глава 2

Глава 2. Канал.

Трудно быть идиотом или хотеть казаться таковым. Но Пешкин делал вид, что  несказанно рад работе на канале Волга-Дон 2. Ему напоминали, что первый канал Волго-Дон прокапали зеки и зечки у города Красноармейска в прострельно голой степи. Там вход в канал поначалу охранял огромный Идол в мундире ( позже сменили на Идола плешивого) и каждое судно давало здесь гудок, и каждый капитан кланялся Идолу, даже когда   понимал, что это не совсем  хорошо, но по-другому и быть не могло. Теперь же вот новый – второй, у селенья Ерзовка, куда посватал на работу Пешкина   писатель Бубнов неожиданно, как бы экспромтом. «Дай-ка, я ему сейчас позвоню». 
После чего выдал записку с четкой скорописью, словно пропуск в мир иной, где ходят только свои бесенята. После чего  Пешкина, студента-расстригу, приняли инженером в отдел изысканий с окладом в 120 рублей и уговором, что он будет всячески прославлять ударную стройку, где остро не хватает спецов.
И стал Пешкин для всех в управлении зубной болью со своим беззастенчивым «почему?». Вскоре его изгнали из двухэтажного здания конторы в вагончик и сдали по описи начальнику штаба ударной комсомольской стройки. Пояснили: «Владимир, вот тебе помощник. Присматривай за ним, а то больно шустрый».
Владимир торопливо сдвинул груды бумаг с одного из столов.
-- Ты давай сам. Мне отчет надо срочно сдать в областной комитет.
Здоровенный парень с шапкой кудрявых волос -- красавец, если бы не рябь деструктивных отметин на лице, он постоянно писал лукавые отчеты, выискивал комсомольцев, чтобы вытянуть из них взносы, проводил мероприятия «шире круг», «взвейся песня» и обязательно присутствовал на всех планерках, даже по субботам.
Общение  странное, всегда на бегу: «Привет! Напечатай быстренько сводку». Поэтому Пешкин сам по себе ходит, бродит по раскидистой стройке, пытаясь, знакомится с трудовым коллективом, что плохо у него получается, как у любого наблюдателя, который лезет с вопросами: «Ну, как, братцы, поживаете?»
-- А ты кто такой?
Ответил, что инженер отдела изысканий, стали смеяться. Сказал другой раз про литераторство свое – еще хуже: «Топай отсюда, писатель, блин, хренов». А ему  ответить им нечего. Одно слово – тоска, чужой человек на стройке и в городе, где ни друзей, ни знакомых.
Подружился с писателем из бывших «летунов», всерьез по-взрослому, воевавшему в небу над Кореей, а он неожиданно помер. А тут еще лютовня лигачевская, приперченная флёром демократической горбачевщины, когда ни выпить, ни закусить толком. Все через очередь. Благо мать выручила, где-то добыла по талонам пару бутылок Портвейна «777».
После первой бутылки Володя сменил надменно командирский вид на простецкий. Взялся рассказывать, как командовал стройотрядом в Урюпинске и девки там были такие, ну, прямо огонь…
-- Как название отряда?.. Ариель! Так я же писал о вас в молодежке.
-- Верно. То-то фамилия показалась знакомой. А я думал, что ты казачок засланный.
Он не сказал, как положено, «стукачок», но подумал именно так. От чего губы и рот Пешкина стянуло луковой горечью.
После второй «777» Володя повеселел окончательно, в нем проснулся задор, боевитость, которой ему не хватало на мероприятиях «шире круг», он помчался к диспетчеру за машиной. Досталась ему, согласно ранга, раздолбанная пятнисто-зеленая «санитарка», но вездеход и они попылили  напрямки через поля и овраги в Ерзовку к знакомой продавщице Томе.
-- Если будешь писать про меня – помяни БАМ. Я там почти  год комиссарил.
-- Тогда двух будет мало.
Володя легко согласился, что и трех бутылок вина не хватит. После чего Пешкин проникся к нему уважением и даже не спросил, как хотелось: что ж ты сбежал с БАМа, комиссар херов? Лишь прокричал в грохочущем кузове машины: «Что за фамилия у тебя такая? Еблонский».
-- А не знаю. Меня в школе с ней допекали. Сменить собирался…
Он хотел еще что-то пояснить, но не успел. Грохот прекратился. Санитарка встала в степи.
-- Ец! – сказал водитель громко.
Стало так тихо, что они различили стрекот акациевых семенников на ветру, хруст травы, которую поедал кто-то невидимый и чужой им, как чужда была для них эта пыльная дорога, хилая посадка и поле с комками земли,  желтой стерней, уползавшей в блекло-синее сентябрьское небо. – Пойду за буксиром, -- сказал водитель уже мягче, без злости, ему все одно начисляли деньщину в четыре пятьдесят, когда спал на сиденьях, ехал степью или стоял на ремонте.
А они пошли к Томе, благо, что не далеко.
Это комиссара и литератора сблизило. Они поняли, что нужны друг другу на этой непонятной стройке с ее метафизическим проектом, где основой был посыл восьмой степени абсурда, состоявший из фраз: «Перебрасывая 370 миллионов  кубометров чистой воды Дона, мы спасем Волгу», (том 1, стр. 34).
Увесистые тома проекта Пешкин  взял в ПТО. Чем больше читал, тем сильнее вонзалась тоска в его слабое сердце. А заместитель управляющего трестом «ВолгоДонпереброска» требовал отчет о славных делах.
-- Про восемь Портвейнов  и две Стрелецких  не забудь написать, -- подколол тут же начальник отдела изысканий, пронюхавший про застолья с Еблонским.
В ту же ночь написал  про шагающий экскаватор и машиниста Петровича, заслуженного работника мелиорации для районной газеты с прелестным названием «Знамя коммунизма». Написал, потому что понравился этот монстр, с верхней точки водораздела казавшийся огромным динозавром. Раздутое пузо-платформа, стальная  длинная шея, десятикубовый ковш-голова с клыкастой пастью. Этот ковш  легко вонзался в суглинок, вырывая ком земли величиной с небольшой дом.
Монстр несколько километров прошел по степи, оставляя глубокий каньон с отвалами коричневой глины и мог бы шагать так до самого Мурманска, куда Пешкин  намеревался поехать, если бы успевали укладывать бетонное ложе канала. И Петровичу дали бы там, за Полярным кругом, звезду Героя, о чем он страстно мечтал и даже написал письмо в партком, что ему не дают развернуться, хотя он готов вкалывать по двадцать часов в сутки. 
А так поставили на прикол. Петрович скучал, бряцал ключами и скупо рассказывал о жизни.
-- Говорят у вас зарплата под тысячу?
-- Врут. Это у меня вместе с помощником, когда мы в две смены пашем.
Пешкин не поверил,  подумал, что неплохо бы стать помощником машиниста, получать сотни три, весело звенеть рожковыми ключами, подливать масло в горячие механизмы и поглядывать с высоты пятого этажа на суетливых «камазистов».


Публикацию в районной газете не заметили. От позора и увольнения Пешкина спас приезд главного мелиоратора страны. Приехал он, как и положено большому начальнику, в сопровождении ГАИ и дюжины Волг белого и черного цвета. На общей управленческой планерке разнес, не стесняясь, в мать-перемать руководителей ударной стройки. Потом пообщался на крылечке конторы с рабочими и укатил вершить большие дела по исправлению природных искривлений.
Вдохновленный его речами, Пешкин написал статью про большую советскую стройку, где не хватает материалов (даже перечислил), из-за чего страдают рабочие, которые не могут получить законные 200-300 рублей за свой тяжкий труд. Закончил опус печально: «Нужна ли нам такая стройка?»
В редакции областной «Правды» концовочку вырезали, подчистили, подласкали и получилась славная зарисовка в духе «Беломорканала», когда плюгавый бесенок по кличке «Еж», обводил вокруг хвоста маститых писателей,  доживших до седых мудей, но не научившихся отличать серое от черного. А может быть не желавших отличать. Они писали под скороговорку бесенка в длиннополом кожаном пальто о перековках и перекалках людей, преступивших закон, но которые, судя по их бодрым движениям с кайлом и лопатой, встали  на путь исправления. Потом так же, после долгой  Войны, другие писатели писали про перековку на священной Сталинградской земле.
Статья вышла подвалом на двух полосах, как «гвоздь» номера. Конторские цветов не вручили, похвалили сдержанно. А он прочитал и забился в истерике над столом, обещая набить морду редактору, не остерегаясь, не замечая того, как удивленно, взыскующе смотрит начальника штаб Володя.
Когда Пешкин получил гонорар в тридцать рублей, то забыл про горькую обиду.  Похвалился в отделе новой фактурой о бригаде упорных каменщиков, пообещал писать еще и еще…  Лишь бы платили. Потому что получил за сентябрь зарплату в 103 рубля, минус обеды в столовой, аванс, три бутылки Портвейна, а в остатке беспросветную тоску в глазах Мэри и фразу: «Мне даже трусов купить не на что!»
Он машинально отшутился: «Походишь в моих». Но через пару минут ему  стало худо. Понять его мог только Андрюша Коренкин, который был далеко. Он мел беззаботно тротуары возле театра и не подозревал, какая его ждет подлянка, когда он получит диплом и уедет в родную Калугу.
Он бы понял раздвоенность Пешкина, точнее, разтроенность, когда  тот сидит на планерке рядом с Еблонским и с идиотским упорством чиркает в блокноте про бетонные блоки, а вечером пишет очерк для «Нового мира» о переброске рек, о Волге, Каспии, лунных циклах, как настоящий глобалист и когда входит  в раж, то ему  кажется, что это спасет Родину.  Надо только очень хорошо написать. А ночью Пешкин читает «Лето господне» Шмелева и плачет из-за того, что это было. «Было! А куда же ушло?» А утром он бежит  к вахтовке с ярко-оранжевым кузовом и орет  громогласно, как научили когда-то в Армии: «Подожжи-ите!» Водитель видит  его через зеркало заднего обзора, но хитрит, протрогивает трехосный Урал,  затем тормозит. Все смеются, тянутся руки, подхватывают со скользких ступенек, тянут внутрь кунга. Он рад, что успел, что они добрые, что опять потеплело, а завтра можно получить в кассе аванс.
Теперь Пешкина больше не спрашивают про отчет, его просто  используют, как продажную девку: подготовьте праздничные «Молнии», разнесите по участкам листовки… И он прыткой иноходью несется  по раскидистой стройке.
Неожиданно отвалился каблук на туфле. Тут же в мехмастерских ему отрезают второй и он становится  всего на пару сантиметров ниже, а по ощущениям -- вдвое.


Привет, Саша!
Был на кафедре, просил дать тебе в оппоненты Лобанова. Ладно, говорят, дадим и Лобанова, и…
Прочитал отзывы Кима на твой и, естественно, свой дипломы. Все-таки удивительно корейского рода человек. Тебя хвалит отличнейшим образом, де мол, «его недостатки доказывают достоинства». Обо мне же он умудрился вообще ничего не сказать. Скользко и холодно. А оценки я, вообще, никакой не заслуживаю.
Рекемчук мой диплом уже взял, а Крупина у меня сняли. Крупин будет оппонировать Андрусенко. Ну, да Бог с ними.
Когда был на кафедре, выяснил, что тебя не могут допустить к защите без сдачи экзаменов за пятый курс. Пошел на ваше заочное отделение. Поговорил с отличнейшей девицей и вроде сошлись на том, что она сама тебе напишет и сделает вызов, чтоб ты досрочно сдал сессию.
Прочел ли ты в «Неве» Конецкого. Прочти обязательно. Прочти спокойно Набокова и – застрелись. В четвертом журнале «Дружбы народов» совершенно новый роман Юрия Трифонова, вроде бы знакомый трифоновский и новый совсем одновременно. В первом «Знамени» интересные статьи Ивановой и Золотусского. Вышла книга Юрия Казакова со всеми незаконченными останками. Хорошо, что вышло, плохо, что незаконченные. Если встретишь беленькую книжицу Белова «Жена писателя» о А. Г, Сниткиной – не скупись, покупай. Великолепного свойства книга, если захочешь в другой раз жениться. Она должна быть настольной у наших писательских жен. Шучу конечно, но шучу грустно.
Лучше, вообще, ничего не читай, а только пиши.
У меня через три дня гнусный экзамен по научному коммунизму. Вот уж не знаю. Не знаю и все.
Дома, как дома. Да дома нет. Крыш много, а дома нет. Но и хуже не будет. А так настроение бодрое. В ожидании госа по научному коммунизму нахожусь в состоянии полного идиотизма. Похоже, я буду его и в следующем году сдавать.
Пиши иногда. Очень хорошо получать письма, оказывается. О чем я стал уже забывать. Андрей.