Жук, 2

                (ПОСЛЕДНЯЯ ВЕРСИЯ)





Маскировочная сеть покрывала всю землю, от горизонта до горизонта. На небе, вместо солнца, в самом зените, как жуткий глаз циклопа, торчал гигантский прожектор, слепил глаза и прожигал душу – был сущий ад. И в этом аду шли люди, пограничники.

Ребята шли след в след. Один, другой… пятый.

Последний человек пробирался по тропинке, что была не толще человеческого волоса. По левую и правую руку теснились заросли  мин. Противотанковые и прочие «игрушки», таящие огненный и осколочный ужас в своих железных бутонах. Они зловеще покачивались и тянулись к одежде смертоносными шипами, словно прокажённые протягивали свои руки для милостыни. А путник осторожно шёл между ними, сплюснутый в тетрадный лист солдатского треугольника, и писал торопливым убористым почерком:

«Наташа, милая моя  Наташка, сегодня понял, как мне не хватает Тебя…»

Тут он споткнулся, и многоточия, как след трассирующей пули, перечеркнули весь лист слева направо.  Над ним бутоны-«смертоносцы» отпрянули друг от друга, и что-то свалилось падучей звездой.

Остывающим угольком нечто коснулось воспалённого лба и застыло каплей свинца у пыльных сапог. Человек осторожно наклонился и увидел жука. То был жук-носорог, будто лакированная носатая гондола. Смешно и забавно. Внезапно дохнуло домом, тёплым хлебом и парным молоком. Руками матери и первым поцелуем. 

Чтобы продолжить свой путь и продолжить письмо, пограничник поднял ногу, думая переступить через чёрную жемчужину. Но тропинка под ногами тотчас ожила. Как коварная змея, она выползла из-под ног и остановилась вместе с жуком под занесённым сапогом. Приставил ногу к ноге, и вернулась тропинка. Поднял ногу, тропинка выползла. Так продолжалось несколько раз, словно кто-то искушал или испытывал паренька. Если хочешь идти  дальше, то дави жука. Если оставишь жука, то… Нельзя стоять на месте. Нельзя идти назад.

Итак, надо делать свой выбор. Медлить тоже нельзя. Давить? Но раздавив его, человек погубит себя, поскольку эта членистоногая тварь  может стать заключительной точкой в повествовании его жизни. Всё-таки старик Брэдбери прав: стоит в прошлом раздавить бабочку, как в будущем этот невинный факт обернётся крушением целого мира.

Ну что ж, живи, носорожек – будь жуком и не кашляй!

И человек, не раздумывая, отступил в сторону…

…Вселенская вспышка молнии расплавила глазные яблоки, как знойное среднеазиатское солнце плавит тонкий целлофан. Грохот, будто взлетела на воздух целая планета, как промокашку, порвал барабанные перепонки. Бесконечный непрестанный звон полился в голову, а мозги вылезли из черепной коробки…


                ***


Солдат проснулся. Пустыми глазницами увидел ужасы, в кругу которых голливудский «Апокалипсис» смотрелся детским анекдотом. Страшно не было, а только досадно, как от зубной боли или от кори в шестьдесят лет… Но ему не было столько, а только девятнадцать. Значит, всё было впереди?! А было ли?

За окном собирались тучи. Сверкала молния. Гремел гром.

Внутренним зрением человек увидел, как в пустоте, на границе северной стены с потолком, откинулся люк, как в танке. Появилась дыра – прореха во времени и в пространстве. Из этой дыры густым потоком, словно варённое сгущённое молоко, хлынул мёртвый свет давно погасших звёзд.  Тьма сгустилась, и стало ещё мрачнее в душе. Вскоре дыра засветилась голубым и дрожащим светом, какой бывает на древних могилах.

И в этом проёме-вывихе пространственного и временного безумия появилось Нечто. Белый саван, плотно облегал высокое тело, увенчанное голым черепом. Нечто сбросило своё одеяние, и глазам мальчишки предстали человеческие кости, как у скелета в анатомическом театре. Видя ужас и страх в пустых глазницах истерзанного юноши, Нечто недовольно клацнуло челюстями и трижды ударило в костяшки кистей рук. Неуловимо для человеческого глаза нескладное и страшное существо превратилось в прекрасную обнажённую Женщину.

Тем временем, Женщина проплыла в пустоте и опустилась у изголовья, и юноша почувствовал её морозильную наготу, будто перед ним внезапно открылась вселенская морозильная камера с замороженными человеческими душами.

«Ты мне нравишься, очень нравишься, мальчик… - страстно зашептала она, едва сдерживая свой порыв. – Иди ко мне, мой милый. Ну, иди же, смелее – я твоя!»

 «Иди ко мне, мой милый мальчик, - шептала она, протягивая руки, которые представлялись вывернутыми шеями прекрасных лебедей, и от рук веяло космическим холодом, - иди ко мне, мой дорогой! Иди, и ты не пожалеешь: ты станешь моим, а я – твоей. Тебе нечего терять, глупенький мой…»

Да, да, да, тысячу раз она права эта восхитительная Женщина. Мне уже совершенно нечего терять. Я и так потерял  всё, что было у меня. Потерял глаза и ноги, а с ними – здоровую молодую и весёлую жизнь. Я потерял своё будущее.  Я потерял себя. Потерял себя и стал недочеловеком. Вы слышите: не-до-че-ло-ве-ком!!!

Господи, где ты был в то утро со своей любовью? Где было твоё милосердие? Куда смотрели твои всевидящие глаза?

Ах ты, …, какая это Женщина. Какая она шикарная. Какая она крутая! Какая она настоящая и… мёртвая. От неё веет замогильным холодом, а сквозь тонкую кожу её лица я вижу её хищный череп. Как страшно!

Господи, где был ты раньше?

«Тебе нечего терять, малыш! - вожделённо шептала Женщина и становилась всё ближе и ближе, неся на себе вечный сырой холод могил. – Иди ко мне, и ты не пожалеешь!»

Какая она красивая, эта бестия!

Я никогда не видел  Женщин. Неужели все они так прекрасны, как эта Красавица, выточенная из единой мраморной глыбы… льда? Что мне стоит протянуть руку и достать её? Ничего. Ровным счётом, ничего. Я  достану её и соприкоснусь с холодными надменными губами. И тогда забудется ум. Забудется сердце. Забудется душа. Они забудутся вечным сном. И это совсем не страшно и не заметно.  Я ничего не увижу и не почувствую, как был, а через мгновение  не стал...

Как царственно несёт она голову! Как величественна её грудь! Как восхитительно  её  тело! Кому я нужен такой?

Несчастной матери? Впрочем, я нужен ей всегда. Я всегда ей дорог, а сегодня – дороже, чем раньше. В этом святость материнской любви и духовная красота матери, её боль и страдание – её вечный крест. Её материнский подвиг до последнего вздоха. Прости меня, мама, что так получилось, пожалуйста, прости…

Ах, какая Женщина. Мне б такую… - Да вот она, парниша, не теряйся – протяни руку, и она – твоя!

«Иди ко мне, и ты не пожалеешь! - повторяла Женщина и, как в медленном танце, становилась всё ближе и ближе. – Кому ты нужен такой?»

Да, кому я нужен? Отцу-пропойце? Да на фиг ему я сдался. Тот в бутылке утопил свой талант художника. Было время, что картины отца выставлялись в парижском художественном салоне и производили  фурор в тамошнем бомонде. Одна беда, слава и деньги вскружили голову, а бутылка заменила обыкновенное человеческое счастье. Грустно и больно оттого, что человек добровольно наложил руки на свой талант и обрёк семью на слёзы по ночам в подушку, на голод и нищету. Только мать его не гнала, не бранила, а ухаживала за отцом, как за малым неразумным ребёнком – убирала, обстирывала и кормила. Тащила на себе из пивнушек, иногда не спала ночами – искала по городу и ходила в милицию, вымаливая мужа на поруки, и снова тащила домой. Только отец никогда не ругался. Не бил мать, не материл. Он любил её, и она жалела и любила его, а мир был против этой нескладной любви, и отец был слабым человеком. 

Зачем я им, отцу с матерью?

Какая Женщина!

Ребята в отряде все уши прожужжали,  дружески подтрунивали... Я прощал, но обидно...

Какая Женщина!

«Иди ко мне, мой милый и любимый! - шептала Женщина. – Я открою тебе своё сердце!»

Женщина коснулась своей груди, открыла левую часть, как дверцу шкафа, и парень увидел замороженные души - они, как дрова, штабелями лежали друг на друге, словно мороженая рыба в холодильнике на витрине магазина.

«Иди ко мне, любимый, и я впущу тебя в своё сердце! - вожделённо зашептала Женщина, а её беломраморные глаза, без  вкраплений и примесей, уставились на него, а в руках холодно блеснуло грязное стекло шприца. – Я сделаю только один укол в твоё сердце. Это не больно и не страшно».

Он смотрел ей в глаза и тянулся к ней.

«”Любимый” - это хорошо!» - подумал он и обрадовался: сейчас всё узнает. Кому он нужен такой?

Молодой красивой невестке? Да она, простите, сама ещё почти ребёнок.   Ей бы в куклы играть, а не смотреть за мной. Я же – хуже дитяти, хоть и встретил уже двадцатую весну своей жизни. Зачем ей связывать себя по рукам и ногам, обрекаться на монашество, ради меня? Да и мать её, как всякая  благоразумная женщина,  пекущаяся о счастье своей дочери, воспротивится такому опрометчивому безумному шагу. Друзья и подруги засмеют её и покроют своим презрением. Её станут презирать за то, что она  будет призирать меня.  Что делать, если наш мир так жесток и несправедлив, равнодушен и беден на истинные человеческие чувства?

Ах ты, чёрт, всё-таки какая это Женщина! Никто не узнает, как счастлив был я. Да и зачем? Об этом будем знать мы оба: она и я. Нет, ещё и Бог, который всё видит и понимает. Хорошо, а где он был тогда  –  почему не увидел и не понял меня? И сейчас эта Женщина сделает один укол в сердце, и не будет ни боли, ни страха. И я ничего не увижу и не почувствую - как я был целую жизнь, и как меня не станет. Быстрее бы – как мне всё это надоело.

Какая Женщина!

«Иди ко мне!» - Женщина подошла к кровати, наклонилась над ним. Паренёк вздрогнул  от страха, и закричал от боли: «За что, Господи-иии, за что-ооо!!!»

Смешно и больно. Сам себе я стал противен. Не жилец, увы, не жилец на этом свете. Так надо. Я так хочу. Я хочу её. Я хочу эту Женщину!

«Иди ко мне!» - тем временем гипнотически повторяла Женщина.

               
                ***



В то солнечное весеннее утро ничто не предвещало беды – граница упорно хранила своё молчание. Впятером они возвращались из дозора. Ночного дозора. «Ночной дозор» - отличный фильм его юности. Только там сражались с различной нечистью по законам чести, а здесь простых ребят за наркоту и за деньги убивают без чести и закона. Но ребята не уходят. Если не они, то кто же будет охранять южные рубежи государства, чтоб за державу не было обидно? «Держава, государство, страна, - как любил говорить начальник отряда, – это не политическая, географическая единица, это каждый из вас, несущий здесь службу,  это ваши отцы и матери, братья и сёстры, любимые девушки и друзья, настоящее и будущее».

Здешняя  земля таит в себе столько  роковых фатальных неожиданностей, что всегда надо быть на чеку, держаться вместе и идти друг  за другом след в след. Если свернёшь в сторону, на один муравьиный ус, то – хана! «Цинковая посылка», отправится к родителям - на Благовещенье…

Тогда он чуть приотстал от друзей и замешкался. Вдруг на тропинку упал чёрный жук-носорог, солдат оступился, и под его ногами огнедышащим вулканом вздыбилась планета…

               
                ***


«Иди ко мне, иди же-еее-шшш… - вожделённо зашептала ледяная Женщина, и шёпот её перешёл в свистящее шипение змеи. – Я жду тебя, и сердце моё открыто для тебя, любимого. Пойми, кому ты нужен такой? Иди, ко мне, глупыш-шшш, не бойся! Это будет хорош-шшшо – тебе понравится:  я умею быть ласковой и неж-шшшной, а ты получиш-шшшь покой, покой, покой и мою вечную преданную любовь…» 

Она придвинулась к нему. Тело её вдруг превратилось в большой осклизлый и гадкий клубок змей и могильных червей. Они жадно потянулись к нему: змеи раскрыли свои пасти, словно старались проглотить мальчишку целиком, как удав заглатывает кролика, а черви дождём посыпались на его обнажённую горячую грудь.

У Женщины из страшной груди её вдруг выросла корявая ветка, которая стала изгибаться во все стороны, как пиявка, ветка превратилась в корявую руку, пальцы которой потянулись к мальчишке, а рука, в свою очередь, превратилась в гигантскую змею. Змея открыла пасть, высунула кроваво-красный язык, и крупные капли яда стали падать с кривых зубов на больничный пол. Пол задымился в тех местах, куда упали капли, а Женщина, тем временем, всунула змее свой шприц и закачала яд. 

Пошёл снег. Крупные разлапистые хлопья облепили страшную фигуру чужого существа, и оно снова превратилось в обнажённую женскую натуру.

Стало холодно вокруг. Смертельно холодно. И тяжело, будто горы всех зримых и незримых миров обрушились на мальчишку. Одна беломраморная рука Женщины вожделённо протянулась к нему, обвиваясь вокруг шеи, как грациозная анаконда, и стала душить, а другая рука со шприцом нацелилась на сердце.

«Приласкай жжжэ-эээ меня - это так хорош-шшшо-ооо… Тебе понра-ааавится…» - говорила Женщина и всё ближе и ближе становилась к кровати.

Смерть плотоядно хотела измерить никчемное существование искалеченного юноши, ведь «смерть» от слова «измерить»: «измерить всё то, что успел сделать тот или иной человек за свою прошедшую жизнь».

Она наклонилась слишком низко, и её губы, источающие холод могильных плит, будто губы были выточены из тысячелетних айсбергов. Женщина бесцеремонно коснулась последних осколков оставшейся жизни, которая, как поздняя бабочка, побитая ранними осенними заморозками, тщедушно трепыхалась на запёкшихся губах мальчишки. 

Рука паренька нашарила под кроватью стеклянную утку. В ней плескалась  бурая жидкость, с аммиачным запахом.

Да, потерянного уже не вернуть. Даже Бог не в силах сделать это. Где ж ты раньше был, Господи, почему допустил эту беду со мной? Теперь кому я нужен такой? Я не нужен даже Тебе!!! Да, да, да, только Смерть избавит меня от этой глупой и ненужной жизни… Я устал спрашивать себя: зачем живу сейчас? Я устал отвечать: не знаю… У меня не осталось сил верить в мечту, и Белый пароход Чингиза Айтматова проплыл мимо. Видимо, надо до конца быть мужчиной… мужчиной… Мужчиной? А что это такое, конкретно, отбрасывая физиологию и пошлую похвальбу о своих «подвигах» с женщинами? Ведь не для них сделан мужчина, вашу мать!

Мальчишка разозлился на весь белый свет, на себя, на свою беспомощность и ненужность. Расплёскивая и выливая бурую жидкость на пол, 
на постель, на грудь и лицо, он поднял  утку. Размахнулся, совершенно облив себя остро пахнущими остатками, и со всей силой ударил  о рядом стоявший стул.

На стуле возвышался графин с яблочным компотом, и лежала горка пирожков с капустой и картошкой. Это принесла тётя Глаша – здешняя бабушка-нянечка, которая смотрела за пареньком пуще, чем за трёхлетним внуком.

Графин  упал и разбился. Разлился компот. Рассыпались пирожки. Женщина подобрала один, попробовала на вкус и отбросила прочь от себя. Обмакнула палец в пролитый компот. Попробовала. Гримаса отвращения исказила её лицо.

«Как вы, люди, пьёте такую дрянь! – брезг - ливо сказала она. – Ваша кровь вкуснее того, что вы называете “компотом”».

Да, права, эта мраморная бестия… Лучше перерезать себе вены, чем жить в постоянных страхах и муках. Он уже устал за эти три месяца от участливо-равнодушных слов и взглядов. Лживые слова расплавленным свинцом  капали в воспалённый мозг и прожигали извилины, а те выпрямлялись, корчились в судорогах и кончались, как червяки на рыболовном крючке.

Посторонние косые взгляды холодными скользкими слизняками любопытства безнаказанно ползали по его изуродованному, обезображенному телу, и иголка собственного чувства превосходства и презрения к его несчастью касались обнажённых струн его души. Мальчишка это чувствовал каждой клеткой своего существа и отворачивался к стене, а там – плакал.

Вот только, плачут ли настоящие мужчины?..

Что могут сделать эти люди, которые сочувствуют ему, потому что так принято?  Они  смотрят на него, потому что на фоне его уродства видно их телесное совершенство. Люди поговорят ни о чём, повздыхают, натешат своё любопытство и уйдут, оставив его одного, с его мыслями и слезами. Он снова останется один  – наедине с мыслями. Мыслями без глаз… мыслями без ног…

Впрочем, мыслям не нужны ни ноги  его, ни глаза его, поскольку мысли прекрасно обходятся без них, ведь силою мысли можно обозреть все просторы вселенной и обойти всё пространство мирозданья.

Здесь главное, чтоб жив был человек. Он-то живой, вот только… Вот только врачи и праздные люди  бессильны вернуть ему взорванную юность, любовь и жизнь…

В руке осталась горловина с острыми краями, что и требовалось доказать. Сейчас или никогда! Я всем докажу, что во мне ещё остался мужчина. И сегодня он вырос до космических размеров. Мне мало места на земле. Я задыхаюсь от её объятий…

«Будь смелее –эээ, иди ко мне-эээ…» - требовала Женщина и придвигалась к пареньку всё ближе и ближе, словно хотела завладеть всем его обрубком телесного мира, не оставляя ни пяди истерзанного тела.

Змеистая беломраморная рука со шприцем становилась всё ближе. Яд капал с конца иглы, падал на грудь паренька и с шипеньем прожигал глубокие кровавые раны, и грудь полыхала огнём. Мальчишка сгорал тихо и медленно, как свеча…

И он же дрожал от страха и абсолютного холода – ведь надо быть мужчиной! – и плакал.

Как глупо всё… Как глупо устроен этот мир… Я не хочу! Не хочу! Не хочу-ууу!!! Не хочу я так рано  умирать. - Но так надо, парниша, если ты – мужчина. - Да, я – мужчина, и я сделаю это…

Мальчишка вздрогнул невольно, будто ему отрезали голову, положили в его же протянутые руки, и безглазая голова стала таращиться на обезглавленное тело. Мальчишка внутренним зрением увидел бездну, которая открылась перед ним – бездна кишела, как разложившийся труп кишит червями, мириадами призраков, и первым среди них он увидел себя…

«Иди же ко мне-эээ…» - зашептала Женщина и навалилась на мальчишку всей красотой, всей тяжестью, всей бесконечностью смертельного существа.

Тело у Смерти было холодным, как кусок беломраморного льда, но нежным – да, она умеет быть ласковой и нежной. Нежным, но не живым, будто в нём воплотились погасшие огни всех сгоревших свечей.

Всё, баста, - я решился. Я решил! «…шил, шил, шил – не жил!!!» - долгим незатухающим эхом зазвучало в его голове.

Тут в полумраке палаты кошачьим глазом сверкнул занесённый над постелью, над обожжённой судьбой грязный осколок стекла.

«Ну же, ну же... – торопила Женщина, - и ты станешь моим, а я – твое-эээй, наве-эээшно. До конца вселенной я буду любить лишь тебя-ааа, а
ты – меня-ааа…»       

Ещё мгновение падающей звезды, погаснувшего луча и он полоснёт себе по венам грязным осколком. Вены вздулись, набухли  от тягостного напряжения и слишком долгого ожидания конца.

Сейчас я сделаю это! Я не испугаюсь! Я не промажу! Я сделаю вслепую! Без сожаления! Я так решил! Ведь я – мужчина! Я – мужчина-ааа!!!

А настоящий мужчина не отказывается от своих слов и решений. - Пора, парниша… Пошли, выпьем по стаканчику твоей крови!

«Иди ко мне, иди-иии, мой ма-ааа-альчик, я жду тебя-ааа…» - жадно зашептала Женщина, а из её рта, из  нутра её густой рекой потёк обволакивающий парализующий холод небытия. Но осталось самое малое. Осталось полоснуть осколком по венам.

Женщина дрожащими от нетерпения руками расстегнула ворот больничной пижамы, раскрыла грудь паренька и впилась в неё своими острыми клыками. Смерть разорвала грудь мальчишки, и в её величественных и мёртвых руках оказался красный трепыхающийся птенец человеческого сердца первых и последних двадцати лет.

«И Наташа ко мне, конечно, не приедет… Зачем я ей – такой? Она не сумасшедшая… А я – урод, уро-од, уро-ооо-од!!! Зачем мне жи-ыыыть!.. Сейчас всё решится… устроится… все будут довольны…»

«Ну, скорей, скорей, мой ма-ааа-альчик, - торопила его Женщина, - будь мужчи-иии-иной: сделай то, что решил!» - и шприц становился всё ближе и ближе, и мальчишка всем своим существом ощущал холодное ядовитое жало иглы.

С потолка полился промозглый проливной дождь. Смерть снова обратилась гадким клубком змей и червей. Грязные холодные слизневые змеи  поглотили всё его изуродованное тело паренька, а могильные черви грязными клубками закопошились в его страшных дымящихся ранах, в пустых глазницах и во рту.  Он почувствовал, как хмельное и жгучее вино покоя стало вливаться в его мозг, и мозг стал плавиться.

«Ну же, мой ма-ааа-альчик…»  - прошептала ужасная и гадкая Женщина, а паренёк полоснул по руке грязным осколком стекла, на пол  брызнули алые звёзды крови.

Змеи и черви замерли, и Смерти явился облик обнажённой женщины. Беломраморное тело Женщины, тут же покраснело, после стало розовым и тёплым, а потом всё схлынуло, и кусок вселенского абсолютного льда всей массой обрушился на остатки мальчишеской души.

 Женщина тут же превратилась в гигантскую  змею, раскрыла свою пасть, немигающим взором уставилась в пустые  глазницы паренька и стала медленно приближаться к нему, грациозно покачиваясь и предвкушая плотоядное пиршество.

Мальчишка тут же вздрогнул, и пустые глазницы открылись, и хлынула из них кровь на лицо, на подушку, на пол, на конец земных мук, на начало того покоя. Сердце паренька захлебнулось слезами и задохнулось в зловонной пасти Женщины-змеи.

«Я не хочу, не хочу, не-хо-чу-ууу!» - закричал мальчишка от боли, от страха, от отчаяния, от проклятий, собравшись с остатками сил и выплёвывая изо рта червей и обрывая со своих рук гадкое мясо многочисленных змей...


                ***

Сверкнула молния, грянул гром, и в открытое окно влетел жук-носорог.

«Нет, нет, нет жжж-же-еее!!!» - прожужжал он и врезался в осколок стекла, который мальчишка уже опускал на свою руку.

Жук и осколок упали на пол. Стекло разбилось в мелкие осколки, а они растаяли и разлились на полу лунными бликами.  Жук-носорог лежал, обездвижено, а после вспыхнул газовым язычком и исчез.

Это звезда, некогда упавшая под ноги мальчишки чёрным жучком, вернулась к своим бесчисленным сёстрам.

Женщина-змея вдруг съёжилась, как тонкий пластик, ошпаренный кипятком, страшно застучала зубами, возвращая дух и жизнь в омертвевшее существо мальчишки, сбросила змеиное обличие, став прежней обнажённой прекрасной Женщиной. Она стремительной кошкой спрыгнула на пол со шприцом в руке. Шприц  выскользнул из её руки и попал ей в голову.

«А-ааа-а!!!» - страшно закричала Женщина, закачались стены палаты, с потолка посыпалась штукатурка, и Женщина снова обернулась скелетом из анатомического театра.

Скелет в бессильной ярости заломил кости рук, подхватил свой белоснежный царственный саван и, не надевая его, поднялся под потолок и исчез в проёме.

Люк вернулся назад, и всё стало, как прежде, будто ничего не случилось.  Всё вернулось на свои места. Рука была без порезов. Грудь была без страшных кровоточащих ран и язв. Только осколки лежали на полу. Только неприятный запах стоял в палате. Только жалкие обрезки культей. Только пустые глазницы. Только  разбитая судьба.

Какая тёплая ласковая весенняя ночь. Как хочется жить, хотя бы одну эту чудесную ночь. Как не хочется умирать. Как я мог?! Как я посмел?! Как это глупо. Да, глупо.  Но кому я нужен такой? Та мраморная бестия всё-таки была права…Но всё же прости меня, Господи, и не сердись на мою глупость, ибо я люблю тебя. Люблю тебя и прошу здоровья и счастья для отца с матерью, для Наташи и для всех тех, кто знает меня и помнит с добрым словом участия.

Тучи  ушли, в небе плыла полная луна, а в уставшую душу мальчишки лилась тишина, лился покой, лилось умиротворение – согласие с миром и с собой.

В мир пришла тишина, какая приходит после кровавого затяжного боя.

Наконец, мальчишка уснул. Он забылся сном. Сном небытия или новых открытий? Может быть, его душа летела сейчас по мрачному тоннелю навстречу солнцу или торопилась к своему концу? Кто знает? Только Бог?

Пусть себе спит, мальчишка. Прости его, Господи, и даруй ему долгую и счастливую жизнь. Бог есть любовь! Полюби его, как он любит Тебя.


                ***



Рассвет густым томатным соком разлился по всей палате и ласкал мягкой розовой кисточкой лучей, словно беличьим хвостом, лицо мальчишки. Это было так хорошо. Это было приятно, что не хотелось просыпаться и открывать глаза. - Прошу тебя: продлись, очарованье, и не уходи! Ведь так могут ласкать только руки любимой женщины.

Он испугался и застонал сквозь сон. А стон его был сродни плачу. И из пустых глазниц потекли крупные капли слёз. Ведь он так не успел полюбить ни жизнь, ни смерть… уже не полюбит никогда… Он любит Бога. Об этом знает только Бог.

«Проснулся, Алёша?» - спросил ласково до боли знакомый и от того дорогой голос, и чьи-то губы коснулись его щеки.

Мальчишка вздрогнул и потянулся, как травинка тянется к солнцу, веря и не веря собственному счастью – маленькому, но счастью. А кто-то целовал его и целовал. Нежно, неустанно целовал, отдавая свою любовь, свою душу и самою себя. И мальчишка не боялся этих поцелуев. Напротив, он желал их. Они дали ему новую жизнь. Они вернули надежду. Они вернули любовь.

«Сумасшедшая... - прошептал он ласково, сквозь сон, радуясь тому и ругая себя, - всё-таки приехала…»

Перед ним стояла Наташа. Только  он не мог её видеть. Не мог видеть белый халат на жёлтой кофте с голубой  юбкой. Не мог видеть солнечную радость на лице и бездонную печаль в глазах. Не мог видеть, что  там,  в глубине - в неведомой стране девичьей души ярко светила звезда. Счастливая?

Обездвиженное солнце лежало в постели и безглазо смотрело на утреннюю звезду любви. Оно не видело её, но чувствовало и всё понимало. Ему было радостно и страшно.

Безногое и безглазое Солнце выдохнуло: «Зачем?»

Кратко и жёстко. Всего пять букв и шесть графических знаков, но вся вселенная внезапно поместилась на ладони, как стрелки разбитых часов. Огонь и вода, небо и земля, юное сердце девушки и зашитое сердце мальчишки. Только жестоким получился последний знак. Вопросительный.

«Зачем я тебе… такой…» - прохрипел он, и его лицо исказилось гримасой боли.

Наташа молчала. Стоит ли сейчас говорить, как долго она шла к нему, любимому, сквозь страхи и сомнения, сквозь недоумение подруг: «На кой ляд он тебе сдался,  дура?» Сквозь выкрик своей матери: «Опомнись, Наташа, не надо! Что ты делаешь?! Не губи свою жизнь!!!»

Позвольте, милые дамы, а что «не надо…» и «на кой ляд…» Не надо Алёше жить или не надо  ей, прежде всего, быть человеком? На кой ляд? Для жизни  – ему и ей: обоим! «Не надо…» и «на кой ляд…», поскольку она так молода и красива, как росинка на ладошке цветка. А он, простите, чудовище? Урод? Да как вы смеете, милые дамы?!

Почему мы так боимся идти навстречу своей любви? Почему, думая о грядущих материальных благах, будущих связях и знакомствах, мы готовы
поступиться своей любовью? Если материальные и бытовые ценности сейчас важнее всего, то какая речь тогда может идти о любви? И есть ли она, любовь? Может быть, её придумали поэты и писатели, художники и композиторы, чтобы получить вознаграждение за потраченное время? Может быть, её придумали философы, чтобы прославиться в веках? Почему, почему, почему, когда мы говорим о чувствах, то заглядываем в кошелёк своей половины и считаем чужие деньги, соизмеряя его наличность с собственными желаниями и капризами, или говорим о какой-то химии  мозга, подразумевая выгоду и брачный договор?

Если он не может их исполнить, то, значит, не достоин любви? А если он физически страдает, как Алексей, то, значит, он не достоин жизни?

Почему мы отвергаем былую привязанность ради собственной карьеры, престижной машины, благоустроенной квартиры? Почему боимся трудностей? «Рыба ищет, где – глубже, а человек, где – лучше!» Мы боимся лишиться молодости, поделиться своим здоровьем, временем, вниманием, поскольку боимся лишиться привычного покоя и круга общения. Тогда, милые дамы, зачем мы живём на свете? Чтобы бить себя в грудь и кричать: «Я – женщина: одна содержу и воспитываю детей!» А ты не рожай и не воспитывай, и не надо будет
кричать. Чем громче кричишь о детях, тем больше думаешь о себе. Двести лет назад крепостные крестьянки не кричали помещику, что они  – женщины, что им надо содержать и воспитывать детей. Они рожали детей по десять человек, а не одного-двух, как сейчас, кормили, воспитывали их, ставили на ноги – простых героев России  - и содержали всю российскую империю.

Так думала Наташа, стоя у кровати своего героя. И Алексей – не крепостной крестьянин её сердца, не выкидыш её души. Он – человек. Он – её любимый!

Два года назад Алексей дарил ей такие прекрасные и дорогие цветы, писал стихи и пел под гитару, что все знакомые девчонки только шипели и чуть не писались от зависти. Они говорили, да что этот красавчик нашёл в нашей  дурочке – ни кожи, ни рожи, ни кошелька… тьфу! А с ним тогда было тепло и легко, надёжно!

Так было раньше… А сейчас? Он любил её и любит до сих пор. И она его любила… А сейчас? Вычеркнуть живого из списка живых, сделать ему ручкой и выскочить замуж за богатого и наглого хама, чтобы голова ни о чём не болела? Вычеркнуть Алексея из памяти, из сердца, потому что он без ног и без глаз, и потому – не пара. Ни жилец, ни любовник, а так – калека… А она молода и здорова, кровь с молоком, - встретит ещё с ногами и глазами, и при хороших деньгах. Только Алёша, может быть, стал калекой, чтобы счастливой была она. С другим? Какая страшная цена собственного счастья… Нет, нет и нет! С Алексеем, только с Алексеем!!!

Алексей не купил её давно увядшими и выброшенными цветами (правда, первый букет – три гвоздики: красная, розовая и белая – по сей день хранится в её «девичнике»). Алексей не купил её смешными и простоватыми стихами, но не лишёнными искреннего чувства, где «любовь и лира» рифмовалось с «оторопью мира». Он не покупал, и она не продавалась. Ведь что-то должно связывать до гробовой доски два пламенных сердца, кроме денег?

Что-то должно быть прочнее денег? Что-то должно быть надёжнее денег? Что-то в этом мире должно быть настоящим и чистым, помимо красивых и пышных слов, помимо горячего шёпота признания и горящего страстью вожделённого взгляда, обшаривающего тебя по всему телу? Что-то должно быть святым, светлым и чистым, что сохраняется на всю жизнь, а не только глубина и длина любви?

Господи, как страшно! Есть ли под солнцем что-нибудь реальное? Реальны ли мы сами? Может статься, представляем собой выгодный и недорогой набор обывательских условностей, по имени Жизнь?

«Зачем? - Алексей продолжал вбивать в её сознание, в её душу холодный гвоздь собственного отчуждения от мира людей; вбивал всё глубже и глубже в её горячее и любящее сердце. - Зачем?»

«Так надо!» - твёрдо ответила Наташа.

Да, она так решила. Если не она, то кто же? Он её любит. А она? Что – она? Что думает сделать она? Поцеловать дежурно в щёчку, сказать пару пошлостей и упорхнуть навстречу своему будущему? Стоит ли гробить себя ради какого-то безродного калеки? Или… Да, да, да – именно, «или…»!

Нет, это не жертва, это не долг… Это, это… Это вам не понять, милые дамы. Вам не дарили цветов. Вам не пели под балконом и не посвящали стихи. Вы не плакали ночами в подушку, узнав о страшном известии. Вы не помогали дяде Коле, отцу Алексея, ухаживать за тётей  Зиной, матерью Алёши.  С тётей Зиной случился нервный шок, и она слегла, а отец  в этот же день перестал пить. И нынче водку на дух не выносит и во всём помогает супруге и слушает её. Совет да любовь, старикам, и здоровье!

Она любит Алексея. Лю-ууу-убит!

Наташа упала на грудь своего возлюбленного.

«Дурочка ты моя!» - зашептал Алексей, целуя её мокрые глаза.

«Нет, Алёша, я – дорога, долгая дорога к тебе. И я – пришла!»