Рассказ молодого художника

   Фантазия на тему московской жизни

Черт!
- Что за день такой, прости Господи, некчемушный!
Толи тюбик попался такой неудачный, толи кисть плохо промыл – опять скатывается! Что не делаю, какие добавки не ввожу, все равно краска или скатывается, или прилипает к холсту так, что кисть не свезешь.
   Я с досады швырнул кисти в сторону дивана. Одна из них, самая здоровая и густо намазанная краской, точнёхонько влетела в дымящуюся тарелку  с моим завтраком, стоявшую на полу,  и застряла там торчком, как кость в горле.
Я просто взвыл от отчаяния! Черт, пропал завтрак! Ну, и денек сегодня – паскудство какое-то…
  На полу, возле надувного матраца, отчаянно затрезвонил телефон.
-Да? – зло рявкнул я в трубку, глядя на безвозвратно испорченный омлет.
- Чего орешь, придурок!? Аж в трубке что-то загудело! – раздался в телефоне  грубоватый недовольный Наташкин голос. Она, как всегда, удивительно тонко чувствовала момент, когда я меньше всего нуждался в ее обществе, и с наслаждением звонила или приходила ко мне.
- Слушай, у меня и так сегодня все кувырком, ради Бога, не начинай все сначала! Мало того, что сегодня утром, начав открывать тюбик охры с помощью зубов, я нечаянно выдавил весь тюбик себе в рот. Потом изгадил себе весь завтрак. Потом что-то случилось с красками и они перестали красить. Теперь ты звонишь. Это ж одуреть можно!!!
-А что краски? – тоном ниже поинтересовалась Наташка.
-Сам не пойму… Прямо, не темпера, а пластилин какой-то!
-А ты их нюхал? – на том конце провода Наташка делала все, чтоб не расхохотаться. Ей это плохо удавалось.
Я схватил со стола палитру и понюхал ее. В нос ударил резкий запах чего-то спиртного, с небольшими добавками скипидара.
В трубку кто-то хрюкал и кудахтал от хохота.
-Слушай, ей-Богу, это не я! Это Михалычева работа! – со смехом продолжала Натаха – Вчера, в конце вечера кто-то принес «chinzano», а он, вечный деревенский житель, давно  мечтал его попробовать. Вот и махнул остатки своего «Вермута» из своего стакана тебе на палитру. Я еще  пыталась тебе об этом сказать, да что-то меня все время отвлекало.
- Так! Сейчас-то, тебе чего надо? – раздраженным голосом спросил я.
- Фу! Какой ты грубый! Не буду я с тобой общаться! – обиженно промолвила Натаха.
Мы были с ней давние друзья, вместе учились в художественном училище, вот уже 5-6 лет все пытались как-то оформить свои отношения, только всегда что-то мешало – то очередная  выставка, то нехватка денег, то визит ее мамы к нам в Москву, то еще что-то…
- Ну, ладно, ладно – как можно более миролюбивым голосом выдавил я – Я, кажется, действительно на данный момент очень занят…был – немного подумав, добавил я.
- Ну, так вот. – продолжила Наташка – Срочно одевай что-нибудь цивильное, желательно – более-менее чистое и вали в Лаврушинский, я буду тебя ждать у «Третьяковки», у меня два билета на Ворхола. Только быстро!
«День сегодня с утра какой-то  «нерабочий», все валится из рук, велосипед я сегодня все равно не изобрету, так что нечего и пыжиться. Вот и поезжай в «Третьяковку» - подумал я про себя и повесил трубку телефона.
Наташку, стоящую в толпе  собравшихся на открытие выставки, я увидел сразу.
Подойдя, я чмокнул ее в непослушную густую копну волос и мы направились к входу в музей.
Краем глаза я заметил, что почти все «знатоки и завсегдатаи» московского бомонда, как они сами себя называли, уже собрались у входа в музей. В их толпе выделялся своей шестообразной, высокой и худой фигурой, адвокат Латунский, их признанный авторитет. 
 - Смотри, Латунский уже здесь! – одними губами проговорил я Наташке в ухо – Сейчас начнется… «клоунада».
Как-то, пару лет назад, мы с ним  обменялись довольно колкими рецензиями в разных московских  газетах по  поводу одной выставки. С тех пор он непременно в печати «проходился» по всяким «битникам, хиппи и прочим  невоспитанным  панкам от живописи», к которым, видимо, относил и меня.
Побродив по залам выставки, я ощутил вдруг неимоверную скуку.
Притворяться и лицемерить я не умел, а все вот эти фальшивые восторги по поводу «…идейного замысла» и «…художественного исполнения» вызывали во мне бурю отрицательных эмоций. Я, обычно в таких случаях, становился язвителен и, как говорила Наташка, «опасен для общества» У меня не было никакого желания портить окружающим настроение и потому я пошел в сторону выхода.
Незаметно покинув выставку, я почти физически ощутил какое-то облегчение и одновременно свободу. Осознав это, я понесся в свои любимые залы в «Третьяковке», посвященные творчеству любимых мною Серова и Врубеля. Как сказал бы господин Латунский «…но они же разные, Серов и Ворхол! Чего их сравнивать?»
Правильно, господин адвокат!
А знаете, в чем заключается разница между ними?
Просто один умел рисовать, а второй – нет. Один был художником, а второй – нет.
 Вот и все!
 И нечего здесь разводить трюли-фрюли, сюсюкать и чмокать от восторга губами. И художественные задачи у них были одни и те же – поразить зрителя. Только один это делал умело и талантливо, как художник, а второй -  весьма посредственно, как школяр или провокатор. И только благодаря таким «искусствоедам» как вы и вам подобным, этих ремесленников еще называют художниками.
Вот сижу я напротив серовской «Одиссей и Навзикая» и надышаться не могу, настолько талантливо и по- настоящему написано! И мысли-то в голову приходят разные – о вечности, о месте человека во вселенной, о любви и коварстве.
  Мысли!
А когда я вижу ворхоловский рекламный плакат с банкой  томатного супа  «Кемпбел», то не мысли приходят, а, пардон, отрыжка!
Сзади кто-то постучал меня по спине.
Я прервал свои мысленные рассуждения и спор с г. Латунским и обернулся.
Передо мною стояла насмерть разобиженная Наташка и собиралась сказать мне что-то ужасно обидное.
Я встал, обнял ее за плечи и усадил рядом.
 - Ты только ничего сейчас не говори! – попросил я ее тихо – Просто смотри и молчи, ладно?
Так мы и просидели вдвоем до тех пор, пока старушки-смотрительницы не намекнули нам, что музей скоро закрывается и что нам пора на выход.
Уже на улице, идя медленно по освещенном рекламой проезжей части Неглиной, Наташка задумчиво сказала:
- А ведь она всегда знала, что он на ней никогда не женится!
 - Кто на ком не женится!– ошарашено спросил я. С Наташкой всегда так – молчит, молчит, а потом как выдаст!
 - Да Одиссей твой. На той волшебнице, на Навзикае. Ведь, правда?
 Я остановился, повернул Наташку лицом к себе  и тихо сказал:
- Нет! Он не мог жениться. Он уже был женат, на Пенелоппе женат.
Я сделал давно задуманную театральную паузу и продолжил:
- А вот я – могу! И не только могу, но и хочу! Так что, официально извещаю вас, Наталья Александровна, что сейчас – я посмотрел на часы – в 8, 15 вечера по Москве я делаю вам предложение руки и сердца. Согласны?
Наташка подпрыгнула, обняла меня за шею и прижалась ко мне.
Так заканчивался этот день и поход в «Третьяковку». Так начиналась моя новая жизнь – семейная.
 Заканчивался день весьма неожиданно, но сказочно хорошо.
 Сказочно, как на картине Серова  «Одиссей и Навзикая».