***

Примечание:
Кора - обращение к незамужней женщине, юной девушке.
Кайден - обращение к неженатому мужчине, юноше.

- Вот, ваше величество, именно здесь, - онемевшие от волнения пальцы женщины покорно сжали ледяное железо ручки. - Он всегда крокотает свои дни в библиотеке, вот только смысла я в этом не вижу.
- Что ты имеешь ввиду? - он кинул на нее прожигающий нездоровым подозрением взгляд и сжал кожу губ.
- Зачах совсем юнец. Свет дневной доходит до него лишь через окна, лица людей улыбаются ему только с пожелтевших страниц, а едой служат возвышенные строчки поэтов. Он умирает, гибнет в мире книг, пустых слов и собственных фантазий.
- Открой дверь, - лицо мужчины было по-прежнему покрыто оболочкой надменного равнодушия, и лишь его морщинистая рука отчаянно водила по складкам черной мантии в поисках чего-то важного, пока, наконец, около его сердца не послышался ненавязчивый шелест бумаги.
В огромных каменных сводах дома для покинутых детей послышался тяжелый и обреченный скрип металлических петлей. Звук этот с отчаянным воем поднялся к мертвым высотам, словно надеясь вырваться из обители несчастных душ, но ему оставалось лишь с леденящей внутренности болью разбиться о безжалостные каменные плиты и с тихим стоном падать вниз, навстречу пучине собственной смерти...
- Я очень рада, что у мальчика наконец появится хоть кто-то из родных, - напряженная от тяжести кисть женщины неожиданно остановилась, и она решилась взглянуть в лицо немолодому князю, но тот только с пылающим остервенением обхватил пахнущую стариной дверь и произнес:
- Открывай, - вены на его руках отчаянно вздулись, самым невероятным образом переплетались с оголенными от старости сухожилиями. - Моя жизнь не должна касаться твоего болтливого языка, и уж тем более она не может занимать твое шаловливое сердце.
- Я... - глаза женщины округлились от сковывающего ее страха. - Я прошу прощения. ваше величество. Моя сущность недостойна лицезреть вашу светлейшую жизнь. Я недостойна ваших извинений, но в глубине души я буду надеяться, что ваш гнев померкнет в лучах высшей милости, - она бросила на него полный кроткой опаски взгляд, но лицо его по-прежнему поддергивало раздражение, подобное легкому барашу моря. Но мало кто знал, что это невинное колебание лишь начало огромной бури, которая рождалась в недрах его кровоточащей души...
- Твои слова - пустые звуки. Исполни мой приказ.
- Будет сделано, ваше величество, - рука ее стремительно рванулась в противоположную сторону, сдвинув с мертвых плит отчаянно протестующее дерево, и обнажила одиноко стоящей в гордом озлобление фигуре другой мир.
Тонкие, словно вырванные из железных решеток, лучи солнца игриво касались его иссохшихся щек и скул, заставляя князя недовольно морщиться от лукавого света. Лучи эти обнажали одиноко витавшие в воздухе пылинки, которые, поднимаясь с потрескавшихся переплетов фолиатов, стремительно летели в сторону окна, словно надеясь, что коварное стекло отпустит эти невесомые души навстречу просторным прелестям природы. И постепенно они, смешиваясь со светом, терялись среди возвышавшихся над людьми стелажами с ровными, почти идеальными рядами книг, благородно пахнущее дерево начинало впитывать в себя этих детей жизни, и краски на нем начинали меркнуть и бледнеть, пока, наконец, от него не оставалось лишь белесое полотно волокон.
Но даже среди этого величия размеров и форм взгляд любого невольно останавливался на одиноко сгорбившейся у окна фигуре. В ней не было ничего особенного - невесомый силуэт, телесность которому придавало лишь находящееся напротив окно, лицо, почти полностью скрытое длинными, точно девичьими прядями волос, и лишь изредка тонкие пальцы бережно перелистывали страницы книг, придавая очерку легкую подвижность. Трудно сказать, улыбается ли этот юноша или нет, потому что улыбка эта была столь же призрачна и нереальна, как и его тонкий корпус. Она лишь оттеняла его тяжелую печаль, делая еще более глубокой, меланхоличной и бессмысленной. Юноша этот жалобно, точно с опаской, касался каждой буквы, каждого слова, и в прикосновение этом плескалось нечто теплое и любовное, то, что он вкладывал в страницы книг в надежде, что когда-нибудь они дадут ему то, что не мог дать ни одно существо на свете.
- Юный кайден, к тебе пришли гости, - женщина по-прежнему не решалась посмотреть на князя.
- Неужели? - голос юноши был полон равнодушия и блеклости. - Я очень рад, тем более что это мой первый посетитель.
- Я... - взгяд ее интуитивно остановился на руке князя, которая повелительно и раздраженно сжимала холодно переливающуюся в свете солнца гладь меча, и та испуганно пролепетала, - Я, пожалуй, покину вас ненадолго. Кайден, - она выразительно выгнула брови и бросила на него повелительный взгляд. - Надеюсь на твою благоразумность и воспитанность. Ваше величество, - женщина отвесила неуверенный поклон и, потеряв равновесие, слегка покачнулась. - Я смиренно оставляю Вас и богославляю Ваше ярчайшее существование, - она страстно желала услышать в ответ хотя бы грубые и насмешливые слова, но ее слух окутала лишь бережливая тишина, изредка нарушаемая шелестом страниц, и наконец кора, слегка демонстративно развернувшись в сторону двери, покинула огромное помещение библиотеки, собирая по дороге осколки разбившейся надежды и обрывки уязвленного самолюбия.
- Вы - мой дедушка, - эти слова юноши, вылетевшие сразу после ухода няни, звучали как твердое утверждение.
- Откуда ты знаешь? - его наполненные шоком слова не искрились от той светлой радости, которую чувствует престарелый человек, услыхав от собственного внука это волшебное слово "дедушка". Нет, они были холодны и растерянны, словно отказывались принимать к своему сердцу этот душевный факт.
- Кора Офелия сказала это двум другим воспитательницам, а голос у нее весьма громок, - он игриво склонил голову, прижав ее к худенькому плечику.
- Кто она такая?
- Кора Офелия - та самая женщина, которая привела вас сюда, - он слегка усмехнулся, но усмешка эта относилась скорей к строкам книги, нежели чем к реальному миру. - Она - моя воспитательница вот уже десять лет, а другую я и не помню, она умерла, когда мне было три года.
- Значит, она все-таки не заткнула свой грязный рот, - челюсть его начала отчаянно двигаться из стороны в сторону, словно пережевывая невидимую пищу, а зубы с жалостным скрипом соединились воедино.
- Какая разница, ведь я бы все равно узнал, кто вы мне, просто это случилось на пару дней раньше, - лицо его озарила грустная улыбка, пламя которой столь же быстро погасло.
- Разница? Это всего лишь очередная капля вина в иссыхающем море честности, - он холодно сдвинул мохнатые брови и кинул на внука полный недетского вызова взгляд.
 - Наверное, - он тяжко вздохнул, точно чувствуя, что эта встреча не оправдает лелеянные всю его жизнь мечты, и снова погрузился в нарисованный умелыми словами мир. - Быть может, вы спросите что-нибудь у меня? - он с надеждой поднял свои глаза и с удовлетворением отметил на лице князя недоуменную досаду.
- О чем ты? - рядом с этим уже почти не ребенком он чувствовал себя настолько неуютно и уязвимо, что вся его сущность невольно рвалась наружу, навтречу бескрайним просторам его города, но он прекрасно понимал, что этот путь отныне навсегда отрезан коварной судьбой.
- Например, как меня зовут, потому что сколько мне лет ты наверняка знаешь, - юноша уловил неуверенные движения князя, но, так и не дав ему ответить, приветливо произнес, - Меня зовут Эдмунд. А тебя как?
- Меня? - голос его был полон шока и презренности, словно тот задел нечто необычайно личное.
- Ну, наверное, дети должны знать, как зовут их родственников, но если я сделал что-то не так, то приношу свои извинения.
- Во-первых, - он поднес почти к самому лицу Эдмунда скрючившийся от старости палец, но юноша только гордо выпрямил слабую спину и слегка опустил голову, отчего его длинные волосы пали на бледную кожу. - Никогда не обращайся ко мне на "ты", дитя порочной любви недостойно этого, а во-вторых, - на один миг он призадумался, а потом словно неохотно ответил, - Если тебе так любопытно, то родители нарекли меня Аароном.
- Аарон, уважение. Дитя порока, - он тчательно прошептывал эти слова, точно пытаясь найти в них другой, гораздо более гуманный смысл, но, поняв всю бессмысленность этого занятия, с тягучей, словно смола, грустью произнес, - Вы не любили моих родителей, да?
- Не любил? - губы его расстянулись в недоброй усмешке. - А разве ты любишь тех, кто оставили тебя в этой каменной темнице, да еще и лишили детства?
- Человек не может ненавидеть тех, о ком не ведает, разве что только бояться, и именно это чувство слепого страха люди часто путают с ненавистью, - он уязвленно сжал бледные губы и принялся рисовать пальцами по столу странные картины. - Ты ее отец, ведь так? Моей матери?
- Она мне не дочь! - голос его был подобен недостойному мужчины визгу. - Она - жалкая предательница, бросившая ради сладострастных благ свой собственный долг перед тысячами людей! Она хотела любви, а получила лишь собственную смерть. А твой отец... - князь нервно облизнул губы и, с трудом сдерживая бурлящую в недрах организма ненависть, произнес, - Жалкий купец, который надеялся нажиться за счет глупой девы. И что в итоге? От нее ему достался только сын, да и того он отдал в приют для покинутых детей.
- Но ведь и вы не спешили забирать меня отсюда, - Эдмунд снова улыбнулся, но на этот раз улыбка его стала намного материальнее и ядовитее. - Или на этот раз что-то вынудило вас так поступить?
- Как ты смеешь так говорить! - глаза его налились горячительной кровью, а грудная клетка готова была разорвать столь ненавистные черные ткани ради порции живительного воздуха. - Не будь меня, ты бы сгнил в этой проклятой библиотеке!
- Быть может, а возможно и нет. Воспитатели не позволили бы, - лицо его неожиданно приобрело холодную, почти аристократическую строгость, и он отсраненно, но без прежней фанатичности, погрузился в мир слов, что позволило князю получше разглядеть этого странного юношу.
На вид ему было лет тринадцать-четырнадцать, и этот переломный возраст успел отразиться на его внешности - подбородок уже потерял детскую припухлость, брови стали жестче и шире, а все существо преобрело некую неловкость и костистость. Но эта некрепкая мужественность лишь оттеняла прекрасное, словно выточенное умелой рукой из мрамора, лицо юноши. Красота его была несколько девичья, и его длинные, ниспадающие прямыми прядями до плеч волосы придавали ему женственность, слегка приглушенную мужскими чертами лица. Он был крайне бледен и худ, и темнота его натуры лишь подчеркивала эту болезненность, делая его похожим на меланхоличное привидение. Только невероятно красивые, почти девичьи темно-карие глаза сохраняли живой блеск молодой души, который робким пламенем пробивался навстречу окружающему его миру.
- Эти воспитательницы, они любят тебя? - он настороженно и в тоже время необычайно скромно оглянул то место, где совсем недавно прошелся подол платья болтливой женщины.
- Я думаю, что да, - лицо его мгновенно оживилось, а глаза принялись игриво осматривать сидящего напротив князя. - Хотя, быть может, это не материнское чувство, а банальная привязанность. Ведь ни одна из них не имеет право выделять кого-нибудь из нас, а любовь этих женщин небезгранична и весьма неоднозначна.
- О чем ты толкуешь? - слова этого мальчика были подобны коварным лозам, обвивашим его разбившееся сердце, но и они же скрепляли эти жалкие черепки в единный сосуд.
- Она немного странная. Она заставляет меня есть. Ведь если я не хочу еды, значит она мне не нужна, не так ли? - в его наполненном надеждой взгляде искрилось детское любопытство.
- Да ты просто... ненормальный, - князь шокированно сжал рукоять своего меча, точно надеясь, что роковой взмах избавит его сердце от лишающей рассудка боли.
- Вот и кора Офелия говорит точно также, - Эдмунд печально вздохнул и слегка придвинул к себе потрепанную книгу. - Быть может, это действительно так.
- Неужели твоего рта никогда не касается пищи? - взгляд его невольно остановился на тонких, полупрозрачных, словно растаявших в лучах полуденного солнца, руках.
- Кто тебе это сказал? - в один миг голос его наполнился тяжелым мраком, перерастающим в страстное отвращение.
- Как ты... - глазные яблоки его отчаянно завертелись в зловещем порыве, но губы Эдмунда лишь тронула легкая усмешка, и он с ненавязчивой меланхолией опустил свои прекрасные глаза.
- Значит, кора Офелия, - он принялся со странной тревожностью трепать безмолвно шелестящий уголок страницы. - Она говорит неправду. Наверняка, она рассказала тебе щемящую историю о умирающем среди книжной пыли юноше, и однажды его жалкий труп найдут среди груды книг. Такой же безмолвный и одинокий, как и он сам, - с его губ сорвался грустный смешок. - Все считают меня странным, больным, ненормальным. А ведь я просто ищу счастья, и если мне не дано испытать его в этом мире, то я отправлюсь на его поиски в словесные пустыни книг. Я чувствую ласку солнца, оно обхватывает мое лицо и шепчет понятные только ему речи, - рука его изящно взмахнула в сторону окна и с почти нарцисской нежностью провела тыльной стороной ладони по впадшим скулам. - Я никогда в жизни не сторонился улицы, просто никто никогда не звал меня погулять, а еда... Еды в этом доме не так уж и много, - он горько усмехнулся и на выдохе произнес, - Видите, уважаемый дедушка, как порой странность одного человека может оказаться бедствием всего человечества. Секрет всего намного более прозаичнее, чем кажется, но чаще всего человек сокрывает его неведомыми поступками других людей, находя в них оправдание всему происходящему. Книги никогда не врут. Лгут слова, начертанные на этих страницах, но не книги.
- Сумашедший, просто сумашедший... - он отчаянно тряс головой, словно надеясь, что этот юноша лишь мимолетное видение, но необычайно холодный голос Эдмунда окончательно отрезвил его горячие думы:
- Зачем я тебе? Что ты от меня хочешь?
- Я... - князя безжалостно кололо насмешливое желание вылить скопившуюся злобу и боль в греховный поток слов, но каждый раз, когда его расширенные от слепого страха глаза смотрели на встающего в порыве мести юношу, язык невольно немел от ужаса, и ему оставалось лишь задыхаться от подступавшего к горлу мучения.
- Почему, почему ты вспомнил обо мне только сейчас? Ведь я дитя морганатического брака, твой позор, я не нужен тебе! - лицо Эдмунда невольно морщилось, желая вызвать в уголках глаз припасенные слезы, но теплые струйки по-прежнему оставались в озерах его прекрасных глаз. - Зачем я тебе?
- Ты... Вот, - он трясущейся от страстно обвивающего его отчаяния рукой протянул наклонившемуся от охватившей его печали Эдмунду смятый отрывок бумаги. - Твоя долгожданная причина моего визита.
- Что это такое? - голова его игриво склонилась набок, точно тот наблюдал за витавшими в воздухе бездушными пылинками, а тонкие губы снова озарила печальная улыбка.
- Письмо, - спина князя начала постепенно выгибаться, словно ивовая веточка, а вся сущность постепенно стала наливаться прежней горделивостью и надменнностью. - Оно...
- Знаю, от моей бабушки. Она завещала тебе забрать меня из дома для покинутых детей и поселить у себя, - кисть его бережно обхватила потрепанный корешок захлопнутой книги и притянула к себе, словно плачущего ребенка.
- Откуда... откуда ты знаешь? - цепкие пальцы князя принялись страстно разглажывать мятый лист бумаги и каждый раз, когда его палец касался аккуратно начертанной буквы его покойной супруги, все его тело взволнованно поддергивалось, словно от рыданий.
- Все снова слишком просто - она приходила ко мне, в эту комнату, шептала о том, как я похож на свою мать, жалела свою судьбу. Свою, только свою... - он глубоко вздохнул, но в этом вздохе не теплился юношеский огонек, упоительное желание жить, слепой любви ко всему окружающему. Ведь все это он уже отдал чернильным строкам загадочного мира шелестящих под подушечками нежных пальцев страниц и ярких, точно сама жизнь, иллюстраций. Мира, где он хоть на миг, но был счастлив.
- Ты пойдешь со мной? - приказ в его тоне явно преобладал над вопросом.
- Я думаю что да, - он выразительно выгнул брови, точно передразнивая своего ледяного родственника, и прижал к своему жалобно бьющемуся сердцу столь родной для него томик.
- Это из-за твоей бабушки, ведь так? - он прислонил к своему морщинистому лицу письмо своей умершей жены и с наслаждением вдохнул в себя запах потертых волокон, будто надеясь, что они впитали в себя и сладостные запахи его любимой женщины.
- Вовсе нет, - Эдмунд с удовлетворением отметил на лице своего деда свирепую оскорбленность, но та только придала его усопшей душе странную легкость. - Мне просто по-прежнему интересно, зачем я вам нужен, - и с этими словами он опустил на пропитанный его детскими слезами стол часть своего сердца, самого лучшего друга на протяжении многих лет, доброго советчика и нежного родителя - потерявшую прежние яркие краски и пахнущую старинным клеем книгу.

***
- Эдмунд, а как же обед? - монументальные плиты насмешливо распространяли по каменным сводам дома для покинутых детей ее торопливые шаги.
- Кора Офелия, ну, вы же знаете, что я никогда не обедаю, - он с вежливой холодностью и внутренним отвращением отстранил от себя тарелку с рассыпанным по белоснежному дну хлебом.
- Но дети... - она уже открыла было рот для возращения, но ледяной голос князя резко прервал ее:
- Мы не нуждаемся в ваших жалких подачках. Уберите отсюда это. Сейчас же.
- Я... - ее зубы с остервенением врезались в нежную плоть гожи губ. - Я снова нарушала ваш покой, ваше величество. Простите меня, покорную рабу ее высочества, за мою невоспитанность и черстводушность, больше этого никогда не повториться, - постепенно слова ее начали растворяться в тяжелом, словно ледяная оболочка на сердце князя, звуке горна, зазывавшего несчастных детей к скромному обеду. Поняв всю бессмысленность ее речей, она подняла глаза туда, где только что стояли князь и Эдмунд, но ее взгляд поймал лишь серые стены и прозрачную пелену воздуха. Офелия с надеждой обернулась навстречу кованным створкам забора, и где-то среди толпы невинно щебечущих о вкусной еде детишек она все-таки уловила перламутровый блеск цвета зрелого орешника глаз, прежде чем черный плащ жестокого князя скрыл его призрачную в свете солнца фигуру.