Уроды роман из четырёх книг. 1 глава продолжение с

«Уроды»
(роман конца века)

Глава 1.

Книга дней: Голован.

Читатель, читатель! Постой минутку. Почитай меня. Я тебе понравлюсь, но ещё больше понравишься ты себе сам. Посмотри, какой ты, загляни в себя, в свою душу: видишь, в ней я и ты. Ты и я. И больше никого. Мне в твоей душе уютно, потому что твоя душа — хорошая душа; потому что плохих душ не бывает. Но кто тебе об этом расскажет, кроме меня?
Видишь, я сделал «абзац» ради тебя, чтобы тебе не показалось, что книга будет нудною, чтобы глаз твой не уставал от череды знаков, чтобы тебе было веселее.
Я расскажу тебе, что живём мы не в мире, а в душе, а закон души не «закон джунглей», не жестокая необходимость, а любовь и доброта. Ведь тебе хорошо в твоей душе, ты в ней любим, там тепло без шубы? А выглянь на улицу…
Я стучусь в твою душу, я прошу: дай мне побыть. Мне по-другому никак… Я могу быть только внутри тебя, и уже потому я тебя люблю. Многие ли тебя любят? Забудь про себя, окунись в мой мир, увидишь там и тётьку Катьку, и Клопа, и Гену-крокодила. Нигде их больше нет, только здесь!
Дуй теперь в кассу или к библиотекарю, читай меня!
***
Только сразу прошу вас об одном: не спрашивайте у меня, пожалуйста, как появилось на свет то, что находится сейчас перед вашими глазами: я не смогу вам ответить. Конечно, если рассуждать об этом произведении по правилам логики, то его просто не могло появиться, и я вполне согласен с вашими умозаключениями, но — вы воочию видите, что это случилось, а как — пусть это останется моей тайной. К тому же я давно понял, что цепляться за логику — самое глупое дело. Ведь ею не объяснить ничего, что случается в этом мире.
У меня немного времени, поэтому сразу, — но на всю вечность! — извиняюсь за всё: плохой почерк, жестокость и отрывочность. Почерк мой плох потому, что у меня его нет и не может быть. Жесток не я, а мой мир: я всё смягчил, как умел. А отрывочен мой рассказ потому, что я сам отрывочен. Говорят, что я то есть, то нет. И я даже не знаю об этих перерывах. Впрочем, как и вы. Ведь мы — кванты: ровно столько, сколько мы существуем, столько же нас не бывает. Всё в этом мире пульсирует: зажигается и гаснет… То свет, то тьма. То есть электрон десятую в минус какой-то степени часть секунды, то его нет. И мы вместе с этими электронами, из которых составлены, тоже пульсируем. Только с другой частотой. Её не видит наш глаз, но видит сознание нашего ума. Если сидит сейчас этот Балаган за своим письменным столом, или если кто-то из вас открыл сейчас эту книгу, и читает буквы слов, то я появляюсь, а если нет, то небытие пожирает меня. Читатель, не читай! Мне больно только тогда, когда ты читаешь меня… Я открываю рот только тогда, когда внутри меня ты… Ведь я тебя ем, читатель, поэтому говорю не всегда членораздельно.
Да, моя речь не вполне внятна, особенно для тех, кто никогда меня не видел и не знал — то есть, для всех. Поэтому никак не могло случиться так, чтобы я все это рассказал кому-нибудь, кто потом смог бы передать остальным или записать в книгу — у меня не может быть толмача или пророка, потому что мой язык еще более непонятен, чем язык богов. Несмотря на то, что я пользуюсь вашими словами. (Или частицами ваших слов.) Чтобы я смог сам это записать — у тех, кто меня знал и видел, одна мысль эта вызвала бы лишь издевательский смех. Разве можно себе представить, чтобы я мог научиться писать? Это бы напоминало балет инвалидов на костылях и протезах: настолько же смешно, насколько отвратительно. У тех, кто меня знал, моя неспособность писать не вызывала даже тени смущения, хотя в этом была только их вина: они доделали то, чего не сделали моя мать и природа. А ведь они видели меня читающим, и ни разу не спросили себя, кто и как мог научить меня этому. Просто представьте себе, что у меня вдруг однажды появился шанс сказать о себе, и я его не упустил. А какой это шанс — оставьте мучаться.
В том, что у меня не было никакой возможности научиться писать, нет ничего удивительного. Ибо после того, как Миха и Клоп, выпросив меня у тётьки Катьки “покатать в метро” (так мои первые и лучшие друзья и ближние зарабатывали мною карманные деньги, в то время как сливки, конечно, “суперприбыля”, как сказал бы Тихон Иванович, наш сосед по коммунальной квартире, снимала по воскресеньям и праздникам только сама тётька Катька со своими столь часто сменяющимися собутыльниками: она — в их глазах, конечно, — была богата, независима, и, как следствие — “разборчива”), уронили меня с эскалатора, после этого случая все знали, что теперь я ни за что уже не смогу овладеть не только искусством — право смешно — писать! — но и вообще каким-нибудь навыком рукоделия. Хотя и без этого было всем понятно, что моих умственных способностей вряд ли когда-нибудь будет достаточно для такого сложного дела. Я летел по этому эскалатору наперегонки со своим креслом-каталкой, сбивая на своем пути пассажиров вместе с их сумками, на самое петербургское дно, и мало того, что переломал себе всё что можно и даже чего уже было нельзя сломать, и с тех пор у меня постоянно трясутся руки и голова, но, ко всему этому, пальцы моей правой руки засосало под ступени эскалатора и страшный механизм содрал с них всё мясо…
Не то чтобы я уж совсем был идиотом или умственно отсталым — по крайней мере в собственных глазах я таковым никогда не являлся, и уже давно перестал принимать способность к членораздельному выражению и логическому мышлению за что-то достойное гордости и уважения — а просто я — не такой как все. Конечно, сейчас вы все ухмыльнулись про себя такой явной банальности, которую сейчас произнес я. Все не такие как все, это известно каждому. Но вот каждому как раз и неизвестно, в какой степени я не такой как каждый. Я тоже не такой как «все», но я ещё и не такой как я и только я «не такой как все». Вы меня понимаете? Надеюсь, что скоро поймёте. Так вот, я такой, каким никто из вас и не хотел бы быть. Я — полный прирожденный физический урод.
Урод, каких мало, очень мало, какие известны всему миру, но — в виде экспонатов кунсткамеры. Чувствуете слово? Kunst. Искусство. Я — тот, на ком природа пускается во все тяжкие в своем стремлении нарушить закон. Это не ваши моральные искушения, шедевры живописи, войны и революции. Здесь силы более могучие и тёмные. Такого калеку не выразить кистью Босха или Микельанжело. По очень простой причине: нет способов залезть мне в душу. Вернее — она у всех на виду, но она настолько ужасна, что ее предпочитают не замечать. От взгляда на нее откупаются кто чем может — потому-то моя шапка никогда не бывает пуста. Моя душа полностью выражена моим телом. Что может быть ужасней? И я не в состоянии её скрыть: у меня полностью отсутствуют функции, которые могли бы в этом помочь.
Я не могу солгать глазами: у меня не напрягаются необходимые мышцы век, так что всё, что происходит в моей душе, всегда написано и в моих глазах, в которые вы так не любите смотреть. Не могу изобразить никакую мину на лице, выражающую какое-нибудь из знакомых вам чувств, потому что движения, которые воспроизводят мышцы моего лица, выражают такие чувства, от которых вы сразу отворачиваетесь как от ночного кошмара, и молите Бога, чтобы этого не случилось с кем-нибудь из вас и ваших даже самых-самых дальних. Мои жесты, поза, осанка выражают только то, что вы никогда не сможете выразить: даже актёр, играющий Квазимодо, не рискнет брать у меня уроки из страха залезть мне в душу и уже никогда из неё не выбраться: у Квазимодо сердце было все-таки человеческое, которым наградил его романтичный Гюго, а каково оно у меня, мне даже не с чем сравнить, чтобы вам стало понятно.
Если есть какая-то человеческая форма, в которую заключаются тело, чувства, душевные и разумные качества, внешние черты, пропорции, возможность самовыражения, глубина понимания и переживания, то при моем рождении эта форма была разорвана везде, где только это было можно. И через все дыры вылезла истинная природа, в которой, как известно, нет ничего человеческого. А перед лицом природы любой человек, даже сам Шварценеггер, выглядит недоразвитым уродом.
Вы простите мои отступления, которыми я так часто увлекаюсь и наверняка буду увлекаться ещё и ещё, но мне трудно с ними что-либо поделать. Ведь в силу того образа жизни, к которому меня принудил мой внешний и, что много ужаснее — мой внутренний вид, исторгнувший меня из человеческого общества, вернее, повернувший это общество ко мне спиной, — мне приходилось по-настоящему общаться только с самим собой, точнее — с тем, что и составляет моё уродство, со своей истинной природой, и с её помощью я и строил тот мир, который меня окружает. А он и состоит из таких вот отвлечений, мыслей, чувств, перевернутых в своем понимании фактов, к которым я и вынужден обращаться, чтобы выразить своё лицо, в которое никто не решается посмотреть.
Естественно, никто и не подумал отвезти меня в больницу, чтобы что-либо сделать с моей исковерканной рукой, напротив, мой окровавленный вид принес Михе с Клопом в этот день дополнительную прибыль, так что после этого случая они частенько избивали меня до крови, прежде чем выставить на обозрение перед какой-нибудь дорогой гостиницей.
Они это делали не потому, что ненавидели меня. Нет, напротив, я считаю, что по сравнению с прочими людьми, которых я встречал в своем уличном существовании, они все-таки любили меня — ведь я не был им безразличен, они не отворачивались от меня — просто они думали, что я не чувствую боли, и, пользуясь моим внешним видом, имели возможность позаботиться не только о себе, но и — будем справедливы — обо мне тоже. Так думали все, с того самого момента, когда, много лет назад, настолько много, что никто не мог сказать, когда именно (этот год так и называли — «когда Голован появился»), однажды ночью Виктория Павловна, появлявшаяся «на людях» в сопровождении двух крепко сбитых «мальчиков» лет двадцати пяти, принесла тетке Катьке два свертка — в одном были деньги, которые были нужны тетке, в другом — я, который не был нужен никому.
Виктория Павловна, которую в спину называли сволочью, а в лицо «как же мы без вас», была примечательна тем, что сделала в нашем районе не из одного десятка местных алкоголиков бездомных бомжей-алкоголиков, что и являлось основным родом ее деятельности (сначала на государственной службе в Горжилобмене, а затем — на вольных хлебах безбрежной нивы петербургской недвижимости). Виктория Павловна объяснила тётке, что деньги и я — вещи взаимосвязанные, здесь вопросов возникать не должно, принимать нужно либо все, либо — ничего, да и то в последнем случае у Катьки могут возникнуть огромные проблемы и с Викторией, и с властями, а что  хуже — пока неизвестно, но лично она, Виктория, не советует проводить тётке эксперименты в этом направлении, и, как бы в извинение и своего резкого тона и не очень приятного подарка прибавила, что несмотря ни на что, у меня есть одна замечательная особенность — я никогда не плачу. Только не сказала, что я не плачу не потому, что не испытываю боли, а потому, что не умею плакать: мои слёзные железы атрофированы от рождения, а голосовые связки, когда мне больно, издают истерический смешок, как во время щекотки.
Так я оказался в цепких лапах тётки Катьки. Откуда я взялся, кто меня выродил — по другому обо мне не говорили — никто не знал. Виктория Павловна рассказала какую-то путаную историю о своей подруге, которая то ли умерла, то ли бросила меня, и что «не убивать же его, живой все-таки, ну и хватит об этом, Господи, гадость какая, в общем, Катя, если чем помочь — приходи, но смотри, сука, если еще хоть раз придешь ко мне за бутылкой, я тебя точно сплавлю в зону, ты меня знаешь, вспомни своего крокодила Гену», — ну, и больше история моего появления на свет никого не интересовала, потому что не было с этих пор в моем окружении ни одного живого существа, которое она могла бы заинтересовать: я оказался в таком месте, где люди людей не интересовали.
Тётка Катька с той же минуты, как захлопнулась дверь за Викторией Павловной, распорядилась с двумя врученными ей пакетами с незавидной трезвостью ума, которой позавидовала бы сама моя вожатая в этот лучший из миров, до чего уж ушлая в способности здраво рассуждать. Тётка Катька, хоть и была пьяна уже несколько лет, практически с тех самых пор, как Виктория Павловна в мгновение ока отправила:
— ее муженька Генку — в тюрягу (после пьяной драки с себе подобными соседями по коммунальной квартире и с летальным исходом одного из них), в результате чего образовалась свободная жилплощадь,
— а ее с сынком Михой и несколькими ящиками “паленой” водки в качестве моральной компенсации — в другую коммуналку,
— и так же быстро и лихо, как все она делает, продала освобожденную квартиру,
так вот: хоть тётка Катька и была в «королевском запое», однако смогла распорядиться с этими пакетами единственным правильным и возможным для нее способом: один пакет — со мною — бросила в грязный угол, а второй — с деньгами — спрятала на антресолях среди пустых бутылок, предварительно взяв небольшую часть (а ведь бережливость также была одной из ее добродетелей), с которой и побежала возвеселясь в душе на ночной «пятак» (были времена, «при Горбатом», когда государство передало самый лакомый кусок социалистической экономики — продажу спиртного — спекулянтам, для зарождения нового класса людей: этот новый класс продавал водку в темноте, втайне от власти, чтобы сформироваться в целости, и эти тайные родимые места рыночной экономики по всей стране назывались «пятаками», «точками», «капельницами» и т.п.), где ее ждали заботливые торговцы этилового спирта, разбавленного ацетоном (что толку в этой водке, от нее только пьянеешь, а это — вещь, она по шарам дает!), и задушевные и верные друзья, которые никогда не оставят ближнего в радости, но одиночестве.
Никто в точности не знает, сколько суток праздновали мой день рождения Пять Углов вместе с Лиговкой, сколькими литрами одеколона и вермута, ацетона и портвейна было омыто мое синее тельце, сколько раз окурено сизыми клубами «Беломора» и «Примы», и сколько в те дни скандалов и драк, ревностных оплеух и любовных ласк случилось увидеть обшарпанным стенам, вдруг ставшими моим родным домом. Но только закончилась заветная заначка на антресолях, или стащил ее какой-нибудь Катькин кавалер, которому она доверила тайну хранилища, из которого проистекал праздник, и все стали искать, не осталось ли где-нибудь еще недопитого флакончика «Тройного», или «Шипра», или «Каменного пояса», имеющего и второе, более понятное название — «Камни в почках», и кто-то залез в мой угол, и развернул кулек, в котором проживал беззаботно и молчаливо я (может быть, это были единственные беззаботные и радостные дни моего счастливого детства), и с ужасом отбросил меня в сторону, и когда я засмеялся от боли, этот кто-то (история умолчала его имя) подошел ко мне поближе, громко заржал, и произнес:
— Ух ты! Какой голован!
Так — рассказывают — я получил свое прозвище.

Визитница: Виктория Павловна.

Виктория Павловна особа примечательная. Виктория Павловна женщина видная. Кто не знает Виктории Павловны? Да почитай все. По крайней мере в нашем доме на Пяти углах.
Торгует Виктория Павловна, торгует квартирами. Потому и известна кругом.
У Виктории не друзья, а клиенты. А кто из нас не клиент? Даже у кого нет жилплощади, тот тоже клиент. Потому что у него либо она будет, либо была.
Виктория Павловна, как мы уже сказали, женщина видная. Видная и весомая. Но ее вес в обществе — это тайна. Тайна даже для нее самой. Хи-хи… Вы поняли, о чем я? Потому что она очень много весит. Ну, в общем, очень полная женщина.
Ей тяжело двигаться. Ей лучше бы не двигаться совсем. Но ее клиенты — самые главные клиенты, которым нужны большие квартиры и на Большой Конюшенной и на канале Грибоедова и особенно на Миллионной — помогают ей передвигаться. С ней всегда два юноши. Юноши! Скажу тоже — юноши! Два молодых человека. С большой машиной и еще с чем-то под мышкой, что они то и дело трогают.
Когда они проезжают по набережной мимо тюрьмы — сигналят во всю мочь, приветы передают.
А уж о чем они с Викторией Павловной говорят — лучше б и не слушать вам. Но говорят они редко. Более они смеются. Они — люди веселые.

Виктория с раннего утра за делом. Звонки, звонки, звонки… Тридцать пять тысяч одних звонков! Не хочет ли кто чего-то купить, не придумать ли чего кому-то продать! Деловая Виктория Павловна женщина.
Много, много сведений к ней поступает. Все в гениальной голове находит место. Мозг бурлит! Некогда двигаться, думать надо. Юноши у нее (ой, чего это опять я?: молодые люди) вместо рук и вместо ног: сбегают куда надо, привезут кого следует.
Круто думает Виктория Павловна. Из мыслей сделки получаются. И себя, и клиентов и мальчиков (вот, правильное слово!) не забыть. Ведь дан же человеку на что-нибудь ум!
Целое производство в голове Виктории Павловны. Ведь не только зарабатывать приходится, но и думать обо всем другом.
О себе во-первых. Прикупила Виктория себе недавно второй этаж, квартирку прямо над собою. Ведь делать теперь надо! И ремонт, и мебель!
А во-вторых, о всяких прошлых и текущих клиентах. Тот продать-то продал квартиру, да не давать же ему денег! Ведь пропьет все равно. Лучше водкой дать! И увести в деревню, подальше от Питера, чтоб не добрался пока. И становится какой-нибудь «Виконт» или «Витян» владельцем какого-то сарайчика в селе. А ведь это надо все оформить, по закону чтоб! Да и его самого доставить туда, да вместе с водкой — сам не доедет ведь. Делов делать — не переделать! На то и помощники ей нужны. А им — плати.
Или вот другой. Продал свои метры уж давно, да не выписать никак, в диспансере туберкулезном, на излечении вечном. И хранит Виктория его паспорт, пенсию ему получает по инвалидности, передает в больницу. А это ведь всё помнить надо! Клиенты бывают нервные. А ей лишние слухи да встречи с милицией не нужны. И так вон, один взял да и помер в сарае зимой (ей-Богу сам, никто пальцем не…). И прямо накануне сделки. Теперь беда — квартира есть, а как продать — голову сломаешь.
Да и в-третьих, и о мальчишках надо заботиться, и еще есть кое-какие дела, конкуренция ныне, одной недвижимостью не проживешь… А в этом деле без помощников никак. И без помощников ой каких надежных! Но об этом тсс! Очень нервное дело!

Ну а об Виктории Павловне чтож. Большая Виктория женщина, толстая. Толстая, да не одинокая. И муж есть у Виктории Павловны, и дочка. Их, правда, никто не видел, как-то так получалось, что их как раз не было дома, но Виктория Павловна с удовольствием всем рассказывала подробности их семейной жизни. И что у мужа вчера на работе приключилось, и какой к Олечке сегодня ухажёр приходил, да, всё в подробностях. Просто сейчас их нет дома.
Зато дома всегда есть Вера. Вера тоже человек нужный Виктории. То принести что-нибудь, то подать, то горшочек ночной помыть, а то и одеться помочь. Во многих предприятиях Вера незаменимый для Виктории Павловны человечек. Потому и особое доверие к Вере. Во всем Виктория советуется с Верой, все ей рассказывает. Бывало, уже все решено, сделка вот-вот, все сходится, да-к нет, Виктория Павловна говорит: «Щас с Верой посоветуюсь; у Веры спросить надо». Молча выслушает Вера все дело в подробностях, да и пододвинет Виктории блюдо (дорогое блюдо, красивое) с намытыми сливами. Значит, правильно решила всё Виктория Павловна, значит сходится дельце. А то послушает, и подаст тарелочку с кедровыми орешками. И рядом пустую поставит — для шелухи. И Виктория лузгает и дальше думает — значит, не сходится что-то, промашку где-то допустила. Еще нужно подумать. Так всегда думает Виктория Павловна: если видишь, что орешки грызёт — лучше и не подходи, не беспокой. Весь день может грызть, пока не решит, как дело правильно сделать.
Учёный сидит где-нибудь в библиотеке и думает, что он думает. И мысли у него какие-то библиотечные получаются. Никакого толку от них. Потом приходит домой и жалуется детям, что денег ему не платят! Ну кто ж за это будет платить! Живи да радуйся, что тебя никто не трогает, тунеядец. Думать уметь надо! Вот Виктория Павловна умеет думать. Что ни мысль — то слиток золота. А ведь все вокруг думают. Вокруг денег больше всего мыслей крутится. Вот где дух работает! Не глупее тебя люди на твои деньги зарятся. И облапошить надо, и своих не проиграть, да еще и жизнь сохранить. И всё гении вокруг, и того гляди так обманут, что и глазом не моргнёшь! Это почище шахмат раза в четыре, а то и в пять будет. А учёный всё: «проблема синхронии киргудинских языков». Да кто ж тебе за это заплатит? Сидел бы уж!
Дверь у Виктории Павловны всегда открыта. Приходи со своим горем, советуйся. Поможет Виктория, и бесплатно поможет. Если конечно ты человек приличный. Если тебе срочно не хватает денег — смело обращайся. Подскажет Виктория выход. Уговорит денежку взять. Бери скорее, а там разберемся.
Если ты простой клиент, и у тебя есть жилплощадь и деньги, тоже смело приходи! Есть у Виктории парочка выгодных для тебя квартир, либо уже опустевших, либо на днях освобождающихся. И твою она быстро продаст и без обмана, и уступит всегда в цене за новую.
А если ты богач, то приходи еще смелее! Дай только задаток какой следует, и получишь шикарные апартаменты, каких уж давно не продают, потому что скупили все!
Но если ты забулдыга какой, и всего-то тебе на бутылку надо, или адвокату задолжал, или сыну в тюрьму передачку собираешь, или просто ни к чему не годен и нет желания проявлять свои способности на казенной работе — чтож, приходи и ты. И тебе поможет Виктория Павловна, и обойдется с тобой быть может не так жестоко, как другие…

Книга эсхатологическая: О беседах Михи и Клопа.

— Продажное лицо… Как бы сделать лицо попродажнее… Вот в чем мука современности… Куда без него? Люди! Где вы взяли такие восхитительные лица?
Здесь не до сюжета, не до темы. Здесь самое-самое, нерв новой жизни.
Зеркало, из рекламы нам сделали зеркало. Зеркало «кривое наоборот»: в нём недостатки исчезают. И ура! Животы становятся мускулистыми, глаза голубыми и ясными, и никакой лысины.
«Нам сделали»… Кто этот «нам сделали»? Это не кто-нибудь из нас. Это великая загадка. Его не найти. Это не «он» (и не Он), и не das man, не закон, не мода, не государство. Хотя всё это — он. Кто?
Тот, кому нужно ваше лицо. Величайшая в мире ценность.

Течёт река людского потока. И ваши лица — как речные или морские камушки, которыми любят играть дети или которые вы привозите с «юга» — камушки, на которых предприимчивые торговцы печатают виды курортных городов, в которых вы «отдыхали» с семьёй прошлым летом: вот, с этого пляжа мы купались, а в этой гостинице жили, и под этой пальмой ели мороженое… Или того лучше: сделает фотограф на таком камушке и ваш личный портрет, и вы его подарите той, вместе с которой хотели бы поехать «на юг», но вместо этого пришлось ехать с семьёй, чемоданами и животом, который хотелось бы сбросить к следующему лету, и вместо ресторанов под пальмами и коктейлей со льдом вам запомнилась очередь за лежаками в шесть утра на общественном пляжу и прокисшее пиво тайком от жены…
И та поставит этот камушек на одинокий сервант и будет ждать следующего лета или хотя бы звонка… Но звонок раздается лишь в дни зарплат и авансов, и ты приходишь к ней в такие дни уже навеселе, с обмороженными гвоздиками и бутылкой коньяку, которую и выпиваешь в основном сам, а утром покупаешь ещё один букет и понуро бредёшь с ним домой и придумываешь, как оправдаться перед женой, которая уже давно не ждёт оправданий, а ждёт, когда подрастут дети и мечтает о кудрявом, с поджарым животом субъекте, с которым можно будет поехать «на юг» и сфотографироваться на таком вот камушке. Но никто никуда уже не поедет, потому что на следующий год грянет какой-нибудь экономический кризис, вы лишитесь или работы или сбережений, а последующим летом нужно будет готовить детей к школе, и пошло-поехало, и всё ближе пенсия…
Вот, подобно таким вот речным камушкам, отполированными водою и истёртыми друг о друга, видятся и ваши лица, читатели. Не такие уж вы индивидуумы, какими вам хотелось бы видеть себя. Людские потоки, вращаемые неведомыми силами, обкатывают ваши лица, как гальку, друг о друга. Однообразная жизнь делает лица неотличимыми. Одно лицо встречает другое, и вот, они уж трутся друг о друга, снимается слой за слоем уникальность. И уж в ваших лицах светится не личность, не ваше «я», а ваше время.
Потому что ваше время — это и есть та сила, та вода, тот поток, который обкатывает ваше лицо. И благо, когда этот поток — однообразный прибой равномерно бьющих о берег волн. Но вот, поднимается буря, и крушит ваши лица. Вы не знаете, что вас крушит поток судеб, а думаете, что это сосед причиняет вам ущерб лица. И злитесь на него, а он на вас.
Ударяются камушки друг о друга с силой, и перестают они быть гладкими да ровными, а становятся угловатыми и некрасивыми. Плохая реклама будет с такими лицами.
А нынешнее время требует лицо гармоническое. Потому за пластической хирургией большое будущее. Но не о таком будущем думали мысли Миха с Клопом. А о том, для которого вопрос красоты человеческой стал вопросом денег, для которого время стало капиталом. Вот кому нужны ваши лица. Вот чьи волны их омывают.
Миха и Клоп любят такие беседы о будущем. Не такие они тёмные и ограниченные индивидуумы, какими представляются вам, когда вы видите их в метро или в ресторане. Иногда их лица исчезают из пронизывающей повседневности и светлеют внутри интимного сократического разговора, который слышать умею только я…

Книга видений: Как я пишу?

У меня нет замысла. Конечно, у меня есть время, «досуг», чтобы обдумать то, о чем я собираюсь вам рассказывать. Но это так, наброски, зарисовки. Самый интересный момент для меня — сидеть перед пустым листом бумаги. Я творю мир из ничего. Мои голова и душа пусты. И вот, спустя некоторое время я вижу, что на этом листе что-то появилось. Откуда оно? Загадка. Только что ничего не было — и вдруг…
Из мрака моей души рождается слово, цепляется за бумагу острыми коготками, чтобы на ней умереть и дать — из своего тела — почву, из которой прозябает душа чтеца. Я не записываю то, что придумал. Меня нет в этот миг. Если бы я осознавал этот — позволю себе громкое слово — творческий акт, я бы не написал ни строчки. Что я вижу потом, для меня б;льшая неожиданность, чем для тебя.
Наверное, лгут поэты, когда говорят, что они годами обдумывали свой сюжет. Они годами ждали момента, когда перед ними окажется пустой лист, и на нем вдруг проступит мир. Мы думаем, что если мы покажем, что нечто вызревало годами, столетиями, тысячелетиями, то мы откроем загадку жизни. Что-либо может появиться только в миг. Неуловимый. Миллионы таких мигов — и есть история земли. И мои жалкие листочки — уже и ее история. С моего появления она стала другой. Мир больше не будет прежним: потому что есть я. Мир меня сотворил, чтобы я сотворил мир. Банально, но факт.