Самосуд. Глава 9

Глава 9

Так случилось, что в доме Перехваткиных в одну ночь появилось сразу два новорождённых. Крик Славика (имя ему Феничка подобрала заранее) раздался, кажется, ровно в двенадцать часов. Накануне, вечером, мать наносила в хату соломы и толстым слоем постелила её среди горницы. Жарко натопила печь, чтоб роженица и младенец ненароком не простудились. Когда у дочери начались сильные предродовые схватки, мать вынула из сундука чистую простыню и аккуратно накрыла ею соломенную постель. Потом она помогла перейти в неё Фенечке, принесла ведёрный чугун с тёплой водой и всё в таком случае необходимое. Дочка, которая провела до этого несколько месяцев в самоизоляции, запретила матери звать повитуху, поэтому той пришлось акушерствовать самостоятельно: помогать в родах, обрезать пуповину и завязывать суровой ниткой пупок новорождённому, обмывать обоих и пеленать малыша...

Ребёнок появился на свет совсем крошечным, как котёнок. Сказались самоистязание голодом и тугое обтягивание живота, совершаемые будущей матерью, которая «незаконной» беременностью не желала мозолить глаза и давать пищу для сплетен некоторым злоязычным соседкам. Бабушка уложила внука в колыбельку, подвешенную под матицей, а дочку отвела в кровать. Остаток ночи она то напряжённо вслушивалась в тихое, казалось, совсем исчезающее дыхание младенца, то выходила в сарай посмотреть, как идут дела у раздобревшей стельной коровы, у которой началось на заре.

 Невзирая на настоятельные уговоры матери не выходить из хаты, Феня встала, потеплее оделась и помогла родиться телёнку. Женщины укутали его в толстую попону, внесли в хату и положили на солому, где совсем недавно зажглась жизнь сына Ивана Кувалдина. «Выгульки», как в сердцах называли потом Славика некоторые сверстники во время азартных детских сшибок. Феничка дала проголодавшемуся дитяти титьки и, измождённая за ночь, забылась в крепком сне. Когда за окном стало совсем светло, она проснулась от детского плача. Рябый обсохший телёнок с белым солнышком на лбу стоял на слабых вздрагивающих ножках возле низко подвешенной колыбельки и шершавым языком облизывал малышу редкие волосы.
* * *
Первый год земного существовования наградил Славика, а следовательно, мать и бабушку, всеми превратностями развития младенца: диатезами, конъюнктивитами, расстройствами живота, корью, ветрянкой и другими «прелестями», лишавшими всю семью покоя и сна, из-за чего Фенечке не раз хотелось бирюком выть, а иногда даже и наложить на себя руки. Но применение разных трав, примочек, заговоров, молитв помогало выхаживать малыша в самых, казалось, отчаянных случаях. Весь этот букет болячек расцветал почти целый год, пока ребёнок ни начал ходить. Потом пошли сбитые колени и лоб, окровавленный нос, колючки и занозы в ладонях, распоротые стеклом ступни; еще позже – поединки с задиристым домашним петухом и драчливой козой Манькой. И это были для Перехваткиных пока что цветочки. Ягодки ожидали их впереди.

Чтобы больше уделять внимания сыну и меньше быть у людей на глазах, Феничка не вернулась на прежнюю работу. Она теперь мыла бидоны на молочно-товарной ферме, наполняя их молоком после дойки колхозных и «людских» коров, и возила на бестарке, запряжённой лошадью, за семь километров на сепаратор, в село Рубное. Там молоко перерабатывали на сливки для городской госторговли, а перегон, синюю обезжиренную жидкость, Феничка забирала на ферму. Здесь им поили маленьких телят, а также выписывали колхозникам для кормёжки полуголодных детишек. Фенечкин Славик, полусиротка при живом и гулящем отце, благодаря заботе матери оказывался в привилегированном положении. Феничка всегда выпрашивала, а часто и приворовывала (когда сколько получится) сливки для своего дитяти. Сливки, как хорошее лекарство, очистили малыша от изнуряющих болячек, избавили от раздражительности и вялости. Теперь он окреп, стал подвижным и резвым, на его щеках заиграл весёлый румянец.

Соседи, заводя разговоры с матерью и дочерью Перехваткиными, называли малыша «кнопкой», «ртутным шариком», «сбитнем», «живчиком»... Этот «живчик», хотя Феня между поездками на сепаратор и могла находить время для его воспитания, целиком оставался на попечении бабушки. Феня взяла на свои плечи всю мужскую домашнюю работу: колола дрова, заготавливала уголь, носила колодезную воду, чинила то крышу, то обваливающееся крыльцо, чистила погреб или сарай, косила сено, делала всё, что требовало ремонта и ухода, а мать полола огород, белила хату, стирала и штопала одежду, готовила еду ну и, конечно, присматривала за внуком.

Хотя – какой там присмотр?! Бывало, завеется малыш с самого утра, с друзьями-товарищами все бугры и яруги обшарят, воробьиные гнёзда поразорят, сады и огороды обнесут, лягушек в пруду поразгонят.... Домой жди его только вечером – грязного, уставшего и голодного; иногда с синяками под глазами или царапинами от ногтей. Во вспыхивающих мальчишеских драках бить его никто не боялся, потому что никому он, как другие, не мог сказать: «Вот пожалуюсь папаньке (или брату), – они тебе ноги повыдёргивают». Побитый и униженный, следы от побоев он старался прятать от бабушки и матери, отворачиваясь и прикрываясь фуражкой или воротником, потому что негоже мужчине, хотя он ещё, как говорится, с ноготок, раскисать перед женщинами. И сам он пока никому не мог дать сдачи – против одних ростом не вышел, другие, если и оказывались слабее, всегда объединялись против «Кувалдиного выгульки». Об этой «неполноценности» товарища во время драки они почему-то всегда вспоминали и, если не словом, то действием, заставляли и «Выгульку» помнить, кто он такой. И он, конечно, не забывал эту ущербность, впитывая, как губка, всё недоброе по отношению к себе, озлобляясь своим маленьким незащищённым сердцем.