Музыка

Родители.

Невысокий, крепкого вида проводник помог им с чемоданами.
- По делам в столицу или так? – произнес он бодро, отодвигая плечом дверь купе. Ему никто не ответил. Он растерянно обернулся – нет, они были здесь, тихо стояли в узком проходе вагона. Мужчине лет сорок пять. На нём был черный в тонкую серую полоску костюм, одна из пуговиц дергалась на нитке. Миниатюрная женщина в черном ситце сжимала его предплечье, пальцами свободной руки снова и снова поправляя платье на груди. Она смотрела в сторону, глубокие тени под глазами придавали её красивому, хоть и немолодому лицу, сходство с иконой.
 - Желаете чего-нибудь? – спросил проводник подчеркнуто официальным тоном.
 Мужчина посмотрел на него без слов. Проводнику показалось, что тот лишь сейчас заметил его.
 - Нет, нет, спасибо, - глухо сказал мужчина. Его жена тоже посмотрела на проводника, когда тот, поклонившись, собрался уходить, рука её коснулись синей форменной ткани:
 - Простите, когда мы прибываем?
 - В девять вечера, - ответил проводник и напоследок окинул взглядом купе. На столике лежала газета.
 - Забрать? – он сделал движение.
 - Оставьте, - сказал мужчина.
   Когда поезд тронулся, и фигуры провожающих заскользили перед окном, будто картонные декорации, она начала говорить, глядя в окно. Говорила тихо, и сначала слов было вовсе не разобрать. Её голос лился ровным журчащим потоком, похожим на тот, из которого черпали свои познания её школьные ученики, только без всплесков и переливов. Она говорила что-то про старую больную собаку, которую их дочь когда-то привела домой. Потом вспомнила свою свадьбу, потом собственное детство, вдруг, осекшись, бросила оживившийся взгляд на мужа:
- Но это невозможно. Почему они ничего нам толком не сообщили? – спросила она. –  Смерть от удушья. Уж не розыгрыш ли это? Идиоты… Кому в голову только пришло…   
Мужчина опустил глаза, газета была вчерашняя, он стал читать подряд слова, складывая из них фразы, смысла которых он не улавливал. Его жена некоторое время молча следила за ним, глаза её тускнели.
- А может быть, это она сама подстроила, - продолжала женщина, отодвигая газету от мужа, -  переживала, что мы не приезжаем к ней, школа отнимает так много сил и времени, мы совсем забыли про нашу девочку. Она решила нас проучить. Поделом нам. Но теперь мы приедем, и она обрадуется, она нас простит. Только мы совсем ничего не купили ей в подарок…
  Мужчина закрыл лицо руками и не двигался. Не дождавшись от мужа ни слова, женщина некоторое время сидела молча, а затем перевернула газету к себе. Её взгляд упал на страницу некрологов.
 - Умер какой-то известный композитор, - сказала она, - сердечный приступ. 

Ива.
 
Впервые Ива услышала эту музыку по радио. Она собиралась на очередное свидание с молодым журналистом, в тот вечер они поссорились окончательно. Платья одно за другим ложились на её молочное, слишком бледное для брюнетки тело, прижимались одной рукой к груди, другой разглаживались на бедрах. Ива смотрела в зеркало и была несчастлива. Её соседка по общежитию распласталась животом на кровати, крутя ручку радиоприемника. Она была слишком полной для свиданий, но это не сделало её завистливой.
 - Ну сколько можно, дай посмотрю, повернись ко мне, - говорила соседка. Ива крутанулась на носках к ней, придерживая на себе короткое сиреневое платье в крупный горошек. - Нет, то было лучше.
 - Какое «то»?
 - То розовое, что в прошлый раз.
 Ива фыркнула и стала снова рассматривать себя в зеркало.
 - Но не вечером же его надевать, - сказала она. Соседка чуть обиженно замолчала.
 - С другой стороны ему то все равно, - произнесла Ива едва злобно, она кинула платье к другим, оставшись в одном белье, - что это?
 - Где? – отозвалась соседка.
 - Что это за музыка сейчас играет, фортепиано.
 - Аа… - соседка разбиралась в академической музыке значительно лучше Ивы, - это наш милый Эрвин. А фамилию я забыла. Его часто исполняют в филармонии, хочешь – сходим как-нибудь, на следующей неделе будет мой любимый пианист.
  Что-то идущее из детства, более глубокого, чем даже объятия папы и мамы, школьных учителей в небольшом городишке, овладело Ивой. Она никогда не думала, что музыка может возникать внутри неё. Она уже не слышала звуки из приемника, мелодия рождалась и умирала где-то в белёсом мареве её души, на мгновение выхватывая из тумана отчетливые образы, фотовспышкой высвечивая забытые картинки.    
 - Какая странная музыка, - сказала Ива.


Композитор.

Эрвин подумал и положил письмо в папку с немногочисленными сухими письмами жены. Поклонницы ему не писали очень давно, наверное, лет двенадцать. Жаль, он не сохранил их письма. Чтобы доставить удовольствие жене, он сжигал их, часто не читая, на серебряном блюде. «Жертва музам», - смеялась жена, вытягивая ножку из бархатного халата. «Сделай мне массаж, Эрвин». В последний год, перед тем, как покинуть своего знаменитого, но никчемного супруга, она обращалась с ним особенно пренебрежительно. Лишь когда он садился за рояль, роли менялись, она становилась печальной и доброй, приносила ему кофе и пирожные без каких-либо острот по поводу его лишнего веса, обнимала круглые мягкие плечи и целовала лысеющую макушку. В другой же раз, вернувшись из гостей, где в заключительной части мероприятия целовалась взасос с представителями богемы обоих полов, она дышала ему в лицо абсентом и горячей карамелью и, смеясь, заставляла катать её на спине по гостиной.
Эрвин глубоко вздохнул, небрежно завязанный пояс халата бесшумно скользнул на ковер. Опершись рукой на толстое колено, Эрвин с трудом нагнулся. Укутав махровой тканью безволосые складки, подпоясался опять. Студентка, будущая учительница младших классов, когда она родилась, он уже был женат три года. Если бы у них с женой была дочь, она могла бы быть на пару лет старше Ивы.
В том, как девушка описывала свой восторг, в перечислении концертов, на которые она сходила, чтобы насладиться его музыкой, было что-то трогательно-дилетантское. Лет двадцать назад он бы презрел эту оскорбительно поверхностную восторженность. В те годы он умел написать сонату в ми диез миноре, и так, что критики писали «это именно ми диез, никакого фа». Но сейчас, садясь за фортепиано, он забывал про тональности, про альтерацию, его пальцы сами находили нужные позиции в пространстве и требуемое усилие в связках. Что кроется в бессвязном лепете очарованной слушательницы? Она заслушивается, не понимая, и понимает, не умея объяснить. Разве это не высшая похвала его музыкальному дару…
Он заметил, что ходит кругами по гостиной, всякий раз на секунду останавливаясь возле шкатулки с письмами и затем возобновляя свой променад. Так бывало, когда где-нибудь в приморском отеле или доме приятеля, где не было инструмента, на него вдруг накатывало вдохновение. Первой мыслью было теперь – пойти к роялю. Но прежде чем он успел сделать шаг из комнаты, ему стало ясно, что дело в другом. Он сел за стол, достал из шкатулки письмо и чистый лист бумаги, и своим очень аккуратным почерком написал «Дорогая Ива, удовольствие, которое Вы доставили мне своим письмом…»
Следующее письмо от неё начиналось с признания в любви. К третьему была приложена небольшая фотокарточка. Он долго не решался, но в четырнадцатом указал день и время, когда откроет для неё двери своего дома.
 
  Букет.
 
Ива в белых чулках и розовом платье причесывалась у зеркала.
 - Ты хоть знаешь, как он выглядит? - спросила соседка, намазывая бутерброд.
 - Это вообще не имеет никакого значения, - ответила Ива.
 - Я не видела его фотографий, но он не молодой и, насколько я знаю, не слишком подтянут, - продолжала соседка, откладывая в сторону нож.
 - Я уже сказала, что меня совершенно не волнует, как он выглядит. 
 - Даже если у него заячья губа или горб? – засмеялась с набитым ртом соседка.
 - Не говори ерунды, - отрезала Ива, повесив сумочку на руку и вполоборота к дверям финальными штрихами поправляя локоны.
 - Ты какая-то нервная.
Ива села в автобус на заднее сиденье и, враждебно оглядев ближайших попутчиков, достала из сумочки несколько конвертов.
В конце он стал смелее, возможно причиной тому была её не оставляющая сомнений страсть. Пользуясь выражениями из лучших прочитанных ею книг, она рассказала, как занималась любовью с его музыкой, и прибавляла, что теперь ждет лишь одного – заняться любовью с самим автором. Дальше она расписывала их встречу, как та привиделась ей в сонатных волнах. Она выводила на бумаге слова, которых не писала прежде никогда, краснея, сжимая бедра, дрожа от волнения и стыда, но не останавливаясь. В ответ она получила три страницы почти сибаритской романтики. Там были практические детали вроде ковра из розовых лепестков и ванны шампанского, разоблачительно гурманские «капли остывающего шоколада на твоей коже» и «твои лодыжки, тонущие в сбитых сливках», элиннистическая поэзия вроде  «гуттаперчевого столба, поднимающего свою богиню на олимп наслаждения». Эрвину не часто приходилось что-либо вообще писать, не говоря о любовных письмах. Но ответное волнение Ивы не имело предела, ей казалось, что в этих строках Эрвином был достигнут предел возможного любовного великолепия. Она не знала, что совсем иного рода, чем у неё, стыд охватывал пожилого композитора, когда единственное спасение своего косноязычного излияния он предвидел в простоте подруги. В такие минуты он старался не думать о её восхищении его музыкой, никакое вдохновение не способно была преодолеть пропасть между его композиторским талантом и писательской немощью.
Ива сделала неправильную пересадку и в итоге приехала почти на полчаса позже назначенного времени. Это её ничуть не смутило, она даже постаралась сделать свои неровные шаги ещё более медленными. Сердце стучало громко и отчетливо. У ворот особняка, нижний этаж которого занимали две старые девы, сестры Эрвина, а верхний композитор оставил за собой, Ива остановилась и полезла в сумочку за зеркальцем.
Эрвин принял ванну, обрызгал безволосую грудь туалетной водой, и в стройнящем черном костюме наблюдательно расположился в кресле у окна гостиной. Сестёр внизу не было, они вернутся из монастыря лишь завтра, тихие и светлые, получившие новые утешения от своей духовной наставницы. С тех пор как жена  ушла от Эрвина, сестры продали родительский дом и переехали к нему, время от времени терроризируя брата упреками. Эрвин налил себе рюмочку коньяка и подумал, не включить ли запись чего-либо из собственных произведений. Это бы ей помогло, ведь он так… немолод. Хотя и вполне убеждённый в пылкости и решимости Ивы, Эрвин не мог побороть волнение. Уже несколько лет он по не совсем ясным для него самого причинам избегал женщин.
Нет, он решил, что сам сядет за рояль, не сразу, а потом, после двух трех бокалов шампанского. Это гораздо лучше, она будет наблюдать его величественно музыкальные руки, почувствует энергию его души, заразится ей, сольётся с ней.
Ива открыла калитку и вошла, каменная дорожка привела её к широкой дубовой двери, он уже был на пороге, охапка цветов закрывала все.
- Здравствуйте, - сказала Ива. Чем-то изнутри обожгло ей лицо, она давно звала его на «ты», и первая фраза, робко и трепетно вручающая её покорное тело в его власть, была заготовлена заранее. Но что-то помешало ей произнести «здравствуй, любимый, я здесь и сегодня я буду твоей игрушкой, твоей вещью, завтра же ты можешь выкинуть меня или оставить, как тебе вздумается». Сквозь бардовые упругие лепестки и темно зелёные с белым шипы  на неё смотрело увенчанное тяжелым подбородком лицо пожилого маэстро, все в мелких синих и красных прожилках. Усердно выбритые щёки кое-где отсвечивали лиловым, из правой ноздри торчали длинные толстые волоски. Тонкая верхняя губа и непропорционально пухлая, выдающаяся вперёд нижняя вызывали неясные, но нелестные ассоциации. Только глаза, глубокие и добрые, синие с зеленоватым дном можно было найти привлекательными.
 - Здравствуй, моя красавица, - сказал Эрвин, роняя розы к её ногам. Больно уколов лодыжку, Ива подошла и упала головой к нему на грудь. Он был высокий, она думала о том, какой он высокий.
Эрвин хотел было взять её на руки и отнести по лестнице наверх, но представил себе свою одышку, красное лицо, мокрые ладони даже в случае успеха и отказался от этой идеи. Он просто прижал её к себе, и они стояли так несколько минут, а шипы царапали её ноги. Всё это время она по-прежнему думала о том, какой он высокий, но также и о том, что было бы неплохо отойти немного в сторону. Однако Эрвин так крепко сжимал её, что она не могла пошевелиться.

 
  Секс.
 
Они зашли в спальню молча. Ива не могла отделаться от ощущения какой-то удивительно неприятной и в то же время важной мысли, что пряталась от её внимания где-то в уголках сознания. Эрвин трогал её за талию и ниже, сначала нерешительно, как бы случайно, потом смелее и с определённой потугой на выражение страсти. Задрав ей платье, он набирал в ладони упругую молодую плоть. От волнения стало колоть в боку, но было не до лекарств, он не мог на миг отпустить молодое послушное тело из своих объятий.
Ива вспомнила про письма. Это было как холостой выстрел, как внезапный тупик в лабиринте её глубокого смятения. Музыка. Вот, что должно ей помочь. Ива попыталась расслабиться и вспомнить звучание его музыки. До сих пор ей удавалось это без труда, мелодии Эрвина сами собой звучали в ней утром и вечером, на лекциях и в автобусе. Но сейчас она не могла вспомнить ни одной. Мешала затаившаяся подлая мысль, что так и оставалась нераспознанной, мешало огромное тело перед ней и скользкие поглаживания под платьем.
Эрвин потянул девушку на кровать и стал суетливо раздеваться, за накалом страсти пряча собственную неуклюжесть и страх. Она лежала с закрытыми глазами, платье было задрано почти до груди, она не уходила. Он стащил с себя пиджак и рубашку, вместе с трусами спустил брюки ниже колен. Где-то были подготовлены презервативы, но, несмотря на своё возбуждение, он видел, что рано думать о совокуплении – член пока не думал показываться из-за раздутого кожаного мешка. Рукой композитор досадливо определил чрезвычайную мягкость своей плоти. Он снова посмотрел на Иву, она глубоко и часто дышала, веки её были сомкнуты, грудь вздрагивала. Эрвин решил, что она возбуждена, это придало ему решимости, и неповоротливо вскарабкавшись на кровать, он расположился прямо над ней.
Иве казалось, она вот-вот вспомнит… Перед глазами был набитый людьми зал и молодой пианист, которым была очарована её соседка. Он кланялся, улыбался кому-то в зале, садился и начинал играть. Ива видела, как он играет, но не слышала ни звука, отчаяние распирало ей грудь, она глубоко вбирала в себя воздух, мысли все сильнее вязли в трясине полного и окончательного недоумения.  И оставалась только та самая, разрушительная и разоблачительная мысль, что, вообще говоря, давно громко и ясно звучала в голове, но Ива по прежнему делала вид, что не слышит.
 Что-то мягкое и теплое коснулось её лица, прочертив влажную дорожку по щеке. Она открыла рот, где-то в районе её промежности Эрвин издал странный полухриплый звук, его живот давил ей на грудь, мешая дышать. Ей даже не приходилось ничего делать, погруженный в её рот, член композитора стал постепенно твердеть и расти вглубь, вызывая у девушки первый рвотный позыв. Мыча от удовольствия, Эрвин ещё старался удерживать большую часть своего веса в воздухе, но с каждой секундой его тело все сильнее придавливало любовницу к кровати.
     Ива подумала, что долго так продолжаться не сможет, и ей придется все равно как-то дать понять, что она задыхается. Сказать об этом она по известным причинам не могла, робкие попытки самостоятельно поменять положение на более удобное успеха не принесли. Ей оставалось только постучать кулаками по огромным бокам композитора, благо руки её оставались свободны. Но прежде чем прибегнуть к этому не самому романтичному средству, она попробовала сжать бёдрами голову Эрвина и потянуть её, как бы приподнимая его тело. Видимо композитор расценил этот жест как страстную девичью спонтанность, а вовсе не как тщательно продуманный ход, он сильнее вцепился зубами в трусики Ивы, принося той дополнительные страдания. И тут судорога сотрясла его огромную тяжелую тушу, что-то полилось Иве в горло. Композитор захрипел. 

Смерть.

Ива слышала только начало этого хрипа, потом огромные бедра грузно обмякли на её лице, заткнув уши. Девушка начала колотить бока и, насколько могла дотянуться, спину своего любовника кулачками. Это не принесло никаких результатов. Кашляя с набитым ртом, куда спазмирующий желудок выбрасывал горькую жижу, Ива замычала так громко, как могла, слёзы лились из её глаз, тело беспомощно выкручивалось под размякшей неподъёмной тушей, близилось удушье. Пианист встал и улыбнулся, на этот раз именно ей, а потом она услышала музыку.

Сёстры.

Старшей из них было шестьдесят два, младшая родилась пять лет раньше Эрвина. Ни одна из них никогда не была замужем, хотя младшая один раз собиралась, по случаю чего даже было куплено свадебное платье. Половина бесед, что вели сестры, сводилась к выражению их обоюдной ненависти к бывшей жене брата. Другая половина бесед касалась Священного Писания. Когда первая тема начинала откровенно перекрывать вторую, сестры ездили на несколько дней в монастырь, где настоятельница помогала им справиться с переживаниями, и профессионально обращала взоры сестер к небесам. 
- Терпение это ключ, - говорила старшая, открывая калитку.
- Терпение и мудрость, - дополнила младшая.
- Конечно же, ведь без мудрости это вовсе не то терпение, о котором я говорю, - ответила ей старшая с едва заметным намёком на раздражение. Она уже пятьдесят лет жестко отстаивала свой авторитет у сестры и не любила, когда та начинала проявлять способности к самостоятельным решениям. Случай с замужеством был хорошим уроком им обеим.
На звонок в дверь никто не спустился. Дверь была заперта изнутри. Они звонили снова и снова.
- Я пойду за садовником, - сказала старшая, - это странно. А ты жди тут, может он всё-таки проснется.
Пожилой садовник принес лестницу.
- Лезь через окно в гостиной, - сказала ему старшая сестра, - а потом откроешь нам, изнутри дверь открывается без ключа. 
Когда дверь открылась, сестры увидели искаженное лицо садовника.
- Где он? – спросила старшая сестра.
- В спальне, - ответил садовник.
- Зачем ты пошел туда?
- Запах, – ответил садовник, - я иду в полицию, он там не один.
Сестры поднялись по лестнице, младшая плакала. Первое что они увидели, открыв дверь в спальню – огромный обнажённый зад. Они не сразу поняли, что он принадлежит их брату, которого привыкли видеть иначе. В оцепенении они подошли ближе. Под грузным распластанным телом Эрвина почти не было видно тонкого неестественно вывернутого тела девушки. Её запястья застыли в жутковатом положении, посиневшая нога сползла с кровати, лица не было видно совсем. Сестры не могли понять, кто она и как выглядит.
 - Это ужасно, Эрвин, - сказала старшая сестра. Младшая бесшумно рыдала, закрыв лицо руками.