Дерзил он

И ничего-то уж ему не хотелося. И не мог он ни пить, ни есть. И вода-то казалася ему отравою. И внутри него бродили мысли окоянныя. И внутри него было какое-то отвращение к самому себе. И уж пыжился он, и уж старался он. И спохватился он, собрав волюшку в кулаки. И заслал он гонца в магазин великий. А гонец тот сам помирал днесь. И собрал гонец тот волюшку в кулачок, и завёл машину, и прогрел её нерадивую, ради долга своего перед папою. И покатилася машина-машинушка в ларёчек заветный, да по бездорожью зимнему, да по льду блестящему, дабы помочь папе в деле его ненасытном, облегающем сердце его беспробудное. И зима-зимушка прировняла свои чары морозные к тёзкам крещенским, войдя в положение папы мИрского. И продавщица-то давеча набыченная расплылася в улыбке невообразимой, ибо не раз за день отворял двери гонец сердешный. И не спрашивала она , что ему подать, ведь с самого начала было ясно, что ему наказали. И в руке-то она сидит ловко, и под столом прячется - чертовка. А настроеньице-то как меняет... Один лишь вид увеселяет! Вот стоит рядом и - хорошо. Принялся папа за действо своё привычное. Без пищи жирной, несмотря на указания людей учёных, так, как обычно, лишь запивая соком африканским. И перерывчик выдержал по часам, как велел Макаревич. И через три вторую засадил. И сдвинулась точка сборочки в то место, где живёт любовь невеста. И радости было полные штаны. Бросил он всё и поковылял в реальность иную заповедную. А там... Непридуманные никем до, вариации на темы смешные, да музыка сердобольная. И вник он. И проникся он. И стал он.

Зря ругали чукчей беспомощных за принятие допинга живительного враги человеческия. Никто, ведущий себя по законам уёбищным, не в праве судить градус, приведший к написанию сие. И вставал он раз за разом, и ходил он раз за разом на кухню-кухонку, за ей-еюшкой. И лилася она за пазуху не просто так, а осознанно, да с молитвою безмолвною, аке кровь Христа любимого. И крест, до селе непревзойдённый, любовью открылся. И Любовь та была чертовски интересная. И не было рядом никого, кто разделил бы её всемогущую. С каждым глоточком уходил он в себя самоё. С каждым глоточком открывалися ему дали дальния, глубокия моря давалися ему, словно откровения. И сердечко его железное становилось из острова необитаемого во всю вселенную матушку. И каналы, обманутые провидением, предназначенные по систематичности природы для пересыпания из пустого в порожнее, полностью забитые злачными фразеологизмами, предпологалися безнамеренно точно и в точку.

И вдруг... стало хорошо ему, стало удивительно ему, стало незабываемо... И гонца-то он приголубил, и сам сделался невиноватым, и нашёл он в себе своего же друга. И в комнате, набитой до отказа примерными мыслеформами, он чувствовал себя неприкаянно. Свыкшиеся с разностью полушария, непримиримо мирились с тем, что есть. И каждый заповедный километр между ним и теми кто был проще самого себя, с каждым с улыбкой проглоченным граммом, становился незначительным. Медленная, сквозящая со настроенным с ним состоянием души мелодия, скорее всего была точным его отражением. Или эхом его придуманного им мира. И связывая не связываемое дерзил он.