От Ерофеева к Ерофееву

     Писать воспоминания о Венедикте Ерофееве достаточных оснований у меня нет: я не был знаком с ним лично. Только однажды, в начале семидесятых годов, я, шестнадцатилетний юнец, видел его издали. Однако впечатление осталось, и моя весьма далёкая от совершенства память хранит его всю жизнь. И только на этом основании я называю то крошечное событие – встречей.
     По обыкновению летние месяцы школьных каникул я проводил у деда с бабкой в деревне Мышлино, что в сорока километрах от районного города Петушки. Думаю, я что-то слышал о Венедикте Васильевиче до того дня, если он вызывал моё простодушное любопытство. Что слышал я о нём? Какие-нибудь гадости. Так издавна живёт российская деревня: в первую очередь о новом человеке пытаются узнать, спешат рассказать или сочинить невероятные, зачастую не красящие его лицо и не возвышающие его имя небылицы. Даже повод никакой для этой инициативы не нужен. Незнакомец без «истории» страшит дремучего человека. Возможно и то, что таким образом деревенский люд горячо и нервно торопится поставить ничем ещё не запятнанного новичка в свой ряд порочных людей. Ну, а уж если с поводом!.. Выпил, например, человек рюмку водки за поминальным столом в доме соседа – «Пьёт!» Домой труженик-муж не часто наезжает – «Любовницу завёл», а то – «Бросил».
     Семейных пересудов о жизни Ерофеевых я не слышал – в дедовском доме сплетни не водились. Зато, наверняка, в других деревенских домах густо замешивалось взрослыми людьми кислое тесто сплетен, а их дети делились с ровесниками горячими пирожками щекотливых подробностей. Думаю, и я тогда чего-то «такого» с лихвой наслушался. Вероятно поэтому я, тем летним днём стоявший от мрачного, широкого и приземистого зимаковского дома достаточно далеко – метрах в двадцати – обратил внимание на вышедшего из дверей на некрашеное кривое крылечко взрослого мужчину. Его рост и осанка невольно обращали внимание: высокий, поджарый, со слегка ссутуленными плечами (какие бывают у одарённых людей, сознающих свою избранность Провидением и связанную с ней неизбежность потерь и тяжесть страданий). Но рельефнее фигуры была голова: уникальное, будто по особой форме старательно вылепленное Создателем, красивое лицо с броскими признаками природного благородства, на котором отпечатались и яркая личность, и редкий ум, и незаурядность натуры. Волосы – тёмные, крупно вьющиеся, вихрастые – одновременно казались и давным-давно не видевшими расчёски, и заботливо уложенными в красивые широкие хаотичные пряди. Одет он был обычно для тёплого времени года: светлая ситцевая рубашка с короткими рукавами, не запомнившегося цвета тёмные простенькие лёгкие брючки. Поражало в его облике то, что, будучи совершенно реальным, Ерофеев вместе с тем совершенно не присутствовал в мгновении настоящего. Этот феномен схож с воспоминанием о накануне уехавшем госте: в доме его уже нет, а мысленно зримый и физически ощутимый образ присутствует рядом. А тут всё было наоборот: телесное присутствие человека вымещалось впечатлением мысленно зримого воспоминания о нём. Сейчас я понимаю, что так, от-сутствующе, выглядят художники, учёные, мыслители и поэты в сладостные минуты творческих переживаний и в томительные часы вынужденного бездействия. Обыкновенно их мало занимает и тяготит рутина семейной повседневности, потребительское качество жизни.
     Человек этот сошёл по шатким ступеням, повернулся направо, обогнул крыльцо и направился в сторону двора. Ничтожное по времени и действию событие. Почему помню? Это был не рядовой выход взрослого человека на крыльцо дома.  Это было явление. Вышло из дома и промелькнуло – Явление. Явление, как некий выдающийся факт. Причём – факт эстетического и этического порядка. Если оперировать несложными понятиями, близкими шестнадцатилетнему человеку, то их неполный набор в описании образа увиденного мною человека может быть следующим: цвет – белый, рост – великанский, осанка и движения – благородные, сердце – доброе, разум – глубокий. Если бы сегодняшние школьники попросили меня сравнить его с животным, я бы сказал им, что оно непременно лесное, рослое, величественное, сильное, мирное и непременно травоядное. Лось, – могучий и беззащитный одновременно. Как мне сейчас кажется, особенно чувствовалась в нём нарочито не выказы-ваемая личностная и нравственная мощь, знаемая неоспоримая Правда. И это притом, что внедрённые в моё детское сознание деревенские сплетни должны были вызвать во мне неприятие, если не безразличие.
     С того дня этот поразивший меня человек присутствовал в моей жизни постоянно через нечастые встречи и обыденные разговоры с его женой и сыном все годы, в летние месяцы которых я приезжал в Мышлино – школьником, студентом, демобилизовавшимся матросом, преподавателем ВУЗа… Семью свою отец навещал не часто, а однажды вовсе перестал приезжать. Мать и сын всегда казались мне мыкающими горе бесприютными детьми, сиротами, брошенными своими родителями. Эти горькие мысли вызывали во мне чувство горячего, болезненного сострадания в их адрес, а в другой – недоумение и укор. Вероятно, именно судьбы этих людей в значительной степени научили меня угадывать в чужом человеке биение его взволнованного сердца, чувствовать муки его страдающей души. Спустя много лет эти мысли и переживания о писателе и его родных людях сложились у меня в дюжину четверостиший и образовали две маленькие главки небольшой бесхитростной поэмы «Родник».
     Когда в конце 80-х годов я прочитал первые страницы книги с вызывающим и одновременно небрежным названием «Москва-Петушки и пр.» 1), разом почувствовал в авторе тяжко мучающегося и сострадающего сторонним людям человека. Скоро понял и то, что сострадает он не просто другим людям, но – всем. Всем, населяющим несчастливую Россию несчастным людям. В авторе этого литературного творения увидел я человека с больной совестью, узнал в нём большого писателя и порадовался явлению в истерзанной стране нового печальника земли русской. Я понял, что автор дерзко, никого не спросясь, не страшась и ни на кого не оглядываясь, берёт Россию, как оборванную, голодную девочку-сиротку под свою защиту. В сказках такие сильные, решительные и великодушные поступки бывают по плечу обыкновенно сердобольному многодетному крестьянину или отвергнутому дамой сердца странствующему рыцарю, или возвращающемуся к своему существующему только в розовых снах и сладких мечтах дому по бесконечной окружности земного шара отставному царскому солдату. В реальной жизни под силу они только честным поэтам, таким, например, как Радищев и Пушкин, в своё время окидывавших своим критическим и сочувственным взором убогую и безотрадную российскую действительность в многодневном путешествии из одной столицы в другую. И те, и другие – вымышленные и реальные – великаны.
     Скажут: откуда и что за величие в герое-пьянице и пьянице-авторе? Объяснение простое. Венедикт Васильевич Ерофеев болеет душой за всех людей, населяющих его Родину, иначе – за весь мир, вступается за каждого рядового человека и весь огромный мир его маленькой жизни. Отчасти одним из способов этой защиты явилось то, что писатель масштабно и выпукло показал некрасивую, будто сквозь мощное увеличительное стекло видимую жизнь одного из них. В поэме запечатлено душевное состояние отчаявшегося рядового человека в тот трагически возвышенный момент, когда надежд на справедливость советского государства и перемены его безрадостного существования к лучшему у него не осталось, а своих сил и желания жить – уже нет. Вместе с тем автору неуютно чувствовать себя в роли спасителя, вождя, покровителя. И поэтому он намеренно избавляется от героического пафоса. Этим объясняется избыточный натурализм поэмы, грубый язык, «возмутительное» поведение её героя, матерщина. Досадно, что чаще всего именно этого не понимают читающие поэму образованные люди, в том числе писатели. Горько, что не понимают этого и прочитавшие это выдающееся литературное произведение реальные бледные копии литературного и жизненного Венечки, которых в России «тьмы, тьмы и тьмы» и ради которых, собственно, и не щадил себя автор. В который уж раз уродец возмутился, что зеркало криво. Что ж, на то и гений, чтобы указывать верный путь растерянной толпе, шествуя на двести лет впереди неё.
     Я только сейчас понимаю весь смысл очных и заочных встреч с писателем: казалось бы, я просто однажды видел его, помнил о его существовании, видел жизнь близких ему людей, а вышло, что я пришёл к глубокому постижению Ерофеева – автора книги «Москва-Петушки» – от Ерофеева обыденного. В размышлениях о книге я понял, что Ерофеев оставил малую свою семью ради семьи большой – всего российского люда. Так Есенин в «Письме к женщине» объясняет неизбежную потребность поэта с головой погружаться в «шальную жизнь», повседневно пребывать «в сонмище людском», вместе со всеми страдать «в разворочённом бурей быте», чтобы глубже прочувствовать и понять эпоху, её людей и попытаться вывести их из мрака на свет, указать спасительный верный путь или предостеречь от движения по губительному ложному.
     Большой писатель пишет только «ноты» произведения, а читатель уже сам «исполняет» его на свойственном природе его души инструменте в соответствии с уровнем образованности. Обозначив своё произведение жанром поэмы, Венедикт Ерофеев задал интонацию её звучания. Словно в величественной симфонии в ней слились и печаль, и грусть, и смех, отразились и мрак настоящего, и свет будущего. Прозвучав своей литературной симфонией на просторах России, он стал одним из её великих бардов, подобно Радищеву и Гоголю в прозе, Пушкину, Есенину и Высоцкому в поэзии.


                ______________

     В юбилейный для писателя 2008 год принёс я этот очерк в редакцию владимирской газеты «Голос писателя». Женщина-редактор прочитала его и сказала сухо, с лёгкой недружелюбной ноткой: «Значит, Вам нечего сказать о писателе».

     Летним днём в конце 80-х, проходя мимо дома Зимаковых с коренным жителем Мышлина, бывшим бригадиром трактористов местного совхоза и, вероятно, желая польстить односельчанину его знакомством со знаменитым писателем, заговорил я о Ерофееве и его книге. Внезапно он горячо и гневно выпалил: «Да х…и там он написал!?.» Его кипящая в груди чёрная злоба, необъяснимое раздражение от уязвлённого самолюбия и будто бы растревоженной зависти, святая вера в не допускающую возражений исключительность собственного мнения, моя растерянность, уважение возрастного старшинства собеседника и обыкновение не тратить слов в безнадёжных случаях закрыли саму возможность поиска требующихся слов для возражения. Шли годы, складывались в десятилетия, а потребность в ответе сохранялась и мучила. Очерк завершил оборвавшийся в самом начале в обрамлении литературного реальный диалог о судьбах Родины и стал звеном нескончаемой цепи многогласой беседы давно ушедших малых и великих россиян с ныне здравствующими и грядущими в славную вечность их общего Отечества. 

1) Венедикт Ерофеев. «Москва-Петушки и пр.», Издательство «Прометей», МГПИ им. В.И.Ленина, 1989 г.

Опубликовано в  газете «Голос писателя», органе владимирской организации союза писателей России, февраль 2009 года, № 2. Дополнено в январе 2010 года.