Покой умирает в марте

Он был обычным человеком. Он жил в пятом доме, вверх по правой стороне улицы. Дом тоже был обычный, серая, блочная пятиэтажка. Типовая застройка. Его квартира на пятом этаже тоже не отличалась необычностью. В ней не было ничего лишнего — даже занавесок на окнах и милых кружек с котятами. Туда никогда не ступала нога женщины, да и вообще ничья, кроме его собственной. У него был диван, кресло и телевизор. Больше ничего.

Он был непривлекателен, немолод — хотя определить его возраст никто бы не смог. Ему с одинаковым успехом можно было дать как двадцать, так и сорок. Невысокий, со слегка косолапой походкой, и серыми глазами, подсвеченными жёлтыми полосками — словно свидетельство какой-то скрытой болезни. Но он решительно ничем не болел.

Он не выбирался на дачные шашлыки с друзьями, он не отмечал дней своего рождения — а если и отмечал, то об этом никому ничего не было известно. Соседи видели его лишь тогда, когда он выходил за продуктами или в банк. Никто не знал, откуда у него деньги — но они у него были, что позволяло ему не работать и вести свою слишком обычную уединённую жизнь. Почти никто не мог бы с уверенностью сказать, как его зовут — наверняка тоже что-то обычное.

У него не было темного прошлого и страшных воспоминаний. У него не было ни малейшей причины отгораживаться от мира, как не было причины к нему тянуться. А он никогда ничего не делал без причины — уединённость была спонтанной, он вовсе не охранял свою неприкосновенность. Да на неё никто и не посягал. Он был слишком неинтересен, и не останавливал на себе взгляд.

А однажды, в марте, этот человек выполз на площадку в майке и трусах, из последних сил постучал в дверь соседки, и потерял сознание.

Скорая помощь приехала на удивление быстро. Обычного человека привезли в реанимацию, промыли ему желудок, и навтыкали в него капельниц. Врачи сказали обеспокоенной соседке, что он отравился пригоршней транквилизаторов. Совершенно обычная вещь. Необычно лишь отсутствие предсмертной записки — ведь большинство самоубийц её оставляют. Но это такая мелочь.

Тем более, обычный человек всё-таки умер.

***

Я проснулся в белом. Всё вокруг было белое — потолки, стены, простыни, мои руки. Всё белое.

Я знал, что я испугался. Знал, что пополз к соседке, едва удерживая сознание, но сил хватило только, чтобы постучать. Я помнил, как глупо цеплялся за свою жизнь. Это было последнее, что я помнил.

Я ни на секунду не подумал, что я всё-таки смог умереть, что я в раю, или где там мне ещё полагается быть. Нет, я понял, что я в больнице. И сразу решил, что делать мне здесь нечего. Благодаря внутреннему чутью я понял, что на дворе стоит ночь — что ж, будет проще сбежать.

Я аккуратно вынул иглы капельниц из рук — не хватало только порвать кожу и наделать шума. Осознав, что лежу голым под тонкой простынкой, и достать свою одежду не смогу, я решил, что уйду вот прямо в ней. Где-то далеко орали коты. Всё-таки март...

Тот человек, обычный, вряд ли бы решился бегать ранней весной в простыне по городу. Я решился не задумываясь.

Встав с койки, я огляделся по сторонам. В палате я был один — ещё одно маленькое везение. Обмотавшись простынкой на манер древних людей, я аккуратно подобрался к двери, и слегка её приоткрыл. На посту спала молоденькая медсестричка, иногда вздрагивая, и что-то бормоча. Мимо неё я прошёл с лёгкостью.

Так же легко миновав ещё двух медсестричек, и храпящего дедушку-вахтёра, я вылез через подвал на улицу. Было весьма холодно. Но пройти мне нужно было, по счастью, всего пару автобусных остановок.

И ничто в жизни мне не давалось так легко и так тяжело, как эта дорога домой. Но я её прошёл.

Я влез в свою квартиру с крыши, через балкон, разбив стекло балконной двери попавшейся под руку палкой, и оцарапав живот об острые края осколков.

Потом я долго трясся, закутавшись в одеяло, и часа два пил на кухне горячий чай. Из-за разбитого стекла в квартире быстро стало холодно, и мне пришлось переклеивать немаленькое отверстие широким скотчем, а после занавешивать одеялами.

Когда я, наконец, уснул, начало светать.

Впереди были чуть ли не первая в моей жизни серьёзная простуда, разборки с соседями, увидевшими разбитое стекло, и окончательные похороны обычного человека. Едва встав с постели, я отправился менять документы. Моё имя Март — отныне и навсегда.

***

Он говорит, что был обычным. Я ему не верю. Я не знаю более сумасшедшего человека. Он носит рваные джинсы и растянутую футболку с Джимом Моррисоном. Он подошёл ко мне на улице, и предложил мне покурить с ним анаши. Я думал, он пьян, или шутит. Он был абсолютно трезв и говорил всерьёз. Господи, да я же мог оказаться работником наркоконтроля, ну или просто сознательным гражданином! У него были бы проблемы.

Кстати, я и был сознательным гражданином. Я бы сказал, что и сейчас им остаюсь — но это слишком самонадеянно. Март бешеный, и имя у него странное, и сам он настолько ненормальный, что я не знаю, как эта земля его носит. Общаясь с ним невозможно не принять на себя часть его сумасшествия.

Но моя тогдашняя сознательность не помешала мне согласиться. Конечно, я задыхался и отфыркивался, а он терпеливо учил меня, и даже не смеялся надо мной.

— Вдыхаешь до предела, сколько сможешь, и держишь в легких как можно дольше.

— Я не могу!

— Всё ты можешь. Я же могу — значит, можешь и ты. Не выдыхай так быстро, не подействует.

— А я хочу, чтобы подействовало? — Я действительно не знал.

— Конечно, хочешь.

Позже он учил меня самого забивать косяки, и это выглядело как школьный урок — он рассказывал и показывал с таким видом, словно это действительно какая-то наука, и совершенно необходимый навык.

Он спросил моё имя через месяц знакомства.

— Макс? А я Март. Максами любят называть котов, знаешь? Получается мартовский кот.

Я так и не решился уточнить, почему он получается. Но, конечно, понял, из кого.

Мы шатались по самым странным местам в городе. Его влекло всё незаконное, всё опасное для жизни и здоровья. Адреналин и эпатаж. Я потерял связь со старыми приятелями, я позабыл родительский дом, и моя жена убежала в неизвестном направлении, а я этого практически не заметил. Я постоянно торчал у него, поглощая пиво и рок-музыку в невероятных количествах.

— Март, давно хотел спросить... Сколько тебе лет?

— Думаю, пятнадцать. Хочешь паспортный возраст?

— Мне просто интересно.

— Сейчас, только найду паспорт.

Он его нашёл, и я не удержался от удивлённого вскрика.

— Тридцать пять?!

— Не-а, тебе показалось. Либо в паспортном столе что-то перепутали.

И я с радостью поверил ему. Конечно, перепутали, господи... Невозможно прожить столько лет, и быть столь безголовым.

Его безголовость меня радовала и пугала одновременно. Мне было страшно за него. Мне всегда будет за него страшно.

***

Знаете, я почти ничего не помню из той жизни. Той, до переломного марта. Наверное, потому, что оттуда вовсе нечего помнить. Там почти ничего не происходило. Нет, я могу рассказать. Родился, жил, учился. Не был хулиганом, не был прилежным учеником. Не был покорителем сердец, не был изгоем. Никем не был. В семнадцать лет, после выпускного, лишился невинности с девочкой-одноклассницей. Девочка забеременела. Женился. Она умерла при родах. Мне было всё равно. Я даже не помню, как её звали.

Потом? Потом просто был. Безразлично похоронил родителей — их тоже почти не помню. Узнал, что имею счёт в банке с немаленькой суммой, и всю жизнь могу жить на проценты. Ещё были кроссворды. Чтобы не скучно. И так — больше пятнадцати лет. Жил? Нет. Ни в коем случае. Это даже не существование. Это антисуществование. Почему я его продолжал? Не знаю. Я над этим не задумывался. А когда случайно задумался... Впрочем, про это уже говорилось.

Одного не могу понять – почему испугался. Почему пополз к соседке, не зная даже её имени. Почему уцепился за свою жизнь, которой у меня и не было никогда. Почему?

Странно, но я почти уверен, что за свою нынешнюю жизнь я цепляться не стану. Я и так не цепляюсь, наоборот, бегаю по лезвию бритвы. Макс думает, что я этого не понимаю. Он вообще наивный. Понимаю. Но в том и есть парадоксальный секрет — по-настоящему живут лишь те, кто не держится за жизнь. Добавил бы ещё «не боится смерти». Но её все боятся. Как дети боятся тёмных комнат. Разница лишь в том, что кто-то, несмотря на страх, лезет в эти тёмные комнаты. И пытается подружиться с чудовищами, которые там живут.

Вот тот же Макс – тоже тёмная комната. Естественно, я рисковал, когда подошёл на улице к незнакомому человеку, и предложил заняться, в сущности, противозаконным делом. Причём, я даже не был уверен в оправданности такого риска. У меня не было никаких намерений в отношении него. Вообще. Просто я стал ребёнком. Который смотрит вокруг, и видит мир. Разнообразный. Красивый. Я восхищался всем подряд без разбору. Мне захотелось к нему подойти.

И я не ошибся дверью. Темная комната была полна одиночества и пустоты, той самой серой обычности и невозможности что-либо с этим поделать. Там не было боли и обречённости, нет. Там был покой и смирение. Если развивать сравнение с комнатой и ребенком — ребенок нашёл чудовище, над которым заплакал. Ребёнок увидел самого себя.

Будто бы я всю жизнь был таким. Или спал, но вдруг проснулся. Будто бы всю жизнь совращал с пути истинного порядочных, женатых граждан. Бедная девочка, его жена. Бедная девочка. Но он же и не любил её вовсе. Он полюбил меня. Мне совершенно наплевать, насколько двусмысленно это звучит. Может, и есть она, двусмысленность.

Мы ведь и по гей-клубам таскались, в числе прочих. Однажды в лесбийский заявились, держась за руки и изображая девочек. Это несложно, они в большинстве подчеркнуто-брутальны, и девушек в них выдают только некоторые физиологические особенности, которые легко подделать. Многое было. Ему было страшно и смешно, но он начал жить, начал жить со мной, и позволять мне себя втягивать во всяческие авантюры. Мы спали вместе на одном диване. Просто рядом спали, ругаясь друг на друга за крошки чипсов и пивные пробки, попадающиеся под бок. Сначала он просто оставался ночевать, потому что ночь и поздно уезжать. А потом признался себе, что давно переехал ко мне. Без чемоданов и собираний вещей. Все те вещи остались в той жизни. В этой у него давно были другие. Нужные.

Вскоре я уже не мог представить утро без его опухшей небритой физиономии, и фразы: "Братух, у нас есть чего-нибудь пожрать?"

И он вряд ли представлял что-то другое. Нередко мы закатывали оргии с кучей девиц, реками алкоголя и милицией, вызванной соседями. Но милиция уезжала, девицы разбегались, позабыв нижнее бельё, а мы оставались — разбирать мусор, и распихивать по углам составные части бедлама, называя это уборкой. Мы оставались ценить то, что у нас есть.

****

Это была его идея. Он купил себе мотоцикл, а потом уговорил меня на приобретение второго. Чтобы мы снова были вместе. Я так привык к тому, что он постоянно маячит рядом, что не особо и сопротивлялся. Ну и что, что не умею. Он тоже не умеет. Но Март есть Март, у него влёт получается всё, что только взбредает в голову. Со мной сложнее, но куда бы я, к чертям, делся?!

Хотя, как раз к ним я и отправился.

****

Он так улыбался. Он так безумно улыбался, что можно было умереть от сердечного приступа, наблюдая. Он сказал, что ему не больно. Сказал это так, что я моментально принял на себя добрую половину этой самой боли. Надо ж было так упасть, черт возьми. НАДО ЖЕ БЫЛО!!!

Вот тогда я и понял всё. Вызвал скорую, и пока дожидался... МЫ дожидались... Я орал на всю округу, что люблю его, хотя вокруг уже собралась толпа зевак. И слизывал кровь с его рук. А он всё улыбался.

Уже и двусмысленность была потеряна навсегда. И когда его увозили на скорой, я, конечно, поехал с ним. Наплевав на то, что подумают врачи. Когда меня спросили, кто я потерпевшему, я сказал: "Друг. Брат. Я ему вообще ВСЁ." Очевидно, сказал таким тоном, что больше ни о чём меня не спрашивали.

— Можете зайти.

Я шёл, рассеянно думая, что не смогу видеть его мёртвым.

Я сел возле койки, посмотрел на его спокойное лицо, и повторил, что люблю его.

— Я тебя тоже.

И он открыл глаза.

21 января 2010

4:40