Сердце степи

 Я шла по твердой белой дороге, прорезающей степь, как брошенный в траву каменный нож и злилась. Злиться было хорошо. Потому что ветер дул прямо в лицо и шумел в ушах, заглушая все вокруг, кроме мыслей, да и те приглаживал без церемоний. И еще потому что лезвие дороги, отточенное майским солнцем, плотно лежало под подошвой сандалий. Никого и можно размахивать руками и не следить за лицом. Тень удлинялась и шла впереди, стукая по ступням снизу, подол короткой юбки мотался из стороны в сторону, отсчитывая шаги.
  Молчалось внутри. Там жила веселая злость, которую полагалось унести в степь, щедро сбрызнутую огромными маками - не группа, не куртинка, а половина поля, за ней полосы, дальше - унести, чтобы взошла где-то на красном, или осталась.
  Я не оглядывалась, это тоже было частью злости - ушла и ушла, шаги быстры, так можно уйти дальше, чем убежать, потому что долго не устаешь. Злость на степной дороге устанет быстрее тебя. Она смотрит вперед моими глазами и млеет, видя бескрайнее, где травы уже выстрелили из мякоти весны колосья и острыми остями зацепились за лето. Здесь плоскими змеями или кривыми коваными из белого матового металла лентами брошены через травы дороги и смотреть на них хорошо. А злости - плохо.
  Асфальт отстал, когда свернула на проселок. От асфальта, по одному, оставались проговоренные злые слова. А рядом и по краям шла только степь с каменными проплешинами, на которых крошечные свечки чабреца горят фиолетовым запахом.
  Шаг-шаг-шаг и еще, и дальше. Так хорошо. Никого. Сама. Чуя спиной - там, может быть, что-то происходит. Связанное со мной, если все-таки двинулся следом и маячит точкой далеко позади. Но ветер дует в лицо, затыкая уши сладким, отшвыривает звуки далеко-далеко за спину.
  А, не повернусь! И не вернусь пока что. Пока бензин злости гонит и гонит вперед, пока вижу, что на километры вокруг - никого. Одна!
  ...Шаги замедляются сами, когда дорога, вильнув, прячется за ровную полосу деревьев. Степные акации - крутолобые, как зеленые овцы, упрямые, одинаковые. Если сверну, то уж совсем одна, без всякого притворства. И если не увидит, то...
  Сворачиваю.
  Какое-то время дорога ведет вдоль полосы деревьев и я купаюсь в запахе цветущей акации. Цветов так много, что листья лишь кое-где выглядывают, выпрастываясь, кажется, тоже злятся. Сочная каша тяжелыми гроздьями, хоть ешь ее, зачерпывая руками ко рту. Через дни подсохнут, станут легче и тоньше. Умрут. И только упрямые листья продолжат пятнать ветер круглыми кончиками пальцев.
  Слева деревья, справа широкий, будто присевший, холм. Дорога, наверное, свернет за него. Так и есть.
  Смотрю на дорогу, держа на краю глаза пятна маков на боку холма и высокие, как кактусы, чертополохи. Чуть погодя, щурясь от солнца, поднимаю голову на мелькнувший перед глазами блик - птица там? Машина?
  И останавливаюсь. Посреди степной чаши, в самом, кажется, центре ее, хотя вдаль все без краев, стоит что-то. Мы с ним стоим. Я - на узкой дороге. И это, мелькнувшее по прикрытым от солнечного света глазам - далеко впереди.
  Пока стою, говорит только ветер и предлетняя жара. Горячими пальцами шевелит мне волосы, раскладывает на лбу пробор, наверное, некрасиво, но кто видит? - Никто. ...А, вот и кузнечики заскрипели. Я повернусь к ветру боком, их так лучше слышно. И птиц. Позади, в кроне, ворочаясь среди каши цветов, щелкает соловей, он, наверное, сошел с ума и я его за это люблю, тоже мне, нашел курскую глубинку, когда еще тут, в широчайшей степи были соловьи? Но вот есть же!
  А над головой дежурят жаворонки. Если не смотреть, то о них знаешь правду: нашли старую коробку с пуговицами и бусинами, откинули жестяную крышку и роются в сокровищах короткими клювами, подхватывают и роняют на тонкую жесть, а поддельные хрустали и стеклянные бриллианты говорят трррррррррр, рассыпаясь. Не то ласточки, которые сидят на проводах рядком и все, как одна, перебирают старые деревянные четки, такие сухие, что дерево звенит. Перебирают быстро, старая нитка не выдерживает и рвется. Сыплются одинаковые бусины. Махнув хвостами, ласточки смеются, цвикая. И достают следующие низки. Наверное, в их пиджаках есть специальные кармашки.
  Вот: кроме голосов птиц и кузнечиков, ничего не приносит ветер. То, что стоит посреди степи - молчит. Оказывается, пока мы стояли, злость почти вся улетела, но еще осталась обида, она села на дно и покачивается чайной заваркой.
  Я переминаюсь с ноги на ногу. Чувствую, ноги-то уже устали. И устали глаза смотреть вдаль на ветру, а может - от слёз, а еще больше устала голова, потому что, как бусы с разорванной нитки, одно за другим предположения друг к другу не подходят.
  - Ведь это не дом? - Я могу спрашивать только у себя или у ветра, и, потому, иду, держась прищуренными от солнца глазами за огромное белоснежное полотнище, подпирающее голубой свод. Оно стоит на узком основании, как воткнутый в землю лепесток дикого шиповника. Расширяется вверх и, кажется, волнами по верхнему краю - широкие плавные зубцы... И вообще, оно странно изогнуто все. От непонимания ноет в голове.
  Соловей затих. Конечно, я просто ушла далеко от полосы деревьев, но можно решить, что он наелся цветочной каши, упал в траву и заснул, раскрыв сытый клюв. Но тогда надо подумать, чтобы не пришла к нему степная лиса. - Нет, спит прямо на дереве, свернул себе из стеблей петельку для лапы, чтоб не упасть во сне, и сидит, свесив хвост. Да, так хорошо. Злость уже почти не видна, лежит себе на дне головы маленьким ртутным озерцом. Есть там волны?
  Степь плавно поворачивается, показывая себя. Вот, вместо маков, подернулась ледком дикого льна. Лепестки нежные, удивительно, как уживаются с ветром, ведь он тут каждый день. Наверное, ночью, пока ветер спит, цветы выдергивают льняную нитку из своего же подола и пришивают лепестки покрепче, покачивая синими.
  После лужиц ленкА, на каменных плитах торчит полынь. Еще маленькая, мягкими толстыми ежами на коротких крепких ножках. Ладонь положить и примять, выжав из упругой подушки запах абсента. Ветер присаливает его морем и от того становится понятно - здесь тоже все правильно.
  Ноги устали и болят. Но позади все увеличивается, щекоча лопатки, пространство. И белая штука, держащая небо, стала больше, но почти не приблизилась, так кажется. Дойти надо. Раз уж пошла и одна. Устав смотреть вперед, верчу головой на ходу. Вижу седые волосы ковыля, все в одну сторону, послушные ветру, такие, что тоже хочется провести по ним ладонью, но для этого надо вырасти, стать доброй и ласковой, как огромная пестрая птица. Я про нее знаю, она живет на опушке леса, сухого и звонкого, краем выбегающего к плоским маленьким дюнам. В ее гнезде всегда есть птенцы. От этого перья на груди ее мягки, а крылья огромны. Она не слишком хорошая мать, потому что, когда приходит Западный Ветер, ей надо лететь с ним, но птенцы смирные и дождутся.
  Сказки помогают идти. И полотнище уже близко, я вижу, это не дом, правда. Это, наверное, скульптура такая? Одна, посреди степи, подрезанной сбоку возделанным полем. Белая.
  И подойдя совсем близко, вспоминаю про шею, она ноет, - вот уже сколько минут я иду, задирая голову, не имея сил оторвать глаз от лепестка белого каменного пламени, лижущего небо.
  А еще - музыка. Не свист и не ноты, а плавное гудение, переплетается лентами, разматывается и снова скручивается. Стоя в тени огромного каменного полотнища, изогнутого широкими плоскостями, вижу в краях его отверстия. В них можно засунуть руку. Ветер набивается в дыры и, протекая камень, гудит.
  Эолова арфа.
  Я иду вокруг, поднимая голову, оступаясь и скользя по высушенной солнцем траве. Мощный перекрученный ствол - кажется, бетон... Побелен... Давно, вон побелка осыпалась. А на краю, где ствол расширяется, вверх бежит трещина. В нее нанесло земли и теперь оттуда кивают метелки дикого овса, просвеченные солнечным светом. И два мака - такие красные на белом фоне.
  ...Человек стоял на другой стороне, на границе света с тенью, спиной ко мне. Темен от степного загара, в выгоревших штанах мешком и серой, когда-то, наверное, зеленой рубахе с погончиками на плечах. Один потерял блестящую пуговицу и свешивался на худое плечо, елозя по закатанному рукаву. Темные волосы, длинные и очень густые, заколоты деревянной шпилькой на затылке и несколько прядей свисали на шею, одна на лоб. У ног, обутых в растоптанные пыльные сандалии, - кривое ведро, заляпанное известкой. Он макал в ведро мочальную круглую кисть и широко водил по темным пятнам, где облезла побелка.
  Я переступила с ноги на ногу. Скрипнула и зашелестела под ступнями трава, но ветер и мягкое гудение арфы - не услышит ведь. Кашлять? Или сразу сказать что? А он дернется и уронит кисть, и после будет недоволен, что испугался, а я...
  - Устала?
  Дернулась и испугалась я. А он смотрел. Улыбка сверкнула на темном лице, будто ее тоже нарисовали кистью и сразу стерли.
  - Поможешь?
  - Д-да. Конечно! А что надо?
  Он махнул кистью. На штанах загорелись белые точки.
  - Помажь пока. А я принесу воды. Попить и добавить в побелку, а то одна гуща осталась. И отдохнем.
  Я водила кистью по камню, глядя, как загорается на солнце белый цвет и тут же набирает в себя желтизну. Подступал вечер. Еще далеко до заката, до его мерных и медленных безумств в ближнем к нам космосе. Но уже в воздухе растворена легкая, красная с желтым, медь и оттого звонче раскатываются бусины птичьего пения.
  С невидимой стороны хлопнула дверь, заскрипело, звякнуло. Он вышел из-за стены, неся в руках банку с водой, большую, трехлитровую, у нас такие называют "баллонами" и закатывают в них на зиму огурцы и кабачки. Вода под самый край, плескалась от шагов и на рубахе темнели мокрые пятна.
  - Попей, чистая.
  Я глотала, постукивая зубами о стекло. Он придерживал дно и улыбался, рассматривая меня поверх круглого края. Пила и думала, что здесь, вот сейчас, любую мне воду. Нестрашно. Страха вообще не было. Только в затылке - маленькое ртутное озерцо.
  ...Оторвалась и вытерла мокрые губы и щеки. И тоже улыбнулась. В ответ по его лицу с округлыми детскими щеками, красивым ртом, из углов глаз веером разошлись щурки. Прикрытые черными прядями волос на потном лбу морщины говорили: не двадцать пять, как по глазам, скорее уж к сорока, а, может, и к тем еще несколько. Когда поворачивал голову, глаза просвечивали желтым насквозь. Смотрел прямо - зрачки тонули в серой темноте.
  Познакомиться... Всегда проблема, когда прошли первые разговоры и надо дурацкое "дакстатименяАлёнаавас". И я спросила:
  - А это что?
  - Это? - он поднял голову и посмотрел на каменное белое крыло, от которого по загорелому лицу скользнула тень.
  - А как думаешь?
  - Я не знаю.
  - Тогда придумай.
  Присел на корточки и стал подливать воду в ведро. Поставил банку на траву, поворочав, чтоб не упала, и помешал жижу палочкой.
  Одна рука у меня уже была испачкана белым и я вытерла ее о подол юбки, запачкав и ногу. Потом подняла голову и стала смотреть на плавные изгибы, уводящие глаз в небо. Хотела сказать, что, конечно, это крыло. Или цветок. Это так похоже. И еще эолова арфа...
  - Это Сердце степи, - сказала. Голос получился уверенным.
  Сидя, он поднял лицо, сверкнул улыбкой и не стал ее стирать.
  - Ага. Так. Как узнала?
  - Само сказалось.
  - Вот и молодец оно. Правильно сказалось. Да ты сядь, устала ведь? Я домажу, что осталось, и будем чай пить. Хочешь?
  - Да.
  - Не торопишься?
  - Нет.
  Я села, вытянув ноги по колючей сначала, но, если потерпеть, то быстро приминавшейся, становясь хорошей для тела траве. Расправила подол, подвернув края потуже, чтоб нигде не задирался. И, кажется, покраснела, когда он заметил и улыбнулся.
  Степь приблизилась. Если лечь, то перестанет ныть спина, а ковыль встанет на уровне глаз и в него можно будет пойти и заблудиться. Пока лежу...
  - Не засни там, голову напечет.
  Я вышла из зарослей ковыля, чувствуя, как тянется он напоследок провести по спине тонкими нитками, опушенными белым мехом, и моргнула.
  - Кажется, уже...
  - Иди сюда, тут можно прислониться.
  На солнечной стороне он постелил старый ватник, чтобы сидеть, опершись спиной о стебель бетонного крыла. Солнце висело чуть выше напротив, опушенное лучами, как ковыльным мехом. И уже загорались от брошенных ниже лучей верхушки травы. Чуть в стороне от моих вытянутых ног был круглый очажок из обломышей ракушечника и теперь там скакал и сердился еле видный огонь. Просился за камни. Но прихлопнули сверху старый железный лист, придавили чайником. Серый алюминий в царапинах, на крышке оплавилась и стерлась черная пуговица из пластмассы.
  - Чабрец, мята, немножко зверобоя, чуть-чуть, чтоб горечи не было. Сахар нужен?
  - Не-а.
  Подав мятую кружку, завернутую в тряпицу, чтоб не ожечь руки, взял такую же и себе, привалился к бетонному основанию чуть поодаль и разворошил между нами пакет с крошенным печеньем.
  Чай, похожий на горячую степь, в которую уже пришла ночь. В ней не задают вопросов, молчат и глотают степь, а после, так же молча - что-то делают. Или просто сидят и смотрят в одну сторону, вместе. И это - как делать.
  Допив, он отставил кружку и сказал:
  - Закат посмотрим сверху.
  Под гудение ветра в отверстиях открыл маленькую дверь, забеленную и почти невидимую. Внутри безо всякого волшебства громоздились у подножия узкой лесенки ведра, стояла швабра и лежали на куске мешковины пыльные инструменты - топор, молотки, плоскогубцы. На стеллажике у стены лежала стопка рваных газет, стояли мутные стаканы и посеревшие от пыли бутылки.
  - У тебя тут, как у папы моего в гараже было.
  - Обычное. Мужское.
  Он стоял совсем рядом и я вытянула руки, прижала к бокам, чтоб дать ему место повернуться.
  - Я первый полезу, тебе помогу. Но дверь прикрой получше, хорошо? Станет темно, так что вытяни руку, куда шагнуть.
  - Хорошо.
  Поднялся, загораживая свет сверху. А я, притянув дверь, за которой осталась степь, взялась руками за круглые прутья сварных ступеней. Потом, держась за сухую его, в царапающих трещинах ладонь, вылезла через круглый люк, держа юбку и одергивая майку на боку. Встала. Пришел ветер, сразу же, и поднял волосы над головой, взметнул. И я, держа юбку, старалась другой рукой прижать волосы, чтоб не лезли в рот и глаза.
  - Вот, - сказал он.
  Ветер вытрепал из-под деревянной шпильки волосы и они стояли над головой черной живой короной, вились, как змеи, падали и снова вздымались.
  - Иди сюда, на край, тут удобно, - и он пошел по уходящей в желтое небо плоскости, нагибаясь и иногда касаясь пола пальцами.
  Посмотрев на оставленные им рядом с люком сандалии, скинула свои. Стало странно, будто разделась. И сразу увидела, как двигаются лопатки, натягивая выгоревшую рубаху, и напрягается жила на щиколотке над твердой пыльной пяткой. Озерцо ртутной обиды на донышке истончилось, становясь слабее.
  Идти вверх было удобно. Пологий подъем принимал босые ноги шершавой плотью, а после начиналась почти плоская площадка - огромной ладонью над травами далеко внизу. Я шлепала босыми ступнями, каждый шаг просачивался волной через живот, шёл к груди, чтобы потом слегка сотрясти плечи. Потом отдавалось в голове. Как щелчок. Казалось, нога, прикасаясь к шершавой, нагретой солнцем белизне, толкает в теле волну вверх, от пятки, пальцев... Другие шаги тут, не такие, как внизу, тем более - далеко, вначале. Когда еще не знала о сердце степи. А было ли это? Было ли что-то до этого места вот, поднятого над всем, над Историей тоже - вытекла ртуть, выщелкнулась обида сквозь полотно времени тяжелой пластиной, канула вниз, застряв между трав. И когда-нибудь, во времени, проезжая на косматой маленькой лошади, скифский воин увидит сверкание в траве и спешится - подобрать. Покрутит в руках и спрячет в сыромятный мешочек у пояса - сменять на базаре на что-нибудь нужное.
  На самом верху, прислушавшись к тому, что внутри, поняла - уже подобрал. Спрятал и увез совсем. И хорошо.
  Сидеть, где круглились волны закраины, уютно. Ноги висели над степью, две пары босых ног. Ветер трепал краешек юбки, но я прижимала ее бедрами и, высвободив обе руки, смогла заплести тугую косу, забрав в нее все-все непослушные пряди.
  - Завяжи, а то распустится, - он протянул мне затрепанное махровое колечко, девчачью штуковинку и я взяла, искоса посмотрев на его спутанную ветрами гриву. Подумала "это общее у нас, понимает". Посмеялись, когда сказала:
  - Только черные, да?
  Солнце над горизонтом взбило для себя в постель облака и теперь, как раскалённый металл, протекало сквозь те, что повыше. Хотелось помочь и подставить руку, но страшно обжечься. Справилось само, улеглось, окрашивая все, подсвечивая, зажигая спокойное медленное пламя. Может быть там у него вовсе другое время и, может быть, бешено всё вертИтся, взрывы один за другим, но, за синевой, тут оно просто ворочается, уходя, приходя, держа время для всех людей, нас.
  - Я сделал его сам. Давно. Сперва заболел просто, видел во сне и когда шел по улице, тоже видел перед собой. Один раз чуть грузовиком не сбило, шофер высунулся сверху, обложил меня матом. Таким, что я восхитился просто.
  ...Красное небо не отпускало меня, мир по новому виднелся отсюда, он не имел краёв и это следовало обдумать, может быть даже взлетев, просто скользнув на попе вперед, прогнувшись и опираясь на руки, чтобы не больно, но голос его звучал, звучал и дошёл, и я вернулась, чтобы видеть, как сел, поджав ногу и стал закручивать волосы, собирая в тугой пучок. Шпильку держал во рту, говорил чуть невнятно.
  - ...Потом чертил, рассчитывал. Там арматура внутри, хорошая, прочная, но надо было еще, чтоб не подвел бетон, не посыпался через время. И форма. Чтобы она вырастала из пространства, понимаешь? Как будто она тут - всегда. И навсегда.
  - Понимаю.
  - Хорошо. Денег не было сначала. Я ходил, как дурак, предлагал, показывал эскизы. Говорил. А мне - о бесполезности. Хотели, чтобы станция метео или дом отдыха, чтоб вода и электричество. А я...
  Он оперся руками и повернулся. От стянутых на затылок волос стал похож на японского самурая со старого рисунка, на кончике шпильки дрожала красная солнечная капля.
  - Польза все бы убила. Ты должна понимать. Ты же дошла! Увидела!
  - Да.
  - Ну, вот. Именно! Вещь, на нашем уровне изначально бесполезная вовсе. Но на других... Или - не нам. Главное, чтоб задумывалась и делалась в чистоте - не для толп и не для пожить в ней, не для чего-то. Как бы - ни для чего! А - вот этому...
  Поднял руки, разводя в стороны, и пожал плечами, улыбаясь. Далеко внизу его тень повторила все, кроме улыбки. Тени не улыбаются.
  -Нет в мире пользы, понимаешь? Все сделанное люди делали просто так. Просто затем, что кому-то нравится. Деньги придуманы. Нету их. Нравится - и всё. Другого нет. Это я тут только понял. Потому здесь и Сердце...
  Помолчал, опустил руки, сел...
  - Тогда набрал заказов, делал барельефы на заводах, ходил от поселка к поселку. Жил, как бродяга, не тратился почти, люди кормили.
  Он рассмеялся, глаза и зубы блеснули закатным светом.
  - Думали, сумасшедший, но безвредный и даже полезный. Потом нашел это место и говорил с директором колхоза. Тут вокруг поля, а этот кусок - по плану долго еще не тронут. Воду к нему не подвести и линия далеко. Директор никак не хотел, ему понять надо было - зачем. Пришлось придумать. Показывал журналы, мол, за границей так делают. Нашел вырезки из фантастики, там все равно текст на шведском и показал, врал, что это все уже построено и стоит там, в Швеции. Для туристов.
  Я представила директора, по летнему времени обязательно в бежевых льняных брюках и пиджаке с пропотевшей спиной, как он перебирает фото объектов, что никогда не будут построены. Улыбнулась. Смотрела, как в его глазах отражаются красные солнца. И как шея смугла в распахнутом вороте старой рубахи.
  - Я ему еще памятник сделал, директору, на центральной площади. Ужас и ужас, но всем понравилось. Там девушка полулетит и держится за плавник дельфина. Дочка его позировала. Да...
  Ко мне вдруг пришла ревность. Девчонка... Шла после школы в пустой ангар, садилась на возвышении, вытягивала руку и болтала, стреляя глазами; вздыхала, жаловалась, что рука затекла, пили чай и снова он усаживал ее.
  - У тебя с ней, наверное, был роман...
  - Нет, что ты. Ей скучно было. Сначала интересно, а после скучно.
  Я обрадовалась и отвернулась. Стала смотреть на закат, что, покручивая прутиком, шел к земле.
  - Не с ней.
  - А...
  - Директор потом все комиссии привозил, на площадь, к скульптуре, хвалился. Меня еще просили, другие, оно же как поветрие - если есть у одного, то и другому надо. Из домов отдыха стали приезжать. Но мне надо было уже скорее, потому что деньги есть, а технику и бригаду мне дали. И я строил. Счастливый был. И все время боялся. Что арматура плохая, бетон не качественный. А потом как-то вдруг - оно и готово. Все покурили последний раз, выпили прямо тут. И уехали. Я остался один. Бетон еще серый, сохнет. Пахнет землей и пылью, сыростью от него. Ночевал прямо на траве, свернулся и ватник на себя. Под утро ноги закоченели совсем. Сел, смотрел, как солнце выходит и светит на Сердце - первый раз. И тогда встал и закричал. Орал, как дурень, пел, руками махал.
  - Да, я вижу.
  - И тогда, утром, первый раз играла арфа. Я ведь не хотел ее делать. Потому что нет лампочек и нет воды - ничего нет, кроме степи и ветра. И пусть бы пел только ветер вокруг. Но сделал, не знаю до сих пор - надо ли было. Ты не знаешь?
  Я сосредоточилась. Очень хотелось ответить так, как надо, чтобы прямо в сердце. Но и я не знала. Так и сказала ему. Он кивнул:
  - Наверное, должны быть вещи, о которых нет нам точного знания. Во-от... А было это, дай посчитаю, четырнадцать лет назад. Кажется, вчера только, а уже выросли мальчишки, что помогали таскать тут ведра с песком.
  Солнце ушло. Светлые сумерки излились со светлого еще неба, спокойные и вечные, казалось, ночи не будет. Я оглянулась на теплую ладонь Сердца и подумала о мальчишках. Им теперь почти по тридцать? Он услышал и подтвердил:
  - Они потом сюда водили девчонок. Тут на ладони, наверху. Ты представляешь? Ты только представь! И уже бегают по поселку их дети, те, что здесь.
  - Да...
  Его согнутая фигура постепенно темнела и я не видела, что на лице. Но и он не видел и потому я спросила:
  - Ты сказал - не с ней?
  - А, это... Да. Сердце сперва было серое. Я так и думал, пусть будет, как солнечный свет сквозь облака, высохнет и будет светлеть и светлеть. А потом, когда возвращался в поселок, увидел, как она белит стенку. Домик на два окна, палисадник с маками. У нее маки росли не только красные, еще фиолетовые такие, как кульки из гофрированной бумаги, только живые. Дом старенький и все забелено сто раз, углы, как подушки - плавные, круглые. Я встал у забора, а там опереться не на что, одни колья. Руку просунул и повис, устал очень. Стою, смотрю. Она высокая, плотная, платье выгорело, подмышками от жары мокро, и с боков юбка подвернута, чтоб подол не мешал. Ходит на загорелых ногах, шлепает на стенки побелку, мажет. И рука на фоне стены - черная. Ну, я стоял-стоял и свалился. Устал сильно, оказывается, три недели, пока строили, не спал почти, только курил. Марина меня забрала. Отлеживался у неё, борщи ел и рыбу. Знаешь, когда выспался, спросил, - на руках, наверное, принесла в хату? Смеялась. А оклемался, взяли мы с ней ведра и пошли. Известь гасили прямо там. Белили. И Сердце стало такое, как надо. Запело.
  - А где она сейчас?
  - Живет. Сын у нее, тринадцать лет пацану, лучше всех ныряет и плавает на ту сторону залива.
  - Твой...
  - Думаю, да. Я к ним, когда приезжаю, прихожу обязательно. Толку от меня в жизни никакого, денег, видно, дано было только на Сердце собрать. Но они радуются. Марина кормит борщом. А потом мы с Пашкой идем за ракушками и на берегу жарим. Едим. Пацаны его приходят. И девочки.
  - А потом?
  - Я уезжаю. И снова возвращаюсь. За Сердцем ведь надо смотреть. Ребятня сюда часто приходит. Пару бутылок воды с собой и костер жгут. Ты не заметила, там с одной стороны все закопчено и пишут на стенках. Всякое.
  - Вот поганцы.
  - Да нет, что ты. Пусть. Ведь ты и не заметила.
  Свет плавился сам в себе, растворялся и ложился на травы. Чиркали серый воздух летучие мыши и далеко, сквозь тихое пение арфы, ухнула сова. Сверчки сменили кузнечиков и заплели свои картавые ри-ри-ри вокруг спящих стеблей. И стало так сладко одиноко, так раскрыто и можно все. Я сказала:
  - Я тебя люблю.
  Потому что больше и лучше пока не могла сказать. А сказать надо было. Он покивал, понимая:
  - Да, я знаю. Ты - да.
  И после этого мы еще посидели, каждый в своем проеме плавной закраины, а ветерок, ложась спать, напоследок потрогал босые ноги.
  Арфа стихала и это было правильно. Здесь, в степи, очень тихие ночи. Уже скоро, через земных полчаса будет совсем темно и только вдалеке засветится горсть огоньков, как глазки креветок под темной соленой водой. Наступит время идти, тихо нажимая ногами на светлую в ночи дорогу. А после устать так, что нет сил говорить. И лечь спать, чтобы проснуться в другое время - в утро завтрашнее или вчерашнее, это уж, как я выберу сама.
  - Ты должна еще посмотреть со всех сторон. Я рад, что увидишь.
  - Тогда пойдем, пока свет.
 
  Останавливаясь, обошли Сердце. В светлой темноте растворялся легкий язык белого пламени до самого неба, крыло большой птицы, оплывшая набок свеча, наполненный ветром парус, лепесток белого шиповника с черными уже в темноте проушинами арфы, и снова язык белого пламени... Ладонь, протянутая, чтобы взойти на нее... Сердце дикой степи.
 
  Обратно шли долго и молчали. Свет не уходил и, когда подошли к поселку, снова случилось так, что солнце только что село. Он кивнул в сторону домика с оранжевыми окнами и за одним - мелькал женский силуэт:
  - Вот, Марина там.
  - Иди. Спасибо тебе.
  - И тебе.
  Дальше я шла одна и - он налетел на меня из-за угла, топорщась от беспокойства, взмахивая руками:
  - Коза! Ты знаешь, что ты - коза! Где тебя носит? Фыркнула, нос задрала и пошла, только пятки мелькали. Я уж фонарь взял, в степь собрался, думаю, стемнеет. Ко-за!
  - Ага, - я споткнулась и он подхватил меня, заглядывая в лицо, хмуря светлые брови:
  - Набродилась, бродяжка? Ногу стерла, да? Как всегда! Ну-ка, держись за меня крепче. Пойдем, я тебе молока, хочешь?
  - Да.
  Сумерки почесали серой лапой за ухом, встряхнулись и снова стали наступать, показывая, что все помнят, и обязанности чтут. Спотыкаясь, я сказала:
  - Ты знаешь, что я тебя люблю?
  - Еще бы! Меня да не любить! Меня любит даже соседский кот, чтоб вам, женщина, было завидно.
  - Я тебе завтра покажу. Одну вещь.
  - Далеко?
  - Да.
  - Ну, как всегда. Хорошо. Проснемся, покажешь.
  И уже в почти полной темноте, замедлив шаги, спросил вдруг:
  - А я увижу?
  - Ты - да.