двести 41

- Чтоб было иронично.
- Иронично?
- Нет. Иротично.
- Эротично?
- Да, да, да! А я что говорю вот уже который раз?!

Моя крохотная, схожая с младенцем какого-нибудь великанского народа, моя неуправляемая, непокладистая, несносная, невероятная Вина… Взгляд у неё – смех и туман, боль и ласка, гром и эхо, опьянение... но более всего – укор. В её имени так к месту звучит нежданное, дурманящее сочетание чувства вины и хорошего вина, что, кажется, напрасно когда-то сослуживцы звали её болотным, тоскливым именем Тина, а паспорт уверял, что имя у его хозяйки самое обычное – Нина.
Разговаривает Вина, невольно меняя, изламывая слова, не из-за того, что картавит, шепелявит или невнятно гнусавит – нет, попросту она всё, что живет в ней (включая собственную речь) строит в соответствии с лишь ей ведомыми прихотями и правилами, подчас толком не осознавая, что ей жаждется по-настоящему, к чему она стремится больше всего.
Желания её, произнесенные, проявившиеся, рожденные, я исполняю не только без принуждений или недовольных гримас, но и с улыбкой (еле заметной), с интересом, даже с азартом каким-то, потому как воплощать в реальность Винины повеления - вовсе не бытовые, не хозяйственные - дело и затруднительное, и увлекательное одновременно.
Чаще всего приходит ей на ум желать – ни больше, ни меньше – чтоб становился я иным – весь, от случайного взгляда до последнего слова, становился иным человеком, которого ей сей момент вздумалось встретить – но лишь до того мгновенья, когда он надоест ей, наскучит, и она вздумает познакомиться с кем-нибудь еще.

- И хоромы обязательно.
- Какие еще хоромы?!
- Похоромы.
- Похороны?
- Ага...

Приходилось бывать мне и попутавшим номер квартиры, случайно забредшим к ней маляром, хоть и дальтоником, но, тем не менее, прекрасным художником, мастером черно-белой фотографии; и выжившим из ума стариком-злодеем, покаявшимся во всех прегрешениях своих, вставшим на путь праведный, возжелавшим облагодетельствовать «внучку Виню», наследовав ей свои «мильоны», - но лишь затем, чтоб, расправившись с ней, заполучить её квартиру и «запродать посля... ведь енто... на похороны не хватат...»

- Чтоб ангел был бодрым, а демон – ненастным...
- Ненасытным?
- Нет. Нечастным. Чтоб ангел был несчастным.
- А демон?
- А демон был добрым...

Становился я и юношей, запутавшимся в своих рассуждениях (и не только в них), считавшим, что женщины «наследуют природу ангелов», а мужчины – «демонов», задумавшимся крепко над тем, «что тогда... отчего ж... рожденный в союзе ангела и демона всенепременно или тот, или другой?.. Нет, никак такое невозможно... Мы получаем и от матушки, и от батюшки свои черты... А значит... Значит...»
Бывал я и актером, которого преследует один и тот же кошмар – играть потребно самого себя, на смертном одре вспоминающего, как неудачно он сыграл самого себя, умирающего в воспоминаниях, как дурно он сыграл самого себя...
Изображал я и путешественника, страстно влюбленного и в далекую страну, и в свою родину, разрывающегося меж ними двумя, решившего, наконец...; и младенца, знающего наперед всю свою жизнь (с некоторыми ошибками); и молодого жениха, ожидающего невесту, и невесту, ожидающую жениха...
Вот с женскими ролями мне приходилось туго – чувствовал я, облачаясь в дамское платье, некую фальшь собственного лица, положения тела, да и голос выдавал частенько...
Вина не ругалась и не расстраивалась, чаще всего смеялась задорно – я клятвенно обещал исправиться - справиться с любой женской ролью...

Милая моя... Моя маленькая Вина... Я сделаю всё, что ты захочешь. Ты пожелала, и я после той аварии больше не сажусь за руль. Из-за той аварии... Из-за меня ты прикована к постели. Из-за меня. И не поэтому, а потому, что... Люблю тебя... Я сделаю, что в моих силах. И даже много больше. Треклятые твои друзья! Хоть бы один заявился! Ладно, хорошо... Не буду. Обещаю тебе. Хочешь увидеть старушку, продавщицу, подругу? Будет тебе тот, кого ты захочешь. Обещаю. 
Милая моя... Моя Вина...