глава 5

Глава 5. Мурманск.

Здравствуй, Шура! Свое обещание о выступлениях на флоте, помню. Причина одна: нет рыбы, нет транспортов, потому что все убежали в Антарктиду. А мы отправляем без визы только в прибрежную зону Ледовитого океана в треугольнике от Новой Земли до Шпицбергена и до Фарерских островов.
Поэтому долго  молчал, все было неопределенно, а потом уезжал в Москву. Мне все же удалось предварительно договориться. Можешь приехать в июне-июле с кем-нибудь из поэтов. Каждое выступление  12 рублей, а их можно сделать за месяц до сотни, если пахать и не лениться. Все отлажено, уже пропустил троих из Литинститута. Слово за тобой.
Завтра улетаю на беломорское побережье в деревню. Буду сёмгу бить по голове большой колотушкой; буду рыбу шкерить; буду Беломор курить.
Видел на днях Ваньку Буссонова с новой девушкой. Пьет, гаденыш, гуляет. Привет передает и, возможно, вышлет свой первый сборник. У меня вышла подборка в «Севере», если найдешь в библиотеке, то полистай. Весь пятый номер получился удачным. Весной у меня будет прибавление. А чего – крыша над головой есть. Нет денег… Ничего, заработаем.
Привет Мэри и пацанам. Эроков.

Эроков писал с юных лет грамотные стихи с хорошо подобранной рифмой, что было весьма удивительно. В нем перемешались карело-югорские народности  вкупе с азиатами, скупавшими на Кольском полуострове пушнину. Он, как любая дворняжка, умело колбасил хвостом, никогда не рычал и порывисто бежал вслед за красивым флагом очередного «изма». Писем писать не умел, все старался объяснить по телефону торопливой скороговоркой.
К двадцати пяти годам он решил, что стихи – это трамплин. Надо писать прозу. Романы о коренных народностях Севера. Получать гонорары и премии. Ему хотелось подобно отцу, который пусть и бросил их в начале семидесятых, стать большим Членом. Рулить регионами, массивами людей, создавая пространство счастливых людей.
Для начала отец определил его в Бюро пропаганды, пообещав, что сделает начальником над всей пропагандой области, если он вступит в партию и не наделает глупостей, как Буссонов. Поэтому  и потому Эр решил собрать вокруг себя верных толковых товарищей. О чем Пешкин даже не подозревал, принимал это за доброту и заботу приятеля Эра. 
В то же день показал письмо Тимофею Лещеву. 
«Эх, давно  я никуда не выезжал, – искренне обрадовался Лещев. -- Тем более в море!».
Но его осадила Наталья: «На проезд деньги нужны!»
-- Так займем у кого-нибудь, да, Сань?
Карпенко решал такие вопросы быстро, не сообразуясь с действительностью. А
Пешкин был прагматиком и каждый раз напрягался, когда речь заходила о деньгах. Это напряжение не проходило ни днем, ни ночью, высушивая мозг и плоть бесконечным, опять кончились деньги. «Надо терпеть и ждать, вот-вот выйдет книжка и тогда...» Внутренне понимая, что и тогда их надолго не хватит.
Шли по ухабистой горбатой улице,  вдоль покосившихся частных домиков, которые давно определили под снос, но все никак не доходила до них очередь, а потому и ремонтировать их никто не собирался, не подозревая, что эти домики будут стоять здесь и в следующем веке. Шли к домику Пешкина, слепленному после войны наспех из разных обломков, и  рассуждали, что на проезд в оба конца надо сто сорок рублей, да на прожитье в Мурманске.
-- Водочки выпить…
-- И не мечтай, Лещев! – Наталья в такие минуты называла его по фамилии, сама не приняв ее, считая смешной. – Вот ваши деньги. – Она показала на раскидистый абрикос, усыпанный густо плодами. – Там же Север. Глушь. А вы с чемоданами абрикосов… Пешкин, у тебя есть чемодан?  Я Тимке  найду побольше, у него харя здоровая, пускай прет.
-- Я поэт, а не торгаш! Стоять на рынке, ишь, удумала.
-- Дурачок ты мой, не надо стоять. Отдадите все оптом.
Собирать плоды решили сообща в день перед вылетом. Наталья умела быть убедительной. Она дозвонилась подруге в Москву и узнала, что там абрикосы продают по пять-шесть рублей. «А в Мурманске, небось, по восемь».
Неожиданно хлынул дождь, ломая их план о том, как можно гульнуть в далеком Мурманске на заработанные деньги. Лещев загрустил, а Пешкин не успел в своих всегдашних заботах по дому. Но  Наталья в любом деле была неостановима, как танк,  и будь бы она главой государства, все пахали бы, не разгибаясь,  доводя задуманное до эшафота.
-- Мэри, у тебя имеется фен?.. Отлично, тогда будешь сушить абрикосы. А вы, парни, не расслабляйтесь. Рвите аккуратно. Я буду таскать.
Когда самолет заходил на посадку, приоткрылся огромный простор темно-зеленого Баренцева моря с гребешками волн до самого горизонта, что вызывало смутную тревогу. Как и прогноз погоды: плюс двенадцать, ветер северный до двадцати метров в секунду.
В аэропорту с ходу обескуражил таксист, потребовал два червонца за проезд:
-- Что вы хотите, здесь Заполярье!.. Абрикосы, говоришь, привезли. Так их щас полно в каждом магазине.
Они не поверили, попросили остановиться возле павильончика «Овощи». Крупные желтые абрикосы лежали на прилавке с ценником 3 рубля 10 копеек.
--Не знали, да? В Заполярье снабжение по первой категории круглый год. Черешней мы торговали по два пятьдесят…
На рынке откровенно смеялись. «Какой абрикос! Это джардела. Небось, в посадке у дороги нарвали».
Удар был прямо по печени.  Оптом не брали даже по рублю. А в своем кабинетике на улице Коммунистической их давно ждал торопливый Эр. Тимофей предлагал бросить чемоданы возле рынка, а денег на прожитье занять у Эрокова… Но Пешкин предпочел драку  с привычным « была -- не была!» В парадном костюме при галстуке  взялся продавать в газетные кулечки джарделу по два рубля за кило без весов на глазок. Лещев прятался за углом, не хотел подсобить. «Стесняешься, сука! А как водку жрать, так первый», -- распалял Пешкин в себе злость, чтобы перетерпеть укоризну, удивление в глазах мурманчан.
Вскоре подошел один из тех, что смеялся над ними на рынке.
-- Ладно, беру все. – Чернявый мужик   понянчил в руках чемоданы, определяя вес. – Всё за семдесят пять рубль.
Пешкин держал веером в руке семь червонцев с профилем беса, слегка похожего на профиль Тимохи Лещева. А он, голубоглазый, толстошкурый,  смотрел удивленно.
-- Ну, ты даешь! – Искренний возглас, как награда. Обида схлынула.
При лучшей гостинице Мурманска, где Эр забронировал номер, процветал единственный в городе, а возможно и во всей стране, ресторан по системе «шведский стол». Заплатил три с полтиной и ешь, сколько можешь. Что казалось обманом, хитрой уловкой. Поэтому Лещев решил начать с супа, а Пешкин осторожно взял пару салатов. После сосисок и двух кусков мяса его хватило еще на  эклеры, а Тимоха сидел рядом и грустил из-за того, что набил пузо супом. Даже укорил: «Что ж ты не предупредил меня, дурака».
-- Няньку наймем тебе, Тима, -- подколол Пешкин  привычно искреннего в своей простоте поэта Лещева, которого ни переделать, ни изменить.  Позже  бурчал про забытые вещи, про путевки, которые Лещев не хотел  заполнять, потому что корить и гнобить проще, трудно – любить.
На следующий день -- порт. Таможенный прапорщик со шрамом на щеке. Декларация, сдача денег – всё по серьезному. Только разместили почему-то  в лазарете на судне «Капитан Полухин». Отношение спокойное, ровное. Спать бы, а  не получается, яркое солнце висит над горизонтом, хотя дело к полночи. Буксиры «Вьюга» и «Буран» выводят от причала в Кольский залив. С мостика команда – «отдать концы Вьюге», кажущаяся необычно смешной.
Штурман пояснил, что до плавбазы шлепать около суток. Показал на училище слева по борту, где когда-то курсантом бегал писатель  Конецкий и даже один раз в водолазном костюме спустился под воду.
В Баренцево море   вышли под небольшой шторм, что их не пугало, больше того, настраивало на романтический лад и рассказы про мореходов, айсберги, паковый лед. А за столом в кают-компании говорили о салаке, которая ушла к норвежскому берегу. Что на судах кончается топливо, а Профсоюз рыбаков грозит всеобщей забастовкой, о чем уже сообщили Министру.
Через сутки теплоход пришвартовался к плавбазе «Полярная звезда». Ее верхний борт возвышался на высоте девятиэтажного дома. Палубным краном, как нашкодивших котят,  их перетащили в «авоське» с «Полухина» на плавбазу и сдали под расписку старпому: писатели, штук – два, без повреждений.
« А на хрена они мне?» -- так и повисло в воздухе.
Совсем недавно старпом затаскивал в шлюпку подводников с «Комсомольца». А одного не успели. До плотика оставалось пять метров. Он висел держась за леера и смотрел, последним усилием подвернув голову вбок. Уже кинули фал на плотик, а он пальцы  разжал. Секунду-другую светилось лицо и глаза сквозь толщу воды и все – нет моряка. Остались глаза и лицо, которое беспокоило старпома тем, что они не успели, то ли общей дурацкостью всей ситуации по спасению, то ли тем, что не выпить, ни закусить. «А тут еще эти, дармоеды!»
Определил их для пригляду кормиться в капитанской  кают-компании. Порекомендовал не опаздывать: «У нас с этим строго».
Поймав интонацию и подражая всем остальным, Лещев с  Пешкиным просят у капитана разрешения присутствовать,  желают всем приятного аппетита, согласно флотской традиции.
На завтрак яичница с ветчиной и луком, масло сливочное, лимон и даже  суп, который, как пояснили общительным писателям, на судах подается четыре раза в день.
-- Традиция. Работа у моряков тяжелая. Холод, ветер… Горячий  суп или уха – первейшая еда.
По громкой связи два раза объявили о выступлении писателей. Собралось человек десять из восьми сотен, что работают тут в три смены. Пустой огромный зал, где по вечерам крутят фильмы. Тимофей привык, а Пешкину в тягость.  Прочитал вслед за ним гумилевское «Слово» и понял, что зря старался, заучивал. Слишком выспренно: «В оный день, когда над миром новым…»
-- Расскажите лучше что-нибудь про Москву.
А он дурак-дураком не знает с чего начать. Какие-то глупые заготовки в голове, что человек вышел миллионы лет назад из моря, что на судах раньше были священники.
« Во зануда», -- думают рыбаки, но молчат, привыкли к словесной шелухе. Передают друг другу бумагу.
-- На вот, почитай телеграммку.
«Совет трудового коллектива базы океанического рыболовства рассмотрел предложение членов экипажей траулеров « Берег ветров», «Северный» по поводу всеобщей забастовки и выставил требование по отставке Министра рыбного хозяйства…»
-- А вы, как считаете, надо Министра сменить?
Пешкин стал рассказывать про канал Волга-Дон. И, слегка рисуясь, про то, как 12 академиков и членкоров в Известиях на него ополчились.  « А всё из-за того, что я академика Аганбегяна обругал в своем очерке. Благо не тридцать седьмой год».
Но не слушают. Им плевать на канал и академиков, им бы Министра поставить на одну смену разделывать рыбу!.. «У японцев вон машины специальные есть, одна даже  шкурку с рыбы снимает. А у наших мастеров перчаток не допросишься».
Пешкин молчит, кивает  головой, словно китайский болванчик, потому что чужой здесь и задача у него нелепо проста – денег заработать самую малость, очеркишко какой-нибудь написать, если получится, потому что резанешь правду и ляжет на дно, как подлодка, твой искренний выплеск.
Можно, правда, рассказец какой-нибудь написать, как  системный механик --  тридцатилетний, но еще холостой, стал по ночам закрываться в каюте с уборщицей. А рядом повариха мучается, стучит в переборку. Жалобы капитану носит. Старпом раз-другой с ним поговорил сурово. Ключ отобрал. Попробовал на мужскую  гордость давить, что с ней пол смены переспало за прошлый рейс… Так они шваброй стали дверь заклинивать, чтобы заниматься делом своим и так безудержно, что вся плавбаза смеялась и пальцем показывала. А ему хоть бы что.
Ни тюрьмы, ни полиции рядом нет. До конца рейса пять месяцев. На берег его не спишешь, как уборщицу. Вдруг является механик без вызова сам. Подает заявление: просим зарегистрировать наше совместное проживание на законных основаниях… Кинулся старпом к капитан-директору, как быть? А тот руками разводит: такого в моей судовой практике еще не встречалось!
Смешная история. Прямо обхохочешься – да? Но Пешкин почему-то загрустил, такой уж характер.
На ужин блины. «Ох, вкуснючие! -- хвалит Тимофей. – К ним бы сметанки домашней». Капитан гудит одобрительно, что кок славный попался, как бы не переманили. А Пешкин слушает, выставив ухо, как штурман с помощником спорят про «Комсомолец».
Я на вахте стоял, когда военные телеграмму в эфир выдали не sos, а обращение: «Требуется отбуксировать объект. Там был пожар, теперь потушен». А координаты выдали неверно. Время теряли, пока разобрались. Сколько бы еще спасли ребят.
Капитан перестраховался с этой долбанной сверхсекретностью. Тянул до последнего. Мне лейтенант ихний Славка пояснил, что там снизу горело, а они люк раздраивали, а там восемнадцать болтов надо откручивать, чтобы спасательные плоты выбросить. Говорит, что мичману, который в воде был и за их плот держался,  предлагал поменяться. А тот – нет. Уже не влезу. И ты зря обморозишься. И ведь продержался.
-- А мы двоих,  в жилетах,  в воде углядели. Один до последнего голову держал, значит, живой. Ну, а второй, сам понимаешь…
Пешкин от нечего делать бродил по плавбазе и неожиданно для себя обнаружил кабинет зубного врача. А врач так любезен и мил, что заманил, усадил в кресло с привычным: не бойся, мы только осмотрим. «У меня материалы импортные, шведские», -- уговаривал он, потому что заскучал. Рыбакам некогда, пашут в три смены.
Он полировал пломбу на переднем нижнем, когда по селекторной связи понеслось: «Писателя Пешкина просят пройти в каюту старшего помощника. Вас ждут на борту сейнера Макеевка».
«Ничего подождут», -- врач знал себе цену. «Писатель на приеме у врача. Отложите отправку на тридцать минут». Отложили. Старпом сам проводил к трапу. «Выступайте, милые, выступайте», -- не без иронии напутствовал он, радуясь, что так легко удалось  сплавить литераторов на другое судно. Вздохнул облегченно.
Шторм в пять-шесть баллов на плавбазе почти не ощутим, а сейнер кидает с борта на борт, как щепку. Кишки к горлу подступают. А тут еще запах вареной рыбы. Она стоит на камбузе и на столах. К рыбе – макароны или отварная картошка, потому что правильный кок заболел, взяли спешно пацанчика из училища, а он полный пень, ничего другого готовить не умеет.
Когда шторм поутих, вылезли Лещев с Пешкиным посмотреть, как рыбу ловят. Тралят все больше треску, других промысловых пород в море почти не осталось. Когда трал  поднимают – занятно наблюдать за разноцветной  морской живностью. Ветер, брызги во все стороны, а писатели в  пижонистых светлых костюмах, пальцами тычут: это что? Это кто?
Терпеливый народ рыбаки. Раз только Тимофея обматерили, когда он за трос зацепился и пролетел по палубе до ограждения, сшибая на своем пути орудия труда и ящики для разделки рыбы. А так ничего, весело. Залезай  в кубрик, как в конуру и болтайся на постели в полуобморочной дрёме, весели себя прибаутками, потому что рыбакам не до стишков. Все жестко расписано: вахты, подвахты, сон, еда. И так день за днем до полугода, если у родных берегов.
Благо, если в Атлантике лов. Там  в порт иностранный можно зайти, поглазеть, полюбоваться. Можно рыбу попытаться продать, которую иностранцы, зажравшись, перемороженную, да еще без разделки – брать не хотят. Только свежую, только филе. Или печень трески. А где ж ее брать, если всего на трех сейнерах из полусотни линии по разделке трески. Поэтому все в море, все чайкам.
Три часа по Гринвичу. Штиль. Мелкая рябь, подсвеченная неярким арктическим солнцем. Цвета от сизого до купоросного. Десяток разномастных траулеров то ли на море, то ли в небесах. Под кормой снуют серые Глупыши, белые Дутыши, Солдаты с траурной каймой на льдисто белом оперенье. Поэтично. Лещев сочиняет очередной стих. Пешкин скучает. Все суда получили радиограмму: покинуть квадрат лова у берегов Шпицбергена в связи с военно-морскими ученьями. Рыбаки понимают, что против лома – нет приема, но все же негодуют, ворчат, что за них в Правительстве и заступиться-то некому.

Здравствуй, Саша! В Москве с твоего последнего отъезда мало, что изменилось. Лекции отвратительно скучные, а более отвратительно сознание, что ни одна лекция умнее тебя не сделает.
Пьесу свою закончил. Теперь засел за переделку повести. Приехал из Челябинска Филов, снял отличную квартиру в Измайлово. Настроение у него бодрое и рабочее.
Я чуть было не подрался с твоим земляком Юрченко из-за Астафьева. И не только из-за него. Накопилось. Вообщем,  шум получился большой, а драки не было. Теперь не здороваемся. И бог с ним.
Ванька Буссонов читал стихи свои – это что-то совсем новое и очень хорошее. Эроков спрашивает: не хочешь ли ты переехать в Мурманск? Он, де мол, насчет издания твоей книжки тогда договориться.
А так все по-старому. Листопад. Лена считает дни. Я живу одиноко и грустно. И что-то ведь другое хотел написать, да уж пошло, как вышло. Тем более, что здесь действительно ничего не происходит, во всяком случае, со мной. Андрей.