Самосуд. Глава 3

                ГЛАВА 3

            Кончалась горячая перепелиная пора жатвы. Жадно, как огромная проголодавшаяся птица, поглощал литое зерно нового урожая колхозный ток.
Пшеницу просушивали, перевеивали и, взвесив, отправляли в тёмные и глубокие закрома старого амбара. За нехваткой мужиков, выбитых на войне, хозяйкой его была она, молодая, полная здоровья и нерастраченных сил, дородная девушка Феня Перехваткина. Сейчас она хлопотала у провеянного вороха, где пожилой колхозник со своим несовершеннолетним сыном насыпали мешки и валили их на весы. Феня взвешивала зерно и вес записывала в амбарную книгу. Тут же рождённым каламбуром она тормошила неповоротливых грузчиков, отправляющих хлеб в амбар.

                Ну, ребятки-голубятки,
                Коловатик бы вам в пятки.
                Шевелись, тащи мешки, –
                Не развяжутся пупки.

            Самодельной частушкой-колючкой ей сразу же отвечал один из грузчиков, тот, кто своей озорной гармошкой по ночам не даёт спать всему селу.

                Феня, Феня, не командуй,
                А возьми и подмоги,
                Если хочешь спечь Ивану
                К свадьбе блин и пироги.

            Гармонистова шутка ударила по больной струне Фениного взбудораженного сердца. Слегка побледнев, она рванула с весов туго набитый зерном мешок и швырнула на плечи гармониста так, что тот, подхватив его, еле удержался на ногах.
Молча, не ответив на подковырку, она резко и размашисто протопала к амбару, забилась в дальний тёмный закром на остатки прошлогоднего посевного зерна, дала волю слезам и рёву. А рыдать, кручиниться Фенечке было из-за чего. Под сердцем у неё таинственно зарождалась жизнь будущего ребёнка, которому она долго, а может, и никогда не признается, где и кто же его отец. А ещё хуже то, что ей придётся отвечать, почему ребятня в мгновения детских сшибок называет его безотцовщиной или Ивана Кувалдина выгулькой. Она плакала, вкось и вкривь крестя своего соблазнителя, а ещё больше себя самоё – дуру нагольную,
легкомысленную, а также проклиная сладкую и страшную грозовую ночь, когда она поверила в искренность заверений любимого и безрассудно предалась силе нахлынувших чувств.

            Неизъяснимое брожение крови, дымок дурмана, заполнивший голову и сердце, незримую тягу к Ивану она почувствовала в голубом посевном апреле. Той весной Ивана, водителя единственного в колхозе грузовика, председатель послал вывозить из амбара посевную пшеницу в поле. Ещё осенью Иван демобилизовался из армии, имея военную профессию водителя бронемашины, и сразу стал в родном колхозе незаменимым специалистом.
 
            А в марте, как только припекло солнце и взревели яры, его командировали на Горьковский автозавод получать грузовичок. Весть об его отъезде облетела колхоз, и его возвращения люди ждали как события знаменательного. Такое ожидание объяснялось простой, понятной причиной. В годы недавней войны и теперешней разрухи весь тяжёлый крестьянский труд делался жилами людей и скота. Голодным и тощим бурёнкам, незаменимым кормилицам детей и стариков, было теперь вовсе не до материнских и мелочных забот. Вместо волов и коней их выводили в поле и заставляли пахать и бороновать землю. А на приусадебных огородах ту же работу тянули старики, женщины и подростки, впрягая себя в конские бороны. Ну, а посевное зерно в первый год после изгнания фрицев, за неимением своего, носили с железнодорожной станции на сгорбленных спинах за три десятка километров.
 
            Поэтому-то прибытие нового грузовика было личной радостью каждой семьи – оно избавляло людей от изнурительной, скотской участи. Водитель машины, как ни крути, даже вследствие этого становился первым парнягой в селе, к чему добавлялась его буйная молодость, армейская выправка и красота. Да ещё руки-кувалды, которыми и подкову не трудно разогнуть, и быка завалить.

            – Ура-а! Новая машина… Ванька Кувалдин приехал! – закричали мальчишки, когда тот подкатил к конторе. Фенечка, стоявшая на крыльце, отметила: он нисколько не обиделся на пацанов за свою кличку, потому что она ему льстила. Более того, он никому из них не запретил посидеть в кабине, вволю покрутить баранку и попипикать.

            Два дня Иван отлаживал полуторку после пробега, потом смотался в райцентр, прицепил на буфер и под фару стоп-сигнала жестяные таблички с номерами, написал их под трафарет на бортах кузова и, как новая копейка, зарулил на колхозный ток к Фенечкиному амбару. Лицо его сияло довольством и весельем, потому что он был в той поре, когда весенним ливнем нахлынули на него все доступные радости мирной жизни: возвращение с огненных полей войны в родительский дом и увлекательная работа, почёт среди земляков и тихие вздохи вдов и молодок…

            Пламенным взором одаривала Ивана и Фенечка. Её сердечко при встрече с ним то судорожно трепыхалось, то настороженно замирало, то обливалось клокочущей ревностью, если он заглядывался на её возможных соперниц. Днём Кувалдин обычно приезжал на ток к амбару, и пока грузили машину, подтрунивал над молодыми и пожилыми работницами, без устали веселя их, а по вечерам приходил в клуб или на выгон и по очереди провожал девчонок с гулянья, ни с одной из них подолгу не задерживаясь. Но всякий раз, когда он уходил не с Фенечкой, у неё больно щемило сердце, а бессонная ночь наползала мучительными терзаниями и грёзами.

            И вот неожиданно жизнь Фенечкина дала крутой разворот, странный
и, вроде бы, нелогичный. Однажды, переступая порог на выходе из амбара, она увидела широко раскрытые, бешеные глаза Ивана, который тут же врезался в неё, больно пришмякнув к косяку двери после сумасшедшего бега.

            – Вань, ты чё?... – только и спросила она.

            А Иван, слегка застонав и взявшись рукой за бок, присел на порог. Холодный пот покрыл его лоб, с лица и рук исчез привычный румянец. Как бледно-зелёный побег, Иван сидел перед Фенечкой, и ему не хватало воздуха.

            – Ванечка, что с тобой, милый?... Подожди маненько, я счас...

            Она метнулась в амбар, зачерпнула из ведра кружку холодной воды,
а вернувшись, плеснула в ладонь и одним движением руки умыла Ивану лицо. Потом расстегнула ему на груди пуговицы и сделала несколько взмахов платком, обдувая его свежим воздухом.

            – Спасибо, Феня, мне уже лучше.

            Всё ещё держась за бок, он встал и задрал низ рубашки. Бок у него был красный, с небольшой ссадиной, а там, где проступали рёбра, – с синевато-фиолетовыми кровоподтёками.

            – Ну и шарахнул, сатана! Аж черти в глазах закувыркнулись.

            Феня вопросительно смотрела на него, ожидая каких-то пояснений.

            – Тут, Фенечка, гадай – не угадаешь, чего именно со мной стряслось. Стою вон там, у въезда на ток. Глядь – в ворота трактор ползёт. А перед ним жердь на земле валяется. Трактор, значит, гусеницей на конец жерди наезжает. Надо б в сторону мне отскочить, а я чего-то ни с места не ворохнусь. Гав ловлю. Ну а жердь как крутанётся в воздухе и по рёбрам меня – хлобысть... И ни бельмеса дальше уже не кумекаю: куда, зачем рванул, и сколько бы ещё бежал, если б не ты. Ну да! Кабы не ты, точно башкой амбар проломил бы.

            – Ой, Ваня, какая ужасть! Тебе срочно надо-ти в больницу. Давай-ка сюда на табуретку – посиди. Я хоть за фельдшерицей смотаюсь.

            – Ну, ещё... Чего это человека по пустякам дёргать? Всё равно не поправит сама. К районным лекарям пошлёт. А мне это на кой клёп?! Посевная в разгаре.

            Обратиться в больницу Ивану всё не пришлось. Беспокоила его, когда он что-либо поднимал или просто делал резкие движения, ножевая боль в боку. Рентген показал перелом двух рёбер. Они-то при нагрузке и «закусывали» живую мышечную ткань. Врачи освободили Ивана от работы, но он наплевал на бюллетень и, по возможности остерегаясь, продолжал крутить баранку, помня, что весенний день год кормит.