глава 15

Глава 15. Калуга. Бумага. Рыжая.

В Калуге не было ничего. Даже рыбы в Оке, как и в Угре, известной народу великим противостоянием 1480-го года. Как  известен  Козельск – «злой город» для чингизидов, но совсем захудалый, убогий для калужан и тех военных, которые жили здесь в силу необходимости, обслуживая третий противоракетный пояс вокруг Москвы. Москвы, которая сосала соки, облагая земли данью, налогом, сажая, послушных воле ее, столоначальников, чтобы они чудили по-разному, ощущая полную свою безнаказанность. Один из последних построил новое здание обкома похожее на кремлевский Дворец съездов и приказал снести массив частных домов и садов, что тянулись вдоль пологого склона к Оке: чтобы убогость эта вид на реку не загораживала.
Именно в Калуге прочувствовал Пешкин известное, «что ни город, то свой норов». И не поленился, нашел у главного русского пояснителя Даля: калуга – полуостров, отток, калач. Что верно. Подъезжаешь с севера из Москвы или с юга через Михайлов, не миновать моста через Оку и крутого подъема наверх в гору. Сразу попадаешь в центр города с уцелевшими там-сям церквями,  типовыми пятиэтажками, ларьками и магазинами, а чуть проехал, вот она – улица Фридриха Энгельса, которую сто лет бы не знал, кабы не  Коренкин.
Здесь среди пятиэтажек попадаются двухэтажные особнячки дореволюционной постройки, есть здание земской больницы,  действующей по сей день, которую построили рачительные обыватели на свои деньги. Некоторые из этих чудаков вышли встречать в сорок первом немцев с хлебом солью, чтобы сохранить город от разрушения – ну, не с вилами же на танки бросаться? А их не поняли, не оценили, сгноили, позже, в лагерях.
Первейшим калужским чудаком, несомненно, является Циолковский. О нем вспоминают в дни городских торжеств, «как о родоначальнике ракетостроения», ни больше, ни меньше, и тут же забывают, а если найдется какой умник и станет рассказывать про теорию ионосферы, так тут же зевотой задушат и криками: ладно-то умничать, обедать пора.

На небрежность почерка внимания не обращай, я не то чтобы выпивши, я хуже того – пишу тебе с люберецкой больницы, в которую угодил еще две недели назад по причине внезапного инфаркта. Вот такие, брат, дела. Обратно ударило меня. Но не так строго, как в первый раз. Вполне терпимо. Скорую Митька быстро вызвал. Теперь уже разрешили потихоньку вставать. Глядишь, к концу июля отпустят. Но режим бережливого к себе отношения придется соблюдать. Так что поездка к тебе, на благословенную рыбалку, к глубокому сожалению, а я уже и снастей прикупил, -- отпадает. Ты не серчай. Мне теперь больше трех кило поднимать нельзя, а вдруг сом на полпуда клюнет – придется бросать.
Такая вот ерунда получилась. Зато Митька мой – собака – взял и поступил без всякого блата на актерский факультет ВГИКа. Понял! Там всего 12 мест бюджетных. Вот такая у меня отцовская радость. Главное свез меня в больницу, не растерялся и присутствия духа не потерял. Молодец. При всей своей расхлябанности, парень целеустремленный. Если водку жрать, как папенька, не будет, глядишь, чего-нибудь добьется. Дай ему Бог…
Лежу в кардиологии среди дедов – один такой молодой и красивый. Лежи, казалось бы, да пиши себе женский роман, но никакое гадство здесь в этой атмосфере в голову не идет. Да и пошло, ей-богу, в больнице эту дрянь выдумывать. Может и вовсе брошу. Сяду за «Александра». Я тут позвонил в «Армаду» директору. Так, мол, и так – инфаркт. Дай, говорю, сука, денег на лекарства. А он отвечает: нет проблем, пожалуйста. Так что я у них аванс получу в сентябре. Теперь хоть Митьку экипировать будет на что. А там, глядишь, и этот женский роман мимоходом напишется. Вот уж тогда разбогатею.
Конечно, сейчас бы по-хорошему взять да и написать чего-нибудь «для души», хоть рассказец какой маленький, но больница к такому не шибко располагает. Деды кругом стонут, кряхтят, попердывают да  матерят из последних сил жизнь, а это не надо бы делать. Совсем иная жизнь в больнице и взгляд совсем другой…
Вот досада, хотел тебе самовар подарить, а теперь будет ждать в Калуге. Надеюсь, приедешь по осени. Можно бы тогда за грибами? И чтоб не бегом, а спокойно, хоть дня на четыре. Подумай.
Забыл рассказать, что перед инфарктом позвонил я Игорьку Кузяеву. А он с ходу: сидим с поэтом Ждановым – выпиваем. Приезжай, говорит. Нет уж, знаю ваши пьянки – гулянки. Ладно, говорю, завтра подъеду.  Назавтра съездил с Митькой во ВГИК, сделал свои дела и снова звоню Игорьку. А он лыка не вяжет. Сидим, говорит, с поэтом Ждановым, ждем тебя. Приезжай.
По дороге зашел  в Союз Писателей, выпил пятьдесят грамм в одиночестве. Погрустил. Тут подходит   другой Кузяев – Юра, он с филовского курса. Ну, ахи-охи, поболтали, выпили по бутылке пива и расстались. Надо бы к Игорьку ехать, а то они там ждут с поэтом Ждановым, но ломает меня. Махнул рукой и поехал к матери в Люберцы. По дороге меня прихватило в грудях, но валидолом, нитроглицерином отбился. А дома опять жмет, но я виду не показываю, а то мать с сестрой такую суету начнут, от которой и вовсе загнешься. Хорошо вовремя Митя подъехал, скорую вызвал. Вспомнил я это к тому, что как хорошо вышло-то, что я к Игорьку с поэтом Ждановым не поехал. А то бы и помер среди пьяного застолья.
Что-то разболтался. Это старческое. Бог даст, еще увидимся! И на Волге леща погоняем. Хоть пару строк напиши.
А. Косенкин


Двести километров не крюк. Иногда электричкой, но чаще на своей машине по калужскому тракту на юго-запад мимо отвилков на  Балабаново, Обнинск, Медынь… Привычная для россиянина двухполоска, перемежаемая разгонными полосами. Ехалось Пешкину легко. Москва и работа отошли на задний план, теперь думалось о встрече, всплывали в голове обрывки последних диалогов, что-то пустячное. Вспомнил о странных французах, которые шли густой вереницей по калужскому тракту, жгли костры, топили снег, дрались из-за куска конины. Мечтали о тепле, сыре Рокфор, женских ласках… А идти надо очень далеко и все по снегу, по снегу, сквозь лесные массивы. Возможно, они отступали иначе, но Пешкин, когда останавливался на промороженной обочине, продуваемой холодным ветром, представлял все именно так.
А летом он обычно останавливался возле корзин с грибами. Лисички. Смотрел, приценялся, подносил к лицу пару охристо-желтых грибочков, вбирая их запах, но не покупал, уверенный, что удастся вырваться в знаменитую своими грибными местами Гусевку или пройтись по сосновому бору, что рядом с коренкинской дачей.
Вспомнил, как отбивался Андрюша,  твердил раз за разом свое: Саня, какой из меня коммерсант!
-- Если за долг беспокоишься, так я до конца года половину отдам.
-- Наплевать бы на долг. Речь о прокорме. Сам написал, что кердык, нищета. Ты с Еленой своей посоветуйся, она въедливая.
-- Ладно, попробую… Ты сам-то, когда к нам приедешь?
Не было в голосе Андрея живости, привычного: наплевать – прорвемся! Трактор перемен продолжал жестоко ездить по его лысеющей голове. Деньги занимал Коренкин на переезд из Москвы в родную Калугу. Точнее, Пешкин сам навязал тысячу долларов, что остались после поездки в Германию и уже, как бы забыл, но Андрей снова вспомнил, подчеркивая свою щепетильность.
Обмен в тот год Коренкины отыскали удачный. За однокомнатную московскую квартиру получили хорошую двухкомнатную в Калуге «и дачу в придачу». Разные несообразности, болезни, преследовавшие их в Москве, осыпались, как шелуха. Дочь стала отличницей, сын перестал втягивать голову в плечи, ожидая окрика: «Коренкин, ты просто тупица». Елену взяли в драмтеатр сразу на две ставки. Платили много меньше, чем в  Москве, но и меньше терзали придирками, когда она, бойкая и умелая, вдруг терялась и не знала, как объяснить, почему заболели сразу оба монтировщика сцены.
Зимой трасса бывает совсем пустынной. Под монотонный гул двигателя хорошо думается о пустячном, радостном: «Ну, как ты, Андрюша?..» Даже представлял, как мазнет он указательным пальцем вдоль носа, словно бы поправляя его, и ответит, что все отлично, лысеть вот только начал обильно. Похвалит, скажет: ты прямо свежий огурец, девок все щупаешь. Не женился по новой?
-- Ты, знаешь, Андрюша, я вроде бы влюбился. Хотя у нее двое детей…
«Рыжая бестия» -- так звал Пешкин Татьяну, вроде бы в шутку и это прилипло, и нравилось ей, похоже. Она красилась от каштанового до апельсинового, стараясь и в этом ему угодить, потому что ухажеров всегда было много, а настоящего, чтоб всерьез и надолго – ни разу. Самые стойкие, сдержанные, начинали через месяц хандрить, выговаривать, что она всё о детях, да о детях, у которых ангина, аллергия, а то обидели в школе, а мужик где-то на пятом месте после уборки квартиры.
Последний ухажер у нее оказался начальником налоговой инспекции, непоследовательный и странный, начиная от фамилии Грохотов. Он сбежал из ее новой трехкомнатной квартиры месяца через два. Хотя убеждал, что влюблен окончательно, бесповоротно. Развил бурную деятельность, покупая посуду, продукты, детские игрушки. Привез для Маришки новое пианино, что более всего удивило Татьяну, потому что тащили его на седьмой этаж без лифта.
Пешкин видел налоговика на праздничных фотографиях, поэтому сразу узнал, когда он пришел в воскресенье перед обедом и сходу вбил грубое слово: «Ты,  кто здесь такой?»
-- Я – Пешкин. А ты?
-- Я ее, можно сказать, муж…
Рыжая бестия сидела напротив двухстворчатого окна – из под него всегда несло холодом. Сидела, уронив голову в ладони, и молчала.
-- Что ж, давай, молочный брат, хлопнем по рюмке, -- попытался пошутить Грохотов, кривовато улыбаясь, одной стороной рта. – Доставай посуду.
Пешкин слегка растерялся из-за командного голоса, напористости налоговика и уже не помышлял о драке, как это было в первую минуту, когда он появился на кухне. Достал из подвесного шкафчика рюмки, бокалы. Посмотрел пристально на Татьяну, а она, выбираясь из ступора и укоризны, которой давил этот взгляд, сказала раздумчиво: «Просила ж ключи мне вернуть…»
-- Как тебе мой посудный набор? Нравится?.. Наливай, Пешкин, что застыл!
Грохотов отвоевывал плацдарм шаг за шагом с нагловатой уверенностью, что соперника нужно давить, а если кинется драться, так еще лучше, сразу подъедет бригада и упакует парня на пару суток. Он настроился пожить у Татьяны, потому что двадцатилетняя любовница оказалась стервой и шлюхой. Хотел  помириться, приготовился терпеть  колкости и насмешки Татьяны и даже, суетню подрастающих чад.  Приготовил подарки. Но все перекосилось из-за Пешкина.  Фамилию эту слышал, но при каких обстоятельствах, вспомнить сразу не смог, что его насторожило, как и молчаливая неторопливость. Подумал опасливо: «Не из прокурорских ли парень?»
-- Хватит паясничать, Грохотов! Пойдем, переговорим! – Татьяна поднялась решительная, злая из-за комизма всей ситуации. Из-за того, что Грохотов мог сломать все, что так старательно вылепляла, радуясь, что появились росточки нежных чувств, а в постели подзабытая страсть и «улет», как, случалось, говорил Пешкин. _-- Сашенька, побудь здесь, -- сказала, умело смягчая голос и, как бы, винясь перед ним за то, что такая вот дура, не забрала ключи, не сменила замок, не сумела отказать Грохотову, который умудрился ее подпоить и раззадорить обильными ласками, разговорами о любви, одиночестве. Забыть бы и не вспоминать, но мужчинка оказался прилипчив, нахрапист, что поначалу смешило, затем стало злить, как и постоянные разговоры о связях, знакомых, больших деньгах. Особенно это злило теперь, когда они стояли рядом: рослый и по-настоящему красивый Пешкин и недоросток Грохотов с красномясым чувашским лицом, с обильно выпирающим пузом. Он и любовником оказался неумелым, по-кроличьи торопливым.
Пешкин перекипел злостью, простил рыжую бестию в этот раз и в следующий, и потом еще многажды, потому что полюбил, как никогда и никого не любил, интуитивно осознавая, что ладу не будет, что счастье весьма эфемерная штука. О чем попытался Андрею, вроде бы, пояснить, а тот заторопился за банкой грибов, которые были, конечно же, первейшей закуской.
  Потом напомнил про баню. « Я сам-то не сильный любитель, а тебе, Сань, с дороги пойдет в самый раз». И веник с балкона принес разлатый, большой. Как тут не загореться, не потрафить заботе товарища в скудном на зрелища городе. Собрались чинно и благородно, пивка прихватили, о чем Пешкин вскоре и пожалел. Баня хорошая, чистая, но народ странный: в парную тащат тазики с  водой. Водой  поливают во все стороны,  вениками машут среди клубов мокрого дохлого пара, брызги летят, стоны стоят, а удовольствие ниже среднего. «Чудно!»
Нет бы промолчать, товарища за заботу поблагодарить, но язык, словно шило, стал Пешкин критику наводить и рассказывать про настоящую парилку и правильный черед, а Андрей стал оправдываться за народ неразумный, калужский. Так и на рыбалке бывает, попадется один такой и ну, жужжать, тут сразу напасти, и уха пересолена, и самый жирный лещ с крючка сошел. А почему? Да все потому: биополе говенное у вас, товарищ критик.
Вскоре  народ местный стал собираться. Не до разговоров душевных. Андрей больше всего гордился просторной кухней, которая после шестиметровой московской, казалась просто огромной. Переезд в Калугу его так приободрил, что он купил по дешевке гармонь и стал выдавать на ней подзабытые композиции, особенно в праздники, с широчайшим песенным репертуаром от Битлов до Камбуровой. Это привносило в скучную череду будней новый оттенок, как хорошо поданный анекдот. Пешкин, лишенный начисто музыкального слуха, не выдержав, начинал подвывать слаженному многоголосию, радуясь, что его не обрывают, пусть и поглядывают с усмешкой. А если и ругают, то весело, необидно: голос у тебя, Саша, необычный, прирожденный солист. В ноты не попадаешь – не беда, многие шоумены по ним тоже не ботают.
Семейная пара архитекторов Лудиных красиво вписывалась в праздничные посиделки, возможно потому, что их литературные дела не интересовали, они после третьей, а то и второй рюмки начинали теребить Коренкина: «Давай, спой…» А он привычно отбивался, нет, я все уж забыл. Пусть Шура начнет.
Фила, становившегося год от года мрачнее, резче в суждениях, растормошить тяжело, но у них получалось нащупать нужную интонацию. Он брал в руки гитару с привычным за многие годы: «Эх, ссохлась Трофимовна, да и я уж не тот!»
До поступления в Литинститут, Шурка Филов четыре года отмаялся в политехе, выражая свою тоску и страх перед всеобщим  идиотизмом песнями на английском, который прилично освоил в спецшколе, для того, чтобы говорить нехорошие слова и пояснять, улыбчивому функционеру, когда он спрашивал: о чем песня?
-- Вот и хорошо. Пусть так и объявят: Пинкфлоид -- песня-протест против войны во
Вьетнаме.
Квартет «Чакра» считался у неофитов одним из лучших в Челябинске.

Иногда Филов откладывал  гитару и вскидывался: дай, попробую. Что-то подбирал на гармошке, но как-то по-ученически правильно. А Коренкин ошибался, в лад иной раз не попадал, но темп не терял, дополнял мимикой, голосом, и все одно выводил песню в нужное русло, так что соседи, не выдержав, начинали по трубам стучать. Тут подхватывались все как-то сразу: Бог ты мой, дело к полночи! Мы же хотели с утра  в лес за грибочками.
-- Ну, ладно, давай по последней, -- звучало несколько раз, пока не иссякнут запасы или Елена из сострадания, не спрячет последних, самых нужных в тот миг, полбутылки.
В лесу всегда хорошо, особенно в старом сосновом. А если гриба нет, то можно бродить, ковыряя хвойную подстилку, слушать шум ветра в ветвях или просто валяться на духовитой подстилке, проникаясь сотворенной по Божьему промыслу благодатью.
Заодно можно  Лену слегка отругать: «Говорили ж тебе,  что надо в Лобовое ехать».
Филов тем временем, словно лешак, обильный волосом и статью, с куржаком в кучерявистой бороде, выходит к машине с полной корзиной лисичек.
-- Пойдемте, покажу. Там рядом три белых гриба зацепил. Во-о!
Белые настоящие боровки, красавцы. Их в руках нянчить и то, одно удовольствие. А уж как сам найдешь, так и обдаст жаркой страстью: ну, еще бы хоть парочку! И кругами, кругами, по собачьи, и даже на четвереньках…
А потом, вечером, самое главное чудодейство на кухне, когда отдельно моются, чистятся  и шинкуются для жарехи только лисички, чтобы побыстрей, изголодавшимся мужичкам. Вторым заходом, уже не торопясь,  Лена ставит огромную сковороду белых грибов и дух над всей этой калужской пятиэтажкой повисает такой грибной, сладостный, что соседи с легкой завистью проговаривают, вот же, черти, сподобились… На душе солнечно и спокойно, и разговор неторопливый о разном пустячном, но самом главном, как кажется им  в этот неповторимый момент.