Юля

     -Ю- губы вытягиваются словно для воздушного поцелуя, язык поднимается к нёбу, сердце замирает,  взмывает к горлу и ловит там нежное -ля-. Юля.
     О, Гумберт! Узник любви, ты не забыт. Влюбленные всех времен, безнадежно и несчастно, ответно и безответно, вечно и мимолетно, как жизнь мотылька под пыльным стеклом оконнной рамы, приняли меня в свой клуб изысканной и бесконечной печали. Стоя за моей спиной, они подавали мне – кто перо, кто гитару, кто редкие бокалы любовного вина. Но, утешение, - за твоими плечами тоже  виднелись силуэты Маргариты, Элоизы,  Елены. Я видел их прекрасные как утро лица, они смотрели на нас с любовью и жалостью. И каждая из них искала взглядом лицо своего суженного за моей спиной, и каждый из пришедших мужчин искал  здесь свою возлюбленную.  Ведь только так они могли встретиться -  продолжая жить в нас.
     Я пишу это, потому что ты не помнишь всех подробностей наших отношений, твоя память – избирательного свойства. Я пишу это, потому что наша история похожа на сказку, какой бы ни был ее финал. Мне горько и сладко вспоминать все, что с нами произошло. Я мечтал бы писать  в радости, но моим пером сегодня водит грусть и любовь.
     Я стою над каналом Грибоедова и  погружаюсь в плавное течение музыки уличного гитариста.
     Существует поэзия без слов. Она разлита в самой природе. Она древнее слов. Её метод – не вдохновение, а созерцание. Это хокку  из звуков, запахов, цветов. Она проникает внутрь, минуя сети языка, и пробуждает самое прекрасное и сокровенное – природное ощущение жизни, красоты окружающего. И если любишь, то душа всегда открыта для красоты, во всем видишь её приметы.
     Прозрачные сумерки, желтые листья, плывущие по каналу, поздние огни прогулочных катеров, такое неожиданное здесь Adagio уличного музыканта и шум Невского позади – сложились для меня в мозаику, удивительный витраж октябрьского вечера.  Он был произведением искусства сам по себе.
     Тебя нет рядом, но ты – здесь.  Я разговариваю с тобой, спорю, но больше утешаю и жалею, шепчу тебе так тихо, как только возможно услышать. Я пью синеву гаснущего неба, смотрю на воду твоими глазами, ощущаю твоей кожей холод и дыхание Невы. Ты здесь, в самом сердце. Я показываю тебе все вокруг, как вижу и чувствую сам. Я хочу чтобы ты тоже видела этот вечер.
    
***
      Мы познакомились давно, почти в детстве. Это случилось на острове посреди большого озера. Меня притащила туда Катя. Мы учились с ней в музыкальной школе и были практически соседями, - кажется, вполне достаточно для юношеской влюбленности. Но я увидел тебя и все стало неважно. Юля.      
     На остров приехали большой туристической компанией. Когда рапределяли спальные места в палатках – нам выпало спать в одной. Невинная, в общем то вещь, чтобы не подумали пятидесятилетние моралисты об этом.
     Мы гуляли, веселились, радовались собственной молодости, еще никто не распределялся по парочкам, всем было хорошо вместе.
          Каким-то случайным образом мы остались вдвоем на охране лагеря – друзья ушли встречать катер, на котором должны были приехать остальные.
     Я молчал, и не знал, о чем с тобой можно говорить. Мы молчали, но что-то происходило. Молчание было похоже на тихую широкую реку, на берегу которой неуместны любые слова, кроме восклицаний типа: «Какая красота!» или «Как хорошо!».
     Погода начинала портиться, ветер гнул сосны на берегу. По озеру бегали волны с пеной, похожей на куски крупного пенопласта. Ливень начался сразу – плотный, шумный.
     Мы вбежали в палатку и расселись по разным углам. Палатка была старая, брезентовая и, конечно, начала протекать по краям. Пришлось переместиться ближе к центру палатки, чтобы не сидеть в луже. Дождь не прекращался, сухого места в палатке оставалось все меньше и меньше, и мы были вынуждены подсаживаться все ближе и ближе друг к другу. Сначала нас это веселило, но потом наступил момент, когда остался совсем маленький сухой пятачок, на котором можно было  сидеть только очень близко или обнявшись. Я впал в смятение.
     Как по сценарию, в этот самый момент в палатку ввалился Антон, новоприбывший турист, и предложил выпить водки для сугрева и чтобы не заболеть.  «Милый парень» - подумал я со злостью и облегчением  и выбежал в дождь, крича что-то смешное и глупое.
     Ночью мы лежали в палатке. Я знал что ты не спишь. Ты была так близко, что я боялся даже дышать. Мы просто  лежали в одной палатке под соснами и  звездами на острове посреди большого озера.
    Через пару дней мы разъехались, сказав друг другу за все это время, может быть, десять – пятнадцать фраз.  А я даже не спросил у тебя телефон. Все-таки восменадцатилетний юноша и восемнадцатилетняя девушка - это очень разные по возрасту существа.
     Новая встреча случилась только через через восемь лет. Опять же, благодаря Кате. Наверное, она была нашим ангелом-хранителем. Я увидел тебя у нее на странице в Контакте.
     Я не вспоминал о твоем существовании, наверное, последние лет пять. Лишь иногда память выуживала из своих сундуков твой образ. Я увидел твою фотографию и  вокруг запели птицы. Это была ты, но это была не ты. По странному  стечению обстоятельств на улицу тогда пришла весна. Я снова оказался в тихой заводи на острове посреди большого  озера. Вместе с тобой возвращалась моя юность.
    Мы гуляли, разговаривали, ели пиццу, смотрели кино, совсем не обращая внимания на экран, сидели на берегу, только касаясь друг друга плечами. Я смотрел на тебя как на чудесную картину - так было в тебе все удивительно и хорошо. И что меня больше всего удивляло, что ты не торопилась домой, оттягивала прощание, несмотря на то, что дома ждала мама, к которой в гости, в общем-то, ты и приезжала.
     А в Питере был он. Я так завидовал ему, что вот он может проводить с тобой каждый день, вдыхать твой запах, гладить твои волосы, слушать твой голос. Я желал вам добра, как желает, наверное, отец или брат. Но я был зол на него, потому что с ним  ты была несчастна…
      Это была не ревность. Было просто жаль, что мы не встретились раньше.
       Шло время. Старухи Спарки, подслеповатые, как известно, смешали, перепутали, закрутили нити наших жизней. Узел затягивался. С каждым днем ты становилась все нужнее и нужнее.
       И все тяжелее было молчать про сладкое замирание в сердце при каждой встрече, каждом коротеньком сообщении. Радости и прекрасного настроения от этих сообщений, - всего лишь, черных букв на белом экране, -  хватало на целый день.  Но не больше.  На следующий день я как пьяница у пивного ларька стоял за следующей порцией – писал, звонил, просил о встрече.
     Все чаще ты пропадала, молчала, становилась все задумчивее. 
     Я проклинал себя за то, что опять, в сотый раз, попадаю в ситуацию, которую обычно называют «неразделенная любовь». Нет! Только не это, только не с тобой.
     Я боялся даже думать о том, что ты можешь испытывать ко мне какие-то чувства кроме интереса и приязни. Я откладывал признание, боясь потерять тебя.
     Но иногда что-то во мне, что-то в тебе, кощунственно и  уверенно заявляло о том, что мы должны быть вместе.
    
     «Что-то в твоих глазах было таким зовущим,
     Что–то в твоей улыбке было таким волнующим,
     Что-то в моем сердце сказало мне, что ты должна быть моей».
    
   
Париж
 
Мы остановились около летнего кафе. Еще ничего не было сказано о нашей любви. Нашей, все таки нашей, твоей и моей, - я верил в это до немоты. Совсем молоденький гарсон принес нам меню, вероятно, студент, - такие у него были чистые глаза и тонкие пальцы, что он просто не мог быть сыном хозяина заведения или поварихи,  - скорее всего, студент, подрабатывающий на жизнь ночным официантским промыслом. Мне вдруг захотелось оставить ему чаевые еще до того, как он принес заказ. Все вокруг пело и пахло, из небольших черных   колонок доносилась «История любви» Мирей Матье, и я был благодарен Богу за то, что в трэклисте радиостанции есть   эта песня. Реклама перебила «маленького соловья», но в ушах продолжала звучать «история». Я воспринимал все вокруг, стараясь не смотреть на тебя пристально, навязчиво, я любил всех – мальчика, музыку, и, особенно, запах мокрого асфальта и прибитой городской пыли – незадолго до этого мы попали под дождь, и хотя был уже конец лета, внезапно пахнуло весной, распускающимися почками, утренним холодом. Я поглощал все это, стараясь не смотреть на тебя слишком долго, пытаясь отвести глаза.

     Мы молчали – и это было красноречивее любых слов. Ты была в легкой белой блузке и джинсах, мне казалось, что ничего не может быть прекрасней и женственней. И я был уверен в тот момент, что с той поры, как мы познакомились ты стала гораздо счастливей и красивее.   Я видел твои старые фотографии -   там твои глаза   улыбались, но не горели, в них не было столько тоски и радости, как на последних снимках. Боже… как я любил эти снимки.

       И я был почти уверен, что даже если что-то   случится ночью между нами, почти наверняка, утром ты уедешь обратно, к себе… к нему. И ревности не было, -     я принимал его в тот момент, как часть твоей жизни, часть тебя. Была печаль.

     Горел фонарь, неистребимые мошки кружили вокруг него как искусственные спутники, опять становилось душно,   собиралась новая гроза, вдалеке звенел запоздалый трамвай, а я молчал и дышал, я любил тебя не больше жизни, а как саму жизнь.

  ***
     Наверное, так оно и было. А, может, по другому. Я уже ничего не понимал, и путал реальность и придуманную мной историю.

- Поехали в Изборск, - предложил Я.
- Знаешь, у меня были немного другие планы.
- Какие?
- Выбор свадебного платья…
- И какой план ты выберешь? – спросил я назло тебе и себе.
 Ответа не последовало
. - Smsь, как освободишься.
Имелось в виду, когда разведешься. Слава Богу, ты не поняла моего самоубийственного юмора.
 - Во сколько автобус? – спросила ты…
     В Изборске мы бродили по обычному маршруту: блинная, Словенские ключи, лебеди. Ты фотографировала их, а я смотрел на тебя  непрерывно.
     Ты была слаба после болезни (подхватила ангину на одной из наших прогулок). Лицо осунулось и приобрело еще больше мысли и боли. Больше всего мне хотелось взять тебя на руки и не отпускать, лаская, утешая как девочку.
     Во Пскове пошли на набережную. Я поил тебя вином и откровенничал о своих любовных неудачах. А в этом я был мастер – в откровенничании и в любовных неудачах.
      Ты запьянела. Я смотрел прямо в твои глаза. Но видел еще кое-что: маленькие коричневые  соски в разрезе блузки, чуть выглядывающие из чашечек бюстгальтера. Боже!!! Сумасшествие было ближе чем в одиночестве, в тоске, пьяном бреду.
     Я проводил тебя до дома. И, наконец, решился сказать все. Тракторы-уборщики ездили вокруг нас и заглушали мои признания пыльным грохотом. Слова летели в твое лицо как осколки стекла. Твои глаза горели как звезды.
      Ты сбежала от меня. Я побрел домой, попробовал напиться, но ничего не лезло в голову и горло.


***
    А потом ты уехала на море - от него, от меня, от необходимости выбора.  Ты замолчала на недели, моя жизнь погрузилась во мрак.

    
       Лето
     Ощущение катастрофы, неминуемого конца не отпускало его. Конечно, это было связано с его личной и бытовой неустроенностью, нежеланием принимать факты и борьбой с их ветрянными мельницами. Несчастная любовь, нелюбимая работа, пьянство, в конце концов, окрашивали окружающие события и предметы то в ядовито-неоновые оттенки вечернего города, то в серость похмельных утренних сумерек. Ко всему добавлялся очередной кризис не то экономики, не то нравственности, не то среднего возраста цивилизации. Страна будоражилась прогнозами астрологов, политиков, кликуш. Газеты, наоборот, пестрились сообщениями о достигнутых успехах,  восстановленных добрых отношениях с вчерашними врагами, повышении показателей рождаемости и счастья на душу населения. Веры им не было никакой. Они и сами себе не верили, это было заметно по той чуши, которой они забивали колонки, оставшиеся от новостей и рекламы.
     Он проводил все свободное от пыльной конторы время на улицах города, ведя беседы со знакомыми и случайными встречными о перепитиях человеческих отношений.  Смысл разговоров был один – подвести тему к Ней, чтоб хоть как-то излить чашу своих страданий.
     Еще одной забавой было – напившись, покупать танго и румбу у музыкальных автоматов. Эта музыка заставляла его забывать о своем несчастии, ведь в ней было столько страсти и отчаяния, столько настоящего, вечного и мимолетного. Заканчивалось лето, и это было еще одним символом завершающейся жизни.
          Однажды он сказал случайному прохожему, что предчувствует скорое начало войны. Ему хотелось этого, потому что только война могла разметать этот убогий мир, точнее, его личный мир, существование в котором становилось слишком удушливым. Мысль была, в общем то, праздной, ему просто показалось, что, хорошо бы, если бы все вокруг изменилось кардинально, тогда бы ему не пришлось делать что-то серьезное и страшное со своей  собственной жизнью. Но, как писал Экхарт, истинные предчувствия обладают именно таким «бесстрастным характером», они показываются провидцу как 25 кадр в кино.
     Через неделю он проснулся ночью от канонады салютов. К салютам прибавилось марширование и бравые песни.  С такой помпой войска могли уходить только при одном условии – где-то идет война и, вероятность гибели каждого из солдат высока.
       Разворачивалось настоящее сражение народов, технологий, идеологий, денег. Войны не было давно, вчерашние друзья и добрые соседи кинулись друг на друга с большим азартом.
     И никто не мог предположить, что немаловажной причиной разворачивания  бойни стали 5 – 6 человек, для которых война была избавлением от  одиночества,  безумия, страха перед самоубийством. Он понимал это. Как и то, что будь он на месте  генералов и диктаторов, этих «лучших из равных»,  - он, скорее всего,  поступал бы также.
  ***
     Салюты грохотали каждую ночь. Я разглядывал отблески от них на потолке в своей маленькой холостяцкой комнате и думал о войне, о тебе, о жизни, которая нам дана.
     Салюты грохотали и тогда, когда ты появилась
     Всего лишь сознание того, что ты сидишь сейчас за ноутбуком вернуло меня к радости. Наверное, такая любовь тяжела для того, кого любишь, но по-другому любить тебя я не умел.
      You marry me? Спросила ты.
      Потом поправилась You marry on me?
      Кажется, я потерял дар речи. Если бы я был гипертоником, наверное, в тот момент моя голова разлетелась бы на куски, я был близок к обмороку.
      Я ответил «да», наверное, тысячи раз.
      - Скажи мне пожалуйста, это ведь не шутка? Не сон? А может просто не туда отправленное сообщение?
     - Это крик души , наверное...
       или правда...
      или сон..
      у меня сейчас нет объяснения...
      сама не верю.
      
     Ты приехала через три дня, долгие три  дня, когда ты была моей, только моей.

***
  Какое блаженство – соблазнять свою возлюбленную. С первых несмелых встреч и звонков словами и просто голосом ласкать твое маленькое ушко. В один прекрасный день оказаться наедине, почти случайно, как-будто без предшествующих ночных мук и сомнений, просто оказаться одними на земном шаре, посреди толпы, в лесу, в комнате.
     Пядь за пядью осваивать плоть благоуханную, отвоевывая каждый ее сантиметр у супружеской верности. И когда ты задышишь чаще, ласкать тебя немного смелее, терять голову, забывая обо всем. Но вот ты просишь пощады, ты дрожишь, - это значит, что я зашел слишком далеко, дальше чем тебе может позволить  рассудок, слишком близко к линии, после которой мыслей уже не остается;  умоляешь не заходить туда, и я целую твои глаза,  шепчу твое имя как молитву.
     Некоторое время мы лежим молча, не шелохнувшись, я слушаю твое дыхание и засыпаю. Просыпаюсь, сжимая тебя в объятьях. Ты говоришь, что во сне я дышал очень часто и спрашиваешь, что мне снилось. -  а мне снилась ты, как мы лежим с тобой в постели и я обнимаю тебя.
     Я ласкаю твои пальчики, ты сжимаешь в руке свою заколку и не хочешь отпускать ее, она словно оберегает тебя от меня, я разжимаю руку и отбираю заколку, вожу пальцем по твоей нежной ладошке. И О!!! Чудо!!! Через некоторое время ты отвечаешь мне еле заметным прикосновением…
     Так продолжается бесконечно долго, и бесконечно мало – наступление, настойчивая нежность, дрожь плоти, мольба остановиться, а потом самые сладкие и невинные ласки. Незаметно наступает рассвет, он – мой враг, он вынуждает меня уйти и оставить тебя разгоряченную, непокоренную, счастливую. 

   
    Мы были вместе меньше суток. Наступил день. И тот день прошёл. А дальше потекли месяцы тревог, сомнений, скитаний, отчаяния и надежд.
    Мы дали другу другу обещания. Но они были слишком тяжелы. Слишком многое нужно было бросить, предать, сломать. Счастье было слишком велико, чтобы осуществиться.   Ты называла это «неопределенность», я - мечтой и полетом.
 

Монастырь

     И вот он  Я, понемногу забываюсь в заботах о быте и  в упоении физическим трудом, в компании одного грузина и двух молдован, которые оказываются впоследствии не молдаванами совсем,  а гагаузами  (народность, от которой произошли современные турки).
     Руслан – умелец на все руки, наш стихийный бригадир и праламентер ко всем: к повару – за лишним куском мяса, к коменданту, монаху Федору, – за человеческим к нам обращением под угрозой кулачного боя, к заказчику – за коротким рабочим днём в воскресенье.
     Толя, воторой псевдо молдаванин, солнечный и улыбающийся даже под дождливой нашей и капризной, как старая дева, северо-западной осенью, хлебосол и молчаливый тамада, оставляет свой дневной заработок в таверне «Уха», единственной в радиусе 7 километров, на водку и арбузы – нам, своим недельным товарищам. И очень обижается с утра, когда я предлагаю ему оплатить часть заказа.
     Мурат - старый спорщик, алкоголик, без сомнения; таксист; немного сутенер, строитель, плут и, конечно, гостеприимный хозяин, пугающий своих псковских соседей повадкой приютить, напоить и накормить любого, кого он встретил в бесконечных своих странствиях в поисках работы, и кого назвал другом.
     Есть ещё Юра, русский, отец миротворца, убитого в Абхазии. Он уехал к сыну на 40 дней. Миротворец Шевелёв погиб, прикрывая отход своих товарищей под натиском превосходящих сил грузин.
     Мурат, грузин, – крёстный Юры…
     И вот он  Я -  духовный разночинец, неизвестно как взявшийся в этой компании, но тепло в неё принятый.
     Мы здесь реставрируем храм.
     Но сегодня выходной,  я провожу его в своей келье, в добровольном заточении о четырех стенах, в медленной пытке белым потолком.
      А перед глазами - одна картина: две фигуры на мосту лейтенанта Шмидта, как памятник времени.
      И аллегория памятника такова, что время иногда останавливается и прекращает падение своих хлопьев на такие вот места – мосты, вокзалы, перроны. И они остаются вечно такими же, как на фотокарточке, обязательно черно-белой, в воспоминаниях двух любящих людей.  Сколько помнят они встреч и расставаний…
     И, как несложно догадаться, фигуры эти – это я и ты.
     Я -  на краю моста, как над пропастью собственных страстей, длю секунды, сладкие и острые, пытаясь запомнить каждую твою черточку, каждое мгновение, украсть тебя у времени.
     Ты – неверная ни мне, ни ему; злая, прекрасная, любимая, на грани истерики и самоубийства, все никак не решаешься сделать шаг, чтобы уйти не оборачиваясь, еле-еле передвигая ноги с прикованными к ним гирями моего взгляда…
***
     Это было пророчество, которое сбылось немногим позже. Я сам написал нашу разлуку, раздал роли и нарисовал декорации. Наверное, по-другому сейчас быть не могло. Мы были еще недостаточно взрослыми друг для друга…
  Конечно, хотелось бы сочинить историю со счастливым концом. Но наш роман автобиографичен, а жизнь, к сожалению, создает более интересные сценарии. Тебя увезла маршрутка № 120. Ты сбежала в очередной раз.
     Разлука, настоящая разлука, пришла позже. Она  пришла как смерть, как неминуемое окончание всего живого.
     Это была не мысль, даже не чувство, скорее животное ощущение обреченности, покорности хищнику-судьбе.
     Я обитал в непонятных мирах, в сумеречных зонах. Из иконостаса моей души украли единственную икону. Это было не отчаяние, а тупое равнодушие ко всему. Я был равнодушен даже к собственной смерти. Меня утешало лишь то, что  мои страдания носят не только этический, но и эстетический характер, из них можно было выжать самое что ни на есть настоящее вдохновение, черное и  терпкое как концентированное вино. Творчество помогало мне выжить и не свихнуться, и я постоянно задавался вопросом, что это: искусство или арт-терапия? Судьба ухмылялась надо мной, но я тоже не оставался в долгу и глумился над ней, говоря спасибо за перепитии свобственной жизни, которые позволяли мне писать по-настоящему.

Жизнь иссушилась
И превратилась
В тонкую линию,
Вольфрамовую ниточку
горящую слишком ярко,
В биение бабочки
Об оконное стекло,
И в пепел задумчивой сигареты.
И в шепот влюбленных,
Душа останется в этом…
И станет лишь пеплом,
Лишь шепотом, шорохом.
Но кто-то другой
Не сможет дышать,
Боясь разметать
Золотую пыльцу.


     Надежда

     Я живу в Петербурге, у сестры. Жив, физически здоров, перебиваюсь случайными заработками совсем не интеллектуального характера. Чем, в общем то, доволен. Даша,  наша соседка, - девушка, пожалуй, с титановым стержнем. Муж - в тюрьме, начальник уголовного розыска,  обвинен в коррупции, - громкое дело городского масштаба; мать - в больнице, у нее рак; дома - больной ребенок.
    Даша целый день в заботах - работа, больница, тюрьма, дом.
     Вечером, еле живая от усталости, когда ребенок уже уложен, сидит на кухне, доделывает дела в интернете. Случайно попадает на он-лайн каталог "Отто".
     И вот! - чудесное разнопестрье! - блузы, бриджи, сапоги-ботфорты. Даша смеется и весело обсуждает с сестрой фасоны и разрезы. - Как-будто нет за спиной казенных домов, слез, осклабившейся смерти…
     Как унывать, гядя на нее? Стыдно.
     Надежда - живучейшее существо. Она, действительно, не умирает, пока жив духовно человек, упрямо раскачивает маятником останавливающееся сердце, проникает как вода во все уголки почерневшей души, заставляет встать и идти дальше.
     Я стою на площади около Сенной. Накурившийся сигаретами до полуобморочного состояния, качаемый шквальным ветром и волнами человеческой  реки.
     Я счастлив от того, что Ты была. Ты есть.
     Спасибо.
     Любовь к тебе перевернула всю мою жизнь, подарила мне веру в себя, веру в Бога.
     Мы конечно встретились. Когда? Через месяц, год, десять лет?
     Ах! Как хотелось бы заглянуть на скрижали времени, подсмотреть, хоть одним глазком, что там написано про нас в черновиках у Господа Бога.
     Конечно мы встретились и жили долго и счастливо до самой смерти.
      Надежда...