Оглушительный шепот мочи

Горящий Сталинград
(повестюшка)

Во время эвакуации из Сталинграда мне было без месяца четыре года, но я все помню – картинки детства настолько яркие, какие не оставила даже память юности. Я не могу объяснить этот феномен. Одно ясно – война вошла в мозг, как нож в кусок масла.

Мы убегали от немцев, рвущихся к моему родному Сталинграду холодным апрелем 1942-го года. Чтобы создать тепленькое местечко, бабушка с дедушкой и мамой, а потом и солдатом Канделаки,  растянули кусок брезента, под которым беженцы едва-едва помещались. Ложились спать в такой последовательности: Канделаки был правофланговый, потом лежал дедушка, бабушка, я и мама. Хотя я находился в центре, однако ночи были снежные, а днем все время лил холодный дождь. Таким образом, центр не спасал и, я все время дрожал, как щенок.

Нашей целью была узловая станция Поворино, а потом, потом …
Странные детали сохранила память. Я помню пропажу алюминиевой ложки. Канделаки она нужна была. Я все-все замечал, но этот солдат, непонятно куда и зачем перемещавшийся вместе с нами, так и не признался в краже ложки.

В то время, которое теперь я называю временем мешанины, разброда, людской кашей – все двигались вперед, возвращались назад или в перемещались в любые стороны. Потом, когда я стал профессором – эти перемещения я мог бы назвать броуновским движением. А тогда каждый поезд, если только он не был военным, напоминал послюнавленную палочку, опущенную в муравейник. Эта полочка тут же облепляется муравьями, но те хотя бы знали, зачем они это делали, а вот люди, похоже, не знали не только дальней цели своего перемещения, они не уверены были в ближайших действиях. Поезд трогался с места, буксуя колесами, а под них падала человеческая плоть. Это я видел глазами мальчишки,  уже ничего не боявшегося и привыкшего ко всему…   

Когда мы достигли станции Поворино, немцы уже перерезали железную дорогу Сталинград – Москва, по которой мы убегали. Произошло это гораздо, южнее Поворино – в районе Котельниково - Фролово. До Волги уже оставались какие-то полторы сотни километров, а на пути - никаких военных сил. Впереди только желанный Сталинград. Знали бы немцы, какие неудобные для действий их танков представляли эти места – все изъеденные многочисленными и труднопроходимыми оврагами.

Признаюсь, что потом, когда прошло семь лет после окончания войны и мне стало 15 лет, я увидел и был навек поражен тем, что осталось от города! Через семь лет! Сплошные руины и торчащие трубы. А во втором Сталинграде - восстановленная Рабоче - Крестьянская улица да элеватор, стоящий гордо и одиноко.

Дед решил повернуть дальше на 90 градусов и двинуться по рокадной железной дороге, ведущей на Лиски.  Не доезжая до станции Новохоперск и поселка Новохоперский, поезд остановился на станции Калмык. Сказали, что самолеты разбомбили санитарный состав где-то впереди. Дедушка - Константин Иванович Браслин – латыш, изменивший фамилию, имя и отчество, велел ждать и никуда не отлучаться. Ждали его не долго – он прибежал жаркий, как самовар.

- Сходите бистро, бистро. Вон в тот уголь – промолвил он.
 
Мы научились понимать его исковерканный язык. Значит, он приказывал быстро разместиться, для чего подходил “тот уголь”, т.е. тот угол. Женщины были скоры на руки, и через минут пятнадцать весь скарб уже лежал на земле. Никто из женщин не задал ни одного вопроса – дед был непреклонен и не любил болтовни.

А я уже бегал вокруг вокзала. Мне все нравилось – и установившаяся погода, и прекратившийся дождь, и выглянувшее солнышко, и несколько веток железных дорог, и то, что дед продолжал какой-то разговор с пожилым мужчиной, оказавшимся начальником станции.

Воя, низко, низко пролетели немецкие “мессершмидты”, так низко, что были видны улыбающиеся уверенные в своей безнаказанности пилоты. Видимо борисоглебский аэродром наших самолетов был уже подавлен, как в первые же дни войны были уничтожены почти все приграничные аэродромы. Так был в первую же неделю войны уничтожен витебский аэродром вместе с моими дядями Колей и Витей, которые были командирами эскадрилий истребителей и бомбардировщиков. Эти дяди оставили двух девочек – Лию и Олю и двух мальчиков Толю и Шурика.   

Начальника почты стации Калмык, молодого красавца, двумя неделями раньше мобилизовали и, почта оголилась. Подошел военный, который долго о чем-то говорили с дедушкой, рассматривая его документы и поглядывая в нашу сторону. Похоже, что мы были не плохим аргументом в пользу дедушки. И чем дольше военный говорили, тем яснее становилось, что дед правильно сделал остановку, а мы правильно сделали, что разгрузились: его здесь ждали, он именно здесь нужен, как начальник почты, которая виднелась по ту сторону железной дороги.

До самого последнего дня  моей жизни буду помнить этот бревенчатый дом – пятистенку. Дом с пристройками, т.е. с двумя чуланами, большим открытым двором, на котором росли ясень и клен, одинаковой высоты. Дом был совершенно пуст, и приходила мысль, как в таком большом доме жил прежний начальник почты – одиночка. В обе стороны, под прямым углом от почты шла вереница домов. Если стать к почте лицом, то налево шли дома к переезду через железную дорогу в Поворино, а направо – к селу Михайловке. Таким образом, наш дом - не самый большой в ряду домов - выдавался вперед как командир.

Через две недели дедушка уже освоился, уже получил пистолет – об этом шептала вся станция – однако дед и не скрывал этого. Все должны знать, что он человек военный, поскольку к нему будут приходить “крупные” деньги для станции с вокзалом, для заготзерно, для мельницы и больницы.  Еще, быть может, деньги нужны для столовой, располагавшейся сразу за вокзалом. Ах! Какие там готовили картофельные котлеты.

Когда пролетали мессеры, зенитное гнездо, располагавшееся рядом с почтой, было накрыто серо-зеленой сетью, но ночью сеть сбрасывали, и в гнезде начинал копошиться расчет военных – двух солдат и младшего лейтенанта. А где-то в трех местах – трех садах, среди деревьев стояли прожекторы. Они вспыхивали, как по команде, образуя в небе яркие спицы.

Я уже успел увидеть, как слаженно работают зенитчики и прожектористы. Раздается типичный воюще-рокочущий рев приближающихся бомбардировщиков, собирающихся сбросить где-то свой смертоносный груз. Немедленно вспыхивают сразу три прожектора и, когда какой-то “немец”, оказывался на пути одного луча, туда же бросались еще два, и самолет не мог избежать обстрела. Теперь дело было за зенитчиками. Зенитки часто-часто начинали чавкать очередями. В небе вспыхивали разрывы. Иногда удавалось сбить самолет, и тогда искали парашютистов. Но чаще мессеры и, ими сопровождаемые бомбардировщики, пролетали мимо безнаказанно. Пускать в ход зенитки днем по быстро и низко  летящим целям – только раскрывать их места, которые будут накрыты следующим заходом.

Прошел почти год, Сталинградская битва была выиграна высочайшей ценой человеческих жизней. Брызги этих жизней трудно было собрать в единый пучок даже по прошествии полугода.

Мои двоюродные братья и сестры стали собираться в одном месте, как осенью стая журавлей – на станции Калмык (в поселке Первомайский). Молодняка у дедушки с бабушкой стало пять человек, но, вскоре, Олечка умерла от дифтерита. Остались Толя, Лия, я (Лерка) и Шурик. А мне уже шел шестой годок, и у меня уже была официальная невеста – Туська Ульянова, девчонка из соседнего дома, в котором жила беднейшая семья. Беднейшей она была из-за отсутствия мужиков, которые все ушли на фронт, детей была мал-мала-меньше, а корова конфискована, когда еще мужик и молодые парни не были мобилизованы.

Самым неспокойным - заводилой в собравшейся стае был мой старший брат Анатолий (мир праху его, погибшему уже в мирное время в автокатастрофе в расцвете сил). Я очень любил его, а он беззлобно придумывал все новые и новые проказы, направленные на меня. Фантазер он был великий, а я доверчив до одури. Ну, как не верить старшему брату – я не мог представить, что могу поступать так, как он. У него комплексов нежности не было. Только, кода я подрос и обогнал его в учебе, положение резко изменилась, и Гулливер стал Лилипутом.

Но пока я сам был лилипутом, а мой братишка Толя мог придумывать все новые и новые проказы. Каких проказ только он не учинял: и вспышку пороха в колках, после которой я лишился ресниц и бровей, поездку на “буферах” в Новохоперск за тюльпанами и многое другое.

Однажды мы играли на чердаке с выходом через слуховое “окно – дверь” на крышу. Таких слуховых окон было два: одно наше, направленное в сторону Михайловки, а другое, принадлежащее почте, смотрело в сторону вокзала. Все чердачное помещение было разделено тонкой перегородкой на две части. В почтовую часть можно было попасть через дверь, ключи от которой хранились у дедушки. О том, что делается в почтовом отсеке, ходили страшные слухи. Дедушка не возражал протии них, чтобы мальчишки не лазали. Анатолий гремел жестью крыши, ползая по ней со стороны Михайловки. Потом он затих – значит, что-то задумал.

- Лерка посмотри в эту дырочку. Ты видишь меня? – спросил он.

Я прислонил глаз к дырке и ясно увидел Анатолия, стоящие на той стороне дома, дорогу, ведущую в Михайловку, на которой я стоял прошлым июлем в луже на коленях, обстреливаемый молниями.  Тогда Бог сжалился над нами, и смерч прошел мимо нас – прямо на Михайловку, натворив там бед: сорвал крыши изб и выплеснул воды Хопра далеко-далеко, образовав озерца. Я хорошо помнил это событие и, всякий раз, когда ветер образовывал крутящиеся смерчики, мне хотелось броситься на колени и молить Господа, чтобы он пощадил нас, нашу козу, корову и теленка.   

- Так ты хорошо все видишь? – повторил мне вопрос Анатолий.

- А теперь посмотрим, как ты слышишь? – сказал Толька – мой любимый и глубоко почитаемый брат. А я уже фантазировал, что услышу какую-то райскую музыку. Но раздался такой звук, будто в таз лили, прерывая  струйку воды.

- Ты уже точно готов? – спросил Анатолий. Он добавил, что я услышу райскую музыку только в том случае, если плотно прислоню ухо к жести, да так, чтобы дырка была точно против уха.

- Готово – крикнул я. В тот же момент горячая струя ударила мне в ушную раковину. Случилось так, что, к счастью струя не проникла мне вглубь уха, которое лишь недавно прекратило болеть.

Я громко закричал скорее от обиды, чем от боли, а Толька так же громко и продолжительно рассмеялся, катаясь по крыше…
По моему лицу текла соленая моча, смешиваясь с солеными слезами. Они были родственные жидкости, но моча сильно воняла.

Я тайно спустился вниз, выскочил на улицу и так же тайно умылся дождевой водой из бочки. Обида хлестала через край, и я спрятался опять на том же чердаке, прислонившись к перегородке. Мне хотелось лежать и лежать обиженным щенком.

Но обида улеглась, и я стал засыпать, подстелив кучу сена. Сон пришел быстро, но я как бы спал и не спал. В чутком сне я слышал, что кто-то шепчет какие-то слова, но какие я не разбирал. Отчетливо слышался разговор двух мужчин. Однако когда пришла бабушка, ей пришлось будить меня – капризного и недовольного.

- Бабушка! Мне приснился странный сон. Во сне я слышал двух мужчин, которые говорили что-то непонятное – рассказывал я сон бабушке. Они – там за перегородкой.

- Лера, я знаю, что из всех ребят только тебе я могу сказать, что это не сон или не совсем сон. Там за перегородкой скрываются два советских солдата - призналась бабушка, сделав меня союзником.

 - Лера, они пришли рано утром и ночью уйдут. Дедушка их обнаружил в открытом амбаре Беккера, когда выгонял корову.  Они  убедили деда в своих лучших намерениях, а он предупредил, что Беккер будет сегодня работать в амбаре весь день и они не смогут скрыться от него. Дед предложил расположиться у него на чердаке, чтобы ночью уйти. Я не знала, что ты здесь и принесла солдатам еду покушать сейчас и на дорогу. Ты должен молчать. Они отбились во время Сталинградской битвы. Их в январе контузило, засыпав землей, документы пропали,  и они хотят найти своих. Без этого им не поверят, и любой смершист может, в лучшем случае, отправить их в штрафбат. Они уже близко к своим пилотам в Борисоглебске – объясняла бабушка.

А я уже понимал – что такое контузия, почему они боятся смершистов и почему идут только ночью. Теперь надо накормить и пусть они отоспятся днем на чердаке, а затем уйдут.

Борисоглебск был уже наш и на его аэродроме наверняка расположились наши истребители и бомбардировщики. Скорее всего, они встретят кого-то из знакомых пилотов, которые подтвердят их личности.

Я обещал бабушке помалкивать и отвлекать Тольку от проказ – особенно на чердаке. Но Толька, напуганный моим криком и возможной расправой деда, сам скрылся на сутки в неизвестном направлении.

Я не спал, когда летчики уходили. Но при выходе из дома их поджидала рота солдат, младший лейтенант – смершист и тот военный, который встретил нас в первый день прибытия. Летчиков арестовали. Летчикой ослепиди светом фонариков. Дедушка с бабушкой очень переживали.

- Не я – только и сказал дед.

- Мы знаем – был ответ летчиков.

Смершист улыбнулся: мол от нас не скроешься и, обращаясь к деду, сказал: “Смотри дед! И до тебя доберемся!”.

Мы никак не могли понять, кто предал: баба Марфута могла видеть в окно или Беккер. Хотя они были честными людьми.

Через два месяца, ранней осенью деда забрали смершисты. Пришел он следующим летом. Шел, шатаясь, без очков и совсем без зубов, постаревший лет на десять. 

ВТ. 25.01.10