Живой дом

Эпиграф: «Всё, что было когда-либо создано, несёт в себе магнетическое влияние. Если работа была сделана с ненужной мыслью это означает неполадки, не имеющие видимой причины, будто что-то сломалось без всякого материального повода. В создание этой вещи была привнесена мысль о разрушении. Она работает через неё; это нечто более живое, чем сама вещь. Аналогичное происходит, когда строится дом. Мысли придаются ему теми, кто его строил, кто работал над проектом, - всё считается.»
Хазрат Инайят Хан. Мистицизм звука.



Живой дом.

Я живу в Живом доме. Уж не знаю, был ли он таким изначально и лишь прикидывался самым обыкновенным, или же он стал таким, подпитавшись энергетикой странного жильца, то бишь меня.
Я действительно живу в таком доме и это выражается во всём: подходя к лифту, тот, будто конь в стойле, начинающий переступать с ногу на ногу и бить копытом, выражает своё нетерпение и радость встречи определёнными  звуками, связанными с натяжением троса и вызовом кнопки, хотя никто его не вызывал. Порой он сам открывается мне навстречу, причём иногда никто из него не выходит…
Форточки предупреждают меня о приближении грозы… нет, не хлопаньем, случающимся от сильного ветра, а лёгким потрескиванием, порой напоминающим слабое жужжание, а стёкла сами себя намывают, пользуясь дождём. Нет, не оттого, что вода по ним стекает – по кругу от центра к периферии дождевая вода вряд ли сама умеет перемещаться.
Мои цветы, занимающие большую часть окон и зачастую – прилегающую территорию, ведут себя тоже весьма самостоятельно – меняют цвет и форму цветков по моему желанию и ожиданию. Так чисто белая изначально фиалка постепенно приобрела бледно-сиреневатый у центра оттенок, фиолетовая – стала светлеть, магазинная роза с маленькими бутонами, которые раскрытыми больше напоминают шиповник из-за маленьких лепестков, в один прекрасный день явила по-настоящему бутон розы с собранным венчиком в центре. Вьющиеся растения вьются таким образом, как я и предполагаю их видеть, а пальма цепляется за одежду лишь тогда, когда нуждается в поливе.
Моя половая тряпка начинает танцевать под музыку вальса или медляк, замирая каждый раз, как я перевожу на неё взгляд. Мои дверные и арочный косяки расширяются под музыку Баха или другую могучую классику, расширяя пространство и позволяя чуть заглянуть в другие пространства и миры.
Мои диванчики, поскрипывая, переговариваются между собой (хотя на них никто не сидит), а телевизор, когда его слишком долго не включают, начинает кряхтеть, лёгким потрескиванием привлекая к себе внимание. Про радио я вообще не говорю – оно давно включается само по себе и перескакивает с канала на канал по своему  нелепому желанию или прихоти. И не сказать, что меня это особо раздражает. Нет, пожалуйста, если они – живые и осознанные существа, почему бы им не предоставить право выбора? А начиналось, кажется, всё со свистящего чайника. Или я только стал замечать все эти перемены лишь с него? Просто уж слишком разный получался каждый раз свист, хотя свистулька-то на носике была одна и та же!
Нет, нет, конечно я никого не съел и меня вроде бы не собираются, но когда каждая табуретка или вилка начинает что-то доказывать или просто выказывать своё мнение когда совсем не до этого, то тут уж не до прелестей неординарной жизни. А давить на живое (хотя логически малообъяснимое) существо со своим мышлением как-то «рука не поднимается», а чаще просто «опускаются руки».
(Но, конечно, не до той степени, чтоб «наложить их на себя» - до этого далеко).
А вот с книгами это вполне оправданно – ведь они лучше знают, что имеет в виду автор, когда пишет, а потому довольно забавно сравнить свои впечатления с изначальными. А если что пропускаю мимо, страница тут же хватается за мои пальцы, не давая себя перелистнуть. Книги – вообще интересные собеседники и довольно интересно послушать их диалоги и споры, беседы и перепалки. Порой они ведут непримиримые войны за моё внимание, мало беря во внимание моё собственное желание, но урезонить их легко – я могу отдать своё время телевизору, довольно потрескивающему оттого, что «загребает жар чужими руками».
И каждый раз довольно забавно наблюдать за смесью лёгкой ревности и некоторого любопытства книг к новеньким, только что принесённым мною домой. Надо ещё наблюдать за тем удивлением, которое возникает у новичков, когда до них доходит куда они попали! Конечно, у них глаз нет, чтоб они лезли на лоб, но верхние строчки заглавия, похожие на брови, весьма красноречиво достигают верхнего края, а нижние, соотносимые со складкой губ, отвисают так, что буковкам едва удаётся зацепиться за нижний край.
Одно подбадривает – трусливых книг не попадалось, дрожащих подобно малахольным невротикам. Нет, они справляются с этим вполне достойно. За что они вызывают у меня исключительно уважение и гордость. А как же иначе? Это же живые существа и вполне имеют право на человеческое к ним обращение.
А осенью Дом медленно облетал, шурша завядшими мечтами и не исполненными желаниями. Невыносимо тягостно было его горькое самооплакивание. В такие дни было бесполезно к нему обращаться, о чём-то просить, спрашивать совета или мнения. Он лишь вздыхал, но в этих вздохах было больше, чем во всех рыданиях и причитаниях.
Он умирал, как всё живое в природе и ничего не оставалось, как горевать и сожалеть вместе с ним, подолгу смотря на облетающую листву и монотонность перестука капель. С дождями дом плакал, с листвой облетал, с птицами делал попытки улететь в тёплые края, но крыша и карнизы  - слишком маленькие крылышки для такой махины, как целый дом. И он оставался.
Как пёс на привязи. Как раб на вёслах. Как  кораблик на якоре.
Он оставался. Но горечи и тоски хватало на целый квартал. Опускались вместе с ним руки и гасли вместе с ним глаза. И ты не отходишь от него как от больного ребёнка или собаки. И ты уговариваешь его, что всё пройдёт. Но сам всё больше отчаиваешься в это верить.
Пока первый тонкий мягкий слой забытья не покроет землю и Дом не встрепенётся, вспомнив про Новый год. Тогда начинается новая болезнь – нетерпение в предвкушении. И тогда всерьёз теряешься понять, что же хуже.
Сердце дома на всех этажах и дышит он всеми стенами, а не только вентиляцией.
Когда идёт первый снег, он замирает и с полным самозабвением впивается всеми стёклами в это невероятное таинство – первый белый танцующий снег. Он всегда почему-то танцующий, когда первый. Быть может, потому, что это белый танец, в котором зима приглашает всех, кто умеет чувствовать, прислушиваться и созерцать. И с этим танцем приходит чувство Покоя, Вечности и Предвкушения Сказки. Да, почему-то всё вместе. Лишь у ранней зимы получается это удивительное сочетание.
Быть может, Дом это и не знает. Но с присущей ему детской наивностью и увлечённостью погружается в это, боясь пропустить полёт каждой снежинки – каждой маленькой хрупкой прекрасной танцовщицы.
Конечно, будут ещё и вьюги, и морозы до треска в стёклах и колючий злющий снег, и мокрые плюющие хлопья, но это всё будет потом, а пока идёт первый снег, он не в силах оторваться от этого зрелища и в нём постепенно начинает расти предвкушение главного праздника года – Волшебной сказки в ночь на Новый год.
Как может петь дом? Хлопками дверей? Урчанием и гудением в трубах? Завыванием в вентиляционных шахтах? Звоном моющейся посуды или перебранкой его жителей?
Мой Дом научился петь перед Новым годом – дня за 2. Сначала я и не понял – думал чья-то отдалённая музыка, но всё дольше прислушиваясь, понял, что это совершенно незнакомая, несовременная мелодия – и в то же время какая-то очень давняя, чего-то напоминающая, и светлая, как детство. Но всё это я осознал позже, уже в Рождество, когда в звоне мишуры, колокольчиков и потрескивании свечей в церкви, я уловил те же, очень близкие, ноты, хотя не совсем это были ноты – скорее, ощущение. Или предчувствие? Да, предчувствие, которое бывает порой под Новый год, когда уже ничего не ждёшь, но что-то помимо тебя продолжает Верить, Мечтать и Ждать. Как память из детства, как завет открытой наивной души… - скажешь ли словами?
И теперь порой я вспоминаю эту мелодию и тихо сам себе напеваю. И порой её вновь подхватывает Дом – перезвоном капель на карнизе, дребезжанием стекла в неугомонной непоседливой форточке, весёлым урчанием куда-то несущейся подобно неунывающему щенку кабинки лифта или иными звуками, вплетающимися в этот вечный разговор, и создающими удивительное слаженное – в унисон – сочетание.
О чём же мечтает Дом?
Мои картины и фотографии давно живут уже своей жизнью, не считаясь с моими представлениями – то меняют цвета или оттенки, то акценты и местоположение как внутри, так и между собой.
Конечно, поначалу я возмущался такому в высшей мере вызывающему и оскорбительному положению дел, как негодуем мы по поводу своеволия наших детей, но потом как-то пообвыкся, пообтесался и… смирился. Что же сделаешь, коли и они хотят быть не просто творениями, но и творцами?
Поэтому те, кто приходит ко мне в гости, каждый раз застают новые пейзажи, портреты и коллажи, порой весьма сумасшедше выглядящие, но стоит признать, имеющие свой шарм и внутренний смысл. Так что сильно краснеть и много оправдываться не приходится. Что ж, остаётся констатировать, что они растут. В своей неведомой эволюции, карабкаясь по своим малопонятным ступенькам.
Только вот автограф под ними у меня уже не поднимается рука ставить – всё-таки это не совсем я, вернее, уже вовсе не я, а тогда кто же? Дом?
Плиточное панно в ванной всё больше оживает, с удивлением обнаруживая что уже давно «можно». Когда я умываюсь, дельфины плавниками приветствуют меня и порой брызгают солоноватой бирюзово-зеленоватой морской водой, а снасти корабля призывно скрипят и порой доносятся крики бравых моряков. Я так и не определился с типом этого корабля, но мысленно, про себя, зову каравеллой, или бригантиной. Каравелла, конечно, красивее, но в бригантине есть что-то такое суровое, настоящее, мужское, больше соответствующее бескрайнему океану.
Когда я моюсь, картина оживает полностью и показывает мне разные ракурсы и обзоры морской стихии, проносящиеся чайки кричат чуть ли не в само ухо, гигантский кит поднимает вверх фонтанчики и раз чуть не залил всю ванную комнату. Дельфины резвятся, подныривая ближе и поддевая своим блестящим иссиня-чёрным упругим боком, призывая поиграть, что я порой и делаю, кидая им на этот случай приготовленный мяч, или высунув свои забавные мордочки из воды, начинают что-то трещать, но я пока плохо понимаю их «трескотню», лишь догадываясь, по блеску глаз и хитровато-игривой мимике. И они мне прощают мою человеческую «невъезжаемость».
То ракушки подкинут мне в ванну, то запечатанные, все в морской тине, бутылки, то ещё какую безделицу. Если бы у меня была возможность, я давно бы открыл музей морских «сокровищ», а так отдаю знакомым или племяннику, когда их скапливается слишком уж много. А они уже не задают вопрос «откуда?», давно махнув рукой на мои «больные фантазии». Ну что с ними поделаешь, если они не верят, а при них плиточное панно упорно не желает «оживать». Волей-Неволей оказываешься в роли Малыша, твердящего о Карлсоне, да что поделаешь? Уж лучше ловко маскирующийся друг, чем трясина скучной повседневности. От которой не я бегу, а наоборот. Только никому не докажешь ведь…
Мой Дом радуется каждому звонку и каждому гостю. Когда звонит чей-то телефон в других квартирах, даже если его не слышно, мой телефон радостно подпрыгивает, в нетерпении подбрасывая трубку и сочетанием звуков, возникающих от нажатия кнопок, выдаёт какую-нибудь занятную забавную мелодию. И если долго не звонят нам, он начинает недовольно бурчать, поигрывая и раскачивая шнур от телефонной трубки, как недовольно поводит хвостом обозлённая кошка.
Когда кому-то приходят в гости, пританцовывать начинает моя дверь, а звонок почти готов зазвенеть, но с трудом сдерживается. Они хотят гостей, они очень хотят видеть других людей, искренне считая, что они такие же, как я. Наивные существа! И о чём они только думают?
Затишье перед снежной бурей мой Дом переживает так же тяжело, как и человек. Он замирает и как бы «уходит в себя», апатично и отстранённо наблюдая за происходящим. Как свет фар от проезжающего автомобиля скользит с потолка до стен и ниже, как птицы садятся на карниз, чтоб почистить пёрышки, а в соседнем окне чёрная кошка с заведущими глазами уставилась на них и страстно хочет, да не может до них добраться. Как становится тускло, уныло, обездвиженно и нелюдимо. Как пустеет тротуар и лишь изредка старичок мелкими шажками курсирует с клюкой без цели и смысла то в одну, то в обратную сторону. Как пустеет на душе и не доносится ни одного живого, весёлого, резвого, смеющегося звука, а всё более протяжно-заунывные или вовне без них, как в ватной пустоте.
Дом затихает. Дом хандрит. И кажется, что его вряд ли уже что когда-нибудь развеселит. И я переживаю за него, и уже почти рад непогоде с её дерзкой, резвой, отвязной активностью, разнузданностью и разудалостью. Пусть хоть так. Переболит, перегорит и сойдёт на нет. Открывая новое дыхание и новые синющие небеса.
Техника в Доме давно ведёт себя самостоятельно, почти обособленно и чуть ли не автономно. Когда не работает телефон – я не удивляюсь – значит собирается позвонить кто-то неприятный мне или с неприятной новостью. Я уже бросил попытки починить что-либо – через некоторое время всё начинает работать само собой – телефон, телевизор, ПК и даже лампочки. Они пережидают «нехорошее» напряжение в сети, отдыхают когда сами «устают» и так служат гораздо дольше, а когда наступает «предел», могут попискивать, помигивать или даже в содружестве с музыкальным центром «исполняют» какую-нибудь трагическую прощальную песню. На неподготовленных это действует весьма тяжело и удручающе.
Компьютер дольше всех строил из себя серьёзного, важного и умного, но и тот «сдался» на милость оживления и любой текст, который я набираю, он обсуждает, с чем-то не соглашается и критикует, даёт советы и порой вопреки моему желанию что-то переделывает и корректирует и, надо сказать, со временем я соглашаюсь или оставляю как запасной вариант, всё-таки настаивая на своём. А так как он на это «дуется», то может долго не включаться или уводить «окошечки» от курсора пока я не извинюсь или не соглашусь с его точкой зрения – тогда он милостиво может мне «простить». Опять же, не надолго. С одной стороны, эта война характеров обессиливает и выматывает, с другой помогает выработке терпения, обходительности, уважению другого, пусть спорного или даже неверного, чужого взгляда и мнения. Его даже не пугали угрозы, что я заменю его на другой, на что тот ехидно подмечал, что непройденный урок становится вдвое тяжелее и труднее – действительно, каким окажется  другой ПК – это ещё вопрос.
Когда снег улёгся на зиму, и Дом стал спокойнее – будто старше. Уже не строил шуток и каверз, издавая кранами или шумом в батареях похожие звуки на телефонные звонки или свист чайника. Или хлопая дверью у меня за спиной, когда у меня в руках чашка или ложка. Или цепляясь дверной ручкой за мою одежду, когда я несу чашки с заваркой выливать в унитаз и т.д. Разумеется, чашки и тарелки страдают в первую очередь. Говорят, бьющаяся посуда – к счастью. Не знаю, может, оно и так. Но почему бы счастью быть без кучи мелких колющих осколков? Почему бы ему не быть тёплым душевным обниманием, ласковым сильным рукопожатием, лёгким шаловливым дуновением по волосам и нежным чутким прикосновением к щеке?
Почему бы ему не быть щедрым, красиво накрытым столом и мягкой чистой свежей постелью, блестящими ложками, ножами и вилками, распустившимися яркими пёстрыми цветами и присутствием Бога в каждое мгновение? Почему? Почему бы ему не быть раскрытой мудрой книгой, беззвучно отвечающей на твой ещё не заданный вопрос и тёплым клетчатым пледом, заботливо опустившимся тебе на плечи в тот момент, когда тебе стало чуть зябко, а вставать с дивана не хочется, почему бы ему не стать фотоальбомом с детскими фотками, приковылявшем из кладовой в тот момент, когда тебе отчего-то взгрустнулось или возникли сомнения в своих силах или хрустальной пронзительной песней соловья у раскрытой форточки, берущей тебя за душу и не отпускающей уже не за что?
Да мало ли ещё каким может быть счастье и какой тропиночкой оно протиснется в твою вечно занятую и всё-таки не до конца «устроенную» жизнь, чтобы напомнить о себе, чтобы вскружить голову, удивить, обрадовать, растормошить! И в самые густые дебри способен пробиться солнечный лучик. И в самые глубокие пласты вод океана способны погрузиться светлые блики. Не отворачивайся от них. Не они виноваты, что так слабы и малочисленны. Солнце светит всем и готово протянуть свою лучистую руку помощи. Не отводи руки. Не закрывай сердце. 
Пролетели столь долгожданные праздничные дни нового года, люди повыкидывали остовы ёлок и сложили мишуру и огоньки. Наступили по-настоящему морозные дни.
Я всё ждал – что будет дальше, затаив дыханье наблюдая, как меняют цвет и вид растения, которые живут у меня, как изгибаются под разными углами газовые и водные трубы, как оживает линолеум, как будто под ним роет нору крот, как недовольно ворчит лифт, делая попытки тоже «ожить» и каким-то образом предъявить жителям нашего Дома свои желания и требования. Было некое затишье, да, но именно оно больше всего меня настораживало и угнетало. Квартира всё больше захватывала власть в свои руки и, похоже, её «бродящий дух» старался всё больше пробраться в другие уголки Дома. Меня всё ещё удивляло, что не произошло ни одной аварии или истерического срыва у других жильцов. То ли они менее внимательны, то ли там Живой Дом проявлял себя иначе…
Многое изменилось и в моей внутренней жизни, и в окружении. Я перестал курить (бросишь тут, когда клубы обретают вполне чёткие угрожающие формы и стараются тебя задушить), ругаться матом (я и так крайне редко, но когда реакция на них стала непредсказуемая, но в любом случае неприятная, то… пришлось), есть яйца (мясо и рыба уже давно пройденный этап) и пить чай с кофе (признаюсь, отказ от последнего был, пожалуй, более трудным или, по крайней мере, мне так показалось), тем паче я успокаивал себя тем, что старообрядцы не злоупотребляли (то есть вовсе не пили) этими напитками, а по аюрведе это тамас – гуна невежества, тьмы, косности, мрака. Кто-то из знакомых ушёл «в тень», некоторые – вовсе пропали с горизонта. Родственники вообще стали считать меня скрытным миллионером – поскольку обои и обстановка всё время была другой. Я стал по-другому рисовать и писать.
Во мне стали просыпаться детские мечты и стремления. И не все из них были смешные и дурашливые. Некоторые были наивны и чисты, возвышенны и прекрасны, каким-то образом уцелевшие во мне из иного мира, откуда мы все сходим в этот.
Многие долго не удавалось оформить или хоть как-то выразить, другие даже и не пытались, а просто дразнили своей близостью, но не досягаемостью, становясь фоном, присутствием для создания чего-то более утончённого, лёгкого, невесомого. Неужели всё самое прекрасное, светлое, чистое никак не способно в полной мере проявиться в этом нашем грубом мире форм? Я долго терзался тщетной попыткой найти какой-то иной, особый, неоткрытый путь, но, стоя на самом краю, часто отпрыгивал назад в испуге сорваться. Нет, не самому, а моей крыше. Меня мало заботит клеймо и клише «странный» и «сумасшедший», но потерять тонкую хрупкую связь высшего разума с повседневно суетящимся сознанием для меня равносильно потере жизни, причём непродуктивной потери, ибо после естественной смерти мы продолжаем развитие в иных тонких формах-телах, а при сумасшествии приходится дожидаться физического конца в месте, похожем на тюрьму, пыточную и бесконечную череду иллюзий-миражей. Конечно, и в этом есть какой-то резон и какая-то отработка каких-то заморочек или качеств, но… но долги лучше отдавать иначе…
В одно из светлых ясных морозных дней я сидел на кухне и пил чай (разумеется, не сам чай, а цикорий или каркаде или настой листьев – чёрной смородины, малины, мелиссы…, но по привычке всё равно зову «чаем») и, как обычно, думал о прекрасной хрупкой грани таинственного и величественного, порой проблёскивающей в нашей убогой зашоренной жизни, и не сразу заметил как стало значительно светлее в моей кухонке, как бывает, когда лёд на стекле начинает работать наподобие линзы, но не сразу заметил, что льда-то нет (мои живые окна поначалу развлекались из естественного обморожения создавая причудливые величественные пейзажи, замки, дворцы, натюрморты и сказочные персонажи, но потом это дело то ли приелось, то ли наскучило и они всё реже забавлялись «такой ерундой»)! Кухня действительно светилась. «Вот оно!» - ёкнуло сердце. На миг я сжался, готовый ко всему, но когда понял в чём дело, то вовсю рассмеялся – солнечный луч гостил в моём бокале – оказалось, Живой Дом пригласил солнце на чаепитие и вежливое солнце послало «на разведку» своих непоседливых «солнечных зайчат». Они прыгали на этом луче, пили «чай» и скакали, отпрыгивая от стен и потолка. Звать на чаепитие солнце мне никогда что-то не приходило в голову, а они, похоже, были вполне довольны! Они простились, оглядываясь назад и махая на прощанье лапками, когда солнце проследовало дальше, а мой Живой Дом, похоже, был вполне доволен этой новой выходкой и меня вскоре ждала другая.
Мой Дом решил затеять ремонт, но не простой, а непрестанно меняющийся, живой, как сама природа. Да, подумаете вы сначала, это здорово. Но я бы так не сказал, когда понял, что в квартире будут настоящие ливни, снегопады, ветра и морозы, и даже настоящие красочные зори и трижды отражённые радуги не очень-то извиняли всё остальное.
Всё! Я решил, что с меня хватит. Я поставил ультиматум – или со мной будут советоваться или я уйду. Конечно, мне отвечали, что никто из людей не советуется с квартирой, когда делает ремонт, на что я сказал, что она не ставит жильцов в известность о своих желаниях, представлениях и ожиданиях, а раз квартира признаёт себя живой и разумной  (осознающей), то почему мне в этом отказано? Это же волюнтаризм!
Квартирка заинтересовалась новым словом и комп тут же стал искать «расшифровку». А у меня было несколько секунд перевести дыхание. Я иссяк и выдохся, а весна ещё не наступила! Как же я «дотяну» до моего любимого лета?!
На радость мне был объявлен «тайм-аут» в связи с расшифровкой остальных слов, входящих в объяснение каверзного слова и у меня появилось некоторое время на хаотическое обдумывание сложившейся ситуации. Сказать, что она не так тяжела – значит объявить мелким дождичком проливной ливень, а рваную рану «до печёнок» - лёгким порезиком. Я был в отчаянье и гневе. Я сам попустительствовал всему этому, но в силу своего либерализма и доброжелательности я довёл до того, что сам останусь без дома.
А потом морозы также внезапно закончились, как и начались. Метели сменялись некоторыми прояснениями, а потом вновь уходили «в загул». Неопределённость в своём местожительстве (в перспективе оного) усугублялась воем метели, заносами и «безнебностью». Порой это было невыносимо. Дом так ничего толком и не решил, всё походило на тренировочный матч в шахматы – множество ходов, изощрённых и мудрёных, но не дальше шахматной доски – точки, с чего начали.
Когда я уже перестал верить во чтобы-то ни было – в свою победу, свой уход и хоть какой-то сдвиг (нет, не по фазе, а в этом деле) – наступила весна. Та, которую действительно можно назвать таковой – после весеннего равноденствия. И Дому уже было не до споров и баталий – он стал греться на солнышке точь-в-точь наподобие ящерки или жучка. Стали набухать непонятно откуда взявшиеся почки, из трещин коры стал сочиться берёзовый сок и смола. Если бы не последние капли рассудка – всё живое стремится уподобиться природе, в частности, деревьям – я бы точно съехал «с катушек». Кругом понаставил банок, склянок, кюветочек – вдруг, Дому ещё понадобится эта смола и сок? – употреблять самому мне не позволяли остатки разума и уже совсем безучастно стал ожидать дальнейшего. А что мне оставалось? Весной у птиц и животных начинаются брачные игры. Уж не с другим ли домом? Бр-р! И в страшном сне сложно представить себе такое.
Но когда солнце разошлось не на шутку и стало пригревать почти по-летнему, я вдруг обнаружил перемену. Нет, стены не пошли рябью и не рухнули, но я почувствовал их «податливость». Нет, они оставались на месте, но за каждой стеной возникла как бы новая комната, некое иное пространство. Сначала я это почувствовал, потом ощутил, посмотреть мне не давала естественная опасность – вдруг, это очередная хитрость или уловка? Но день шёл за днём, а Дом курлыкал какую-то песенку – мотивчик себе под… ну, не нос, а скорее, балкон, а ощущение не менялось, лишь всё больше и дальше углубляясь неведомо куда.
Наконец, любопытство перевесило и я шагнул в один из таких «параллельных коридоров» или «таинственных комнат». Нет, это не было западнёй или уловкой. Они на самом деле существовали. И все – очень разные. То ли каким-то необыкновенным способом объединились все комнаты Живых Домов, то ли мой Дом сам додумал их. Они тоже менялись – кто-то быстрее, кто-то медленнее, кто-то – с фантазией, кто-то без особых выкрутасов. Но они тоже были не как все – «белыми воронами» среди сотен тысяч типовых многоэтажек. Как они находят друг друга?
И вот что я ещё подумал – если я смог попасть в них, то однажды и жильцы этих квартир додумаются до подобного. И тогда моя маленькая квартирка превратится в проходной двор? Но отступать уже было некуда. Я сам выбрал себе эту планиду, да и кто сказал, что эти жители будут варварами и ворами? Я же не такой. Да и Дом вряд ли допустит нечто разрушительное и негативное – не в его интересах.
Похулиганить, пошалить – это да, но и восстановить прежнее (или скорее, нечто другое) для него не составит проблемы. Так что дело, скорее, во мне. Способен ли я на взаимодействие не только с Живым Домом, но и с жильцами (подобными мне) других подобных Домов? Когда я понял, что готов, мне стало легче. То, что мы принимаем, раскрепощает нас.
Нет, я не стал готовиться к их приходу – это бесполезное занятие. Ожидания редко оправдываются, а потому приводят лишь к разочарованиям, но приветствия и пожелания понавесил тут и там, вспомнив однажды увиденное изречение на полуржавой двери одного подъезда – «Радуйся жизни», а потому рассудил, что я ничем не хуже, потому напридумывал: «Бери от жизни всё, кроме себя», «В этой жизни нас мало, но не до такой же степени!», «Куда не плюнь – везде твой колодец», «Куда бы ни ступала нога человека, отпечатки лишь ботинок», «Радуйся жизни, пока она не стала над тобой смеяться», «Ты свободен, только убеди сначала в этом свою карму», «Не надейся оправдаться, - лучше тренируйся».   
 
С тех пор, как я стал заниматься сосредоточением, благодарением и глубинной осознанностью, странные вещи стали происходить вокруг. Я увидел пульсацию вместо чётких силуэтов сначала в темноте, а потом и при свете.
То вспышки света, то смазанные движения, то ореолы и лёгкая рябь. И когда нарастала пульсация, я не пугался, а воспринимал как естественное, само собой разумеющееся.
Порой доходило до смешных нелепостей – когда сходило на нет такое мировосприятие, я обнаруживал, что оказывался на мебельной стенке с утюгом и ботинком в руках или в ванной с вилкой и свечой. Хорошо, если кончалось хоть так безобидно.
Но потом мне надоело «топтаться на месте», у порога нового мира, и я однажды шагнул без страха и сомнений в сияющий мир. А когда возвращался, то оказывалось, что прошли недели, а то и месяцы. Так я «жил» в течении двух столетий – то уходя, то возвращаясь, в очередной раз узнавая о временном разрыве, с усиленным интересом узнавая о событиях и переменах за это время. Сознание становилось подобным старому саквояжу, набитому шмотками «под завязку», и когда я уставал от этого обилия, которое можно назвать информацией, но никак – не знанием, я «нырял» обратно.
За это время Дом приобретал иные очертания – перестраивался, сносился, но даже без видимой оболочки, моя квартира всегда оставалась на своём собственном месте – уж каким образом – не знаю. Но меня нисколько это не удивляло.
Наблюдая изменения в мире и обществе за эти два столетия, я в очередной раз (как и в прошлых своих жизнях, которых я «вспомнил») убедился в неизменности изменяемого, подобной перетасовке карт, но не более. Все эти новшества и изобретения никогда не говорят о Главном и не зовут к Высшему, убаюкивая живучей эфемерной-высокомерной затаённой надеждой обойтись без Духа и потерь. А потому я смертельно от этого устал, понимая, почему я отдыхал между жизнями не десятки лет, а века. И чем больше я смотрел в этот будущий мир, ставший для меня прошлом, тем больше я ощущал желание вернуться в то время, когда я впервые вошёл в эту квартиру, ещё новенькую, необставленную, с необъяснимо прелестным запахом чего-то нового, только что начавшегося, как я, облокотившись на подоконник, смотрел за окно и думал, как я здесь обживусь и начну взрослую жизнь… или не думал ничего, но, наверное, именно эти безучастные, непривязанные ни к чему мысли и создают то великое пространство творчества, которое созидает не только нашу жизнь, но и все миры…

P.S. Заливщик плит этого дома был влюблён, у водителей родились долгожданные дети. Штукатурщик был «в ударе» - победила его любимая команда по футболу. Малярам выдали неожиданную премию, а стекольщик увидел прекрасный светлый сон, и это воспоминание не покидало его во время работы. У каждого, кто трудился над этим домом, была своя маленькая или большая радость. Ведь совсем неважно, что именно ты делаешь. Главное – в каком состоянии.