Жизнь на окраине Прод. 23

    К малышам и в медпункт я заглядывала регулярно. Неприкаянность, одиночество заставляли искать тех, к кому можно было бы прислониться, довериться, почувствовать доброту, чтобы выжить, не потеряться в чуждом мире. Ко мне относились с добром, и я отвечала тем же. Чистота, запахи лекарств были знакомыми, привычными, они напоминали о покинутом доме.
    Находясь рядом с взрослыми людьми, конечно же, я слушала их разговоры: «Почему ей это позволяют, и зачем она детей натравливает друг на друга!»
     Говорили они о воспитательнице, а я думала о мучительнице, которая ребёнком не выглядела. Таких прозывали «дылдами».  Высокого роста, развязанная в общении, восьмиклассница Людмила заставляла нас дежурить вместо себя. Отбирала посылки, оскорбляя тех, кого успевала обобрать. Меня третировала, обижала, потому что я еврейка. Девочку казашку или узбечку, я в этом не разбиралась ни тогда, ни сейчас, потому что ни цвет кожи, ни разрез глаз для меня не имели и не имеют значения, обзывала узкоглазой, нацменкой.  Помню, как та громко рыдала. Из моих бандеролек Люда вынимала конфеты. А шоколадные вафли, мама знала о моих вкусах, потому и вкладывала их перед отправкой в очередную коробочку из-под детской обуви, выбрасывала на стол или куда попало. Вечно голодная детвора всегда находились поблизости, внимательно следила за её поспешными действиями, за тем, как она ловко расправляется с чужим добром, чтобы не пропустить возможность подхватить то, что останется. Если повезёт…
     Пока я в каком-нибудь укромном уголке читала, а потом и перечитывала мамино письмо, вафли исчезали. Такая же участь ожидала и другие посылки: наглому вскрытию подвергались не только мои.
    В своих письмах я просила маму ничего мне не присылать. Всё равно мне не доставалось, а вид наглого дележа портил настроение надолго. Мне не было жаль. И сама бы раздала, но не успевала. Терпеливо сносила вынужденные дежурства на холодной, промозглой кухне. Отдавала без сопротивления конфеты: не могла, обессиленная, достойно ответить. Оставляла лишь вложенные письма или открытки, написанные мамой. В них она умоляла меня всё перетерпеть и здоровой вернуться домой.
    Но однажды великовозрастная девица решила захватить и записку. Ей необходимо было не только значительно подсластить свою жизнь, но и посмеяться над чувствами другого человека. Неожиданно для себя она получила отпор, после чего объявила всем, что с психованными, с такими, как я, иметь дела не желает. Дразнить не перестала, но руки уже не распускала, подножки не ставила, с лестниц не сталкивала.
О какой дружбе можно было мечтать в такой среде? Вряд ли кому- либо удалось бы создать из больных, ослабленных нехваткой еды детей, дружный коллектив единомышленников, тем более что все мы, прибывшие из разных уголков нашей страны Советов, были разного воспитания.
    Конечно, я общалась со своими сверстниками.  Ползала вместе со всеми по угольным насыпям в поисках гуль. Пыталась подружиться и с Инной Зозулей, девочкой-землячкой. Но она сторонилась всех, надсадно кашляя в платочек.
     Нас ещё в Харькове предупредили о том, что опоздание по любой из причин невозможно.  Если задержимся хоть на день, в санатории не примут, путёвка будет считаться недействительной. Заезд рассчитан был на сорок пять дней.  На все последующие сроки уже имелись желающие.  Потому-то опоздавшие дети не смогли бы пройти лечение в другое время. Тем неожиданнее было появление через месяц после начала смены нового человека, пятилетней девочки, назвавшейся Верой Брежневой.  Ещё удивительнее было то, что она во всеуслышание заявила о близком родстве с Леонидом Брежневым.
    Помню, как в медпункте я сказала: «Если она действительно племянница, то почему приехала не летом?» Моё детское умозаключение быстро облетело санаторий. Оно обсуждалось и взрослыми, и детьми. А Вера Брежнева лишь улыбалась. Странный это был ребёнок. Неопрятный. Волосы, коротко подстриженные, всегда казались невымытыми, грязными, а лицо - чумазым.
     С этой девочкой связаны неприятные воспоминания. Она успела заразить весь санаторий, всех детей, вшами!
     Оглядываясь назад, думаю, что Вера действительно могла быть родственницей будущего Генсека. Из тех, кого он, по пути наверх, вычеркивал из своей жизни. Была ли она племянницей или нет, для меня не имело никакого значения. А то, что мои длинные волосы намыли чем-то гадким, вонючим, залепив при этом глаза и уши, запомнилось.  Как и то, что помочь десятилетнему ребёнку отмыться почему-то забыли…
 











http://www.proza.ru/2010/01/26/859