Самосуд. Глава 6

                Глава 6
На полевом стане людьми владела рабочая суета. В механическую мастерскую один за другим входили шофёры, трактористы и комбайнёры – все, кому через несколько суток суждено будет дневать и ночевать на хлебном поле или на току, пока до последнего колоска не скосят и не уберут урожай. Кто-то рихтовал или опиливал металл, кто-то сверлил в нём отверстия и нарезал резьбу, кто-то просто ждал, пока ему выточат болт или сделают шпонку. Все спешили не опоздать с подготовкой техники к хлебной страде.

Славик Перехваткин, опершись о заднюю бабку токарного станка, с интересом наблюдал за работой своего соседа Вадима Чернограя. Ржавая болванка на его глазах превращалась в сверкающую, как маленькое солнышко, деталь, с которой, синея и завиваясь в спираль, сползала в поддон раскалённая стружка.

Слегка подкрепившись после прогулки к Серебряному копытцу, Славик явился сюда, на передний край деревенской жизни, как бы на рекогносцировку. Разузнать, собственными глазами увидеть, что изменилось в селе после его долгой отлучки, где находятся и чем занимаются прежние товарищи по вольной гражданской жизни; явился, чтобы определить своё место среди земляков в горячую страдную пору, наметить, так сказать, стратегию и тактику своих невоенных действий. Три месяца после увольнения из армии по закону он мог бы спокойно отдыхать, куда угодно ехать, чем прикажет душа заниматься. Веселись, мол, развлекайся, служивый. Долг Родине ты отдал сполна, командиры тобой остались довольны, письменная благодарность за ратный труд раньше тебя прикатила в Курени и лежит на столе у председателя колхоза. Всё честь по чести, как и должно быть у каждого уважающего себя гражданина. Он сам себе сейчас повелитель и слуга и распорядится собой и вольным временем по совести.

Славик увлечённо следит за расторопным трудом Чернограя и расспрашивает его о многом и разном, но всё больше – о школьных друзьях и
подругах: кто и где работает, учится, с кем дружит; каковы дела «женильные», и так далее в том же духе.

Чернограй за станком на подножной решётке смотрится, как на плоту. Он серьёзен и сосредоточен на рукотворном солнышке. Но работа работой, а товарищ ему не помеха. Месяцев двадцать шесть не виделись – как хороша, как приятна их встреча!

– Компании нашей, Славик, амба настала, каюк. Город всех всосал в себя и распорошил, – ничего не попишешь. Из тех, кто дома остался, – раз-два – и обчёлся. Ивана Козелка в армию, сам понимаешь, не взяли: мать слабая уже, – без присмотра не бросишь. На новом "Беларусе" Ванёк вкалывает. Днём в поле дыркает, осенью по вечерам людям огороды пашет, а ночью тоже нету парню покоя. Если кому-то плохо станет, к нему, безотказному, сломя голову бегут.

– Выручай, Вань, аппендицит схватил Моего.
– Жинка рожает, Вань. Подбрось в больницу…

Так все и катаются на нём. И магарыча, как шоферня, ни у кого не требует. Худющий стал, что Кощей Бессмертный. Единственная отрада у него – орден Трудового Красного Знамени дали. После войны первая такая большая награда на всё село. Да что толку? Куда он его надеть сможет? Так и будет плесневеть в сундуке.

Кроме Ивана Любанька дома живёт. По чужим краям повояжировала, коров где-то в Сороковке или в Украинке за сиськи подёргала, муженька подцепила и с ним к отцу-матери в родную хату вернулась. Теперь она уже партийная, молочно-товарной фермой заведует, а вот семейные дела у неё не клеятся. Муженёк бухает по-чёрному. Она его пытается в ежовых рукавицах держать, да толку с алкаша, как с козла молока. Под свой присмотр на ферму взяла – транспортёр ремонтировать, чтоб весь день на глазах был. А вечером к «Зелёному ресторану» на пушечный выстрел не допускает. Это у нас посадку, где мужики на троих соображают, так стали называть. Такой неусыпной опеке, как Любанькина, думаю, и КГБ позавидует. Хотя проколов в ней тоже хватает. Глядишь, Любаня на горбу тащит домой своего суженого. Хорошенького, конечно, еле тёплого.

Славик восхищён рассказом Чернограя, удивляется Любаниному мужу.
– Артист, значит?! Бормотуху кто-то из доярок ему доставляет?

– Ничего подобного. Бухарик сам себе зелье квасил, причём у Любаньки под носом. Посудину никуда не прятал. Так на виду у всех и висела. Алкашик улучшит момент, снимет её с гвоздя и из железного горла – буль-буль: пятью-шестью глотками отхлебнёт брагу. А за день так наклюкается, что белые чёртики в глазах пляшут. Не один месяц прикладывался он к зелью, пока Любаня на горячем не застукала.

– Знаешь, Вадька, мне положительно нравится этот винокур. В чём же он заквашивал брагу?

– Ну, вот, и тебе интересно. А чтоб угадать, – ни у кого пока фантазии не хватило... В ОП-10 заквашивал – десятилитровом пенном огнетушителе. Вот так-то.
Чернограй остановил станок, закурил папиросу и после нескольких сладких затяжек продолжил рассказ.

– С хмельным тут у нас сплошная пошесть. Работать совсем некому стало. Те, кто после школы в город не умотали, частенько водярой глаза заливают. Да если б из-за них никто не страдал, куда бы ещё ни шло. А то и людей губят, поганцы. И сами мрут, как мухи. На войне, говорят, столько не погибало. Гришка Молочай по пьянке собственную дочку "Беларусом" задавил. Беду как чуяла, – не хотела с ним ехать, а он её насильно в кабину усадил. Мозги-то под алкоголем нейтральные. С управлением не справился, – и трактор в кювет занесло, да так тряхнуло, что девчонка под колесом очутилась. А Василь Карайчик ночью Трофимову хату трактором протаранил. Хорошо, что хоть ту комнату, где никого не было. А Витька Борисок в ноябре под кайфом домой шлёндал, да свалился около дороги и от переохлаждения концы отбросил. То же с Семёном Аркановым случилось, только зимой. Присел на сугроб прикурить, чиркал-чиркал на ветру спичками да и околел сидя. Или взять Витьку Бобра. Этот, когда наклюкается, за прохожими на шляху с вилами бегает. Из наших ровесников Колька Федорин никуда из села не смотался. Клубником работает. Но тоже бухает по-чёрному да под мухой над матерью измывается.

Вот такая в Орельном житуха, соседушка. Скукота вечерами – хоть волком вой. В клуб ходят одни малолетки – четырнадцати-шестнадцатилетние. Летом, правда, немного веселее. Жить можно. Из города молодых рабочих нагоняют, студенток на любой вкус. Тогда наши молодые женатики в загулы ударяются. А объяснения с жёнами, страсти дома такие бурлят – похлеще шекспировских.

– И ты, конечно, тоже не теряешься? Небось, смазливую студенточку подцепил?

– Не, на один вечер не хочу. Поволынить с ними, на первый взгляд, вроде бы соблазнительно, да когда поглядишь, как они в поле работают, и с преподавателями гыркаются, вся охота отпадает. На языки такие уж вострые, а лень-матушка раньше их родилась. Нет, чтоб потом не жалеть, с белоручками лучше и не связываться.

– Ну не скажи. Не все они ленивые, зато какие ароматные, начитанные.

– Ах, не такие уж они грамотные. Попробуй с ними о политике, о производстве, о наших, например, женских проблемах потолковать – абсолютный ноль. Да они и газет толком не читают. Хотя их учат тому, в чём мы с тобой не кумекаем, всё равно дальше институтской программы единицы идут. Послушать такую раз-другой можно, а что дальше? Не будет же она тебе всё время лекции читать. Думаю, на психологическое понимание рассчитывать тут нечего, а красноречие их мне до одного места. Тот же женатик поволынит с одной, развлечётся, – глядишь– у него уже новая цаца.

– Знаешь, Вадька, мне кажется, ты не совсем прав. Нельзя же всех на один аршин мерить.

– Ну, хорошо. А как ты на это посмотришь? Михасёва Галка нашла в кармане у Михася панковские заколки. Откуда они у неё? Да у студенточки, у шалавы снял. Ей, видите ли, любое заморское дерьмо на себя надо цеплять, волосья красить под кочета. Котелок на плечах абсолютно варить разучился, не говоря уже, что от подобной крали заразы какой угодно можно подхватить.

– Так Михась, скорее всего, по пьянке с такой снюхался, а ты вправе и порядочную выбрать.

– Посоветуй – как. На её мордяшке совсем не написано, что она за фрукт. В прошлом году приезжала одна с ангельской внешностью. Нежнейшая кожа, грудной голос – красавица – просто закачаешься. Иван Козелок сначала на пушечный выстрел дрейфил к ней подступиться. А осмелился и проводить предложил, она у всех на виду сразу на него повисла. А потом, когда вдоль стерни шли, под скирду его за руку утащила. Одним словом, профура и есть профура.

– С такой философией, Вадим, да при здешнем выборе, смотри на бобах не останься. Похолостякуешь ещё пару годков и, как другие, сопьёшься.

– А-а, брось, Славик. Заходи ко мне вечерком – в Калиновый Яр прошвырнёмся. Со своей "Неприезжей" познакомлю, да, может, и тебе какая-нибудь выгорит. Тамошние не все разъехались. Есть клёвые девахи. Председатель колхоза из кожи лезет – старается задержать молодёжь.

С дипломами повозвращались из городов те, кого за счёт колхоза направляли учиться. И чужих понаехало много. Правда, большинство – молодые семьи. Но есть и разведённые молодухи. Обожглись у семейных костров, – сюда по объявлению мотанули. Калиновый Яр сегодня расстраивается – не узнаешь. Семьям трёх-, четырёхкомнатные квартиры дают, а матерям-одиночкам – одинарки, а то и двухкомнатные. Бот и едут сюда, на жильё соблазняются. А потом понюхают, чем тут пахнет, соберут манатки   и поминай как звали. А на их место новые приезжают. Немало и пооставались. Хозяйством обзавелись, деньгу копят – дрыном уже не выгонишь отсель. Ну и клуб, конечно, в Калиновом Яре не пустует, как у нас.

Чернограй остановил станок и, переключив обороты шпинделя, отрезал готовую деталь. Крохотулечное «солнышко», отсияв, юркнуло в поддон.

– Подожди, Славик, малехо. Я – щас, за металлом смотаюсь.

Славик проводил Вадима до выхода из мастерской взглядом, и в памяти его ретроспективой поплыли кадры былого, доармейского.