Однокомнатная голубятня

          Хандру одиночества выдумали нытики. Человек не одинок, если только душа его открыта нежной любви мира природы.
          Сегодня, уже второй раз на этой неделе, ко мне прилетала белая благородная голубка…

          В свой первый визит она расположилась на дощатом балкончике кухонного подоконника. Я кинул ей мякиш душистого ржаного хлеба и варёный рис. От риса она отказалась, а хлеб клевала жадно. Я тогда подумал, что, видимо, хозяин не баловал её деликатной пищей и ничем другим не кормил, кроме хлеба, – привыкла к черняшке. К моему удивлению, насытившись, голубка не улетела. Я подумал, что ей теперь хочется пить, и, открыв окно, осторожно поставил рядом с ней пластиковую посудинку с отстоявшейся от хлора суточной водопроводной водой.
          На улице было холодно. Голубка нахохлилась, втянула в плечи свою миловидную головку. Припустил сильный дождь, беляночка прижалась к стеклу окна, ища спасения от частых и тяжёлых капель. Хотелось защитить её от холода и дождя. Но как это сделать, я не знал. Оставив половину окна приоткрытой в знак приглашения проследовать в мою тёплую голубятню, я вышел из кухни, притворив за собой дверь. Периодически я осторожно заглядывал в кухню из-за дверного косяка комнаты и с огорчением отмечал, что голубка не воспользовалась моим гостеприимством. Сидя в кресле, я обдумывал, какое место для ночлега ей предложу, если вдруг она станет прилетать. Радужные мысли мои ничуть не омрачало понимание неизбежности дополнительной уборки. Мне было дорого это доверие Природы. Взволнованному, мне хотелось как-то обозначить то, что я дорожу Её вниманием и добротой.
          Видимо, боясь допустить какую-нибудь неосторожную глупость, я как раз неосторожно и сделал её. Неведомо в каких хозяйственных перспективах, среди домашнего хлама валялась у меня половина разбитого овального короба от моей швейной машинки «ZINGER SYSTEM MASCHINE» 1896 года изготовления. Это фанерное чудовище голубке не понравилось ещё издали. Я даже не успел раскрыть окно, чтобы на краешке дощатого балкончика утвердить эту временную голубятню. 
          Смешно скосив свою умную головку с края крыши, красавица скептически глянула на меня, а я, – виновато, – задрал голову на неё. Выдержав паузу достоинства, я спрятался – то ли от холодных капель дождя, то ли от чувства неловкости.

          Не прекращавшиеся мысли того дня о визите Беляночки вызвали в памяти легенду о том, что накануне кончины русской императрицы Екатерины 1 на подоконник её окна сел белый голубь, и та поняла роковой смысл его визита.
          А вот в деревенскую мою бытность один недобрый мужик всегда убивал из ружья забегавших в деревню белок, по народному поверью, приносивших в дом пожар. Лет двадцать он азартно охотился на них зимой. На закате своей грешной жизни он с женой разделился хозяйством и жил отдельно, в  бане. Совсем недавно от дома того осталась одна труба. Загорелся, – возможно, случайно, а возможно по его же пьяному мстительному самодурству. А белок к тому времени в окрестных лесах не осталось ни одной.

          Случай посещения птицами моего дома был не первый. Благородные голуби залетали и прежде, в других городах и домах. Один даже (в штанишках, с причудливой горбатостью длинного породистого носа) даже ночевал в оставшейся от канареек клетке. Он был невозможным недотрогой: сердито урчал на меня, когда я подставлял ему посудинку с кормом, и только что не рычал по-звериному и не «скалил зубы», предупреждая о намерении укусить. В Москве благородный голубь навестил меня впервые. Однокомнатную квартирку свою приобрёл я довольно давно, но ремонт сделал только в комнате. На приведение кухни в порядок первые четыре года мне не доставало настроения, а вторые… пять, – средств. Стены остаются закопчёнными, настенный кафель местами отвалился, побелка потолка осыпалась. Войти в кухню я не позволяю не только случайным гостям, но и хорошо знакомым людям: впечатления от её вида не выдержит даже тот, кто ежедневно мучает свой мозг кровавыми боевиками и фильмами ужасов. Стаи пёстрых городских дикарей частые постояльцы подоконника моей кухни. Видимо, пролетая мимо окна, они совершенно справедливо принимают её за брошенную голубятню или чердак выселенного дома.
          На днях в моё отсутствие у меня самовольно гостила синичка и, судя по многочисленным тёмно-зелёным горочкам на полу и круглым размывам на листах напечатанной накануне лекции, довольно долго. Когда я вошёл в квартиру и заглянул на кухню, она вспорхнула с пола у меня из-под ног и, остановленная оконным стеклом, отчаянно забила крыльями. Я попытался поймать птичку, боясь, что она расшибётся о стекло при следующей попытке выпорхнуть из западни, но она вылетела из кухни в прихожую, а из неё залетела в раскрытую дверь ванной комнаты. Только там мне, наконец, удалось поймать её в ладони. Малюсенькая такая, кроха. У раскрытой комнатной форточки я выпустил малышку. Против моего ожидания она полетела не на улицу, а в комнату. Сидела на верхней книжной полке, беспокойно вертела головкой, видимо, совершенно расстроенная моим появлением в доме. Может быть, пичуга полагала, что здесь именно я посторонний и временный. Я энергично сновал по дому, переодеваясь или расставляя на журнальном столике тарелки для позднего обеда, а она себе смирно посиживала. Но раз как-то я, видимо, забывшись, слишком быстро вошёл или сделал резкое движение рукой. Она сорвалась с полки и бросилась в сторону окна… Предотвратить эту беду я не мог. Бедняга ударилась о стекло и комочком упала на пол. После уж только я сообразил, что надо мне было занавесить окно тюлем. Предполагая самое худшее, я взял крохотное невесомое тельце в руки, расстроенный сел в кресло. Клюв её был широко раскрыт, застывши в крике от неожидаемого удара и боли. Разве способна несмышлёная птичка понять, что привычно безопасный прозрачный воздух может внезапно оказаться каменно твёрдым. В отчаянье, я  сидел, не шевелясь, не зная, что мне делать, надеясь на то, что самое страшное все-таки не произошло. Что может быть мучительней и горше гибели живого существа по твоей вине, у тебя на руках.
         
          Но вот, наконец, половинки её клюва сомкнулись, тонкая кожица века закрытого глаза лежащей на моём пальце головки несколько раз дёрнулась. Кажется, она приходила в сознание!.. Зазвонил телефон, скрывая своё волнение, я стал разговаривать – тихо, как переговариваются меж собой родственники у постели дремлющего больного. В течение продолжительного разговора малютка несколько раз приподнимала головку и бессильно, как просящий пить раненый солдат, вновь опускала её на тёплую подушку моего пальца. Окончив телефонный разговор, я ещё некоторое время дожидался, когда она окончательно придёт в себя. Не пытаясь вырваться, малышка смирно полёживала, пригревшись в трубочке моей теплой ладони.
Радость сохранения её жизни сменилась опасением, что у неё травмированы шейные позвонки или крыло, и я размышлял о том, как буду кормить её, останься несчастная совершенно беспомощной. Но вот она стала проявлять беспокойство, к радости моей свободно вертеть шеей, и я решил сделать попытку выпустить птицу. Раскрыв настежь окно, я разжал пальцы… Будто ни в чём не бывало, малышка встала на лапки, резво скакнула с ладони и мгновенно скрылась за ветвями берёзы.

          Когда комнатная форточка раскрыта настежь, постоянно одна из прикормленных мною синичек деловито присаживается на оконную решётку у меня над головой и, распушив перья, греется в лёгком токе тёплого домашнего воздуха. Немного посидев, вспорхнёт, в знак доверия и благодарности влетит в комнату и, описав круг, вылетает. В эти минуты я с удовольствием думаю, что это моя давняя знакомая.

          С прошлой зимы из леса стал прилетать клевать сало на переменку с синицами маленький дятел, – в дымчатой сорочке под чёрным фраком в белых пятнышках и в красном берете. Первое время он пугался, заметив полуголое бескрылое животное в глубине большого светлого дупла, и улетал. Теперь же, когда я лежу на диване, он садится открыто, и только изредка поглядывает на меня, громко стуча тонким носом, а если сижу за письменным столом, отгораживается толстой решёткой окна и почти бесшумно щиплет дармовую снедь. А совсем недавно стал появляться большой дятел, в серо-белом кружевном камзоле. Сначала он садится на сухой ветке тополя предупредить свистом о своём визите, чтобы я на время его завтрака отошёл от окна: мол, войдите, сударь, в моё положение, – я ещё не освоился тут у вас, в шумном городе. Потом подлетает, садится и ну выстукивать свою азбуку Морзе на белом куске сала. Обычно, притаившись за книжным стеллажом, я с жадным любопытством наблюдаю за ним. 

          … За письменный стол я сел глубокой ночью и до утра мучительно оживлял холодным умом горячие переживания годовой давности. Рассвет обрадовал меня возможностью развеяться созерцанием деловитой суеты за ночь проголодавшихся птиц. Одна из синичек только что зацарапала коготками лапок оконную раму у меня над головой, как вдруг порхнула прочь, встревоженная шумом крыльев большой птицы, – из серого ватного неба на форточку опустилась белая голубка… Беляночка некоторое время в нерешительности поперетаптывалась, и вдруг слетела в комнату и села прямо передо мной. Она осмотрела на столе все предметы, заглянула под стол, и ничего стоящего не найдя там, прошлась по столу. Я замер и, не моргая, уставился в одну точку на экране компьютерного монитора, намеренно создавая впечатление самого неагрессивного из теплокровных тварей существа. Не найдя на столе приготовленного к её визиту угощения, грациозная «незнакомка» моя, ничем не выказав хозяину своего неудовольствия, с достоинством поднялась и вышла… вылетела в окно и спокойными взмахами сахарной белизны крыльев устремилась в небеса.

          Вечером мне позвонил один очень серьёзный человек, мой институтский коллега и друг. С восторгом я поделился с ним своей радостью. Он поперхнулся мутной паузой ревнивого человека и занудно пробубнил с искусственным беспокойством доброжелателя:
          – Это нехороший, трагический знак. Ты знаешь, что я к тебе очень хорошо отношусь… и… не хочу тебя запрограммировать… Но…
          – Но ты же меня как раз этой информацией и программируешь!.. Балда.
          – Я считал  своим долгом… 
          – Ну не терзай себя так. Не по заслугам честь, – я не августейшая особа. А такому посланцу я бы только обрадовался: значит, – Всевышний есть и для меня. 
          В своей крохотной комнатке я освободил Беляночке просторную нишу старомодного серванта. Уживёмся, – пропишу.

2002