Псевдоавтобиография

Большинство событий вымышлено, большинство размышлений подлинно


                We are nothing but autumn leaves swirling in the circles of time
                Haunted by the shadow in our past
                Time won't sweep away our deepest scars of memories
                It will carry them along eternally

                Ole Helgesen

-1-

Какая все-таки огромная у нее квартира… Стою у двери и жму кнопку звонка.
Дверь открывает Катюхин папа. Он такой весь –  подтянутый жилистый военный.
Он ”меня” уже ”знает”. А я ему не нравлюсь. И теперь тоже…
– Катя, к тебе пришли! – он пропускает меня в плохо освещенный, как обычно, коридор.
– Щас! – доносится издалека капризный Катюшкин голос.
У нее ведь не одна комната – я вхожу просто в одну из них. Останавливаюсь на середине, на потертом ковре. Старый  диван стоит у стены, рядом стол с компьютером. На диване раскиданы DVD с фильмами, какие-то дурацкие диски, замечаю я, вряд ли она их смотрела или собирается посмотреть. Я сметаю их в кучу в самый угол, чтобы сесть можно было.
…сижу и тупо пялюсь в стену напротив: обои, фотография в рамке, оттуда чутка надменно и хитро улыбается хозяйка комнаты. Время сперва течет незаметно, мне уютно в знакомой и привычной обстановке (ну, уютно с поправкой на то, насколько мне сейчас вообще может быть уютно).
Не знаю, сколько Катюху ждать, можно и до бесконечности. Конечно, есть еще вариант – отправиться ее искать, но я не хочу лишний раз натыкаться на ее родителей. Не стоит нарываться, бродить по чужому дому. Они ко мне добрых чувств не питают: папа любит порядок, а не разных непонятных гостей с отчаянно-сумасшедшими глазами. Маме все равно, но она выбирает, конечно, согласие с отцом.
Кто же знает, что они теперь про меня думают,  про меня, когда видят у себя эту малознакомую девушку, когда и я-то еще не совсем разбираюсь, что я за человек… Лишь бы не решили, что я лесбиянка, а то будет еще сложнее с Катюшкой видеться.
Знала бы она, как я на нее надеюсь, как мне сейчас нужно просто поговорить с ней, посоветоваться, как быть дальше. Да просто видеть ее, что я ей не безразличен. Не безразлична…
Катюшка… Раскисаю я иногда. С тех пор, как все это на меня свалилось… Кажется, она единственная ниточка из тех, что меня с моей прежней жизнью связывают. С настоящим мной. С моим настоящим миром.
Но ведь совсем человек не торопится! Знает, что пришел к ней кто-то, и все равно не подойдет, пока всех своих дел не переделает. Или не дел даже, а просто, неизвестно чего. Да нет, не то чтобы у нее совсем говенный характер - она добрая, решительная. Она хорошая, с ней интересно. Но иногда как шайтан какой-то в нее вселится, и что за чудо упрямое и вредное и страшно своенравное – ужас! ;)
Время все идет, но я так по-прежнему и сижу один в пустой комнате. Долго еще ждать? Эх, Катюха, умеешь ты мотать нервы!..
В конце концов мне надоело пялиться на стену… Зеваю, потягиваюсь, заложив руки за голову. Медленно, разминая мышцы. И – застываю. Откуда это!? Ужас в первый момент бессознательно захлестывает меня, когда знакомая ноющая боль заполняет грудную клетку. Но она, медленно доходит до меня,  совсем не такая убийственная, какой всегда бывала прежде, а достаточно слабая, чтобы понять: бояться нечего. Но все-таки – я мгновенно скисаю. ”Ну и подарочек! …привет вам из прошлого! ”, – удрученно думаю я. ”Почему она вернулась? Откуда, когда я больше ничего с ней общего не имею! ” С тех пор как она меня убила!..
”Да нет же, чего ты разволновался, это просто от неловкого движения, и совсем несильно, со всеми бывает,” – убеждаю я себя. И, чтобы стряхнуть смятение, трясу головой. И летят стремительно, из стороны в сторону мои новые, еще непривычно длинные, растрепанные волосы. А есть в них что-то красивое, и что-то смешное! Хоть и невеселая, усмешка все равно приводит в чувства. Я все еще, замерев, сижу на диване, ошарашенный. Боль слегка успокаивается. Чтобы снова ее не провоцировать, я осторожно укладываюсь на диван – какая разница, ждать можно и лежа. И я валяюсь на жестком диване безо всяких мыслей, тупо, отрешенно, и только через какое-то время замечаю, что внутри у меня зарождается, и примешивается к первой, вторая, боль-подруга, обхватывает живот. От этого становится совсем тошно, и я снова обращаюсь мыслями к Катюхе.
Ну что ты все не идешь? Я понимаю, ты даже не знаешь, кто к тебе пришел – но я же прихожу к тебе такой не в первый раз, и ты уже знаешь: есть человек, у которого от тебя многое зависит! И даже зная, как мне сейчас не до шуток, ты все равно ничего не сделаешь! Ладно, если было бы можно прийти к тебе в любое время, когда захочешь. Но я уже устал, понимаешь, устал! – видеть раздражение на лицах твоих родителей всякий раз, когда я прихожу. Я так отличаюсь от тех, кто обычно бывает в этом доме… Все твои подруги какие-то серые и незаметные, наверное, среди них легче чувствовать себя лучшей. А Надежда…, она привыкла держаться слишком гордо и независимо. И к неприязни тоже привыкла.
Я со злости бью кулаком подушку. Я чувствую, что обиделся на нее. Зачем ждать? Разве это не унизительно - просить  о помощи, ждать, когда до тебя снизойдут?
«Ну и ладно, сам буду выбираться», – угрюмо думаю я, осторожно, чтобы не усилить боль, поднимаясь с дивана.
И, больше ни на что не надеясь, прошел в коридор, обулся и, крикнув «до свидания», захлопнул дверь. Никто меня не провожал, даже не знаю, слышал кто или нет, но за мной щелкнул замок, и я спокойно ушел.


Было горько уходить, по правде говоря. Никого теперь больше не оставалось, чьей поддержки мне бы не хватало. Кто был мне нужен. И словно разрывалась та последняя нить, которая еще связывала меня со мной самим. Теперь только я один буду распутывать свою новую жизнь, не рассчитывая ни на чью помощь. Хотя - как иначе?.. Да любому всегда в одиночку приходится разбираться в себе, и здесь помощников быть вообще не может. Эта мысль так близка была Надежде…
Вот так я мрачно рассуждал, пока шагал, удаляясь от Катюхиного дома. Точнее, я шагала. Мимо стайки гопников у крыльца привокзального магазина.
Мне еще в институт надо. Записать, когда будет экзамен по английскому. А то забуду. С такой кашей в голове, куда там помнить расписание экзаменов… Вот о том, что сегодня должна быть консультация перед экзаменом - это я помню. Правда, я ее скорее всего уже пропустила. Решила, что важнее – поговорить с Катюхой. Вот и поговорили ;( Так вот и теряют друзей: глупо и безнадежно… Ладно, я понимаю, что прежних отношений быть уже не может (кто я теперь для нее?), но не ждал я, что все будет кончено. Мне больше не хочется возвращаться в ее дом и видеть ее.
Ну и пусть! Схожу сейчас до института, доберусь до дома, грохну валерьянки и завалюсь спать. Забудусь до завтрашнего утра, провалюсь в черную дыру сна. Назавтра снова весь сумбур и депресняк, разбираться и разбираться еще в наших проблемах. Но ведь прорвусь же я в конце концов, как иначе?! Я не верю, что не выйду победителем!!

-2-

Я сворачиваю в парк, проникая в него через дыру в железном плетении ограды. Так ближе до института.
Парк, он почти в центре города. Старые исполинские тополя глухо шумят под низко опущенным затянутым тучами небом. Ранний зимний вечер, очень ранний, еще только приближаются сумерки, в парке совсем безлюдно, убраны до лета киоски с пивом и мороженым. Я бреду по тропинке, вытоптанной в толстом слое опавших, и уже потемневших, листьев, и бреду вглубь, наугад, ориентируясь по направлению. Я стараюсь ни о чем не вспоминать, и на всякий случай держу наготове рассуждение вроде «Все спокойно. Ничего кошмарного не произошло. Тебе тяжело, но ты обязательно это переживешь». В таком духе. Я боюсь паники.


Я все глубже уходил в парк, и совсем неожиданно было заметить за деревьями, что навстречу идет кто-то знакомый. Алинка из Надеждиной группы, по знакомой голубой куртке определил я еще издалека.
Мы наконец поравнялись.
– Алинка, привет!
– Привет! Ты чего консультацию прогуляла?
– Да я в гости ходил, - как бы виновато признаюсь я.
Ой, «ходил», блин, что я говорю – «ходила!». Я сажусь на камень небольшого затерявшегося в буераках фонтана. Это такое сооружение, на японский манер обложенное кусками гранита. Правда, насколько я помню, у японцев – водопады. В общем, как всегда, когда наши люди используют чьи-то идеи, получилось что-то, ни на что не похожее, но в целом милое. Такое вот крошечное озеро. Потому что фонтан не работает, а дождевая вода стоит, не утекает… Я тяжело опираюсь о камни, стоять нет сил, тупая боль никуда не уходит.
– А что там на консультации было? – устало интересуюсь я: чтобы спросить, не потому, что меня это волнует… Просто не хочу, чтобы она сейчас уходила.
– Да как всегда: приходить к девяти, шпорами не пользоваться, пересдавать в феврале. Не переживай, ничего ты не потеряла, - ободряет она. …Такая живая, подвижная, и немного задерганная. Девчонка, которая никогда не киснет. Никогда  при мне. При Надежде. А на самом деле, ну что я о ней знаю? Живой человек, просто обреченный на какие-то свои потрясения.
– Ну и ладненько, – соглашаюсь я. – Ты как Новый Год встречала?
– Да чего там, – рассмеялась Алинка, – встретили, как обычно – нажрались все, неделю вся общага на рогах стояла. А ты?
– Да, честно говоря, не очень…– устало признаюсь я.
А если совсем честно, то вообще никак. Вместо праздников один сплошной провал во времени, в памяти… Я почти ложусь на камень. Черт, еще и голова начинает болеть.
– Надька, ты чего разлеглась? – Алина толкает меня в плечо, – Мне на тебя смотреть холодно! Ты чего так легко оделась? Да поднимись ты – простынешь! – Она снова трясет меня.
– Ни фига, – безразлично отвечаю я. Подниматься совсем неохота.
Наверное, правда я простыл. Шарахаюсь без шапки. Да и куртка эта Надькина, которая сейчас на мне, похожа скорее на ветровку, рукава вязаные.
– А вот воду люблю, – зачем-то признаюсь я, отодвигая свои тонкие рукава и опуская ладони в фонтан. Знаю, но не чувствую, что вода ледяная. Что-то не то… Ну и не так важно – когда столько всего наперекосяк, на такое уже перестаешь обращать внимание.
– Надька, ты сегодня точно какая-то странная! – восклицает над ухом Алинка.
– А то только сегодня?! – усмехаюсь я в ответ. Мне так уютно, что хочется заснуть. А Алинка чтоб сказку рассказала (ну, это не всерьез). Я заставляю себя подняться.
– А я как раз до института шла, хотела посмотреть, во сколько там экзамен начинается…
– Так давай я посмотрю – что ж ты сразу-то не сказала! Разлеглась тут, голову мне мочит! Или позвонила бы кому. Нет, пешком через весь город – нормально, да! Надька, ты чего? Ну ты даешь!
– Бли-ин! А мне и в голову не пришло, – мне становится по-настоящему смешно, так, что я готова смеяться взахлеб, до бесконечности, истерически, но пересиливаю и беру себя в руки.
Алина находит в сумке толстый ежедневник, на его серо-желтой клетчатой обложке нарисовано несколько оторвавшихся листьев.
… – Вот, нашла. Есть, куда записать?
– Не знаю, – я роюсь в карманах и нахожу там несколько смятых автобусных билетов и такой же мятый тетрадный лист. Алинкиной ручкой калякаю на нем время и номер аудитории, – Ага, спасибо…
Алина задумчиво листает ежедневник дальше.
– А я недавно Женьку встретила…
Я невольно улыбаюсь. Я знаю, про кого она говорит, мне от Надежды достались ее теплые воспоминания об этом товарище.
– Ну и как он там?
– Тебе привет передавал: что-то, говорит, Надюшки давно не видно.
«Давно», горечью отдалось в голове… Я обхватил руками эту многострадальную голову.
– Послушай, Алин, я не Надежда…
– Ну да! А кто же? – Она, естественно, не поверила.
– На самом деле… Я – Кирилл. А Надежды больше нет. Она умерла, и я тоже чуть не умер. Она… получается, отдала мне свое тело, – сразу, не задумываясь о том, как это звучит, выпаливаю я.
– Надька, да что с тобой сегодня!? – Испуганно выпалила Алина, – У тебя крыша едет! Ты конечно на многое способна, но ты первый раз так бредишь!!
– Нет, Алина, это не бред… – поморщился я, – у меня сердце совсем ни к черту было, после аварии. Тогда врачи, считай, невозможное сделали, с того света вытащили. И потом еще операция была. У меня сердце было ненастоящее, биться не могло нормально. В нем штука такая вроде батарейки была. Только я бы все равно с ним не выжил. Мне, считай, пара недель всего оставалось. Надежда сказала, «живи вместо меня»…
Вся боль моих воспоминаний, вся боль моего теперешнего положения, стояла теперь перед Надеждиными глазами и отражалась в ледяной воде неработающего фонтана… Я ушел в себя и, только подняв глаза, заметил ужас, с которым на меня смотрела Алина:
– Надька, ты что? Не пугай меня!
Я смотрю на нее, и мне становится так ее жалко: оттого что я представляю, какое впечатление может произвести мой рассказ. С честным лицом – о том, во что нереально поверить. Ни за что напугал человека, и стоит она теперь – глаза от изумления ошарашено распахнуты. Как-то надо исправлять ситуацию.
– Извини. Не бери в голову. Иногда такого насочиняю, а потом сама себе поверю ;(… – Нужно спасать положение. Что я делаю! Разве можно так?
– Ничего не понимаю! – Жалобно восклицает Алина, - Надь, ты не пьяная? И у тебя температура, по-моему.
– Наверное, – (а что еще делать?) соглашаюсь я, - Башка  так болит. Ты правда, лучше считай, что я была пьяная…
Алина смотрит растерянно, наверное, хочет повторить: «Ничего не понимаю…»
– Надь, ты иди домой, чаю горячего попей, аспирина выпей, еще чего-нибудь, я не знаю! Мне прямо за тебя страшно.
– Да я в принципе так и собиралась.
– Ну давай, иди, – вроде бы успокаивается Алина.
– Ага,  – виновато улыбаюсь я, – извини, правда что-то мне нехорошо. Правда, не бери в голову. Ну ладно, пока.
– Давай, – улыбается в ответ Алина, – выздоравливай!
Она оглядывается и уходит. И я тоже поднимаюсь, чтобы идти. Дальше. Теперь не в институт, а уже сразу домой. К Надежде тоже ведь можно попасть через этот парк, только теперь надо забирать направо, и там ее дом, еще не очень близко…

-3-

Что я там нес? Что простыл, да зачем-то приплел еще, что пьяный был. Все – в одну кучу. Зачем?  В то, что больной, без того не поверить сложно… ”Напилась, заучилась, влюбилась, простыла,” – всплывает у меня в голове. Немного похоже на стихотворение. Так вот Надежда умела стихи сочинять  – не дальше первой строчки, или второй, в крайнем случае.

-4-

Почему-то парк начинал казаться мне похожим на осенний. Ноги несли все дальше вглубь, среди темных замшелых стволов великанов-деревьев; в высоте шумели их темные кроны.
…«Ты как Новый Год отметила?» – вспомнил я вопрос Алины.
Да какой там Новый Год! Когда я под Новый Год сидел с Надеждой в парке, вот в этом самом, только в другом углу, неподалеку от деревянного сортира, похожего на скворечник. Мы сидели и пили пиво. Надежда, мрачная и совсем подавленная, застыла, почти окаменела, глядя в горлышко бутылки… потом… видеть свое безжизненное тело… и чего только одно «знакомство» с родителями стоило – вообще ничего больнее не припомнится… не говоря уже о том, как это – когда твои друзья идут мимо и не догадываются, что ты – это ты.
А Катюха, которая меня просто потеряла, просто потеряла – я пропал, так и не смог ничего ей объяснить.
А каково было, особенно в самые первые дни, приходить домой – к Надежде, и быть ею, и мучаться от вины перед ее родителями, которые до сих пор ничего не знают.
…В небе текли тяжелые серые облака, и, кажется, собирался дождь. Я остановился и задрал голову кверху. Просто чтобы посмотреть – я ведь все равно никуда не торопился. Только было холодно. Зима хоть и была очень мягкой, настолько, что вода не замерзала, но все равно это была зима, и ходить в одной тонкой куртке было сумасшествием. И все равно я пошел дальше не торопясь, ощущая, стараясь не потерять навеянное парком некое подобие покоя. Я столько провел здесь времени, и оно казалось мне теперь почти совсем безмятежным…
И Надежда… Не раз сидела в разных уголках парка, уютно устроившись, прогуливала пары, или проводила теплые летние вечера, бесилась, или устало валялась на земле, а бывало, скучала и маялась бездельем.

-5-

Воспоминания все же нахлынули.
Мои, ее, не поймешь, чьи, вперемешку.
… я тогда уже смирился с мыслью, что оставалась всего пара недель. Почти, – потому что разве возможно реально поверить в собственную смерть? Я брел  по городу, по суматошным улицам, удрученно, будто в ступоре, раздражая прохожих, которым приходилось меня обходить, обгонять, несясь куда-то. И в толпе – знакомое лицо, измученное и усталое. Надежда шла навстречу. На нее тоже наталкивались прохожие.
– Привет, – сказала она мне. Совсем вяло и бесцветно.
– Привет, – растерянно ответил я.
– Ты куда?
– Так… Не знаю.
– Пойдем, напьемся, – вздохнула она.
– А я тебе чуть не предложил то же самое, – запнувшись, неожиданно осознав, насколько удачной оказалась идея, признался я.
…Мы до того не были близко знакомы, только пару раз встречали друг друга в больших компаниях. А в тот раз она, чем-то тоже сильно удрученная, понурая шла рядом.
Я вспоминаю сейчас, и всплывает все, даже мельчайшие детали: она была тогда почти как я сейчас одета, та же самая куртка и рваные голубые джинсы, шла и пинала какой-то мусор на дороге.
Мы устроились в глухом углу парка, с ногами залезли на грязную заплеванную скамейку.
Солнце грело и просвечивало последние листья на деревьях, а меня едва не трясло, меня пробирал холод. «Я прощаюсь с Солнцем, прощаюсь со всем. Но несколько литров пива можно пить долго, и это робкая, ничего не значащая попытка развеяться».
 Надежда сидела рядом, почти неподвижно, обхватив обеими руками бутылку, пустым взглядом уставившись внутрь. Было жалко ее, жалко видеть рядом с собой еще и ее неизвестно чем вызванную боль, и не мочь совсем ничего сделать, даже не иметь времени.
– Надежда, со мной-то все понятно, а ты чего такая невеселая? – осторожно поинтересовался я.
– Да что я тебе могу сказать – все хреново, все наперекосяк, – устало призналась Надежда, подняв на меня глаза, в которых стояло все, чего она не могла сказать словами, и снова отвернулась, и  продолжала тусклым голосом, кажется, почти не обращая на меня внимания, – все надоело, все бессмысленно. Нету ничего такого, ради чего жить стоит. …Да ладно, что говорить, говори, не говори… – оборвала она, сама себя не хотела слушать.
…– А ты? Ты говорил, что с тобой все ясно. Мне-то неясно.
– А мне… Считай, две недели жить осталось.
– F-fuck… – потрясенно, поверив сразу, только и смогла сказать Надежда. – Как? Отчего?
Я не стал ничего скрывать.
–  Да въебались мы пару лет назад на машине – мне уже тогда прямиком дорога в морг была.
– Как? И… ничего нельзя сделать? – она отказывалась верить в непоправимость происходящего.
Я слабо мотнул головой.
– Вот ****ь, ****ец!
Она, сделав  очень большой глоток, отставила бутылку на землю. А потом долго сидела молча, и наконец, отхлебнув еще раз, заговорила.
И с этого момента… Все началось.
– Кирилл, послушай меня. Я понимаю, что это звучит совершенно абсурдно, дико – но постарайся понять! Давай, ты будешь вместо меня, я тебе оставлю свое тело, память. Я все равно не хочу больше жить, и я не протяну долго. Пусть хоть тело мое пригодится. Раз тебе это нужно…
… – Но – так же не бывает. И что с тобой будет?
– Только не отказывайся. И не думай обо мне. Я все равно уже почти труп. И если говорю, значит можно. Я же понимаю, что таким не шутят. Главное: ты поверь, говорю, значит могу!
Это было сумасшествием, а мы зачем-то в него верили, даже потом, когда пиво было уже выпито, темнело, и наступал ранний ноябрьский вечер. Мы собирались расходиться по домам, поднялись со скамейки. Стояли на мерзнущей земле. Я стоял напротив нее. И то, что происходило, было так нереально. Как я согласился на это? По сути это значило убить ее.
Но она говорила мне, объясняла, убеждала. Устало, ничего не скрывая.
«Кирилл. Я все равно уже не могу. Вся жизнь разладилась. Я уже не хочу даже пытаться ее исправить, я ничего не хочу, даже чтобы было лучше…– она скорчила болезненную гримасу, словно бы оттого, что сама от себя услышала слово «лучше». – Я все равно… Меня держит только то, что я не готова к самоубийству, но я все равно сдохну, я мечтаю избавиться от своей жизни. Это будет лучшим вариантом. Не сомневайся».
…«Жизнь – это всего лишь череда картинок, сменяющихся перед глазами. Закрыть глаза и не видеть! Больше всего я хочу закрыть их навсегда…» Этот образ остался мне.

-6-

Я выгреб из карманов и отдал ей ключи от дома и свой телефон. Мы ехали за город в пустом ночном автобусе. Автобус трясся на неровной дороге, мы притихли, сидя рядом, погрузившись в свои невеселые мысли. Вдруг забыли сказать что-то напоследок – самое важное, вот что тревожило. Надежда почти лежала на сидении, полуприкрыв глаза. То ли глядя в зеркально отражавшее салон окно, пытаясь разглядеть темноту за ним, то ли до дна уйдя в свои мысли. Опустошенно-счастливая, не тронутая никакими чувствами улыбка, на лице – выражение запредельной, смертельной безмятежности, страдания, перешедшего болевой порог.
Счастье пополам с болью.
И наваливающаяся усталость.
– O death, come near me, save me from this empty cold world, – с тихим отчаянием, отстраненно произнесла Надежда.
– Что это? - устало поинтересовался я.
Она перевела:
– Песня. «О Смерть, приди ко мне… спаси меня от этого пустого, холодного мира». Диск даже, наверное, под подушкой валяется. Или в столе, в ящике. Разберешься.
Как голос с того света. Мы были уже по разные стороны могилы.
Мы молчали потом почти всю дорогу. Тревожно и неуютно. Предстоящее тяготило нас, и холодное ощущение непоправимости и несправедливости происходящего нависало над нами.
Временами становилось очень страшно, N старалась этого не показывать; какой жестокой была жизнь – в последние часы этого безжизненного прозябания. «Это страх, он пытается загнать меня в свою последнюю ловушку, просто по закону подлости, только оттого, что я решилась. Все равно, все дороги сходятся в одной точке. Страшно, хотя я решилась только  не растягивать жестокость мучения, не издеваться над собой. Некрофилия».
Конечная. Хруст веток под ногами. Тусклый ночной свет. Вот уже мы стоим на вершине холма, над обрывом, среди голых деревьев.
Я вижу это будто сквозь небытие, забвение. Меня охватывает безграничная апатия, мне кажется, это со мной сейчас будет все кончено – ну и пусть, и совсем не жалко себя.
Сбивается дыхание Надежды. Кирилл старается ее утешить. «Не хочешь, давай не будем этого делать», – хочет сказать он. Ведь все это не по правде. Остается вернуться домой.
Нет.
…– Вспоминай меня иногда, ладно, – просит Надежда.
– Да, – я глотаю ком в горле.
Надежда будто что-то стряхивает с себя. Обводит взглядом тоскливую пустошь.
– Холодно, – говорит она, обхватывая себя руками за плечи.
– Возьми мою куртку.
Она игнорирует это предложение. Или просто не слышит.
– Ну, все.
И она подводит меня к краю обрыва, и сталкивает вниз… вниз, кувыркаясь по камням, я сперва еще что-то ощущал, чувствовал, как летел вниз…
… потом только плеск, и навсегда исчезает под водой мое тело.
И я – стою на холме.
Обратная дорога почти не запомнилась. Загородный ночной автобус на пустынной дороге, совсем не похожий на тот, которым мы приехали, или наоборот, совершенно такой же, и в нем – всего один пассажир. Оцепеневший на заднем сидении. Водитель гонит без остановок, в парк. Потом еще как-то добирался домой. Совсем не помню, но как-то нашел дорогу к своему новому дому.
Потом – сколько ночей подряд мне снилось мое мертвое тело, падающее с обрыва под откос, по камням и глине, и наконец, – тонущее в реке!.. Я просыпался в кромешной темноте, среди чужих стен,  в отчаянии, в ужасе, что этот бред поглотит меня целиком.

-7-

Неужели мне вечно теперь переживать этот кошмар, и для меня ничего не останется больше, только кромешная бессильная тоска!?
Вот вопрос…Я попробовал прислушаться к себе, и заметил, что мне было почему-то совсем не так ужасно хреново, как я боялся. Что это – апатия? Когда нервы от чрезмерного напряжения в какой-то момент вообще перестают реагировать?
Или?..
– что я там за фразу для себя заготовил, когда входил в парк?.. На случай паники. Наверное, невозможно бесконечно метаться. Даже страх отшибает усталостью.
Я брел дальше по заросшей дорожке,  или – по утоптанной тропинке. Мне было просто физически плохо, как любому больному человеку, меня немного тошнило, и ноги с трудом шли. Но это – …такое кажется сейчас просто несерьезным,  это поправимо, стоит только найти скамейку, и немного посидеть, вот и все.


Дорожка наконец довела меня до скамейки.
Я устало опустился на нее, подпер руками голову. Мир куда-то разъезжался прочь из сознания. Наверное, у меня сильно поднималась температура. Какое-то время я просто сидел и не двигался, пытаясь немного прийти в себя. Наконец вроде бы отпустило, я распрямился и открыл глаза. Приложив ладонь ко лбу, попытался определить температуру, но ничего не почувствовал. ”Ну и ладно”, –   вздохнул я. Поднял голову и наконец огляделся.
Место, где я сидел, было чем-то похоже на аллею: утоптанная земля перед моей скамейкой, деревья по сторонам, дорожка между ними, она, кажется, вела в сторону небольшого озера, а оттуда было совсем недалеко до выхода в город; до серых замерзающих высоток. Я почти весь парк успел пересечь, и даже не заметил этого из-за своего хренового самочувствия, за своими невеселыми мыслями.
Мне показалось, что мир вокруг, пока я медленно приходил в себя, вместо того чтобы приобретать обычные, не искаженные болью формы, начал незаметно преображаться, и в нем пробуждалось что-то чудесное. Бред? «Ну и ладно», – уже спокойно повторил я. Потому что мне казалось, что время, возвращая потерянный покой, незаметно отступало назад, что воздух пропитывался неповторимой осенней промозглостью, что растягиваются и тяжелые дождевые облака, и вот-вот зашуршат по земле опавшие листья…
А что, было бы красиво… Я сидел и, оказывается, уже грустно улыбался своей мысли. И уходить совсем не хотелось.
…Я-то, глупый, думал, мне тяжело будет притворяться другим человеком, привыкать к ее привычкам, вести себя как она. Чтобы никто ничего не заметил. А оказалось – все просто перешло ко мне: ее походка, движения, любимые словечки просто достались мне как память ее тела. Сложным оказалось другое: как мне быть ей, и при этом остаться собой, совмещать свои и ее память, чувства, переживания, как склеивать друг с другом разобщенные обломки двух разных жизней?
Чтобы чем-то заняться, я порылся в кармане джинсов и достал лежавший там вместе с разным хламом ее телефон.  В нем есть справочник, в котором – список тех, кому всегда можно было позвонить и поговорить откровенно, честно, которые постараются понять и поддержать, если что-то случится, если что-то не так пойдет. Никогда не будут смеяться. Только… почему-то так не получилось, и она одна переживала этот депресняк, этот разлад, на мой взгляд, такой нелепый!.. Только вот сам я сейчас разве решился бы кому-нибудь из них позвонить?..
…Блики Солнца скользили по зеркальной поверхности…
А прикольный у нее телефон. Черная такая раскладушка, да еще и с плеером. Память почти не занята. Всего несколько треков: Dismal Euphony, Estatic Fear. Ладно. Я наугад включаю музыку.
…A Thousand Rivers. Dismal Euphony – нечто невероятно красивое, задумчивое и печальное, стремительное как вихрь улетающих листьев, осенняя сумасшедшая меланхолия. Никогда раньше не слышал этой группы…А Надежда последние два месяца только это и слушала. Хоть это и могло показаться непонятным, показаться, что в ее состоянии, было бы гораздо ближе нечто тяжелое и невыносимо гнетущее, пронизанное безвозвратной депрессией…
…”Мы всего лишь осенние листья, вихрем несущиеся в кружении времени”…
Песня доиграла, я поднял глаза – и обнаружил, что вокруг меня – теплый осенний день, и над головой синее бездонное небо… Вот-вот полетят, искрясь в прозрачном воздухе, тонкие невесомые паутинки. Я пригляделся – и понял, что осенние листья до сих пор мечутся в потоках ветра… занесены потоком времени, пробившим прозрачную пелену реальности. И ветер, проносясь, шелестит ветвями деревьев. Мне оставалось только сидеть и блаженно улыбаться происходящему вокруг. Тогда я включил подряд весь альбом, погружаясь в эту запредельно красивую музыку…
…”Мы всего лишь осенние листья, вихрем несущиеся в кружении времени, преследуемые тенью в нашем прошлом… Время не сотрет наших воспоминаний глубочайшие шрамы, оно пронесет их сквозь вечность”…
  …Надежда казалась совершенно подорванным созданием, ей не каждый раз удавалось подняться по лестнице, не устроив истерики, хватаясь за перила и заливаясь смехом. Она совершенно несолидно обливалась соком и падала со стула, писала лекции, не выключая музыку в наушниках – только вынимая один, чтобы все слышать. Но некому было замечать ее странностей – настолько безбашенными были окружавшие ее… Ее совершенно оторванная группа в институте – они доконали всех преподавателей, буфетчицу и охранников. А что говорить про ее старых друзей, и просто тех, с кем общалась – много чего было, нет смысла вспоминать, разного идиотизма и безобразий.
Но она только казалась совершенно подорванным созданием. Я знал больше. Я узнал усталость и боль. Узнал, каково просыпаться утром и тонуть в беспросветной, всепоглощающей тоске. Она так и не нашла того, ради чего стоило бы жить, а просто жить – это было для нее слишком жестоким занятием… “Я хотела бы быть сторонним наблюдателем, чтобы жизненный процесс проходил мимо сознания… Безучастно смотреть на происходящее, безразлично и равнодушно, а не истекая кровью”. Я нашел эти мысли, бессвязно записанные на выдранных из тетради, изрисованных и скомканных листах, которые вперемешку с другим хламом валялись у нее на столе и в его ящиках. Те, которые она забыла (не успела?) выбросить.
Все расклеилось. Все ушли, в учебу, в себя, в религию, в глухую несознанку. В серость будничной жизни. Стали просто заниматься мелкими повседневными делами. Казалось, никого рядом не осталось, вокруг одни только ботаники и зануды. Ей меньше всего хотелось повторить это на собственном опыте. Потому что – ну не воспринимала она свою жизнь настолько всерьез, чтобы строить ее по общепринятым правилам. Когда весь мир, если и был ей нужен, то только как простор для творчества… Не до творчества было, она настолько устала, что чувствовала себя совсем потерянной и раздавленной, все раздражало и угнетало, даже радость у  нее была насквозь пропитана болью. Она притворялась, что восторгается наивным идиотизмом окружающего мира. Безоглядно и беспричинно веселилась. Непредсказуемая, неприкаянная, проникнутая эфемерностью и бессмысленностью происходящего с ней и происходящего вообще… Глумилась над жизнью, и считала, что у нее получается довольно красиво, что всем была видна только ее внешняя беззаботность.
Я знал больше. Знал, какое бессчетное число раз сидела она, закрывшись в своей комнате, под сумасшедший грохот музыки, в открытом окне своего восьмого этажа, ногами наружу, с отчаянной решимостью: а я все равно! – назло!!! – буду жить!!
Так нельзя, чтобы пропала зря эта решимость, слишком дорого она стоила!! И теперь уже я верил: меня не убьют ее проблемы. Это правда невыносимо, эта запредельная усталость, но она осталась с ней, она была не моей, только ее, и как-то смутно мне даже казалось… даже не знаю, как это сказать, но вроде как и для нее было не все потеряно.
Потому что…
Мир заливала –

...Нежная, таинственная музыка, сквозь которую едва различимо, на самой грани воображения, слышались перезвон и тихий смех, и будто бы кто-то шепотом переговаривается. И вот уже эта грань становится совсем смутной, колеблется, вихри поднятой из под ног пыли, – и мое сознание…
И нахлынуло все вместе, накатило прозрачной волной, и прошло прямо сквозь меня.
Вокруг меня все окончательно преображалось. Да, по сути, все, что видел я перед собой – оно было теперь продолжением и воплощением той музыки, настоящий волшебный мир, в нем не оставалось больше невозможного, и он завораживал своей невыразимой красотой…
Невероятный мир, и я погружался в него, словно он был отражением бездонного неба на мелкой ряби воды.
Невиданная фантастическая бездна раскрывалась надо мной …
Безмятежность черного омута, невозмутимая поверхность которого скрывает, наверное, ту самую Бесконечную Неизвестность. Как в том сне:
«– Мне, пожалуйста, один билет до станции Бесконечная Неизвестность.
…А что там?
–О-о, этого и приедешь, не узнаешь!»
…И перезвон этой музыки, словно отзвуки чего-то неуловимого и вечного.
Словно раскрывалось надо мной Небо, в котором, искрясь, колышутся и позванивают звезды. У каждой звезды есть свой колокольчик. Такое вот поверье. Мне его Джек рассказал, он язычник. Если я найду его, он поймет, что со мной. Он точно меня поймет, он вообще понимает больше, чем может показаться. И наверное, я был неправ, когда искал поддержки у Кати, не стоило ее этим мучить, тем более так бессмысленно.
И снова музыка… Она оживала. Мне чудился танец невидимых теней, это было волшебство, и невероятное, непередаваемое чувство охватывало меня. Да, я наверное настолько устал от паники, что наконец смог взять себя в руки. Крыша при этом все равно ехала, да еще как, но я хотя бы теперь мог, не боясь сорваться в истерику, просто сидеть и думать обо всем, что приходило в голову, казалось насколко-то значимым, вспоминать то, что вспоминается, пытаться осмысливать, понимать. Что я и делал…
…А мне казалось, что все кончено. Иллюзия того, что холодные лапы Смерти подбирались ко мне уже давно.
Мне так нравилось ощущение умиротворенности прохладных летних вечеров, когда я брел в одиночку домой, в тени домов и деревьев. Но что-то даже тогда не давало чувствовать себя безоглядно счастливым. Искусственное сердце и несколько шрамов? Или понимание того, что нельзя быть вправду счастливым в таком грязном и злом мире?..
То было уже вечностью отделенное прошлое, а потом начинало казаться, что уже тогда я испытывал предчувствие Смерти.
Да, до того, как это случилось, – до того, как наизнанку вывернулись и брызнули кровавыми сгустками два мира сразу…
…Эта невероятная музыка освобождала мне путь до моих воспоминаний, какими они были, не замутненные тоской и изматывающе напряженным чувством потерянности и беспомощности.
Время, которое теперь казалось мне удивительно ясным, простым и светлым. Я мог безраздельно быть собой. Бешеные, стремительные дни, бурно и шумно несшиеся, оставлявшие под вечер огромную блаженную усталость.
А еще вспоминалось почему-то о том, как ее подруга однажды написала стихотворение – про то, что есть всего одна жизнь, и надо дорожить ей, уметь ценить то, что тебе в ней достается, просто и искренне переживая то, что с тобой случается. Жизнелюбие – это, в принципе, не тема Надежды. Да и не моя тоже, а стихотворение все равно подкупало своей искренностью и доверчивым стремлением навстречу собственной жизни. И немного грустно оттого, что не всем это дано… Я как будто начинал что-то понимать, вспоминая его, еще не понятно что, но странным образом важное… “Размечтался, ”– усмехнулся я.
Да, смысл, кажется, в том, что вот так проходит паника. И стоит взять себя в руки, чтобы понять: не так запредельно сложно решить эту проблему, насколько ее вообще можно решить. А что, собственно, от меня требуется? – именно держать себя в руках.
Солнце согревало плечи, а по небу плыли смешанные с моими мыслями медленные белые облака, и их тени скользили по земле, переплетаясь со стебельками засохшей травы.
…сколько мистических сюжетов растворено в этом прозрачном вечернем воздухе с едва уловимым терпким запахом осени … сколько неуловимых ощущений рождали они во мне.
Вокруг, притворяясь солнечными бликами, скрываясь за шершавыми стволами играли в прятки незнакомые нам, людям, невидимки и неуловимки; чья-то невесомая фигура чертила свой путь сквозь сопредельное пространство – стремительная летящая походка обитателя нездешнего мира, завернутый в темный плащ силуэт, или сложенные за спиной могучие крылья… Пройдет, пролетит, окунется сознание в проносящееся навстречу невероятное и неведомое, оставив мне воспоминание о небывалом, о незабываемом… 
Я просто сидел, отдаваясь этому теплому осеннему вечеру, и растворялся в потоках музыки, под шуршание листьев и легкого ветра,  словно это пришло и уносило меня великое освобождение… наверное, сидел довольно долго.
А потом завибрировал спрятанный в карман телефон, я достал его, и оказалось, что звонила Катя.
– Кать, привет, – я просто рад был ее слышать и почему-то догадывался, что не услышу ничего страшного или плохого.
– Привет, – услышал я усталый виноватый голос, - Извини, что я тебя сегодня ждать заставила… Просто не хотелось никого видеть. У меня сейчас проблемы, – неожиданно сразу призналась она.
– Да я знаю…
– Откуда? – Удивилась она.
– Я многое знаю, – грустной шуткой ушел я от ответа, - все будет хорошо, слышишь?..
– Ладно, – задумчиво согласилась она, поверив, и вроде бы с облегчением, – Извини, я понимаю, нехорошо вышло,  у тебя сейчас какие-то трудности…
– Да не переживай, я во всем разберусь, – успокоил ее я. Потому что я сам уже верил и чувствовал, что я смогу, что все будет. И я начинал понимать: хорошо, что я смог успокоить Катюшку и помириться с ней. Улыбка облегчения появилась на моем лице.
– Это хорошо, – донеслось из трубки.
– Ага. Ну ладно, пока;)
– Пока.
Я сидел и продолжал обалдело улыбаться, глядя на телефон в руке. Вышло так, что я тут сидел и постепенно проникался пониманием, что смогу выбраться, а потом позвонила Катя, и ее звонок подтвердил мои догадки. И я улыбался тому, что вообще-то трудно выразить словами. Что потрясения больше не берут в кольцо. Что к одному выходу уже найден ключ, и все не так беспросветно плохо. Светлое пятно улыбки, чем-то неуловимо напоминающее оторвавшийся лист в вихре ветра, словно сорвалось с моего лица и улетело в бесконечность…
Я теперь знаю, что мне нужно делать – помочь Надежде, перебороть весь тот разлад, что накопился в ее отношениях с миром. Познакомить ее с простой и безоглядной радостью жизни, той, что привычна была Кириллу, чтобы она почувствовала ее, прониклась ей.
Она помогла мне, а я смогу помочь ей.
И тогда – я позову ее, и она вернется. А моя душа пусть остается с ней. Хоть в плюшевого мишку могу вселиться. Правда у нее нет плюшевого медведя, – ну и что?! Зато есть лопоухая игрушечная собака, стоит на подоконнике, такая пыльная :)
Это будет выходом для нас обоих, потому что мы сможем его найти, руки уже не опустятся.
…Я почти догадываюсь, как это может быть. Что-то вроде:
«– Надежда, а ты так изменилась!..
– Ну, и? Как именно – к лучшему или к худшему? – хитро щурится она.
– Ты улыбаешься. Впервые за последние месяцы…
И в ответ – улыбка, теплее и бескрайнее которой и быть не может.»
…И я даже знаю, что я сейчас делаю. Я иду домой, в этот волшебный ясный вечер, домой – к Надежде. Стряхивать пыль с ее игрушечного щенка. Хотя пройдет еще немало времени, прежде чем я смогу что-то всерьез изменить, так что щенок еще не раз успеет запылиться. Но главное, время все равно наступит, время когда мы сможем все уладить.





P. S.
Эпиграф в переводе на русский : «Мы всего лишь осенние листья, вихрем несущиеся в кружении времени, преследуемые тенью в нашем прошлом… Время не сотрет глубочайших шрамов наших воспоминаний, оно пронесет их через вечность»
«O death, come near me, save me from this empty cold world» - фраза из песни O Death, Come Near Me группы Draconian с альбома Arcane Rain Fell.