Самосуд. Глава 10

                Глава 10

Однажды к язвительной кличке мальчишки добавилась вторая, не менее| обидная дразнилка – "Рваное ухо".

В тот день, как всегда, мать повезла молоко на сепаратор, а бабушка полола на огороде густо засевшие после недавнего тёплого дождя осот и повитель. Солнце, на утренней заре вынырнув из-за сонных полей, проделало вдоль и вверх небосклона уже немалый путь и разгорячённым лучом сквозь крошечное окошечко заглянуло к Славику в темный чулан, где мать, не чаявшая в сынишке души, разрешала ему теперь спать вместе с собой.
Малыш разлепил глаза и вышел во двор. По дороге в сторону леса с корзинками и ведёрками в руках шла, дурачась и дразня друг друга, шумная компания.

– Эй, пацаны, девчонки, вы за ягодами? – крикнул Перехваткин. – Можно с вами?
– У тебя что – своих друзей нету? – ответил Витька, самый старший и заводной среди остальных.
– Ну, возьмите. Чего вам стоит, а?
– Ладно, валяй, – разрешил верховод Витька, – только умыться не забудь.

Славик плюнул на пальцы, протёр слюнями глаза, нашёл в чулане лукошко и быстро догнал ватагу.

По пыльной дороге, рассекающей широкое колхозное поле, они добрались до лесного урочища, на его опушке обогнули огромные дубы, дикие груши, кусты бузины и бересклета и вышли на широкую, всю в ярком цветочном наряде, прогретую июньским солнцем земляничную поляну. Сонная дремотность её нарушалась порханием ярких бабочек над цветами, мерным гудением над медоносами пчёл и шмелей, кошачьим криком какой-то певицы, стрекотанием сорок и кукованием кукушки, доносившимися из глубины леса. Ягод здесь было много, но от ребятишек требовалось немало умения, чтобы быстро находить их среди густой высокой травы под прикрытием ромашек, колокольчиков, фиолетовых петушков, земляничных листьев и прочей ароматной растительности. Славик не без лёгкой зависти замечал, как быстро наполняются красными ягодами корзинки и ведёрца девчонок, как густо окрашиваются ими пальцы и рты мальчишек в то время, как ему эти яркие шарики совсем не спешат попадаться на глаза и в руки. Он старался присоединиться то к одному, то к другому из рассыпавшихся по поляне ребятишек, но все они, как сговорившись, гнали малыша прочь, выговаривая: «Славик, тебе что – повылазило? Топчешься по добру, а ничего найти не можешь. Разгребай траву и рви с Богом – сколько душа пожелает».

Славику было обидно: душа желала многого, а ягоды попадались редко, к тому же – мелкие и недозревшие, как и он сам. Но, в конце концов, и ему улыбнулась удача, и ягоды уже чаще и настойчивее стали проситься к нему в рот и в кошёлку. Ах, какая прелесть – эта сочная, сладкая и пахучая лесная земляника, это сказочное кушанье, настоящий божественный дар!
С солнечной поляны ватага спустилась к тенистому овражку, где у самой тропинки среди густой осоки блестела крошечная криничка с замечательной, почти как в «Серебряном копытце», водой.

– Эй, братва, поосторожнее там, – крикнул Витька, – не перекаламутьте воду!
На склоне оврага он сорвал большой лопух, скрутил из него ковшик и зачерпнул из кринички.

– Подходи по очереди, всех поить буду. Малявка, давай первым, – ткнул он указательным пальцем в Славика.

Малыш жадно пил из лопуха холодную воду, а она, не вмещаясь вся ему в рот, катилась двумя струйками из уголков губ и, соединяясь на животе в одну, стекала на чурун.

– Славик, может, хватит тебе, а то ещё лопнешь? – сказала малышу
Дунюшка.

– Да-да, кончай, – поддержал её Павлик, – вон уже мотня мокрая.

Напоив всех, Витька сам выпил несколько ковшиков. Уселись под горой на траву, начали загадывать кукушке, кому сколько лет жить осталось. Трудолюбивая кукушка старалась каждому насчитать побольше годов, но, наверное, не всё было в её воле. Одному она насчитала сорок три года, другому двадцать восемь, а на Витькином вопросе, как будто вообще подавилась.

– Ладно, оставьте кукушку в покое, – сказал Витька, – горло ж у неё не лужёное. Давайте лучше посмотрим, кто это по-кошачьему кричит.

Прислушавшись, они определили, на каком дереве сидит «кошечка», пошли туда, а птица выпорхнула из густой кроны так, что её никто толком и разглядеть не успел. Через минуту она начала уже кричать на другой опушке леса, перед пустошью.

Компания забрала корзины и ведёрца с ягодами и устремилась на крик. Лес здесь был густой, поэтому пришлось продираться мимо деревьев, раздвигая ветки. Кому-то не хватало терпения или силы достаточно долго их придерживать, и, отпущенные раньше времени, ветки больно хлестали по лицам идущих вослед. И тогда пострадавшие мигом вспоминали клички ушедших вперёд и в сердцах выкрикивали их вдогонку своим невольным обидчикам: «Козёл!», «Балацкий!», «Японец!», «Пулюня!», «Лисак!», «Шкураток!» «Байда!», «Косоглазый!»... А летучая кошка всё звала и звала за собой.

Вот и чащоба закончилась. На меже леса и пустоши детвора, как вкопанная, остановилась перед поросшей редкой травой ямой – оспиной, оставленной на лице земли недавно отгремевшей войной. На её дне все увидели какай-то загадочный металлический предмет.

– Интересно, что это? – спросила Дунюшка.

– А это мы сейчас разведаем, – сказал Витька и через мгновение стоял уже на дне то ли окопа, то ли воронки и в вытянутых, дрожащих от тяжести руках, держал таинственную находку. Лицо его расплылось в странной, неестественной улыбке, а рот спрашивал: «Правда, братва, красивая игрушка?»

– Что это? – полушёпотом снова поинтересовалась Дунюшка.

– Это мина, – со знанием дела сказал Витька. – А на хвосте у неё ветрячок. Стабилизатором называют. Без него она б не долетела до цели. И не выла бы в полёте.
Дунюшка побледнела. Наблюдая расширенными от страха глазами  за адской «игрушкой», девчонка не могла уже ни слова вымолвить, ни сдвинуться с места.

– Оставь её в покое, – сказал Иван Смоляной, – а то гахнет.
– Оставь её, Витька, оставь! – потребовали, опомнившись от испуга, и все остальные ребята.

– Чепуха на постном масле, – успокоил их Витька.– Чёрт страшный только на картинке. Вот сейчас выну запал, и сдадим «дурёху» в металлолом. Нам за неё ещё и глиняный свисток дадут!

Он сел на склон ямы, положил мину на колени и стал изучать.

– Оставь её, Витька, там, – сказал ему Павлик. – Приедут сапёры из военкомата и взорвут на месте.

– Да брось, Павлушка, Ты чи не видел, как их распотрашивают в кино. Это же сущий пустяк.

– Пошли от греха подальше, – предложила какая-то из девчонок, и компания сборщиков земляники уменьшилась вдвое.

А Витька каким-то черепком или щепкой очистил от грязи ветрячок мины, что-то в нём прижал пальцем, и мина в ответ сердито зашипела. Он отпустил пальцы и перевёл дух, – мина успокоилась. Потом он, как показалось Славику, присевшему невдалеке, снова что-то придавил и покрутил. Мина опять зашипела. И вновь Витька дал ей и себе передышку.
– Тут главное – воздух из неё выпустить, – сказал самозванный минёр и в третий раж прищемил хвост оскаливающемуся  металлическому существу.

Громыхнул, всплеснулся к небу огнём и землёй, дымом и какими-то ошмётками страшный взрыв. Земля рванулась из-под Славиковых согнутых ног, чертыхнулось в сторону небо с верхушками деревьев, потемнело в глазах, какими-то тугими пробками забило уши, и вокруг стало тихо, как в могиле.

– Убило меня, – сказал он вслух и не услышал самого себя.

Ощупал ноги, и они оказались целыми. Руки – целые. Всё тело – невредимо. До тошноты противно; несёт гарью и ещё чем-то живым.

– Всё вижу, хоть и через туман. Различаю запахи. Значит, жив. Но совсем ничего не слышу. Что ж я теперь – буду глухим? – в ужасе подумал малыш. – Что мне мама и бабушка скажут?!
Он прислонил ладони к ушам и на правой руке ощутил тёплое и липкое. Вся ладонь была в крови, и по щеке, по шее за воротник рубашки стекала кровь.

 Он увидел, что ещё дымилась развороченная воронка; поодаль от неё корчилась, схватившись за живот, Дунюшка; в стороне лежал, зажав окровавленное лицо рваными, кровавыми пальцами, Иван Смоляной; окаменело сидел за воронкой приплюснутый спиной к стволу дуба и с вытекающими глазами Павлушка Зыков. Над Павлушкой Славик увидел срезанные и висящие на собственной коре ветки дуба; на одной невредимой ветке слегка колыхались Витькины штаны с зависшей в одной штанине ногой. Ещё выше висели на ветках кишки; из кишок и из штанов капала кровь. Славик потерял сознание.

Когда прогремел взрыв, уходившие «от греха подальше», смогли удалиться от беды всего лишь метров на двести пятьдесят. Во всяком случае, их почти настигла, в мгновение прошумев ветвями, ударами осколков и комьев земли по стволам и листьям, взрывная волна.
Первой нашла себя после нервного замешательства Ксения Грачева.

– Божечки, какой ужас! Их всех, наверно, в клочки разорвало. А может, кто-то ещё и живой. Мы, Клавка, бежим скорее туда, а вы дуйте в контору. Пускай председатель машину и людей высылает. А вы сообщите родителям... Хотя – нет, подождите. Как-нибудь там поосторожней, а то ведь с ума сойдут.

Славик пришёл в себя от Клавкиных шлепков по щекам, увидел склонённых над собой девчонок, которые уже успели снять, разорвать на полоски его рубаху и всех троих перевязать. Витьке, разбросанному по деревьям, и Дуняшке, которую с осатанелой силой ударило по животу, может быть, оторванной Витькиной головой, перевязка не требовалась.
Славик почувствовал боль в правом ухе, примотанном лоскутом к голове. Через звон в обоих ушах донеслись к нему стоны Дунюшки и раненых. О чём-то спрашивали его Ксения и Клавка. А он, вяло поднявшись и давя голыми ногами земляничные ягоды, густо разбросанные взрывом по безъягодной опушке, и не отвечая на вопросы девчонок, безмолвно и пришибленно зашагал прямо через пшеничное поле в сторону села.

Ко времени этой трагедии колхоз имел в своём распоряжении уже две машины, но сейчас они были в отъезде, поэтому председатель послал к месту взрыва телегу. Односельчане собрали, уложили в повозку и накрыли брезентом Витькины останки, рядом усадили теперь уже беспалого и слепого Павлика и контуженную Дунюшку, а сзади плёлся с замотанными ладонями, удерживаемыми повязками на уровне груди, Смоляной Иван. Повязка на его щеке густо просочилась кровью из глубокой отметины, оставленной рваным осколком.

Страшная весть со скоростью молнии облетела каждое подворье и всех, кто был дома, вымела на околицу села. Скорбную процессию встречали у дороги немногие мужики, не раз видевшие смерть на фронтах войны, растерянные глазёнки крестьянских детей, плач разновозрастных женщин и жуткий вой с причитаниями матерей пострадавших от взрыва ребят.

Когда приехавшая с сепаратора Федосья Филипповна ещё издалека увидела у конторы завывающую толпу, у неё опустилось сердце. Она со всего плеча хлестанула кнутом лошадь, и та почти галопом, громыхая бидонами, подкатила к правлению колхоза. Феничка с воплем рванула с телеги брезент. Её тут же начали успокаивать, что у Славика всего лишь царапина, и он, кажется, уже дома. Но она плохо слушала и продолжала истерически вопрошать: «Иде мой ребёнок? Иде мой сыночек?» Бубня одни и те же слова, она метнулась домой и не нашла там ни Славика, ни мать. Потом побежала к соседям, но соседи же, вспомнила она, там, где и все – у конторы. Тогда Феничка рванула в лес, запыхавшаяся прибежала к воронке и, как корова, потерявшая телёнка, стала жутко реветь над избрызганной кровью травой. А потом, возвращаясь назад, она встретила в поле мать, которая тоже искала и не могла найти внука.

– Куда ты, старая ведьма, девала моего сына? – истошно заорала она на свою придавленную горем кормилицу, на которой не было лица. Дочь схватила престарелую женщину за волосы и стала трепать её из стороны в сторону, зло приговаривая: «Не уследила, паскуда, ребёнка; загубила мою сиротинушку».

Весь остаток дня, вечером и ночью они искали своё чадо, вместе с соседями прочесали все сады, яры, обыскали колхозные постройки, обшарили баграми колодцы, копанки, пруд – нигде малыша не было. Не зная, где и как искать его дальше, заявили о пропавшем ребёнке в милицию и стали ждать – «Хай будя, чё будя, – другого выхода нету-ти».

А Славик, между тем, пока девчонки звали на помощь людей, преодолел колхозное поле и, спотыкаясь уже в своём огороде через тыквенные плети, никем не замеченный зашёл в сарай, забрался по лестнице на чердак и, всполохнув голубей, зарылся с головой в прошлогоднее сухое сено. Ему совсем не было холодно, но он периодически чувствовал, как дрожат у него руки и стучат зубы. Тогда малыш стискивал челюсти, зажимал в кулаки пальцы рук, – и неизвестно откуда накатывающаяся на него нервная дрожь прекращалась.

Горело огнём ухо, но он не покидал своего убежища. Прошло немало времени, пока сквозь звон в ушах он услышал долетающие со двора тревожные голоса матери и бабушки, называвшие его имя. Потом он услышал мать в сарае, её шаги и всхлипы на чердаке. Ему стало страшно, что она раздвинет сено, вытащит его за ноги и устроит допрос. Поэтому малыш затаил дыхание и ещё долго лежал, не шевелясь. Весь вечер и всю ночь у него сильно болело ухо, но он и дальше терпел эту боль, пока, ближе к рассвету, измождённый, ни уснул. Спал он до самого полдня и покинул чердак только к вечеру, когда кишки уже во всю играли марш и выносить голод больше не было сил.

Своим появлением Славик сильно обрадовал и успокоил родных. Над раненым мальчуганом немного поплакали, допросили, что и к чему, как и положено, прочитали мораль. Покалеченное осколком ухо внимательно осмотрели, обмыли тёплой водой и, не найдя в случившемся особой опасности для здоровья, обложили рану свежими  листьями подорожника, обмотали чистой тряпицей и отвели малыша к бабке-шептунье выливать испуг. Только потом они оставили сорванца в покое, запретив на первых порах уходить без спроса со двора.

Когда рана затянулась, и Славик снова стал с пацанами гацать по буграм и ярам села, в одной из первых драк кто-то обозвал его «Рваным ухом», и эта новая кличка наряду с «Выгулькой», закрепилась за ним на всю, как говорится, оставшуюся жизнь.