Эх, гуси, гуси Часть 2. Секреты пятерых

         
              Секреты пятерых «в секрете».
    Юг России. 1919 год. Идёт гражданская война…  Коршун, которого вспугнула стрельба и людская суета,  с высоты своего полета  разглядывает  происходящее. Казачий хутор из полутора сотен дворов после короткого боя заняли красные. Их около  роты пехоты,  усиленной конным взводом. На одной телеге посреди села, красноармеец возится с пулеметом «максим»*. Рядом дымит полевая кухня. Красноармейцы расходятся по дворам на постой.  В  большинстве своем в хуторе небогатые хаты. Это белые мазанки, огороженные плетнями*, крытые камышом или с соломенными крышами. Есть в хуторе дома и  побогаче, крытые железом и с деревянными высокими воротами. За плетнями видны темные головы созревших подсолнухов, краснеют яблоки.  Видно, как  расселяются по хатам красноармейцы, распрягают лошадей. Время от времени проезжают всадники.
В полуверсте от плетней, на задворках села, группа красноармейцев человек пять.  Очевидно, что «в секрет» выставлено боевое охранение. Это наспех собранная команда, направленная в наряд из разных подразделений полка.
Солдаты разных возрастов, одеты в выцветшую почти до белого цвета форму, кто в обмотках, кто в сапогах, кто в фуражке, кто солдатской папахе, кто в будёновке*. Они лежат, сидят, курят.
 Положив на бугорок трехлинейку, молодой красноармеец, лет двадцати. У него волнистый тёмный чуб и небольшие усы. Смотрит он в бинокль вдаль степи, в сторону пологого холма, за которым виднеется курган. Это мой дед Дмитрий Кирсанов, который уже второй год служит в Красной армии.
Бородач, который лежит, подложив под голову скатку шинели, и курит самокрутку, спрашивает, слегка обернувшись в его сторону-
-Митяй, что там видно?
-Тихо всё, Евдокимыч.
-Ты смотри, повнимательней, беляков* не проворонь.
- Хочешь, поменяемся?- с вызовом поворачивается к нему Митяй
- Молод ешшо мне указывать. Я в германскую* службу ломал. Ты с моё сначала послужи, а уж потом будешь поперёд старших рот открывать.
-Это тебе не старый режим, забыл, что сейчас свобода?
-Чего ж ты тогда в секрете, а не в прохладной избе на койке?
-Аль ты забыл Евдокимыч, что нас ротный  сюда определил?
- Вот ты бы ему про свободу и напомнил.
-Ему напомнишь! На прошлой неделе двое из мобилизованных в наряд отказались пойти, «Мы, говорят, свободные граждане Свободной России», так ротный их так по паре раз каждого, нагайкой* огрел, что у одного гимнастёрка лопнула. «Вы,- говорит,- сукины дети или Свободную Россию будете защищать и нести службу как положено, или я вас свободно в расход* сей же час отправлю, а анархию* не потерплю. Так они в карауле сначала отстояли, а потом еще часа три окопы рыли.
- Ета шо це таке, за «анарха»? - вмешивается  в разговор вислоусый хохол.
- Это партия есть такая- анархисты.
-И какая же у них линия?
-Да тебе-то зачем?
-Чуяв я мову, шо есть таки. Я  поняты хочу, шо им трэба.
-А чтоб никакой власти не было. Каждый сам себе начальник.
- Помнишь, Грицько, под Ростовом рота черноморских морячков к нашему полку примкнула. Так они почти сплошь анархисты были.
-А, ето те, шо на гармонях играли и баб с собой на телегах возили?
-Те самые.
-Весёлая у их партия. Я бы с ими пийшов. Балакали ти хлопци, шо на Украйне есть такий Батько Махно*, так вин усим, кто з им иде, коня даёть и надел земли и не где-то там, а биля родного твоёго хутора. И етот Батько у анархистов самый главный.
-Беспутный народ.- Махнул рукой Евдокимыч. - В шесть утра, в самом начале мая, как сейчас помню, беляки пошли в наступление  на город Ростов, отборные роты Дроздовского* полка генерала Май-Маевского*. Мы южную окраину Ростова держали, а морячков этих, «анархов», мотает от самогона как в хорошую качку. Старшой их орёт «Огонь! Смерть мировому капиталу. Умрём за революцию», а пулеметчик ленту заправить не может. Юнкера* их штыками всех перекололи.  Так что, про Батьку Махно не скажу, врать не буду, а тех, что я видел - ненадежный народ.-
- Ну, не скажи,- перебил его Митяй. - Один  у них точно мужик был правильный.
- Это который?
- Боцман,  Савельевич его звали. Куревин ему фамилия была. Он мне английский бокс показывал. Ему и в Англии и в Америке бывать доводилось. Он в Бостоне даже за деньги дрался, так что поучил меня уму – разуму. Будет время, расскажу как-нибудь.-
 - Нет у тех «анархов»  внутри стержня. Ну, их к бису.- подтвердил, сидящий в обнимку с винтовкой и прислушивавшийся к разговору пожилой красноармеец, вытирая мерлушковой* шапкой лоб с глубокими залысинами.
-А ты, дядя Кондрат, как думаешь, у кого этот стержень внутри есть? - обернулся к нему Митяй.
- У ротного нашего, у комиссара, у рабочих наших, что на маслозаводе,-
- А вот у беляков стержень такой есть?
- У некоторых есть. Помнишь, когда беляки в штыковую атаку на наш полк пошли под Екатеринославом*? А были это, я тебе скажу, не мобилизованные по деревням крестьяне или гимназисты недоученные, а две роты кадровых офицеров. Сколько тогда наших положили? Если бы не комдив Маслак* со своей кавалерией, что  на подмогу подоспел, да если бы не артиллеристы, которые по ним шрапнелью* вовремя врезали, я так думаю, что взяли бы они город с одного удара.
- Конечно взяли бы - встрял Евдокимыч, хотя они через три дня и так его взяли. – Я, вот что скажу.  В шестнадцатом году я у Брусилова* в армии,  в Галиции воевал. Повидал я ихнего брата, тех, что из офицерских училищ. Что-что, а умели драться. Капитан Балаковский у нас батальоном командовал.
С виду - хлыщ. Благородством от него так и пёрло, хотя Юрий Сергеевич, замечу, не князь был и не барон. В мундире, в ремни затянутый, выбритый с одеколоном. Мы из окопов не вылезаем и он с нами, а начищенный весь, его хоть сейчас на доклад к Верховному отправляй.
Так этот, Балаковский, обожал в штыковую атаку ходить. Дадут сигнал в атаку -  он первый вставал, а ведь мог бы и не торопиться под пули, при его то должности. Как только трубач сигнал в атаку проиграет,  он, бывало, только шашку отстегнёт и, чтоб не мешала, ординарцу кинет, а сам схватит его трёхлинейку со штыком и в общую цепь. Что он штыком делал - нам страшно смотреть было. Забрызганный кровью приходил всегда. Глаза дикие, улыбочка на лице и, кажется, как-будто он не на тебя, а сквозь тебя смотрит, будто и не человек ты для него вовсе, а так себе - тень. Мундир чистить ординарцу* Сашке кинет, ледяной водой обмоется до пояса, а потом водку пьет, и песни под гитару поет. Романсы, все больше любил он, душевные.
Где он сейчас?  Наверное, голову сложил где-нибудь, отчаянной храбрости был человек.               
                Нравятся не гуси, а гусятина.
Все помолчали, каждый думая о своем.
- Гля - кось – прервал его рассказ Федя Литвин - молодой, конопатый, парень в шинели с оторванным хлястиком, который стоял на коленях и показывал пальцем под гору,- никак гуси до дому подались.-
            Все обернулись в ту сторону, куда он показывал рукой. Действительно по дороге  прямо к  дозорной группе, переваливаясь, двигались важно две стаи гусей, по десятку в каждой. Одна состояла из белых гусей. Их отличали горбоносые красные клювы с большими шишками у головы, вторая была из пёстрых гусей, чуть помельче первых.   Гуси двигались торопливо, опасливо поглядывая на людей и погогатывая.
- Что, гуси нравятся? – спросил его Евдокимыч.
- Евдокимыч, гуси мне совсем не нравятся, а вот  гусятина даже очень. Давненько я гусятины не пробовал,-  задумчиво пробормотал Федька - и его голубые глаза,  казалось, даже засветились.
-Комиссар тебе попробует,- отозвался Кондрат,- можно так и под трибунал угодить.
- А красных бойцов голодом морить это как? – вполголоса огрызнулся Федька, не сводя глаз с приближающейся стаи гусей.- Сами небось свежую яичницу с поросятиной наворачивають, а мы тут сухарики должны жевать, ежели у кого имеются?
-Сменят нас, тогда и покормят.
-Ага, к ночи, ежели ещё холодная каша останется.
-Эх, щас бы борща да з салом, а нет так гуся хочь трошкы попробуваты - тихо Фёдора поддержал Грицко.
-Болтаешь зря, Винник - цыкнул на него Евдокимыч,- ты гусей хоть раз пробовал ловить? Гусь птица осторожная, в руки не дастся, а переполоху наделает.
-Это как пить дать - отвлёкся от наблюдения Митяй.- Недаром говорят, что они Рим спасли.   
- И как же они его спасли?- спросил Фёдор.
- Да вы разве не слыхали?- Митяй явно обрадовался возможности поболтать с сослуживцами и показать свою осведомленность.
- Не слыхали,- буркнул Кондрат. – Это ты у нас шибко грамотный, вот и поведай.
- Было это, больше двух тысяч лет назад,- начал свой рассказ Митяй, -на Рим наступали полчища врагов. Однажды ночью. Когда враг скрытно стал подкрадываться к стенам города, то сторожевые отряды их не услышали. Их вечером подпоили засланные торговцы вином. Врагов услышало стадо гусей, которое паслось рядом с караулом и начало гоготать. Караульные на крепостных стенах, услыхав их гогот, подняли тревогу. Городские ворота закрыли, войска привели в готовность и отбили неприятеля. Вот так и вошли эти гуси в историю. Им, говорят, даже памятник в Риме поставили из чистого золота.
- Вот это да, - восхитился Федор.- что, так до сих пор и стоит?-
- Нет, когда германцы Рим завоевали, то памятник пропал бесследно.-
- Видал я в Польше, как германцы города берут,- отозвался Кондрат, - они не только золотых гусей и простых цыплят подгребают, будь здоров. Ничем не брезгуют.    
Не отрывая взгляда от идущих гусей, и вполуха, слушавший разговоры, Грицко встрял опять:
- Хиба з винтаря если по ним шмальнуть. Тут не промахнешься -
- Я, те шмальну. Ты  с ума сошел. Да выстрел с трехлинейки за две версты слышно,- шикнул на него Евдокимыч, это ж всех по тревоге подымут. Тогда точно трибунала не избежать.
- Я так понял, что ежели по-тихому, то общество не против,- не обращаясь ни к кому, пробормотал Литвин и быстро по- пластунски* пополз к дороге, стараясь, чтобы придорожные кусты оказались между ним и гусями, когда он окажется у дороги.
Винник встал на колени и всунулся из лощинки, чтобы лучше наблюдать за ползущим Федей. - От бисов сын. Зараз Хвёдор к  им пидкрадэтця.- и снял с себя шапку от волнения. 
Белые гуси уже миновали кусты, к которым стремился  Литвин. В то же время серо-пёстрые гуси неспешно, стадом метрах в двадцати  вслед за своими белыми собратьями двигались по дороге,  поглядывая в  сторону переговаривающихся людей.
Очевидно манипуляции, наблюдавшего за ними и всё время поднимавшего голову  Грицько,  привлекли их внимание. Всё стадо повернуло  голову в его сторону.
Федька, извиваясь как ящерица буквально за несколько секунд преодолел покрытое травой пространство  и тихо, по-змеиному, вполз в кусты. Почти сразу за этим раздался странный звук, Как будто в кустах сломали ветку, потом ещё раз.
 Гуси загоготали и беспорядочно заторопились в сторону хутора. Посреди дороги остался лежать здоровенный гусь, слегка подрагивая всем телом. Коля коршуном прыгнул на дорогу, сгрёб свою добычу и, пряча её под шинелью, пригибаясь, побежал к своим, тем, что лежали в секрете.
-Что ж ты, подлец, делаешь? - сурово встретил его Кондрат вопросом и радостные     ухмылки, просиявшие было на лицах молодых бойцов от успеха товарища, стали гаснуть, а лица начали вытягиваться. – Ты что Красную Армию позоришь?
-Я себе пропитание добываю. Эта та армия себя позорит, что накормить своего солдата не в состоянии. Ты когда- нибудь голодного казака на службе видел? Вот то-то. И я не видел. Значит, умеют «беляки» дело организовать, а не горлопанить за идею.
- Однако ж мы их бьём.
- Да и нам вваливают, будь здоров. А потери посчитать, так почитай за ихнего одного по трое наших в землю-то легло.
- Ну,  ну, поговори у меня еще. В особый отдел захотел?-
- А шо зараз с гусём робити будемо?- вмешался в перепалку Грицко. – Я розумию, шо хозяина у его искать не трэба. Хай уже будэ як есть. Да и исты усим охота. Я тут блызенько крыныцю набачив, зараз за водой злитаю, а вы его пока защипайтэ.
- Хрен с ним, Кондрат, Фёдор же  не только для себя старался. В конце-концов казаки эти с одного гуся не обеднеют. Еще не известно, может на совести их хозяина не одна красноармейская душа загублена.
- Ну, да. А, видать, кровное родство гуся с хозяином легло несмываемым позором на этого гуся, как у нас пишут в приговорах трибунала,  что пришлось лишить его жизни. За что Фёдор его и приговорил.- Хмыкнул Митяй. Все заржали.
- Ну, в общем, так, Кондрат.- Сказал вдруг твёрдо Евдокимыч. - Не хочешь, не ешь,  а нам не мешай. Лучше комиссару скажи, что красноармейцы своего пайка не получают вовремя, ты же с ним дружбу водишь.        Кондрат ничего не ответил, а, обняв свою трёхлинейку*, молча сел на пригорок.
      
          Как готовить гуся или откуда «Овод»* родом?
Молчание Кондрата было остальными воспринято  как сигнал к действию и закипела работа.
Грицько побежал за водой. Литвин начал ощипывать свою добычу. Евдокимыч, наломав сухого тальника, готовился запалить костёр.
Митяй отнял  от глаз бинокль.
-Как готовить будем?-  спросил он.
-А как бы ты хотел? – не отрываясь от ощипывания гуся, спросил Коля.
- Целиком запеченного и, чтоб с хрустящей корочкой,  набитого гречневой кашей,  черносливом и орехами.
-Ну ни хрена себе,- крякнул Кондрат. – Я вообще за свою жизнь  ни разу кусочка печеного гуся не пробовал, а ты эвон как завернул, такое ж даже и во сне не увидишь. Ты, паря, сам то не из бывших будешь? То ты про гусей, которые в Риме жили, обмолвился, то я гляжу в барской жратве разбираешься, а чуть минута свободная в книжку уткнёшься и глаз от нее не отводишь, как будто любимую девку разглядываешь.
А ведь мы, почитай что, все малограмотные. Я и Никола едва по складам разбираем, Евдокимыч, только подпись может нацарапать, а Грицко вместо подписи три косых креста ставит. Видать не очень-то плохая у тебя жизнь была при царе-батюшке. Как же ты в Красную армию затесался? А может ты вообще засланный? И книжки, небось, вредные у тебя?
- Сам ты вредный, огрызнулся Митяй.
- Это я то вредный?- взвился Кондрат. – Да, ты знаешь, что меня как партийного и еще двадцать девять человек, самых проверенных, общим собранием завода в Красную Армию отправили Советскую власть защищать? А ты, Кирсанов, фрукт для меня не ясный. Показывай, что за книжки в мешке носишь.- При этом Кондрат угрожающе стал поднимать винтовку.
- Мудак ты, хоть и партийный,- опять огрызнулся Митяй.- У меня и книжка то одна. Мне ссыльный ее дал, «Овод» называется.      
- А ну, покажь?
- На, смотри - Митяй дернул шнурок «сидора», лежавшего рядом с ним и бросил на разостланную шинель  не очень толстую, но весьма потрепанную книжку, небольшого формата.
Кондрат, одной рукой всё еще держа винтовку, нагнулся и взял ее в руки.
-«О-в-о-д»- медленно прочитал он. - Это про что?
Остальные с интересом наблюдали за происходящим.
- То муха така малэнька, та  дуже зла. Хучь волов, хучь коний до того докусаеть, шо воны сбеситься могуть. В воде от них спасаються.- подал голос Грицько, раздувавший огонь.
- Так, ты про этих вредных мух книжки читаешь? Я так и знал, что ты контра.
- Да погоди ты, - буркнул Евдокимыч,- что ты всех чуть, что в контры записываешь? Может это про то, как спасаться от  этих оводов надо, как скотину уберечь, а ты сразу: «контра»,- передразнил он Кондрата.
У Митяя от волненья и обиды губы задрожали. Он выхватил у Кондрата из рук затрепанную книжку. На ее мягкой обложке  был нарисован  человек  с двумя пистолетами в руках, одетый в черный плащ и шляпу с большими полями.
- Это про революционера одного.- Заикаясь от волнения, пояснил он сослуживцам. «Овод» это прозвище у него такое было. Он жизнь свою отдал за революцию.
- Ён, хиба не с Украйны був?- встрял Грицько.
-Это с чего ты так решил? У вас что, каждый хохол революционер? – съязвил Федька. Похоже, от его внимания ничего не ускользало, не смотря на то, что он сноровисто при этом обдирал гуся от перьев. Грицько же в это время занимался костром, над которым были развешаны солдатские котелки. 
- Та ни, не кажный. Прозвище у ёго чисто наше, украиньское. Тильки на нашей вулыце два с похожими прозвищами було: Тимоха Шмель и Остап Муха.
- Мне книгу эту,- кипитясь от обиды, выпалил дрожащими губами Дмитрий,- настоящий революционер подарил. 
- Дак, ты давно уже с «большевиками» знаком, оказывается,- с сомнением высказался Кондрат, - Тебе лет-то сколь? Ты, может,  с пеленок революцию заворачивал? А мы тут никак в тебе вождя не разглядим?
- Да пошел, ты. Вождей и без меня  хватает. А революционер, что у нас в Нижней Добринке ссылку отбывал, вовсе не большевиком был, а эсером. –
- А ты поведай нам, что это за революционер такой?  То-то я гляжу, что ты к эсерам все больше тянешься, а  настоящих коммунистов сторонишься. Не доведет тебя это до добра, ты давай, определяйся.
- Так если все коммунисты такие как ты, не удивительно, что не торопятся крестьяне к вам в партию вступать,- огрызнулся Дмитрий. – А про революционера, слушайте. Я совсем пацаном был,  когда с ним познакомился.
                Ссыльный инженер и локомотивы Бореля.
 Звали его Яков Трофимыч Перегудов.  Ходил он в инженерской фуражке, хотя уже почти десять лет как не занимался инженерной деятельностью. Сослали его в Нижнюю Добринку за участие в рабочих волнениях в Питере в 1907 году.
 Жил Перегудов тихо. Снимал комнату у пасечника Ермолая, писал какие-то бумаги, иной раз ходил прогуляться по улице. Как правило, прогуливался он в черном сюртуке инженера с блестящими  пуговицами, а в жаркую погоду ходил в белой косоворотке, но в непременной фуражке с перекрещенными молотками на околыше, только  на фуражку надевал белый чехол. Частенько заходил он в кузню к Вавиле. Интересовался его производством. Иной раз и советы давал по кузнечному делу. 
От него Вавила, своим действиям и секретам, до которых годами доходил сам, получил  научное объяснение, а   многое от него  узнал впервые. Инженер знал секреты закалки металла. Какой и как закалить нужно для лемеха, а какой для топора. Чем закалка в масле отличается от закалки водой и до какого цвета нужно греть сталь, чтобы она и не хрупкая и твердая была одновременно. Среди мужиков он слыл человеком ученым и отзывчивым.   Приезжали к нему и казаки, которые хотя и глядели на него неодобрительно, однако со сложной работой часто  обращались.
То приедут с просьбой часы подладить,  то у ружья курок починить.
  В храм божий, однако, Перегудов не заходил и на исповедь не являлся, за что был повергаем неодобрительным пересудам среди женской части деревни. Регулярно, раз в месяц,  его посещал исправник, после чего направлял бумагу в Царицынское управление о поведении состоящего под  гласным надзором ссыльного поселенца.
Митяй, заходя в кузню, видел ссыльного и раньше, но во взрослые дела, а тем более во взрослые разговоры, встревать у них было не принято, если не позовут, поэтому  у горна он не задерживался.
Он спросил, было, у Вавилы, за что, мол, с преступником дружбу водишь, но кузнец осадил его сразу.
- Молод еще, людей судить. –
- Так ведь он же каторжник, убивец поди, - пытался  доказать свою правоту юнец.
- А если наоборот? Убивцы те, кто в рабочих стрелял? –
- Какие же они убивцы, они солдаты. Приказали, вот и стреляли.-
- А те, кто им приказ отдал? Они кто? – хмуро буркнул Вавила.
Митяй не стал больше продолжать этот разговор, суть которого ему была не понятна. 
А встретился с Яковом Трофимычем  Митяй вплотную на Борелевской мельнице.   
Было это в самом начале 1914 года, перед началом войны, которой тогда в Европе еще и не пахло.
                Кому война, а кому мать родна.
Иоганн Борель надумал заменить ветряки паровыми локомотивами.
Выписал их из Германии целых четыре штуки сразу. А вот запустить их да отладить оказалось делом совсем не простым.  Приехавший из Штутгарта инженер-немец, как, оказалось,  заломил несусветнуютакую цену в русских золотых империалах  за каждый день своей работы. Цена была такой, что даже Борель,   человек по здешним местам весьма богатый,  аж крякнул от запросов иностранца, когда один локомотив, наконец, заработал и  на стол ему положили на подпись  контракт с немецким инженером для подготовки к работе остальных локомотивов.
Борель, как немец из давно обрусевшихобрусевший, и хозяин  весьма дальновидный,  с первых дней приезда своего исторического соотечественника Франца Кюхенмахера, приставил к нему в помощники,  уговорив на это Перегудова и одного своего племянника Ганса Шварценвальда, парнишку лет семнадцати. На момент сборки Ганс должен был так же исполнять роль переводчика. Подражая  инженерам, которые ходили и на работу, и по деревне в фуражках, Ганс сразу купил себе картуз с лаковым козырьком и приделал к нему по околышу белый плетеный шнур на золоченых пуговицах.  Издали было не понять, то ли это почтовый работник, то ли штурман со шхуны, но, во всяком  случае, в деревне при встрече  с ним даже пожилые немцы стали раскланиваться первыми, называя его «герр механик».   
Разобранные по деталям локомотивы поступали к Борелю по железной дороге в ящиках, и собирать их нужно было, монтируя непосредственно уже на подготовленных  из бетона станинах.
Работами  по  установке станин взялся, было руководить строительный подрядчик Платицын из Жирнова, но, получив задаток, завез часть материалов. Потом он получил у Бореля еще денег и скрылся с ними в неизвестном направлении.   
Хозяин мельниц встал перед проблемой. Через месяц должны были поступить локомотивы, а фундаментов для них не было. Между тем  нанятому  в Штутгарте инженеру зарплата золотом начинала идти с момента погрузки ящиков на платформы в Германии. Он должен был сопроводить ценный груз и  смонтировать один локомотив в течение двух недель, как детали привезут со станции. Когда локомотив заработает, то контракт предполагалось продлить.
Борель понял, что он  с подрядчиком, что называется, «влетел». Ехать в город, заключать контракт с новым подрядчиком уже и времени не было. Послали за Перегудовым. Вопрос Иоганн Борель задал сразу,
- Ты инженер по металлу, а тут бетонные работы. Осилишь? -  Перегудов посмотрел чертежи, оценил их сложность, но когда узнал, что детали станин изготовил его родной  петербургский завод  «Старый Парвиайнен», то у него даже руки зачесались. Согласие он Борелю дал в тот же день, выставив предварительно ряд условий.
- Рабочих должно быть десять: шесть плотников, четверо каменщиков, оплата каждому в конце недели по  нарядам, им подписанным, и окончательный расчёт, по каждой станине,  когда на них будут установлены рамы локомотивов.   
               
               

                За заработком или на баррикады?
Для этой цели приказчик Бореля, Герасим Крайнов, подбирал мужиков толковых и работящих. Благо посевные работы были закончены. Работных людей было вдоволь. Топоры и молотки стучали возле борелевских мельниц с коротким  перерывом на обед, без передыху от  рассвета до заката.  Уже на третий день  была закончена первая опалубка, еще за два дня установлены закладные детали, два дня ушло на заливку бетоном. Деревенские ребятишки всё время толклись возле рабочих, к вечеру подходили и взрослые.  Многим было в диковину, что такие красивые, прочные доски, которые можно было бы  на строительство дома пустить, пилят на куски, зарывают в землю или пачкают бетонной жижей. Когда же они узнали, что один мешок цемента, из которого приготавливали бетон, стоит в три раза больше, чем поденщик зарабатывает за день, то только качали головами и вздыхали.
- Борель с жиру бесится, лучше бы святому храму пожертвовал.   
- Немчура скорее добро в землю зароет, чем оно на благое дело пойдет.
Видя, как на материалы и гвозди,  горят глаза крестьян, приказчик нанял в сторожа инвалида Матвеича с берданкой, чтобы опалубку или что-нибудь другое, ночью не растащили. Он заступал на службу с заходом солнца, разводил костерок и обхаживал стройплощадку. Иной раз приходили к нему  и пацаны, послушать рассказы о войне с турками и штурме Плевны, в котором Матвеич участвовал сам.   
Наступило воскресенье.  В субботу Перегудов после полудни, закончив заливку первого фундамента,  следующий день выходным, выдав всем по рублю. Это были хорошие деньги. Рабочие, как водится за неделю перед пасхой, в воскресенье  помылись в бане, сходили в церковь, освятили вербу. Выпили по рюмке за церковь Христову. С понедельника затюкали топорами снова.    В среду  разобрали первую опалубку, освободив сооружение из бетона. Отливка получилась на загляденье - с четкими гранями, без пазух и других дефектов. Ровными рядами из бетона торчали толстые  болты, готовые принять основание локомотива. Вечером, когда приказчик привез  деньги, рабочие сгрудились у своего первого бетонного сооружения. Перегудов вручал им   премию, по два  серебряных рубля каждому.
   Работники, посовещавшись, скинулись по рублю с  премиальных и  собрали десять рублей Якову Трофимычу.    Вручал с поклоном самый старший из них каменщик Пётр Реутов, которому было уже за пятьдесят.
- Вы что, замахал руками Перегудов, уберите это, прекратите сейчас же.
Реутов бухнулся на колени, протягивая ему деньги, со слезами на глазах.
-Они вами заработанные, как же я могу их взять? – возмутился инженер.
- Да, ведь столько,  как с тобой, мы же век не зарабатывали. Просите на коленях господина инженера, идолы,- обратился он к рабочим, которые стояли рядом, тиская в руках снятые шапки.
 - Всё. Разговор окончен! - строго прикрикнул на них Перегудов. – Завтра жду на работе.
Натянув фуражку на самые глаза, он зашагал по улице.
Наступило первое мая. Оно совпало с субботним днём. Деревенские пацаны, крутились возле рабочих. Среди них было двое плотницких сынов, а другие за компанию, тем более что в бабки и чижа играть уже наскучило. Был среди них и Митяй.
 Рабочие трудились с раннего утра,  войдя во вкус деятельного труда. Работа спорилась, поскольку каждый уже знал, что нужно делать. Не было в это утро только с ними одного молодого плотника Николаши.
На вопрос Перегудова, куда он делся, не за болел ли,  старшой почесал в затылке и сказал,
- Видно и вправду,  приболел Николаша, он как с вечера бывает сильно выпитши, так наутро завсегда болеет. У него как деньги лишние в руках, так они ему ладони жгут, а червяк желудок сосёт, вина просит. Значит из премиальных, что вы нам дали,  он от бабы заначку себе сделал, чтоб в царёвом кабаке ее оставить. Глядишь, к обеду явится, проспится, голову бражкой поправит  и на работу.
  Действительно, когда колокол на церкви начал звонить, собирая народ к обедне,  к рабочим подошел Николаша, парень лет двадцати, стыдливо опустив голову.  Он поздоровался со всеми, но ему никто не ответил, все были заняты своим делом. От него несло чесноком и водочным перегаром, и, судя по суетливым движениям,  хмель еще не совсем из него выветрился. Он  схватился, было, за лопату, чтобы месить бетонную смесь. Однако,  после двух – трёх движений вывалил на землю пол лопаты  смеси мимо короба на землю. Гриша, рабочий с чёрной бородой и    брезентовым фартуком на животе, без слов, но решительно,  лопату у него из рук отобрал, а сам подтолкнул его в спину. Николаша было схватился за топор, чтобы начать подгонять доски опалубки, но руки у него тряслись и он загнул четыре гвоздя, прежде чем забил одну доску. К рабочим подошёл Перегудов гневно поглядывая на пьяницу. Николаша вскочил, сдёрнул с головы картуз  и стоял, глядя в землю и тиская картуз в руках.
-  Яков Трофимыч,  простите подлеца, скажите, что делать нужно, я всё сделаю, отработаю.
- Значит, так, - размеренно и почти  зло, чеканя слова, сказал Перегудов,- к работе я тебя сегодня не допускаю. День считаю, прогулом. Он тебе оплачен не будет. За то, что сегодня за тебя другие должны будут работать дольше, премии за фундамент, который сегодня начали отливать,   ты не получишь. Если еще раз придешь на работу с похмелья, я тебя уволю. Всё ясно?
- Всё. – Николаша бухнулся на колени. – Не погуби отец родной. Ведь это что же,  за опоздание два целковых долой? Это же больше, чем я за неделю заработаю.
- Я своих решений не отменяю.
Возле них с инструментом в руках сгрудились рабочие, с интересом к разговору прислушивались пацаны, шнырявшие возле них, подошло еще несколько мужиков.
Вдруг, расталкивая мужиков,  к инженеру подошел мужчина лет тридцати пяти в синей косоворотке, мягкой коричневой шляпе и круглых очках в чёрной оправе. Остановившись возле Перегудова,  он с вызовом произнёс,
- Что, Перегудов, деньгами запахло, сразу принципы по боку? Революцию продаёшь?
  Перегудов, почувствовав, что от говорившего пахнуло на него перегаром, хотя тот и твёрдо стоял на ногах, презрительно спросил
  - Вы, кажется, любезнейший, из социаль-демократов будете, тех, что большевиками себя сейчас называют?
- Вот именно. Мы за что кровь на Пресне проливали в 1905 году? Напомнить? Чтобы у рабочих восьмичасовой рабочий день был, чтобы выходных было два дня в неделю. А вы, что творите? У вас же рабочие ломят спины по десять, а один день даже двенадцать часов. Сегодня выходной день, Страстная суббота, а  у них рубахи от пота не просыхают,  даже обедать, еще не приступали.  Как быстро вы переродились Перегудов. Из правильных эсеров стали держимордой для рабочих. Не удивлюсь, если с местным богатеем Борелем дружбу будете водить.
-Ну, вот что, Марк Борисович, мои политические убеждения действительно за время ссылки претерпели некоторые изменения, хотя ни я, ни моя партия вас не касаются и я по-прежнему убежден, что в России многое нужно переделать. Однако не вам меня за это укорять. Если вы выпили с утра по случаю праздника, то видно вы тоже из убежденного атеиста превращаетесь в истинно  православного, который свято блюдет церковные каноны и праздники вином не забывает отмечать. А потом, я не пойму: что же  дурного в том, что люди хотят трудиться и при этом хорошо заработать? Я ведь силком никого сюда не заманивал.
  - Вы выгнали сегодня хорошего работника, да еще оштрафовали его. Это по- вашему,  справедливо? Нашей кровью залиты были баррикады, чтобы этого не было.
- Не только вашей,  между прочим, мы тоже на баррикады не в бинокли смотрели. Вот давайте лучше у других рабочих спросим. Если они скажут, что я не прав- я верну его  на работу. Если они захотят устроить себе выходной день –     они его получат. Но если они, хотя бы на один час, опоздают  завершить свою работу и всё подготовить для установки локомотивов, они премии не получат. А она по размеру вдвое превышает то, что они уже успели заработать. Слышали мужики,- обратился он к бригаде, - что делать будем?
На строительной площадке на некоторое время воцарилась тишина. Затем мужики начали спорить друг с другом и в этот спор начали вмешиваться сочувствовавшие им крестьяне, те, что стояли рядом. Потом на середину вышел их старшой, Реутов, и поднял правую руку вверх,
- Слово дайте сказать, - он снял с себя шапку и приложил ее скомканную к груди. – Мужики, да что же это? Михалыч у нас барин правильный. Мы за две недели здесь столько заработали, сколько на подённой работе и за два месяца не смогли бы. Вы же знаете, он не держиморда.  Себе ни копейки от нашего заработка не берет. А сунься- ка на заработки куда-нибудь, везде подрядчику от заработанного отваливать приходиться. Насчёт праздника это верно. Завтра праздник. Святой день. Негоже было бы крестный ход пропустить, да и с куличом, освященным дома с семьёй чайку попить.   Однако, кто же от таких денег откажется? Коли Пасху не отменишь - значит, после работать будем с рассвета до заката. А дело мы сделать всё равно должны. Только вот пьяниц нам не надо.  Я,  верно, думаю, мужики?-
Те опять вокруг загалдели.
- Ну, они ладно, сиволапые, за копейку удавиться готовы, - вскипел очкастый, -  а вы то, уважаемый, зачем заставляете их пупы рвать? Чтобы богатый Борель стал еще богаче? Чтобы, в очередной раз затянуть туже петлю на шее крестьянина и зарождающегося рабочего класса?
   - Это что за петля? – вдруг завёлся на него мосластый худой мужик  в грязной ниже колен рубахе, по прозвищу Костя Кощей. – Это, когда без работы сидишь, тогда петля. Что ты тут воду мутишь? Одному уже добро сделал? До полночи с Николашей горькую сосали,  когда его премию пропивали. Где он теперь? Спасибо тебе за заботу. Хочешь, чтобы всех нас из-за тебя с работы турнули? А вот накось - выкуси.   
С этими словами Костя Кощей поднёс свой костлявый кулак прямо к носу Марка Борисовича. Рабочие вокруг загалдели и стали напирать на ссыльного социал-демократа плечом к плечу, молча, оттесняя его со строительной площадки.
- Шли бы вы, и впрямь, любезный товарищ. Пока крестьяне не накостыляли вам по шее. Народ вас не восприемлет.
-Это что ли народ? Десяток оболваненных обормотов? Из таких потом получаются хорошие штрейкбрехеры. Ну, ничего, и вы, и они еще попомните нас, каждый ответит за предательство.
Возмущенная толпа попёрла на него откровенно. Мужики переспрашивали друг у друга.
-Это он как нас обозвал?
- Сказал, что мы какие-то штрики-брики.
-Вот сволочь, да он сам поди шаромыжник, недаром в ссылке тут болтается. А может проучим его братцы?
  Кто-то схватил с его головы шляпу и бросил на дорогу. Марк Борисович, было, пытался схватить обидчика за грудки, но получил подзатыльник с другой стороны. Очки у него упали на дорогу и, когда он потянулся за ними, то его лягнули в зад, что привело к падению уже его самого лицом в пыль. Он встал на колени, подобрал очки и надел их на переносицу, но новый толчок в спину ногой, опять опрокинул его на землю. Послышался громкий переливистый свист. Через толпу к месту события, придерживая шашку левой рукой, в белом мундире, белых перчатках и при медалях, пробирался полицейский урядник. Ему уже было за пятьдесят. Нес он службу в этом чине уже лет пятнадцать.  Он был в теле, но без отвислого живота, а его седые усы всё еще залихватски торчали в стороны.
- Прекратить. А ну, прекратить безобразие! – Крикнул он, перестав свистеть.
С земли медленно поднялся ссыльный  и, отряхнув шляпу, надел её себе на голову.
- А-а-а, это вы малопочтенный, - произнес с некоторым пренебрежением урядник. – А я то, думаю, кого бьют? Думал опять карманника поймали. А это народ ссыльного Розанова решил уму-разуму поучить. Что ж дома-то не сиделось? Аль царской милости на жизнь перестало хватать? Это ведь столько, что многим из тех, кто побить вас хотел такие деньги и не снились. А всего-то от вас требуется народ перестать мутить и жить тихо, хорошо бы еще богоугодно, но это уже дело совести.
- Ничего, - сказал он, грозя полицейскому пальцем.  - Будет и на нашей улице праздник. Все будете плакать кровавыми слезами. Дайте только власть нам взять.
- Господин урядник, -  послышалось из толпы, - разрешите его еще маленько поучить.
- Не позволяю. Это беззаконие. Пусть идёт себе с миром. А вам лучше бы разойтись.
Толпа стала расходиться. Перегудов, видя, что настроение уже у мужиков не рабочее, велел прекратить работу, чтобы начать её вновь после праздника.
Когда в Нижнюю Добринку втянулся караван  больших возов, запряженных парами волов, которые доставили ящики с деталями локомотивов, посмотреть на это чудо собралось почти полдеревни. Волы не спешно ступали по пыльной дороге, жуя свою жвачку, слышны были только поскрипывания колёс и окрики погонщиков.
-Цоб, цоб. Цобэ, цобэ.
Фундаменты, готовые к монтажу, были изготовлены точно по чертежам.
Не долго думая, Иоганн Борель предложил Перегудову принять участие в сборке локомотивов в качестве техника- механика.
- Платить- то мне, как немцу будешь? – усмехнувшись, спросил Перегудов.
- Что - ты, Господь с тобой. Так по миру пойдёшь с этими машинами. Да и ты ведь их никогда не собирал?
- Этих нет, другие доводилось. Были бы чертежи. Будут детали точно изготовлены, чтобы подгонять не приходилось, соберём, что хочешь.
-Вот соберите один, тогда видно будет.
На том и порешили.      
Через месяц первый локомотив, выпуская клубы пара и дыма начал крутить генератор. Дом Бореля и его элеваторы засветились электрическими огнями. Это было чудо на селе.
               
                Сколько стоит революция.
Наступило лето 1915 года. Одни локомотивы уже собрали и запустили в работу. Теперь, тарахтя своими выхлопными трубами и раскручивая маховики колес, они вертели мельничные жернова и вместе с мукой, которая сыпалась в закрома, деньги сыпались немаленькой струйкой и в карманы Иоганна Бореля. Два последних локомотива еще были в сборке.
Митяй прикипел к механизмам и к Перегудову. Он приходил с борелевских мельниц вечером домой весь пропахший потом,  машинным маслом, топочной гарью и еще тем, неуловимым, чем начинает пахнуть настоящий мужик, который любит трудиться.
Евдокся радовалась, что ее младшенький вроде при деле. Уж лучше локомотивы Бореля смазывать, чем совершать ночные налеты на соседские сады или драться без удержу. Боязно было,  только, что связался ее Митюнька с царским преступником, как бы тот чему плохому пацана не научил.  Однако окончилось лето, нужно было завершать учебу в школе, а тут еще война с германцем, будь он не ладен. На станцию потянулись возы с призывниками, сопровождаемые вооруженными солдатами, которые увозили вдаль от дома молодых российских парней отдать свой долг по защите «Веры, Царя и Отечества».  Локомотивы возле мельниц, стучали поршнями  круглые сутки, не умолкая. Борель получил право поставки муки и крупы в армию. Доходы его росли не по дням, а по часам.
Однажды к Перегудову, обходя свое обширное мельничное хозяйство, подошел Ганс племянник Бореля. Он фактически управлял всеми делами на мельнице и не был призван в солдаты не только из-за немецкого происхождения и наличия богатого родственника, но и ввиду сильнейшей близорукости. Из-за своих толстенных линз на круглых очках одетых на курносый нос, он в деревне заслужил прозвище «Четырёхглазый». Однако в Нижней Добринке Ганс Шварценвальд пользовался уважением, несмотря на то,  что уже слегка растолстел, а отпускаемая им для солидности рыжая бородка выглядела куце. Он овладел основами итальянской бухгалтерии, а так же уже весьма уверенно разбирался  в сортах пшеницы, муки и разновидностях  круп.
 Крестьяне понимали, что за Гансом Шварценвальдом будущее. За год он освоился с производством, которое дядя доверял ему всё больше. Каменный дом у реки, который начал строить Ганс, говорил о том, что у него и деньги водятся, и все у него будет основательно,  и надолго. Так вот «Четырехглазый Ганс» и обратился к инженеру с вопросом, кивнув головой в сторону Митьки Кирсанова, который оттирал от смазки детали и снова укладывал их в ящик. -
- Не рано ли вы, уважаемый, парнишку  допускаете до электричества?  Вы    же должны понимать, что он будет иметь дело с дорогостоящим оборудованием,  за которое заплачено золотом и немало.  Более того, в аппаратуре высокое напряжение и если этого юного драчуна убьет током, то у нас будут крупные неприятности.-
- Уважаемый господин Шварценвальд,- противоречил ему инженер Перегудов, - осмелюсь напомнить, что Дмитрию уже шестнадцать стукнуло, так что, не так уж он и мал, по деревенским понятиям. Кроме того, а где я возьму взрослых, образованных людей, которые бы стремились подзаработать денег, как это делает он в свободное от учебы время.  Наши мужики, те которые сейчас не на фронте, с трудом могут расписаться за зарплату, другие работают или на железной дороге, или в паровозном депо,  да может еще на почте, или на маслобойке, или еще где угодно и уходить сюда, к нам,  на зарплату ученика, не собираются. Есть при этом еще одно обстоятельство. Ему еще три года, по крайней мере, не грозит призыв в армию. Так что я бы ему не отказывал.
 - Как хотите. Но ответственность в случае неприятностей, будет взыскана с вас. 
 - Я буду внимателен.   
 Мужиков, которых обучил Перегудов, почти всех позабирали в армию. Немцев, имевших российское подданство,  уже тоже начали понемногу призывать во вспомогательные войска. Когда Митяй летом появился на мельнице Бореля и попросился на работу отказу ему не было, тем более, что инженер уже успел немного присмотреться к смышленому юноше. Он начал обучать его электрической части локомотивов, объясняя,  что это за штука такая, от которой лампочки по всем мельницам светятся, работают транспортеры и  крутятся мельницы- сами, без ветра. Это для деревенских жителей всё были чудеса,  которым оказывается можно было обучиться и даже самому поддерживать в порядке всё это хозяйство.
Те азы образования, которые он получил в церковно-приходской школе, не давали возможности овладеть совершенно новыми для того времени понятиями.  Перегудов посоветовал Митяю поступить в сельское реальное училище, которое открыли у них в деревне три года назад. Митяй обещал и без особого труда поступил осенью, как только уборочная закончилась, в реальное училище. Он теперь ходил в серой рубашке, похожей на гимнастерку, перепоясанной ремнем с латунной пряжкой на которой был сноп пшеницы , перекрещенный гаечным ключом и молотком, а сверху три выпуклые буквы РСУ, что означало Реальное сельское училище.
Так Митяй начал приобщаться к серьезному ремеслу. Не всё ему было сразу  ясно. Инженер, как мог на понятных образах объяснял ему, что к чему. Чтобы рассказать, как же появляется и действует электрический ток, Перегудов сравнил его с кровью, которая течет в венах животных и человека.
Для Митяя этот образ был понятен. Прошлым летом он месяц целый был учеником у деревенского коновала Арсения, дальнего родственника матери. Мать его к нему пристроила в ученики и настаивала на том, чтобы он пошел по ветеринарной линии.  Дмитрий уже даже было решился пойти в училище по ветеринарии, но было одно обстоятельство, которое он с трудом в себе старался перебороть. Оказывать помощь  заболевшим коровам и лошадям ему нравилось, однако работа коновала состояла в деревне в основном в том, чтобы холостить самцов животных всех пород.
Операция эта была для  крестьянского хозяйства необходимая. Быки с бешеным нравом превращались в мирных волов, способных перетаскивать громадные тяжести,  а жеребцы становились меринами, резво и без драки тянущими тарантасы и брички по дорогам. Хряки-кабаны, способные разнести загон в щепы, а то и разорвать клыками человека, будучи выхолощенными, мирно жевали свою болтушку,  обрастая салом гораздо быстрее, чем их не холощеные  собратья.
 Митяю приходилось связывать им ноги, подавать Арсению инструмент, прижигать йодом рану после операции. Он умел обеззараживать инструмент кипятком и сулемой. Профессия эта была уважаемая. Хозяева, которые их приглашали, всегда выставляли выпивку на стол и закуска тоже была отменная. По первоначалу Митяй не мог к ней привыкнуть, но потом вошел во вкус. Оказалось, что жаркое, которое им подают на сковороде это семенники кастрируемых ими животных.  В народе их повсеместно  называют по-простому «яйца». Он понял, что  это еще и  весьма  вкусная и сытная еда, особенно, если их уметь приготовить.
   Баранов холостили вообще почти безболезненно и звались они после этого, не бараны, а валухи.  Через час после операции они мирно пощипывали  траву и,  похоже,  не очень даже переживали о случившемся.
 Но при этом  была одна вещь, к которой он не мог привыкнуть. Её не могли заглушить, ни кружками выпиваемый самогон, ни уговоры Арсения, которого он очень уважал, что это животные и у них судьба такая.
Каждый раз, когда они с коновалом Арсением закусывали жареными яйцами, выхолощенных ими жеребцов, у него  в ушах стоял  истошный жеребячий крик, бешено сопротивляющегося операции молодого коня. Крик этот переходил во время операции в оглушающий истошный визг, завершающийся горловыми всхлипываниями, когда всё было закончено, а конь еще долго лежал на боку и вздрагивал всей кожей. Кабанам морды стягивали ремнем и они не могли ни кусаться,  ни визжать. Вставали они мокрые от пота и их трясло потом  с пол часа как в лихорадке.
Митяю всех их было жаль.  Он думал, что вот вчера еще это был красивый вороной жеребчик, вся вина которого была в том, что он решил покрасоваться перед молодой кобылкой и сцепился с таким же карим жеребчиком. Сегодня это только нестарый еще мерин, которму не суждено будет никогда насладиться любовью.  Сцепился ведь он с собратом не на смерть, а только померяться силами и выяснить: на кого она обратит внимание.  Поэтому вся их агрессия,  весь их внешний пыл были направлены на то, чтобы по возможности запугать противника, а не повредить или тем  более не убить его.
 Люди думали иначе. Жеребец, который в любую минуту, завидев кобылу или  такого же молодого жеребца, как он сам, мог создать проблемы седокам, представлял  потенциальную опасность. В ходе этой стычки жеребцы разнесли денник  и карий начал прихрамывать, поэтому через два дня выхолостили обоих.
           Конечно, в военное время агрессивные жеребцы ценились. Излишне напоминать, что хозяина при этом они должны были слушать  беспрекословно.   
Поэтому казаки никогда строевых коней не холостили. Однако выездке подвергали самой жесткой. В бою конь и всадник были единое целое и зачастую во время рубки с конницей противника или стычке с пехотой, кони казаков хватали коней и самих противников зубами или били копытами.
 Митяй частенько слышал такие рассказы от старших.
Сам он, работая с коновалом,  видел, что поведение животных резко менялось. Внешне оставаясь прежними, они как бы утрачивали радость к жизни. Ему самому,  подростку, в котором только начинала играть молодая кровь и пробуждаться мужское начало,  работа эта, которой занимался Арсений, была не по нутру.  Вот дело, которому его начал обучать инженер Перегудов, Митяю нравилось гораздо больше, и он относился к нему с  интересом и прилежанием.
В ходе работы он познавал не только основы электричества. В конце-концов вопрос, который волновал его, возник, как и должен был,  рано или поздно возникнуть. Юноше было не ясно: почему инженер, человек явно умный и образованный, зарабатывавший деньги, которые по деревенским меркам не снились даже весьма зажиточным крестьянам,  ввязался в революцию и был осужден.  Когда у них в ходе работы установился контакт, то инженер сначала нехотя, отмалчиваясь, а потом всё больше увлекаясь, отвечал на вопросы ученика. Вопросы же у того возникали разные и с каждым днём всё больше. 
Что это за люди такие революционеры? Что такое политическая партия? Чем революционеры различных партий отличаются друг от друга? Что дают забастовки?  Что лучше парламентская борьба или вооруженное столкновение с властью? Особенно Митяя потрясло,  когда он узнал, что политические ссыльные получают от царского правительства ежемесячно пособие серебром, чтобы  они больше ни в чем не нуждались и не занимались политической деятельностью. А пособие это было не маленькое. Перегудову платили 15 рублей в месяц серебром. Ссыльный мог без затруднений и за квартиру заплатить, и столоваться, и прислугу нанять, еще и оставалось: цены, то ведь не столичные.  Такой постоялец был лакомый кусок для бедной деревни. Конечно,  в массе своей средние  крестьяне жили не голодно и хлеб и мясо и соленья-квашенья в семьях не переводились, но живых денег на руках у большинства не было. Только те, кто на заработки уходил или на должности какой-либо состоял,   держали серебро в руках, но таких было не много.   чуть более двадцати рублей ушло вскладчину у двух семей Дмитрию свадьбу сыграть, а уж такую свадьбу бедной никак не назовешь. Корова шесть рублей стоила, вот и считай.
Перегудов рассказал, что в 1905-1907, когда   Митяй совсем ребенком был и помнить тех событий и даже разговоров о них не может, по России прокатилась волна забастовок и вооруженных выступлений рабочих. Тяжелый труд по десять- двенадцать часов без выходных, штрафы и увольнения по малейшему поводу, нечеловеческие условия труда в шахтах, рудниках, на соляных копях  и литейках, привели тогда к социальному взрыву.
Разгоняли стачки и демонстрации полиция и казаки. Чтобы убрать баррикады вводили в войска в города и расстреливали их из пушек. В то время Перегудов примкнул к эсерам. Это была одна из самых сильных тогда партий.  Он окончил горный институт и был во многих науках весьма подкован. Взрывное дело было одна из его  специальностей. Идейно, будучи на стороне рабочих, и, видя их беспомощность перед вооруженной государственной силой, встал он на сторону восставших и организовал производство динамитных и пироксилиновых бомб. Потом скрывался от Охранки, но был арестован и, Бог миловал,  угодил под суд гражданский, а не военно-полевой, а то висеть бы ему в тюремном дворе или лет двадцать каторги в Сибири отбывать. Ему же после года тюрьмы определили местом ссылки Нижнюю Добринку сроком на 10 лет.
- Вот Борель, платит работникам по-божески, - объяснял он Митяю,- и работают у него,  кто как подрядился: хочешь четыре часа,   хочешь шесть, а хочешь восемь. В выходные вдвойне платит, а почему? Думаешь потому, что он совестливый немец, а русские все держиморды и выжиги? Нет, помнит о тех временах и не хочет, чтоб производство встало или чтоб мельницы спалили.-
- Так ведь человеку все мало. Сколько не заплати, а скажет или подумает, «Мог бы и еще добавить». В конце –концов найдутся ведь такие, которые придут и скажут, а не пора ли нам с тобой получать поровну или захотят вовсе мельницу отнять?-
- Найдутся, я думаю, и даже очень скоро. Вон видал ссыльного Розанова, вот такие и придут. Только у самих-то кишка тонка, так будут народ мутить, чтоб в мутной водичке власть захватить. наплачемся еще с ними.-
- Так он же тоже вроде за народ, как и Вы?-
- Наплевать ему на народ. Это красивый предлог. Главное за власть уцепиться и начать командовать другими и чужое добро делить. Повидал я их.-
- Это что же, все большевики такие?-
- Слава Богу не все. Многие искренне верят в революцию и в то, что мужики и рабочие будут жить лучше.-
- А Вы не верите?-
- Хотелось бы.  Только, боюсь,  такие вот Розановы на костях своих же идеалистов придут к власти, да на шею этим же рабочим и сядут.  Это может получится похлеще, чем правление Царя-батюшки.   
Не удержался Митяй, как-то инженеру позавидовал,
- Вот Вам такие деньги от Царя идут, что Вы тут в ссылке сидите. При таких –то деньгах верно можно и всю жизнь в ссылке прожить?
Перегудов засмеялся,-
- Да у меня, как у инженера, зарплата вчетверо больше была, когда я в революцию ввязался.
- Да вы что? – изумился Митяй.
- А ты учись, станешь инженером,  и у тебя такая зарплата будет.
-  А за что же вам Царь платит?
- Чтоб Революции больше не было.
- Так это сколь же денег надо?
- Видишь ли, Дмитрий, революция вообще дело дорогое, а самое главное, что в ее огне  не только огромные деньги и предметы культуры сгорают, перестают человеческую жизнь за ценность считать, вот что страшно. Перестают ради великой цели осторожно выбирать средства для ее достижения и она перестает быть правой целью. А тогда стоит ли затевать революцию? Я, во всяком случае, сделаю все, чтобы горячие головы от кровопролития уберечь.
              Когда вышла амнистия, Перегудова провожали всей деревней, Иоганн Борель просил остаться, сулил и дом, и заработок. Однако Яков Трофимыч, пообещав, что когда-нибудь непременно сюда приедет, так в Нижней Добринке больше и не бывал. Видно у него не получилось.   
Перед тем как уезжать Дмитрий заскочил к нему домой. Инженер упаковывал свой немудрящий гардероб и кое-какие книги. Увидев, кто к нему пришел, Перегудов заулыбался.
               -Хочу тебе, Дима, подарок сделать. Вот тебе книга «Овод» называется. Она про революцию в Италии. В свое время она меня к революционерам подтолкнула   и я стал на многие вещи по-другому смотреть. Понял, во всяком случае, что не всегда в жизни главное деньги.  Есть в жизни несколько  понятий за которые стоит сражаться: «Свобода, достоинство,  сострадание к униженным и обездоленным».   Прочитай ее, тебе понятнее станет,  почему иногда люди, имея хороший достаток, идут сражаться за лучшую жизнь для других людей.  С тех пор Дмитрий Кирсанов  «Оводом» зачитывался и в армии не расставался.
- Где-то он теперь, этот Перегудов?
- Может  к белым подался?- спросил Кондрат, как не крути, а всё одно- барин.
- Нет, -после некоторого раздумья ответил Дмитрий,- к белым это вряд ли. К  коммунистам, правда,  у него свое отношение было, хотя они сейчас вроде заодно с эсерами. Может за границу подался. С его головой –везде ему дело найдется.   
-А ты-то Федор откуда будешь? Как ты с такими мыслями и повадками в Красной армии оказался?- спросил, подбрасывая веточки в огнь, Евдокимыч.
          
               
                Через гуся в РККА.
- Про судьбу мою невеселую рассказывать вам долго, - начал Литвин, поправляя угли под котелками. -  А как попал, я вам по-быстрому расскажу.  Короче, ездил я по матушке России, ища хорошей жизни: там подработаю, там подворую.  Занесло меня полгода назад в город Самару. Она уже к тому времени красными была занята.
Сам голодный, три дня не жрамши, аж мутит. Пошёл на рынок в надежде чем-нибудь разживиться. Иду вдоль прилавков и вроде к товару прицениваюсь: то медку попрошу попробовать, то сметанки. Да вот только не даёт никто. Сначала, говорят, гроши покажи, а потом пробуй. А где ж я гроши – то возьму? И тут вижу, как с одной бабой, у которой на прилавке битые куры и гуси лежали, сторговался один чумак* за поросенка. Хохлы же они до поросят сами не свои.
-Га, вы бачьте громадяне. Як про сало, так и хохол тут- как тут. Хиба тут хлиб,  да сало  тут было б, так ты бы отказався? – обиженно спросил Грицко.
- Нет, не отказался бы, - засмеялся Федька.- Не перебивай Грицько, не долго уже осталось. Так вот, чумак ладный такой, как на картинке. В синей свитке, в шароварах, в новом соломенном брыле*, сапоги смазные, за голенищем кнут. В общем справный хозяин, по- всему видать.     Нагнулся он к ней туда под прилавок и поросенка щупает, а баба деньги, что  ей чумак сунул пересчитывает. А я возле них трусь. И тут гляжу, у одного гуся голова с прилавка свесилась. А теснота, народ толкается. Я его за эту голову стянул с прилавка и под плащ. Длинный у меня был брезентовый плащ. Начал, значит, потихоньку пробираться к выходу.
 Вдруг мужик из-за соседнего прилавка как заорёт : «Что ж ты, Матрёна, рот разинула, он же гуся у тебя спёр!». Та в крик: «Ратуйте, люди добрые. Держите вора.» Чумак из- под прилавка вынырнул и ко мне, я бежать. А бежать с гусём за пазухой не удобно, но и бросать не хочется. Чумак, сволочь, прыткий оказался. За мной бежит и кнутом меня охаживает, орёт «брось гуся, запорю». Если бы не шапка на вате, голову бы пробил. У него, видно, свинчатка в кнут была вплетена. Я гуся бросил и не успел и пять шагов пробежать, какой-то гад ногу подставил и я грохнулся прямо лицом в грязь. Вот тут мне досталось, начали меня толпой бить.
-Чумак,  поди, первый старался?- участливо поинтересовался Кондрат.- Не угадал. Как я гуся бросил он тут же отстал. Гуся в охапку и к бабе потащил. У него же  поросенок  купленный там остался. Били другие. Кулаками  били, потом сапогами били, а потом я уже и чувствовать перестал. 
Вдруг выстрелы: один, другой, третий, сначала из винтовки, потом из нагана. Слышу только как сквозь сон «Прекратить безобразие, мы из ЧК*.» Это их патруль по рынку шел,  а  тут такое дело.
 Бить меня кончили и я вставать начал, сначала на колени, потом на ноги встал.  Башка гудит, из разбитой брови кровь глаза заливает. Старший ихний, в кожаной фуражке который, спрашивает:
           - «Идти сможешь?».- Я говорю,
- «Смогу»,- а самого качает.
Толпа орет, - это ворюга. Бить таких надо. 
А чекист им,-бить советская власть никого никому не дозволяет. Виновные будут наказаны.
 Из толпы опять, -Воров покрываете. Значит и власть ваша воровская! А он им,- кто будет клеветать на советскую власть, будет арестован. Виновные в воровстве будут наказаны по Закону.
 Наганом мне в спину ткнул,- пошли парень. И не вздумай бежать, застрелю.-
 Два солдата, что были с ним и держали толпу под прицелом, закинули винтовки за спину и мы пошли в исправдом*. Туда всех задержанных доставляли, там же допрашивали, и там же  приговор выносили, и  исполняли тоже там. Записали моё имя и фамилию, и сунули в общую камеру, где уже сидело человек с полсотни.
       Понасмотрелся я там на всяких. Но это отдельный разговор. Утром меня вызвали, привели к начальнику, а с ним еще двое сидело. Спросили, за что задержали, я честно ответил, что гуся спёр,  да не удачно. Спросили, зачем украл, может пропить хотел? Ответил, что с голодухи. Переглянулись они, один, тот, что с шашкой на ремне спрашивает: «Хочешь жить как человек, чтоб работа была, дом семья или воровать веселее».
- Хочу, - говорю - чтоб всё как у людей.
- А сражаться  за эту хорошую жизнь ты будешь или будешь ждать, когда она сама на тебя свалится? В Красную Армию пойдешь?-
-Готов, - говорю - сражаться и в красноармейцы запишусь.
 Он тогда тычет пальцем, очкастому, что за соседним столом сидел,
– Запиши в протоколе: Учитывая чистосердечное признание, искреннее раскаяние и голодное состояние задержанного Федора Литвина, а так же его, социально близкое советской власти, происхождение и желание служить в Красной Армии, от ответственности его освободить. Зачислить Литвина Ф.И. бойцом в 3 –й пехотный полк 18 –й дивизии Рабоче-крестьянской красной армии.
Отвели меня в казарму, накормили, выдали обмундировку, ту, что на мне, винтовку и двадцать патронов. Вот с тех пор я и воюю с белыми. А в вашу роту, это я уже после ранения попал. Плечо мне зацепило, когда Миллерово брали. Вот и вся моя история.
Постой-ка спросил Кондрат, а я помню когда в красноармейцы меня зачислили ты же с перевязанной головой был.
-Ага, был,- подтвердил Федор, да это так, царапина. Об этом и вспоминать не стоит. Говоря, он при этом зыркнул глазами на Митяя, слышит тот или нет. Только он знал, откуда Федька получил ранение и Митяй вспомнил. 
         
                Королевские гуси и клятва Гиппократа*.
В Козельск,  потрёпанные в боях с Деникиным,  части Красной Армии входили осенним дождливым вечером, когда уже почти совсем стемнело.
Начальник тыла полка определил под расквартирование роты связи, утопавшую в зелени садов Архиерейскую улицу.  Дома здесь были разного размера, но все были чистенькие, крытые железом, с палисадниками перед окнами.
Рота шла по улице строем, в шеренгах по пять.  В зависимости от размеров дома,  в  каждом оставляли на постой солдат: куда пять, куда десять человек, а то и вовсе два или три.  За строем тащились четыре повозки, запряженные парами коней, на которые было погружено ротное имущество. Ротный, определив людей в дом, делал отметку в списках, и строй двигался дальше.
Промозглая октябрьская погода взывала красноармейцев к скорейшему    отдыху в тепле. Поэтому, когда ротный объявил Митяя, Федьку и еще с ними троих в дом из красного кирпича с четырьмя окнами на улицу, они вздохнули с облегчением. Ночлег был близок. А если еще и поужинать удастся, вообще будет здорово.
 Через тонкую щель в одном из окон, которые были закрыты толстыми синими ставнями, украшенными резьбой, пробивался свет свечи или керосиновой лампы. В городе света не было. Электростанция не работала.
 Пятеро с винтовками на плечах вошли во двор. Старший, командир отделения, по фамилии Пестроватый, постучал, в дверь. Однако никто за дверью признаков жизни не подавал. Тогда он снял с себя винтовку и постучал в дверь прикладом, крикнув при этом,
- Откройте, а то мы взломаем дверь.-
-Сейчас, сейчас, - послышалось за дверью, затем шарканье ног и старушечий голос, через дверь произнёс. – Ви, кто? И что вам надо? –
- Открывайте. Мы бойцы Красной Армии. Нас определили сюда на ночлег.
- Господи, - послышался опять дребезжащий фальцет, с характерным акцентом - сначала хочь би спросили, есть ли у нас свободные койки. Это же не ночлежный дом, а квартира всеми уважаемого доктора Кацнельсона. Можеть бить, ви поищете другое жильё?  –
Пестроватый бацнул в дверь прикладом, так, что на ней осталась отметина.
     - Да вы что, издеваетесь? Всё жильё в городе распределено, мы никуда не пойдём, открывайте немедленно, а то я разнесу дверь гранатой. –
- И не надо так волноваться, я уже откриваю. Не надо так стучать, достаточно было повернуть ручку звонка. –
Тут только Митяй обратил внимание, что на двери висит латунная табличка с надписью «Врач-хирург Кацнельсон А.М.», а рядом торчит также латунная ручка-вертушка. 
Послышался лязг отодвигаемых засовов. Красноармейцы вошли в переднюю, где перед ними стояла, зябко кутаясь в пуховый платок, накинутый на тощие плечи,  сгорбленная седая старуха с керосиновой лампой в руках. 
- Ты что же старая ведьма, собиралась нас на улице держать до полного посинения?- заорал на нее Пестроватый.
- Извините, я не расслышала, как вас зовут? – с вызовом спросила старушка, продвигаясь в комнату.
- Пётр. –
- А по батюшке? –
- Алексеевич,- оторопело ответил Пестроватый.
- Что ви такое говорите, Пьётр Аликсеевитч?- Изумленно промолвила она, слегка тряся головой и своим зобом, который явно висел у нее на сморщенной шее. - Если бы я точно знала, что ви есть Красная Армия,  а не бандиты, я бы открыла намного быстрей. Вчера, когда деникинцы уходили из города, то по домам начали шарить бандиты. У наших соседей, я имею в виду несчастного Семёна Кляра, того, что был портным и обшивал всю округу,  забрали всех курочек. Даже забрали из-под них яички, а когда стали забирать серебряные ложки и Сеня вмешался, проломили ему голову, а чтобы его Двойра не очень причитала, так они перерезали  у  ей глотку.  –
- Показывай помещение. Еще в доме кто есть? –
Пестроватый стоял, почти в середине комнаты рядом со старухой, остальные бойцы, столпившись, стояли у входа.
- Только моя внучка, Сусанна.-
- А где ваши мужики? С белыми ушли?  –
- Что ви, господь с вами, я думаю, что в их обозе мы были бы лишними, хотя мой сын Арон всегда кому-то нужен. За ним часто приезжают наготово и все  очень быстро.  –
- Что за ним белые приезжали? –
- Да у них с вашими был бой, было много раненых, а какой-то полковник Грузов, который был, говорили, начальником разведки, находился при смерти. Так за Ароном прислали пролетку на двух лошадях, а в ней сидел сам капитан Балаковский, заместитель Грузова. -
- Это точно он был?   
- Он представился, когда вошел, не то что ви. –
- Так значит, ваш сын белых лечит? –
- Я, так себе думаю, что лечит он больных. А если даже ему не очень нравиться лечить белых, хотя бы потому, что  они на мене сказали «жидовская карга», то у него никто не спрашивает. Выбирать ему не приходится. Я так понимаю, что в городе теперь красные остановились? Позвольте мине узнать, ви на долго?  –
- Бог его знает. Ладно, хватит тарахтеть. Сообрази лучше что-нибудь пожрать. –
- Хрися, Хрися, -завопила бабка,-  иди скорей сюда. Господа красные хотят есть. –
В горницу вошла вытирая руки об передник дородная хохлушка лет сорока. Волосы ее закрывал белый очипок.
- Звали меня, Фаня Хаймовна? –
- Да, милая, - господа красные желают ужинать, чем мы можем накормить? –
- А то вы не знаете, что  у нас третий день еды нет. Сегодня гороху две горсти от свояченицы принесла, вот и все. Что они с этого сыты будут? -
- Ничего, хозяйка, -  сказал Пестроватый. – Сейчас пошарим по «сидорам». Значит так, бойцы. В сидорах у вас у каждого что-нибудь есть. Сухой паёк третьего дня выдавали. У кого что осталось, выкладай на стол. –
Сам он развязал свой мешок и выложил на стол полбуханки хлеба и два куска пиленого сахару, с полкулака каждый. Потом вопросительно посмотрел на остальных. – Или есть не хотите? –
Митяй достал из мешка селедку и две воблы, тоже полбуханки ржаного и цибик чаю. Федька вынул завернутый в чистую тряпицу кусок сала в три пальца толщиной.  Два бородатых солдата, которые друг друга звали Саша и Паша, достали из своих «сидоров» один мешочек с  пшенной крупой, другой полкаравая ситного.
- Так ето ж совсем другое дело, господа солдаты. Хрися бери ето всё и что - нибудь сообрази. –
- Да, уж будьте уверены, хозяйка, соображаю, что с этого мы поужинаем.-
Она сгребла всё это в передник и пошла на кухню. Послышался звон посуды, бряканье кастрюль и вскоре солдаты услышали голос кухарки.
-Скорей поесть хотите? Помогайте печку топить. –
Саша  и Паша отправились туда, застучали топором, и в плите весело затрещали на огне дрова, и загудело пламя. Через час кулеш был готов.
-Фаня Хаймовна, зовить хлопцев снидаты* – объявила Хрися.
- Пожалте, солдатики за стол, - пригласила старуха. – Будем ужинать, чем бог послал. –
Хрися поставила на стол, вкусно пахнущий чугун, из которого валил пар.
- Хрися, подай фарфор и приборы,- скомандовала старуха усевшись в резное кресло во главе стола. Та шустро стала выполнять приказание. Саша и Паша вымыв руки на кухне и, вытерев их вышитым рушником*,  уже уселись за стол.
Пестроватый прикрикнул в соседнюю комнату, - А вам, что, особое приглашение? - где на кушетке задремал Митяй, а Федька храпел прямо завалившись на хозяйскую кровать, не снимая сапог, правда, взгромоздив обутые ноги на металлическую спинку с никелированными шарами. Митяй мгновенно вскочил и прыгнул за стол, вошел в комнату и Федька, зевая и слегка потягиваясь.  Завалился на стул и вопросительно уставился на Пестроватого. Саша и Паша  уже наложили себе кулеш и с мельхиоровыми ложками в руках ждали, когда Пестроватый нарежет хлеб. Приборы из мельхиора, разложенные по скатерти заботливой рукой Хриси, лежали возле каждой  глубокой фарфоровой тарелки. На тарелках были цветные картинки с изображенными на них сценами королевской охоты. Она, сняв передник, села рядом со старухой и ждала, когда солдаты разложат кулеш по тарелкам.
Пестроватый, нарезав ржаной хлеб крупными ломтями, горкой уложил его в затейливую плетеную хлебницу и начал накладывать  кулеш в свою тарелку. Федька в это время разглядывал ложку, ручка которой была изукрашена затейливым узором в виде листьев, фруктов и фигуры девушки в греческой тунике. На обратной стороне ложки была надпись «Tomash Zelinski» и чуть ниже «Varsava».
- Гля-ка, Митяй,- сказал Федька, а ведь мы, поди, у буржуев сегодня ужинаем. Даже тарелки у них с картинками, и ложки серебряные, хорошенько порыть, так, небось, и золотишко найдётся. -
 - Ви неправ молодой человек,- оборвала его тираду старуха. – к сожалению это не серебро, а мельхиор. Но так мог подумать только тот, кто не ел с настоящего серебра. –
- Нет, ты смотри, в вину мне ставит, что я не серебряной, а деревянной ложкой всю жизнь ем, и ту сам вырезал. –
- Что ви, молодой человек, - замахала на него руками старуха, - конечно, мой отец был не бедный человек. Он имел хорошую торговлю  обувью в Варшаве. «Бенцион Зайдер и сыновья» - это была фирма. Наши туфли носили не только в Санкт- Петербурге, но и в  Вене, и в Париже.  Только это когда было? Отец был против моего замужества. И с тех пор, когда я полюбила бедного   Моисея Кацнельсона, который был у нас учителем музыки, мы с ним и сыном не имели долгое время практически ничего. Россия большая.  Нам нашлось местечко здесь. Моисей играл на похоронах и давал уроки музыки. Это уже Моисей решил отдать нашего сына Аарона в медики. Он мальчик способный, выучился, слава Богу, на врача. Так этот дом он уже начал строить, а потом, после смерти его деда Бенциона, ему досталось кое-что по завещанию, в том числе и этот сервиз из Германии и еще кое-какие безделушки. С этого он сам заболел. Заболел любовью к фарфору. Но я разболталась немножко. Старым так хочется иногда поговорить. Вы ешьте, солдатики, даже когда я  что-то говорю, не обращайте внимания. –
Тем временем Пестроватый уже приступил к еде, а за ним и Митяй. Наложил себе еду и Федька. После двух ложек он не выдержал и крякнул.-
- Эх, а не хреново получилось. Умеешь ты Христя на кухне управляться. Мужик, небось,  всегда доволен? –
Христя испуганно вскинула на него свои карие, похожие на вишни глаза и уткнулась в свою тарелку, ничего не ответив.
- Что мужика у тебя нету? – вновь обратился к ней Федька, - Выбирай из нас любого.-
Хрися вспыхнула всем лицом.  – У меня сыну через несколько лет будет столько же, как тебе сейчас. –
- Так ведь не завтра, - засмеялся Федька. – Мужик то твой где? К другой сбежал?
У Хриси закапали слёзы.
- Петлюровцы* забрали, - буркнула старуха, оторвавшись от поглощения кулеша.   
- Что значит, забрали?- спросил Пестроватый.
- Они с мужем поехали к родне в Млыновку, это под Екатеринославом*. Взяли кое-какие вещи, я дала обменять на продукты. А тут петлюровцы. Василя забрали, а она вернулась без вещей и без продуктов. –
-Что расстреляли?-
- Зачем расстреляли, мобилизовали в сичевики*. Дали свитку из шинельного сукна,  винтовку и приказали воевать за «вильну самостийну Украйну».-
- Лихо. –
- А сын у нее где?-
- Этого в белую гвардию мобилизовали. У нас же мужиков в городе почитай не осталось. Красные проходили - мобилизация, белые пришли - опять мобилизация. –
- Ну - ну, ты это, не равняй. Мы за свободу сражаемся, за Россию. –
- Точь в точь,  как на прошлой неделе поручик один мне говорил, что у нас стоял на постое с другими офицерами.-
Заметив грозно сдвинутые брови Пестроватого, старуха тут же поправилась.
- Вы уж простите меня старую, совсем из ума выживать стала, видно у них еще какой-то интерес сражаться был.-
Хрися принесла с кухни большой самовар и водрузила его на стол. Потом стала собирать тарелки.
- Знатный был кулеш, а пахучий какой, – сказал Федька, облизывая ложку и пряча ее в сапог.
- Это я лучку на постном маслице поджарила для заправки,- отозвалась Хрися,- да травки разные, сушёные. –
- Ладно, живи пока, хоть у тебя и муж в петлюровцах,- хлопнув Хрисю по крутому заду, развалясь на стуле и сыто рыгнув, буркнул Федька.
Хрися зло сверкнула на него глазами и  не миновать бы ему оплеухи, да руки ее были заняты тарелками, которыми она явно дорожила.
- А не след рукам волю-то давать, - фыркнула она, удалившись на кухню. Через минуту она внесла кипящий пузатый самовар и стала раздавать фарфоровые чашки с блюдцами. Все стали разглядывать картинки на них дворцов и мостов Петербурга.
- Ух, ты! Красота какая. Даже в руки взять страшно,- промолвил Митяй.
Старухе, похоже, польстила эта похвала, и она с гордостью сказала,-
- Это уже Арон купил, это не французский, а российский фарфор, работы Виноградова*.  Это один из лучших.-
Разлили чай. Хрися наколола в сахарницу куски сахара, что дал Пестроватый и солдаты с удовольствием зафыркали чаем, наливая его в блюдца и закусывая ситником.
 Вдруг раздался мелодичный звонок.
- Слава Богу, Арон пришел, - засуетилась старуха,- Хрися, открой скорее. Все в ожидании уставились на проход, ведущий из прихожей. Пестроватый на всякий случай взял в руки винтовку, стоявшую у стены. 
В комнату вошёл, прихрамывая, опираясь на трость, мужчина в мокром от дождя, черном, длинном пальто и круглой шляпе-котелке,  в руках у него был кожаный саквояж. Он слегка напомнил внешним видом писателя Чехова, чью фотографию Митяй видел в доме у Комарихи.
- Здравствуйте, - поздоровался он, вешая пальто и шляпу на вешалку, и снимая галоши. Оставшись в длинном черном сюртуке, галстуке бабочке под белым воротником, и штиблетах он вошёл в комнату.
- Хозяин этого дома, Арон Моисеевич Кацнельсон, - хирург, - представился он.
- А мы - солдаты Красной армии,- ответил Пестроватый, - нас к вам на ночлег определили. Жаль к ужину опоздали, господин хороший, поди остыл кулеш. –
- Ничего, не велика беда, Хрися разогреет. А я пока чаю попью. –
Он взял из буфета чашку с блюдцем. Потом,  сев на свободный стул и налив чаю, он пил его, разглядывая незваных гостей.
- А что ж  домой-то не торопились, Арон Моисеевич? – спросил вдруг Федька.
По его тону Митяй понял, что, по непонятной пока причине, Федька начал, что называется «заводиться».
 - Больных много было, вот и припозднился. –
- Это что ж, за больные такие? –
- Одно осколочное ранение, пришлось ногу ампутировать. Потом два пулевых, тоже пришлось повозиться, потом раненого ножом в живот привезли. Кусок кишки ему удалил, да живот зашил. –
- Всё в хлопотах значит? А в каком звании был этот ваш одноногий? –
- Ты это к чему? – спросил его командир отделения.
- А ты, Пестроватый, не встревай, я знать хочу, кого он там лечил. –
- По – моему, унтер-офицер, я в этом не очень разбираюсь,– ответил Арон.
- А надо бы, - сказал, вставая из-за стола, Федька и схватил врача за сюртук ниже бабочки. – Ты, что же, белогвардейцев обихаживал? – заорал он. – Молчишь, контра?–
- Для меня они пациенты, они нуждались в помощи,- начал лепетать, оправдываясь, Арон Моисеевич. – А потом белые ушли, а больные остались.-
- Я тебя шлепну сейчас  за помощь белым, - и, швырнув Арона в угол, он потянулся за винтовкой. Тот побелел и сидел на полу, пытаясь закрыться от нацеленного на  него ствола рукой.
- Не надо, оставьте моего сына в покое,- завопила старуха. -Он лечит людей, а ви их убиваете. Бог вас накажет. –
- Ах ты, ведьма, - заорал Федька, клацая затвором, - пока Бог до меня доберется,  я вас постреляю к едреной матери.-
- Ты много то на себя не бери, разобраться надо, - встрял Пестроватый.   
- А чего тут разбираться, ну-ка доктор, тащи свой баул, беляки, небось, тридцать сребреников*  тебе отстегнули?  –
- Какие сребряники, о чём вы говорите?
Врач принёс саквояж из прихожей и хотел, было, начать что-то доставать из него, но Федька выхватил саквояж у него из рук и вытряхнул содержимое на стол. Это была довольно внушительная, хотя и разномастная куча предметов. Здесь была кожаная сумка с хирургическими инструментами, резиновый жгут,  разные бинты, вата, какие-то мензурки и даже большая клизма, а еще был бумажный сверток, из которого Федька извлек банку американской тушенки, кольцо колбасы и буханку белого хлеба.
- А я-то, думаю, почему он кулеш есть не торопиться. Да при таком харче можно нос воротить. Белые тебе это пожаловали?–
- Да, это за мой труд. Но это продукты. Должен же врач,  что-то есть?
- Хорошо быть врачом при любой власти,- измывался Федька. - Будешь, сыт, пьян и нос в табаке. Смотри, какой домище отгрохал. А где твоя клятва Гиппократа? Бедных, небось, не лечишь?
У Арона Моисеевича от обиды затряслись губы.
- Лечу я и бедных, но почему я богатых при этом не могу лечить? Это разве домище? Вы у купца Воронова посмотрите или у статского советника Ведищева, так это дома. А потом  что, вы внимательно читали клятву Гиппократа? Я вам напомню молодой человек, что в ней Гиппократ после обещания оказывать помощь страждущим сказал: «… А еще я клянусь не брать за свой труд малую плату, чтобы никто не мог усомниться, в том, что труд врача менее важен, чем труд кузнеца…». А в древней Греции, где врачевал Гиппократ, кузнец был самый высокооплачиваемый из всех ремесленников. Я уже третий раз за свою жизнь  слышу, как большевики из клятвы Гиппократа выкидывают одно коротенькое слово «малую», и получается, что вроде врачам и вообще можно не платить. У вас так никто во врачи не пойдёт - все пойдут в стражники.
- Не тебе судить, куда кто пойдёт. Разве б ты пошел по этой линии, если бы не работа в тепле, в чистоте при белом халате, рядом с красивыми медичками, с хорошим гешефтом, да еще при спирте? Эва! – вдруг осенило его, а у тебя ведь спирт должен быть.
- Какой спирт, что вы говорите? Спирт в больнице или в аптеке.
- Ты нам не темни, - опять схватился за винтовку Федька, а то я весь дом переверну, а всё равно найду.
Арон Моисеевич задумался. Потом хмуро посмотрел на кухарку.
- Хрися, - посмотри на кухне в шкафчике внизу, там пузатая бутыль, так ты принеси ее сюда. Хрися, стоявшая у входа, молча удалилась на кухню.
В разговор вмешалась Фаня Абрамовна,- А ви знаити, штё мой Арон лечил вашего красного генерала Тухачевского*?
- Что за дела,- вспылил Федька,- нет у нас генералов.
- Я не знаю, в каком он был звании, но командир полка ему козырял первым.
- Есть такой, - буркнул Пестроватый, - командир дивизии Тухачевский.
- Вот видити, так он был совсем не хам, а даже очень приятный.
В комнату вошла Хрися с литровой бутылью в руках, в которой колыхалась прозрачная желтовато-коричневатая жидкость.
- Это что?- поинтересовался Пестроватый.
- Настой корешков калгана, цвета зверобоя и ядер грецкого ореха.
- На чем настой? - поинтересовался Федька.
- На спирту, естественно. Спиритус вини ректификати, девяносто шесть процентов крепость.
- Ну вот, Моисеич, а ты говорил спирта нет. Давай-ка лучше стаканы, да выпьем за твоё знакомство с красным комдивом Тухачевским, - расцвел в улыбке Федька.
- Хрися принеси рюмки и графин родниковой воды,- попросил Арон Моисеевич.
- Да захвати на кухне воблу, что Митяй вам дал. Будет чем занюхать.
Когда Хрися всё это проделала, все вновь уселись за стол.
- Ну, будь здоров хозяин, - поднял свою рюмку Федька.
- Кто не пил спирта до сих пор, рекомендую разбавлять, - сказал доктор. Все выпили раз, потом другой, потом третий. Закусывали воблой нарезанной на куски штыком Пестроватого. Митяй незаметно для себя уснул на стуле, - крепковат был напиток, хотя он его и разбавлял водой напополам.
Сквозь хмельную дрёму он услышал  какой то шум и никак не мог сообразить вначале, что происходит. Из дальней комнаты несся переливчатый храп Паши и Саши, которые сумели добрести до кроватей, из кухни доносился могучий храп Пестроватого. Перебивал всё это мат Федьки  и умоляющий, почти плачущий голос Арона Моисеевича. 
- Я вас очень прошу, господин красный воин, не бейте, пожалуйста, меня и мой фарфор. Эту коллекцию моя семья собирала почти сто лет, тут есть очень редкие экземпляры.
- Ты, сволочь, найдешь еще выпивку, или я разгромлю здесь всё?- орал пьяный Федька. Он был без шинели, но почему-то в фуражке и с винтовкой в руках.
-  Я вам правду говорю. Нет у меня больше спирта,- упрашивал его врач, ползая на коленях возле Федьки.
 Осколки двух разбитых чашек с блюдцами уже валялись на полу. Федька задумался своим пьяным мозгом, что бы еще такое разбить подороже, чтоб этого Арона, проняло как следует,  и тот, наконец, выдал ему, наверняка где-нибудь заначенный им спирт.
Он открыл дубовый буль* с полукруглыми дверцами и понял, что попал точно. Когда он взял в руки изящную миниатюрную скульптурную группу из бисквита*, изображающую, сидящую на скамейке, кокетливо уклоняющуюся от поцелуя дворянина, Арона чуть удар не хватил. Он буквально завизжал, стоя на коленях и вцепившись руками в Федькины солдатские штаны,
- Урод. Это же «Паж и кокетка». Это же севрский фарфор*. Это восемнадцатый век. Оставьте ее в покое. Нет у меня никакого спирта.  Я не знаю, что я сейчас с вами сделаю.
             - А я знаю, - ухмыляясь,  сказал пьяный Федька.
 С этими словами он шарахнул фарфоровую фигурку об стену. Лицо Арона обдало белыми брызгами. Он схватился за голову и буквально завыл от горя. Тем временем Федька извлек из Буля еще одну скульптурную группу. Она была покрупнее в высоту, чем только что им разбитая. Это был цветной фарфор, изображавший целующуюся с мушкетером пастушку, возле которой паслись шесть гусей. Видно было, что делала скульптуру рука незаурядного мастера.
- Оставьте ее, я вас умоляю,- обливаясь слезами, просил Арон. – Вы не понимаете ее ценности, я вам отдам свои часы, это всё, что у меня есть, - тараторил он, захлёбываясь. – Это же из дома самого Ришелье*. Это подарок ему от саксонского герцога. Это называется «Поцелуй для пастушки королевских гусей». Это одна такая в мире осталась, вторую разбили во время французской революции.
Федька захохотал и разжал пальцы. Фигурка упала на пол и у нее откололась голова мушкетёра и рука у пастушки. Арон Моисеевич  вне себя от злости завизжал и вцепился зубами в ногу Федьки. Тот даже заорал от боли и неожиданности.
- Ах ты, паскуда,- с этими словами Федька ударил прикладом винтовки врача по голове. Многострадальный Арон упал навзничь, обливаясь кровью и остался лежать недвижимо.
- Арон, Арон, что  он с тобой сделал? Випустите миня отсюда, - прорывался фальцет старухи через деревянную дверь в чулане, в которую она еще молотила кулаками. Но засов был крепок.
- Федька, ты что? – спросил Митяй, с трудом приходя в себя - белены* объелся?- 
В это время послышались лёгкие шаги, кто-то спускался с лестницы. В комнату вошла красивая черноволосая девушка с короткой стрижкой.
- Что происходит? – гневно спросила она, - почему такой шум?-
Заметив на фуражке Федьки звёздочку,  она резко продолжила.
- Немедленно прекратите бесчинство или я доложу вашему начальству. Я Сусанна Кацнельсон, член партии эсеров*.
Потом она остановила взгляд на разбитом фарфоре, обвела глазами комнату и увидела лежащего в крови ее отца. Губы ее затряслись от гнева и обиды.
-  Ты, сволочь, как ты смел это сделать?
Федька пьяно ухмыльнулся.
-Во, бля, я думал внучка лет пяти, а тебя если не поиметь, дак всю жизнь потом жалеть.
 Он отставил винтовку и полез к ней, желая обнять. Сусанна влепила ему пощечину и бросилась бежать в дверь. Федька на миг оторопел от оплеухи, потом пришел в себя и бросился за ней. Сусанна убегала от него по лестнице на второй этаж, но длинная юбка мешала ей. Федька одним прыжком настиг её, но промахнулся и вцепился в юбку. Крючки на юбке лопнули, и она осталась у него в руках. При этом он получил удар в лоб от туфельки Сусанны. На миг он оторопел, но когда перед его взором открылись убегающие вверх женские ножки в чулках с резинками и кружевное бельё Сусанны, он зарычал от вожделения и ринулся за ней дальше. Закрыть дверь в комнату за собой она не успела. Федька влетел туда.
- Не смей! – крикнула Сусанна, влепив ему еще одну пощечину. Федька захохотал и ударил ее по голове. С рухнувшей бездыханно Сусанны, он содрал кофточку и, когда ее крепкие груди с торчащими розовыми сосками заколыхались перед его глазами, он с рычаньем впился в них губами. Когда Сусанна очнулась и открыла глаза, Федька уже стоял в дверях застёгивая штаны. Она застонала и начала прикрывать своё тело руками. Федька заметил, что она приходит в себя.
- Да ладно, тебе придуриваться,- сказал он, надевая фуражку, которую поднял с пола.- Я тебя уже всякую видел. Привыкай, вы же эсеры вроде за равенство полов и свободную любовь. А что ты была еще не траханная, предупредить надо было, я себе чуть петуха не сломал.
Пока он говорил, Сусанна медленно поднялась, одернув юбку и  прикрывая одной рукой разодранную блузку на груди, потом подошла к  комоду и выдвинула ящик. В ее руку сам лёг  маленький никелированный «браунинг» с отделанной перламутром рукоятью.
Она вытянула руку с пистолетом вперед, прицелившись в ненавистную голову, и произнесла
- Именем партии социалистов – революционеров, за бесчинство и непотребство приговариваю тебя к смерти.
Федька сначала оторопел и открыл рот от изумления. Потом он покрылся холодным потом и опустил руки по швам, потом зло процедил сквозь зубы.
- В чека за это с тебя шкуру снимут, а сначала оттрахают всем взводом…
Он не успел договорить. Рука Сусанны затряслась от ненависти, раздался выстрел и Федька рухнул на пол.
Сусанна села на кровать и горько покачала головой. – И это для таких, мы делали революцию? Боже, какая ошибка,- после этого она приставила пистолет к виску и нажала курок. Выстрела почти не было слышно.
Через минуту Федька, кряхтя поднялся с пола, подошел к Сусанне, хмуро глянув на ее простреленный висок, и поднял с пола «браунинг», засунув его себе за спину. Нагнувшись, он поднял фуражку и сунул палец в отверстие от пули, после этого приложил руку к голове, пальцы окрасились кровью и она тонкой струйкой стала стекать ему на висок рядом с ухом.
Когда он спускался по лестнице, навстречу ему хотел подняться Митяй, который уже пришел в себя. Он увидел Федьку и кровь у него на голове.
-Что за шум? Вроде выстрел был? Дай,  я  перевяжу.
-Перевяжи. Вон у Арона в сумке бинт возьми. Много не мотай, задело слегка.
-Кто это тебя?
- Дочка ихняя, эсерка оказалась.
- Что с ней? – догадываясь о происшедшем, спросил он у Федьки.
- Не нужно туда ходить,- угрюмо ответил он, а потом добавил – и рассказывать тоже. -
Раздался за окном звук военной трубы.
-Сигнал «Общий сбор», - вслух определил Митяй, - буди ребят, опять, наверное, отступление. -
Федька вбежал на кухню, где за занавеской на широкой кровати лежал Пестроватый и Хрися.
- Пестроватый, вставай, тревога. –
Митяй уже разбудил Сашу и Пашу.
-Да,- сказал Пестроватый, оглядываясь на кирпичный  дом, когда они построенные по пятёркам покидали Козельск в утренней прохладе,- а славно все  мы вечер провели.-
Никто не отозвался.
- Ну, ты Федька и «гусь»,- на ходу зло сказал Митяй.
-Ага – отозвался тот, грызя на ходу яблоко.
-Да, пожалуй даже и не гусь, а сволочь ты последняя,- сказал, Митяй вглядываясь в горизонт, где уже начинало полыхать малиновое зарево рассвета.
-  А я и сам знаю, - услышал он в ответ.
   Митяй сплюнул от досады, а  рота тем временем свернула на другую улицу, которая выходила на Тамбовский тракт. Он добавил ходу и вскоре, оторвавшись от шеренги, где топал с винтовкой Федор,  оказался впереди шагающих красноармейцев, ближе к своему связистскому инвентарю, который везли на конных фурах. 
-Ты чего застыл?- толкнул его в Евдокимыч, Не заснул случаем? На посту паря спать не положено.
Дмитрий  очнулся и пришел в себя от этих острых и, прямо скажем, не совсем приятных воспоминаний, то поглядывая на насторожившегося Федьку, то отводя от него взгляд.
- Ты, короче, тот еще пролетарий,- заметил Кондрат, рассуждая вслух после Федькиного рассказа,  и склеивая языком самокрутку. – И нет у тебя ни хрена, как у настоящего пролетария и не надо  ничего. День прошел и хрен с ним.
- То-то, я гляжу, руки у тебя, порой, не на месте и глазами по сторонам все зыркаешь, в какую мы деревню ни зайдём. Старое–то тянет, небось?- спросил его участливо Евдокимыч.- Что делать будешь Федя, когда война окончится?
- Хрен его знает, до конца войны дожить еще надо. А тут говорят обстановка обостряется. Казаки вон, в основном,  за белыми пошли.  Генерал Улагай со своей конницей где-то на подходе, а он, слыхать,  рубака крепкий. Да и чего задумываться? День прожили и слава Богу, а пожрать удалось до сыта и на том спасибо.-
- Нет в тебе стержня Фёдор,- заметил Кондрат. Вот ты и мотаешься из стороны в сторону. Ведь живешь для чего? Чтоб была  у тебя работа, которую ты ценишь, был бы дом, а в нём бы жена и дети, а тебя все уважали. Когда вот это, всё, у тебя захотели бы отобрать, так ты бы знал за что кровь проливать.
- А вон Митяй, сидит, улыбается. У него ведь    и дом был, и жена в нём осталась, и никто отбирать его хозяйство не собирался, а он в Красной  Армии, здесь с нами от беляков отбивается.
- Дмитрий, ты что, правда женат? Тебе лет–то сколь?- заулыбался Евдокимыч.-
- Жинка у тоби гарная,  поди?- с интересом спросил Грицько.
-Да уж не из последних. Бывало, на посиделках выходит кадриль танцевать, парни глаз не сводят, а по ярмарке с ней идем, так все оборачиваются.  -Эх., -  вздохнул он когда это было,- и где она сейчас моя Маруся?