Порфирий и коллективизация 6

Может что-то подобное творилось и с бабой Валей. Может, вспомнилось ей босоногое детство, а может бесшабашная молодость, или радостная и умная зрелость. Что-то вспомнилось ей тогда, что-то, чего не вернуть. И потекла ледяная глыба; размякла. Обнялись мы с ней, как никогда не бывало, всплакнули об утерянном, о канувшем, но незабытом.
С уходом бабы Вали, я, вдруг, успокоился. Сон снизошел на меня, благостный и глубокий.

… Комиссары появились у нас в конце 29го. Я тогда батрачил у семьи Карпенко, и изрядно задолжал им. Время было веселое. В бражничестве и утехах со срамными девками проходили мои вечера. А чем было занять себя молодому, здоровому мужику, с ладной фигурой и смазливой морденью. Бабы и девки липли ко мне как мухи к медовому прянику, но и денег на самогон да на подарочки-безделушки требовалось много. Вот и брал в счет будущей работы у Карпенков. Хозяин, а больше хозяйка шибко на меня сердились, и давали работы, что хватило бы на семерых. Но я их не баловал, а все чаще требовал авансов, отработать которые мне бы, не раньше, чем через десять лет. Давно бы выгнали меня Карпенко, да был один секрет, между мной и хозяйкой, который не позволял сделать это. Баба она была дородная и горячая, но рябое от перенесенной оспы лицо, отвращало и пахло кислым обратом, когда она распалялась со мной в хлебном амбаре. Наши встречи случались когда хозяин уезжал в уезд по делам. Тогда она просто измывалась надо мной. Нигде не было мне спасенья. Тогда в мой разговор вошло слово «мироед(ка)». Стоит ли удивляться, что с приходом красных, я воспрял, и приветствовал их, как своих избавителей. Я поступил к ним на службу, и первым моим политическим шагом, стал донос на «мироедов».
Теперь я гулял от души. Новая должность экспедитора приносила много радости и не очень обременяла. Тогда я завел Катю. Злобная и жадная сучка сводила меня с ума. Я тратил казенные деньги с ней и на нее. А она становилась все безудержней и злее. Однажды, во время пьяной пирушки, на ж.д. станции …ской, моя Катя застрелила из моего нагана двух заготовителей шкур, и ее арестовали. Как я плакал по ней, как я любил ее. но, скоро меня самого забрали за растрату, и слезы мои высохли, в промороженном арестантском вагоне. Там, я впервые понял – мое тело несовершенно. Любая случайность: голод, мороз или отсутствие воды, могут оборвать жизнь мою – самое дорогое, что у меня есть. Там, я впервые испытал страх за нее, и там же я решил изменить свою природу, стать сильнее и выносливее; стать Сверхчеловеком.
Этот образ приснился мне, тогда, тридцати двух летнему недотепе, в промороженном и переполненном, забитым и гниющим отребьем, вагоне. Человек, с белой головой, идущий по заснеженными просторам, голым и босым. Он улыбался мне, сквозь снежную пелену, и кричал что-то, радостно подняв руки вверх; кричал или пел. Он тянул руки вверх и ко мне, он кричал: «Паршек!». «Я», - отвечал я ему.
;