Самосуд. Глава 4

                ГЛАВА 4
               
            Вспомнила Федосья Филипповна неповторимые денёчки мая. Сколько было солнца, ласкового ветра и тепла; сколько сирени, буйной зелени и жасмина; сколько вишневого и яблоневого цветенья, гудящих пчёл и шмелей. В погожие вечера соловушки-соловьи свадебными руладами оглашали сади и сонные лесистые яружки. С выгона, где после работы собиралась молодёжь, пернатым певцам вторила, вздыхая и смеясь, удалая гармоника; до третьих петухов властвовали над селом задорные частушки и сердечные страдания.

            Уже в который раз одними из последних уходили с выгона Фенечка и Ванька-шофёр. По селу они шли рядом – рука в руке, – о том о сём тихо переговариваясь. Вблизи её дома останавливались под вековой липой и досхочу целовались, пока в соседней избе хозяйка-доярка, собираясь на работу, ни зажигала свет. Ну, а потом, боясь попасться на глаза ранней встречной, Иван подхватывал Фенечку на руки и нёс к крыльцу её дома. Там под черёмухой коротким ритуальным поцелуем они прощались до следующего вечера, чтобы на час – полтора мертвецки заснуть перед работой.

            И вот наступил ещё один день их хмельного медового счастья. Неуёмная гармонь разливала над выгоном «Дунайские волны», и в этом величавом вальсе, обгоняя другие пары, кружилась до самозабвения Фенечка со своим возлюбленным. Ещё не успела остановиться под их горячими ногами земля, как полыхавшая в отдалении зарницами чёрная туча незаметно приблизилась, дохнула свежим порывом ветра и прогромыхала в поднебесье грозовыми раскатами. Невдалеке уже шумел, надвигаясь, не прошенный дождь. Выгон хватился к ближайшим избам, а Фенечка с Иваном рванулись к дороге – «авось успеем на свой бок села». Да смогли добежать только к току. Крупные капли сыпанули со всех сторон, и влюблённые побежали к амбару.

           – Вань, ты подожди возле двери, а я ключ захвачу, – крикнула Фенечка и метнулась за угол сруба к тайнику, где хранила ключ от амбарного замка. Небо полыхнуло огнём, взорвалось сухим треском, и на крыльце по «голубятам»-полуночникам хлестанул ливень. В чёрном брюхе амбара пахло мёдом, подсолнечным маслом и зерном. В непроглядной темени по полу промелькнули две светящиеся бусинки мышиных глаз. Сквозь щель неплотно прикрытой двери ещё раз полыхнуло огнём. Ливень набирал сил.
 
           – Видишь, бульки схватываются? – сказал Иван. – Это надолго.
Фенечка вслепую нашла его руку и, осторожно ступая, повела в глубь амбара.

           – Ванечка, вот мешки. Не завали – гляди. По ним можно в закром залезть. Там тепло. Отсидимся, как у бога за пазухой.

           Закром доверху был наполнен зерном. Иван забрался в него первым, подал руку и помог Фенечке. Под самой крышей она отыскала маленький душничок в бревенчатой стене и отодвинула задвижку. Тусклый, серенький квадратик неба обозначился над головой. Во время всплесков молний он ослепительно озарялся, словно снаружи, за душничком, кто-то занимался электросваркой. Вспышки высвечивали на мгновение Фенечку и Ивана. Полные молодости и здоровья, их лица казались обескровленными: продолговато-круглое, с толстыми, изящно очерченными губами, длинными, загнутыми кверху ресницами, горделиво-ироничное лицо у Фенечки; скуластое, крутолобо-крутоносое, с отпечатком самодовольства – у Ивана. Насторожённые, чего-то ждущие глаза у обоих. Темень амбарной утробы с её пролётом, вереницей закромов и закоулками уже не казалась такой пещерной, обволакивающей и тяжёлой. Квадратное окошечко-душничок громыхало, пульсировало светом, изредка бросалось
мелкой пылью шального дождя.

            – Вань, как ты думаешь, урожай в етом году будя? – спросила Фенечка, садясь и зарываясь в зерно босыми ногами. Ей стало приятно: зерно под поверхностным слоем дышало и нежно согревало кожу.

            – Должон быть. А как же? – Иван примостился рядом. – Пара дней дождливых с громом – и не надо агрономов, – тут же сочинил он, повинуясь армейской привычке коллективно каламбурить на привалах, в минуты перекуров.

            – А грому боисси?

            – Ну ты даёшь! Чё я – девка красная?

            – А я боюсь. Правда, не грому. Нехай грямить во всю мочь – не жалко. Маланьи боюсь, када в землю бляская. У суседей крышу, сам знаешь, спалила. Тётку жиганула – думали, чё убила. Теперь как гроза, суседка к нам бягить, под карвать залезя, и покуль маланья не угомонится – не зови её.

            – Ну, со мной и тыщи громов не страшны. Сильных молния не зымает.
Оглоблин набросил на плечи Фенички свой пиджак и, не церемонясь,
так приголубил в объятьях, что у самого больные рёбра заныли, а у неё дыхание перехватило.

            – Вань, ты чё, сказилси? Мало фрицев на фронте душил? Чертугаюшка кручёный.

            – Это ж кто тебя таким комплиментам обучил, пока мы фашисту хребет ломали?

            – А, иди ты...

Они притихли, и, пока за окошечком мерно шумел дождь, напряжённо думали друг о друге. Но вот вспыхнула зарница, и Фенечка, вздрогнув, коснулась спиной Ивановой груди. Он проворно сомкнул на её талии руки, а она тёплой щекой с шелковистым локоном прильнула к его колючей щеке. Над ее лёгким испугом, над их взаимной нежностью ворчливо пробормотал и затих в отдалении гром. Фенечка подняла над головой Ивана горсть зёрен и сквозь пальцы медленно просеяла их в его вихрастую чуприну.

           – Чёб буйно росли колосья, – сказала она. Он то же проделал над её головой, – «чтоб тучным был урожай».

           Она откинулась в сторону, захватила полную пригоршню зерна и высыпала ему за воротник. Он ловко обхватил ладонями её голову и страстно приник губами к её припухшим и соковитым губам. Фенечкины пальцы, только что державшие рожь, нырнули в Иванову нестриженую шевелюру. Все звуки для Фени потухли, ресницы сомкнулись, а каждая клеточка её организма вспыхнула огнём. Умопомрачительным зноем окутал и опалил свою зазнобушку напористый Кувалдин.

            – Не надо, брось! – вырвав губы из его губительных губ, проговорила Фенечка.

            В ответ Иван молча и лихорадочно осыпал её лицо и шею хмельными поцелуями, опрокинул девушку на зерно и горячими ручищами скользнул вдоль талии к её крутым бёдрам.

            – Пусти-и... Не хорошо ить. Грех – на хлебе...

            – Не хлеб это покуль, а жито, – пересыпая фразы поцелуями, возразил Кувалдин.

            – Жито к добру, моё ты солнышко. Вместе нам жить теперь... до скончания лет. Так я решил.... И это железно.

            И ещё две ночи по возвращению с выгона роскошествовали Иван и Фенечка – теперь уже в её глухом и тёмном чулане. Потом он на гулянье не пришёл, и на следующее утро на току Фенечка ему сказала:

            – Я так ждала тебе, ждала, а ты...

            – Ты мене больше не жди, – не дал ей Иван договорить до конца. – Ишо давеча думал: любить буду всю жизнь, а вчера с одной познакомился в райцентре – и всё... Только вот вернулси. Ты, Фень, выкинь мене из головы. Сердцу-то как прикажешь? Свет клином на мне не сошёлся, кубыть. Ну, вон хочь гармонист. Он будто бы к тебе – тово... Чем не пара? Забере тебе любую. Ты тока не теряйси.

            В Фенечке всё оборвалось. На какое-то мгновение она ощутила себя раздавленным цветком под копытом колхозного бугая. Вздрогнули её зардевшиеся щёки, навернулись на глаза слёзы, но она, преодолевая подступившую слабость, презрением сверкнула обидчику в лицо и со всего размаха смазала тяжёлом рукой по его постной хрючке.

            – Производитель... Фашист проклятый!

            К началу хлебной страды Фенечка уже знала, что через несколько месяцев станет матерью-одиночкой. И как бы ни было ей горько и тяжело, она отбросила как чуждые всякие мысли о том, чтобы прервать беременность и погасить только что зародившуюся жизнь будущего ребёнка.

            -Не-э. Я не зверюга какая-то. Чёб живую душу губить,... чего кобелю хотелось бы. Воспитаю, на ноги поставю и без него. А стыд – не дым. Как-нибудь переморгаю.