Поцелуй Персефоны. Глава 24. Тотем куриного Бога

Глава 24. Тотем куриного Бога

«Что же такое тотем? Обыкновенно животное, идущее в пищу, безвредное или опасное, внушающее страх, реже растение или сила природы (дождь, вода), находящиеся в определённом отношении ко всей семье. Тотем, во-первых, является праотцем всей семьи, кроме того, ангелом-хранителем и помощником, предрекающим будущее и узнающим и милующим своих детей, даже если обычно он опасен для других».
«Тотем и табу», Зигмунд Фрейд

Нутро электрички. Давка часа пик. Телеэкраны, в тысячный раз прокручивающие те же самые рекламные ролики. По жаркому песку бежит игуана, напоминающая о крокодиле, давшем дёру из зоопарка через канализацию. Загорелые купальщицы и купальщики плюхаются в морскую лазурь. В одной из парочек я узнаю Галину и металлургического магната: она, по моей версии, сейчас охмуряет спонсора где-то на островах Карибского бассейна, давшего название кризису, связанному с тем, что наши атомные боеголовки упёрлись в пах штата Флорида. Экранные пингвины ковыляют по сахарно-белому с голубоватым оттенком льду, и им нет дела до кокосовых пальм и жарких песков. Не нужен им также и берег турецкий. Это уже сотни раз виденная реклама идеально защищающей от болезнетворных микробов зубной пасты. Еду ужатый, подобно содержимому тюбика. Завис над игуаноподобной старухой с авоськой на коленях, из которой выглядывает култышка «ножки Буша». Вот оно — типичное отпочкование морского чудища, обрушивающего на нас с Серёгой Тавровым свой рык по телефонным проводам! Дремлет в оцепенении. Хитин лап и рог панциря. Тем обворожительней выглядит девушка с покетбуком — рядом. Это бестселлер про пряную любовь и знойную жестокость. Девушка переворачивает страницу. Кое-как изловчась, чтобы читать вверх тормашками, фиксирую нечто созданное помимо моей фабрики грёз, не на шутку призадумавшись о том, что Галина Синицына нашла себе другого литературного негра, и теперь уже не я насилую клаву компьютера, обрядясь в её лифчик. Всё же читать в таком положении не очень удобно, поэтому кроме слов «отель», «солёные адриатические брызги» и чего-то про постельного скакуна арабских кровей всё остальное — лишь зыбкая сетка типографского шрифта.
Чудом дешифрованная фраза порождает взрыв негодования: несогласный с доводами Мрачного Ирониста Ревнивый Мавр находит, что эта стряпня — дело рук Серёги Туркина, некогда послужившего начинающей писательнице Галине Синицыной прототипом кареглазого мальчика, чьи генеалогические корни уходили во времена русско-турецких войн, а пронзая их — в древнеегипетские мистерии с человеческими жертвоприношениями.
Девушка закрывает книжку и, вывернув запястье на излом, смотрит на часики, блестящей змейкой греющиеся у края рукава демисезонного пальто. Взгляд тёртого жизнью ловеласа приклеивается к картинке на обложке, наглядно иллюстрирующей  содержимое книжки. Она — белокурая бестия с крутым окорочком бедра навыворот. Он — ясноглазый ариец, в спешке не успевший снять даже рубахи и кобуры с торчащей из неё рукоятью револьвера. Причем, благодаря вверхтормашечному положению книги, наездница так оседлала вьючное животное сладострастия, что не оставалось ни какого сомнения: это родео будет длиться до тех пор, пока бык не превратится в одни рога, копыта и тощий хвост. Художник всё прорисовал с фотографической тщательностью: всунутый в кобуру револьвер иносказательно намекал на то, как там всё это соединяется (мелькнуло: когда-то забракованная Галиной метафора всё же пошла в дело!). Если бы не перекрывающий часть изображения палец с ногтем огненного перламутра! А может быть, тут и нет никаких намеков и метонимий, а просто ветерану секс-революции так же повсюду мерещатся вставляющиеся друг в друга гениталии, как ветерану, герою труда — рашпили, сношающие бесплодные дюралюминиевые дыры? Ну что мне поделать с собою, если даже вот этот, въезжающий в раструб метро вагон, мнится пустотелым металлическим фаллосом, в боках которого проделаны застеклённые оконца, внутри пещеристого тела установлены скамейки и смонтированы поручни! И вот теперь меня потряхивает и куда-то тащит, чтобы выпихнуть наружу с очередным сгустком человеко-сперматозавров. Это неизбежная кульминация пахтания Отцом-Городом Матери-Земли, ежегодного совокупления конопато-ушастеньких Городовичков с дебелыми Обинушками;. Впрочем, вполне возможно, всё это — лишь результат происходящего на ложе в моём гроте бога Пана на пятом этаже. И девушка опять открывает книжку, чтобы бормотать тантрические заклинания.
Станция «Площадь имени» того самого вождя-мыслителя, чья чугунная лысина, дефлорировав каменную плеву девственного гранита, в неодолимом рывке в космос вознеслась к сибирскому хмурому небушку. Скульптура разодрала высокоуглеродистый гондон на две полы зябкого пальтишка; обрывок презерватива — кепчонкой в руке, впрочем, скорее всего — это присевший выдавить из себя какаху сизарь. Девушка захлопывает книжку. Голубь взлетает, спугнутый. «Унесённые страстью» — мелькает на обложке, и я убеждаюсь, что это, конечно же, продукт какой-то конкурирующей фирмы из тех детективописцев и сочинительниц пряно-эротических женских романов, что толкутся, как скульптурная группа — на пьедестале монумента, заслоняющего оперный, на крылечке издательства для лохов: хмурые, устрёмленные вдаль взгляды из-под будёновки, козырька фуражки, винтовка на плече, колос — в одной, факел — в другой руке.
Кутаясь в полушалочек Родины-матери, бабушка подхватывает авоську. Здесь нам выходить — всем троим. Поколение за поколением. От превратившихся в потрескавшиеся крынки рабкринок до фантазёрок, воображающих себя летящими над хладным зерцалом льда фигуристками и прямо в коньках падающими в жаркие объятия зазеркалья с презентациями, кругосветками, коленопреклоненными красавцами из банкиров.
— Ой! — говорит девушка, чуть не натыкаясь на перроне на словно выпрыгнувшего из картинки юношу, только без револьвера на плечевом ремне. А может быть, ремень и есть, но я его не вижу под курткой на пингвиньем пухе.
 — Иван, я так спешила! Давно ждёшь?
Материализовавшийся обложечный Иван заключает в объятья ведунью, вызвавшую его сюда чернокнижными манипуляциями. «Он ухватил её за талию, она его — за гениталию», — напоминает Мрачный Иронист выбракованную заготовку Юмориста-Сатирика Кости Глотова, злорадствуя по поводу эпидемии словесного плоскостопия. Меня сжимает и выдавливает вовне. Стиснутый с одной стороны мартеновским боком дамы в бобровой шубе, с другого уязвляемый острым локтем проворно двинувшимся к выходу существом, питающимся «ножками Буша», я продвигаюсь, убеждаясь в точности ленинского определения интеллигенции. Стимулируемый ба-Бушкой с авоськой (стимул — эта такая палка с металлическим шипом-наконечником, который погонщик вонзает в задубелую кожу слона), устремляюсь к эскалатору, возложив руку на талию Мэри-арфистки, прибежавшей на свидание от ребёнка, от свирепого дирижёра-любовника; ясно, что материализовавшийся Иван — это я и есть, а хмырь, заглядывавший в чужую книжку, чтобы, добежав до ближайшего подъезда и спрятавшись в лифте, закончить блаженное чтение актом облегчающей мастурбации (таково свойство порнографии — она должна возбуждать!) — другой. В момент, когда вагон доставил Мэри, маньяк-онанист выскочил навстречу мне и, пройдя меня насквозь, вознёсся в сторону башмаков монумента.
Вход на эскалатор — это (если длить метафору пахтания Городовичком Обинушки) шейка матки, жадно всасывающая порцию белкового сгустка, в котором копошатся юркие существа с жгутикообразными хвостиками, даже отдалённо не напоминающие прямоходящий венец эволюции. С уверенностью гомо эректуса ступаю на подвижные ступени, радуюсь тому, что дирижёр напрасно сейчас тычет своей остренькой палочкой в сторону арфы, обязанность которой — изображать журчание волшебного ручья. Все звуки этого ручейка утекли вместе со мной сразу после антракта, через буфет на втором этаже. И хотя это было в прошлый раз, а теперь она сбежала не от дирижёра, а от ребёнка, доверив его маме, пока репетирует муж скрипач, донимаемый всё тем же чернофалдовым орнитоидом-дирижёром, всё равно. Прижав Мэри к куртке, впиваюсь в её губки. Приволакивая за собой игуаний хвост, ба-Бушка пристраивается рядом. Теперь мы на одной ступеньке. Хотя нас разделяет промежуток времени, равновеликий геологическому периоду, в который успели втиснуться все фазы, непрерывной цепью соединяющие существ, только что слезших с дерева, с телегомункулусами. Антисексуальная игуано-неандерталка что-то бормочет, вызывая дух тотема-Бройлера. Её курино-рептилоидная шея трясётся. Неужто птичий грипп? Кажется, вот-вот на её кривые, крепко вцепившиеся в ступеньку, разлапистые, соединённые перепонками когти должно выкатиться яйцо. И дальше она заковыляет на манер пингвина, удерживая кругло-белое диво на лапах, чтобы потом из этого кокона проклюнулась точно такая же старуха с авоськой и торчащим из неё окорочком, только в десятикратно уменьшенном масштабе.
— Вот молодёжь! — клечетеет бабка. — Лижутся прям на эскалаторе! И не боятся, что их зажуёт! Люди кругом, а оне! Где стыд? А по телевизору чё кажуть? Секс и насилие… Жутики…
Кажется, этот голос и этот же самый текст я уже слышал в телефонной трубке своего редакционного узилища. И разве не права премудрая? Эскалатор возносит нас ввысь. Помесь игуаны, бройлера и комсомолки сороковых продолжает издавать звуки. Это существо размножается путем откладывания яиц, которые зачинаются в её изуродованных мутациями фаллопиевых трубах. Этому чудовищу не требуется совокупления. Эскалатор доставляет старуху прямо к аптечному лотку, словно нарочно устроенному здесь для того, чтобы остановить движение яйца по неостановимому конвейеру изувеченных куриными анаболиками, абортами и радионуклидным загрязнением внутренним половым органам. У неё, в её однокомнатной — дюжина махоньких мерзких, зловонных старушонок — абсолютных копий её, и ей хошь не хошь приходится кормить их, скупая дешёвые окорочка, заглатывая их целиком и срыгивая теплую кашицу из зоба прямо в жадные клювики.
 
На нас наезжает витрина аптечного киоска. Мы с Мэри смотримся в неё, как в горный ручей. Перебредая его, и сбегают арфистки (чья обязанность изображать на струнах журчание воды) с залётными корреспондентами через театральный буфет. Где тут средство для проверки утверждения насчёт совместимости гения и злодейства? Капли в пузырьке. Порошок в перстне. А уж кому подлить или подсыпать в кубок — найдётся! Это моя профессия: цедить и подмешивать словесный яд. Убившая Моцарта аква тофана отравляла не сразу, а мало-помалу, исподволь. Место, где притулился аптечный ларёк и тянутся по стенам цветные плакаты с кандидатом в депутаты, клоуном и поп-звездой, — это гранитно-мраморная матка метрополитенной великанши-роженицы, которая в конце концов должна зачать. Подземный ход под помпезноколонное строение, где по сцене ходят два мужика в кафтанах и курчавых париках и орут под взмахи чернофалдового мудака из оркестровой ямы, — вот за этой дверцей, не иначе!
— Чё-то я, милая, не разберу, почем ноне муравьиный спирт?
— А у нас его нет, бабуль!
— А! У вас токо эти! Противозачатошные! С голыми девками на тикетках! Этого мне не надоть! Этим поясницы не вылечишь!
— Ну, вот это от склероза возьмите!
— Што стоит?
— Двести пятьдесят рублей…
— Да ты чё, сдурела?! За такие деньги от склерозу лечиться!
Как раз в этот момент из-под всей измятой серой юбки, при свете бледной неоновой зари на мрамор метрополитена выкатывается яйцо. Суетливо подцепив его на перепончатые лапищи, бабка сосредоточенно движется далее. Нам с Мэри пока не нужно муравьиного спирта для поясницы, а что до терзаний насчёт деления человечества на Моцартов и Сальери, то это можно пережить.
— Милый! — прижимает голову к моей куртке Мэри, на мгновение заставляя забыть о Карибских островах, предательнице Галине, металлургическом магнате, бросающемся с ней в набежавшую волну. Главное — чтобы и пианистка Катя не появилась здесь же в сию секунду и не разрушила идиллии. Ей я тоже звонил и назначал свидание на этой же станции, да и журналистке Вале, и рекламной полубогине Даше, с которой мы обменивались радостями жизни башь на башь. Мэри просто опередила всех этих копуш. И надо было смываться, чтобы потом ввернуть дезу, говоря о срочном редакционном задании.

Сделав семенящий шаг с яйцом на лапах, ба-Бушка, пингвинея, оборачивается и осуждающе провожает нас разинутым клювом. Может быть, и игуанодонобройлерша когда-то была такой же кралей-милашкой, как и Мэри, и в её чреве набухало, пенилось и пузырилось не нечто, рвущееся воплотиться в клювастых уродцев, а в прекрасных голопопых младенцев. Но во времена, когда пахали её целину, не принято было раздеваться перед фотоаппаратом, пользоваться противозачаточными и канканить на сцене стриптиз-баров в чёрных ажурных колготках. Рассчитавшись за презервативы, Мэри суёт коробочку в сумочку из кожи героинь минувших пятилеток рядом с остросюжетным романом. Предвкушаю: по выходу из метро события, ожидающие нас, будут развиваться не менее остро и сюжетно, нежели в греющемся рядом с пудреницей покетбуке, где по всем законам жанра по ходу дела должно произойти не меньше двух десятков постельных сцен с грязным смакованием подробностей. Ну не кинется же она сейчас назад в оркестровую яму, тем более что там подстерегает её не только злодей с дирижёрской палочкой, но и ревнивец со смычком!

Подпираемые толпой, выдавливающей нас наружу, плотной кучкой продвигаемся дальше. И мы с Мэри, и старуха, и хмырь-соглядатай, провожавший книжку жадным взглядом, когда Мэри- арфистка уталкивала её в сумочку. Тут всё, что выталкивается из мраморной матки, пропихивается в мгновенно наступающее будущее. И вот — цветы! Бахромою свисающие. Словно жабры из полипов — киста к кисте, метастазы запаха и цвета. Влекущие. Эротичные. Возможно, даже порнографичные бутоны, воспроизводящие формы раззявленных малых и больших губ, губок, коралловидных клитороподобных отростков, словно разрастающаяся внутрь дышащего жизнью, изнемогающего от переполняющего его желания организма великолепная галлюцинация. Властвующая над всем этим чудом, Света, уткнувшаяся в книжку, вздрагивает от моего голоса.
— Мне, пожалуйста, вот эту розу!
Рыцарский ритуал истинных розенкрейцеров: цветы к подножию замка с бледноланитной красавицей в стрельчатом окне. Дама подносит цветок к лицу. Доносящийся снизу гул останавливающейся электрички свидетельствует о достижении очередного оргазма и очередном выплеске текучего и клейкого в горячее и липкое… Слезоточивыми гляделками ба-Бушка смотрит на шеренгу цветочниц, предлагающих розы, гвоздики, хризантемы. Хмырь суёт нос во все бутоны и венчики, словно его нос — запахохранилище, но ничего не покупает. Волоча авоську с «ножками Буша» и буханкой хлеба, громыхая, как опустевшая электричка, медалью «За трудовые подвиги», старуха бормочет арию подруги птицелова Папагены, желая воскресить прошлое с помощью волшебных колокольчиков. Меж обдрябших грудей героини романов про замесы, грохот прокатных станов и огнь плавильных печей на суровой нитке болтается тщедушно-пеллагрический Мессия со свалившейся набок куриной головкой. Рядом привязана сушёная куриная лапа. Ею осеняет вождица адептов тотема во время литургических оргий во славу Куриного Бога.
Воображая себя на миг металлургическим магнатом, бросаю монету на Генин чехол, изловчаясь при этом так, чтобы волочащийся следом хмырь-онанист не поймал его на лету и не сунул за щеку. Ухватив за руку украденную с премьеры дирижёрову подружку, обгоняю неуклюже ковыляющую с яйцом на лапах игуано-пингвиниху. Пробегая диезы последних ступенек, вдыхаем морозный воздух. Белый, как букли Моцарта, снег на мраморе монумента. Холодный, как месть Сальери, ветер. Не иначе — сегодня ночью заявится к старухе Чёрный Пингвин и закажет написать реквием. Каплей аквы тофаны в кубок и дирижёра, и Галины, которая теперь, поди, уже пенит карибскую волну на простыне в отеле — розан у счастливого лица Мэри. Многокрылым мотыльком покетбук летит в бутон забычкованной урны. Лицо писательницы на обложке, в квадратике — промельком. Где-то я его видел — среди топтавшихся на крылечке издательства или входящих-исходящих в редакционные теснины? Хмырь ныряет в мусорницу и, выхватив оттуда ядовитое чтиво, убегает мимо витрины магазина «Кристалл», будто овладел драгоценностью, уединившись с которой в лифте десятиэтажки он изольет семя на обложечную красотку.
Ковыляя, чтобы не обронить яйцо, старуха терпеливо тащит авоську, удаляясь в сторону громады мэрии мимо склеротических крон дерев. А ведь когда-то и она была увлекаема юным значкистом ГТО в тепло квартиры с задёрнутыми шторами, слониками на этажерке и голосом Бернеса в патефонном раструбе! Я смотрю ей вслед, и чёрные сумрачные кроны дедуктивной логики осеняет догадка: это они — вылупившиеся из яиц орнитоиды — и «заказывают» моих жертв киллеризма, мстя, потому как разуверились в других формах протеста! Продают квартиры, сбиваясь в одной, как в курятнике, и на вырученные деньги нанимают стрелков. Да, они – заказчицы, а не граф Елгин, выходящий на межвременную связь   с помощью кристалла, подаренного ему вертопрахом Джузеппе Бальзамо. Ба-Бушки могли воспользоваться и услугами биатлонисток, которые взялись мстить чохом.  А уж путешествовать во времени с помощью Интернета этим сектантам-изуверам сам тотем Куриного Бога велел!

Шумела вода в душе. Грёза дирижёровых поллюций выпархивала, обмотанная драконом на махровом полотенце — и, схватив со стола мыльную пену распечаток, бубнила:

«Стряхивая с лацканов пиджака липкую глину, мэр приветственно кивнул секретарше — и, потянув на себя ручку двери, вошел в просторный кабинет.
Странные вещи стали твориться с мэром города Фёдором Игнатьичем Гузкиным с тех пор, как похоронили двух его настигнутых киллерской пулей замов. Его стало тянуть в метро. В газете «Городские слухи» Фёдор Игнатьич прочёл о путешествиях гробов по подземельям. И теперь он не мог избавиться от желания проверить, а нет ли и действительно где каких ходов, нет ли таких отодвигающихся мраморных плит на станциях, из-за которых по ночам выдвигались бы гробы? Ему хотелось самому убедиться - не встают ли из тех  домовин покойники и, управляемые манипуляциями чёрной мессы, не выходят ли они на белый свет, чтобы рассосаться по учреждениям? Наконец, ему хотелось подтвердить или опровергнуть слухи о том, что некоторые сотрудники мэрии лишь для блезира отправляются вечерами домой, кто — на служебном или личном транспорте, а кто — и на метро. На самом же деле они обладают свойством, раздвоясь и даже расчетверясь, находиться и в спальне с женой, и в ночном клубе с любовницей, и — что самое невероятное — в виде летающих по подземелью крылатых гадов или рыщущих по лесопосадкам лунных волков одновременно. Хотелось ему вникнуть и в таинственную механику посещавших его снов: в тех навязчивых сновидениях он видел себя манекеном в ДУМе(Доме Универсальной Мечты).
Войдя в кабинет, Гузкин уселся за стол и сразу решил провести совещание с новым замом.
— Клавдия! — пригласите нового! — нажал он кнопку селекторной связи.
Дверь отворилась. Гузкин поднял голову и увидел, что перед ним не новый зам, а прежний, то есть барахольный магнат Кидальник по прозвищу Китаец.
— Мы ж тебя вчера похоронили! С почестями! Неподалёку от твоего предшественника Уткина и депутата Лосева.
— Вы что-то путаете, — сузил Китаец и без того узкие глаза-щёлки. — Это мы вас похоронили! Вон у вас ещё и глина на пиджаке, и ботинки все в земле выпачканы. Присмотритесь к рубахе под галстуком. Там у вас дырочка с окровавленным пятнышком. Отверстие, проделанное пулей киллера. А вот, — Китаец выложил на стол свидетельство о смерти и бросил веером фотографии, — подтверждение того, что прав я, а не ты, Федя.
— Но-но, без фамильярностей! Всё-таки я лицо, представляющее власть!
Мэр склонился над фотками. На одной из них он увидел себя в гробу, заваленном цветами, плачущую жену Клавдию, дочь Галину, сына Эрика, губернатора Золотогоркина, депутата Крайнова. На другой — то, как гроб опускают на верёвках в могилу. На третьей — суглинистый холмик, мраморный обелиск, фотографию, надпись.
— Фальсификация, сфабрикованная на компьютере! Фальшивка! — отбросил он и фотоснимки, и свидетельство о смерти.
— Ничего! Мы сделаем так, что всё сойдется!
Китаец выхватил из-за пазухи пистолет с набалдашником глушителя.
— И не дави на кнопку! Все провода обрезаны, а секретарша лежит в приёмной в луже крови! Так что охрана ничего не услышит!
— Как — не услышит?! Не может быть! — прошелестел онемевшими губами Гузкин, сжав их в трубочку. За эту, по наследству передаваемую из поколения в поколение особенность мимики, видать, и была дана Гузкиным столь экзотическая фамилия. Ожидая выстрела, Фёдор Игнатьич прижал руку к груди, сунув её под галстук, и ойкнул: палец провалился в кругленькое отверстие. Покрутив в дыре указательным, он вынул вымазанный сукровичной слизью перст.
— Что это? — протянул он палец Китайцу.
— А то, — осклабился мафиози, — что ты давно покойник, — и, воткнув пистолет в карман, вышел из кабинета.
— Подкрепитесь! — вынырнула, как кукушка из ходиков, секретарша, несмотря на слова зама живёхонька-здоровёхонька — и на край стола брякнулся поднос с бутербродами на тарелке. Колокольцем Папагены звякнула ложка о перламутровый фарфор с золотым ободком (Гузкин был страстным поклонником оперы и балета).
Задумчиво помешивая кофе в чашке и поднеся ко рту первый попавшийся сэндвич, Гузкин обнаружил, что поверх хлебушка лежит отрезанное ухо — и, заорав, отбросил мерзостную гадость. «Неужели это результат того, что в проданном недавно под ресторан помещении располагался морг?!» — подумал он и обнаружил, что стоит вместе с приёмной комиссией на новой станции метро.
Он, его зам Трофим Кидальник, губернатор Золотогоркин и депутат Госдумы Крайнов топтались рядом в оранжевых касках.
— А что, действительно под городом есть полости, в которых кем-то спрятаны блуждающие гробы? — улыбнувшись, спросил Виталий Викторович Золотогоркин, оглядывая подсвеченный неоном, одетый в алюминий потолок и обращаясь к прорабу. — И что выходы тех, прорытых ещё до революции, нор ведут к самому Алтаю и даже к Гималаям?
— Действительно, Виталий Викторович, — зарделся прораб. — И мы хотели показать вам одну нишу, о наличии которой пока просят не разглашать археологи и секретчики из ФСБ.
— Любопытно! Вы прямо бы с сюрприза и начинали…
Свита уселась в подошедшую совершенно пустую электричку — и через минуту она затормозила внутри туннеля.
— Это место вырыто ещё белогвардейцами, потом переоборудовано во времена всевластия КПСС! — комментировал прораб, вводя комиссию в темноватый боковой туннель.
— А! Я слышал про обкомовский бункер в колчаковских конюшнях! Это он и есть? – задумчиво произнес народный избранник Крайнов.
— Не совсем!
Стало светлее. Открылся отделанный мрамором зал. Нагнетая запах лепестков роз, работали кондиционеры. Делегация вступила в зал, уставленный великолепными саркофагами на пьедесталах.
— Свету и музыки! — отдал прораб команду суетливым ассистентам и, сняв каску, оказался хлыщом с косицей на затылке из накладных волос. Из-под спецовки халата выглядывал золочёный камзол.
— Куда вы нас привели? — возмутился Гузкин. Мы что, под оперным театром?
— Секундочку! — сказал факир, перекрикивая туш. — И повинуясь взмаху руки, крышки гробов отворились.
То, что увидел Гузкин в них, лучше бы ему было не видеть.

Хуже того — он отдавал себе отчёт в том, что всё ещё находится в своём кабинете, но не сидя за столом, а, уцепившись за оконную гардину когтями лап орнитоида, висит вниз головой и смотрит в щёлку между портьерами, как проплывают по улице в сторону часовни глубоководные рыбины фар.
Ему надоело так висеть — и, разжав пальцы-когти, он выпорхнул в открытую дверь, пролетел через приёмную, сделал вираж на лестничной площадке и винтовой полубочкой стал спускаться по пустой лестнице. Охранник не заметил, как мохнатое тельце с большими ушами фыркнуло крыльями и вылетело на улицу в то время, когда из мэрии выходил последний посетитель. Перелетев дорогу, существо нырнуло в зев метрополитена. Только вскинулась тётенька, торгующая эзотерической литературой — и Гузкин уже устремлялся в глубь тёмного туннеля. Здесь он услышал шелест других крыл, трепет других телец. Они летели туда, где их ждали отверстые саркофаги. Там, перевоплотясь из полиферов в подготавливаемые к трансгенерации; тела антропоидов, они лежали, сцепив поверх пиджаков пальцы жёлтых ладоней…»