кинф, блуждающие звезды. книга первая 41

Старик еле шевелился в грязи, тяжко сипя. Один глаз его совершенно заплыл синевой, другой же, напротив, был раскрыт так, что, казалось, сейчас вывалится из своей орбиты.
- Глупец, – прошипел он. – Ты дурак, если думаешь, что я хоть что-то расскажу тебе!
- Так, - произнес Йон. – А венец? Венец, что принадлежит Кинф Андлолор? Что означает он? Зачем твоему господину нужен он?
- И этого я не скажу тебе!
- И что означает мое имя – тоже? И о том, что Господин, которого также именуют отвратительным именем Предатель, велел убить меня именно оттого, что имя мое сулило ему падение, тоже ничего не расскажешь?
Старик на миг замолк, ошеломленный.
- Так ты все знаешь! – прошептал он глядя одержимыми глазами в лицо Йона. – Хитрый демон, ты все знаешь и просто издеваешься надо мной!
Йон насмешливо усмехнулся, покачав головой. Старик затравленно обернулся на Кинф:
- Госпожа! – завизжал он, отползая задом от Йонеона. – Я не виноват! Что я, слабый человек, против пророчества?! Ничто! И что я против Господина и его армии – песчинка против шторма! Меня заставили! Скажи своему слуге не трогать меня!
- Что за вина у тебя передо мной? – насторожилась Кинф. Йон шевельнулся, словно хотел что-то сказать, но старик выкинул вперед руку, словно заграждая ему уста.
- Я сам расскажу! – выкрикнул он своим охрипшим голосом. – Я сам! Госпожа, только вели своему слуге пощадить меня! Я расскажу! Это мы ограбили дворец твоего брата тогда, когда погибла твоя мать! Там я получил это шрам, - он ткнул в свою шею грязным пальцем. – Нам нужен был венец! Старинный венец! Я обыскал весь замок твоего отца, всю сокровищницу, но не нашел его. Отец твой говорил, что Венец    утерян, но мой господин отчего-то не верил ему, хотя я  тоже даже никогда не слышал о таком венце…
- Так ты убил мою мать, подлец! – вскипела Кинф, хватаясь за меч. Йон внимательно слушал их перепалку.
- А-а! Не лично я, я даже не знаю, кто это сделал!
- Её пытали!
- У неё хотели узнать об этом венце! Но ничего не узнали!
Кинф демонически расхохоталась, её глаза буйно разгорелись зеленым драконьим светом.
- Не узнали! – выкрикнула она, и в голосе её звенели слезы. – Еще бы! А знаешь, почему? Потому, что об этих вещах знает только король! Это королевская легенда, и только наследник имеет право её знать! Вы ничего и не смогли бы узнать у женщины!
Йонеон и поднять руки не успел – Кинф, яростно рыча, размахнулась, и меч её пронзил грудь старика.
- Что ты натворила! – вскрикнул Йон, бросаясь к умирающему; Инушар Один пробил его сердце и серые одежды быстро напитывались кровью.
- То, что и должна была сделать, - кровожадно ответила она. Йон с досадой ударил кулаком по колену.
- О женщина! Ты думаешь, этого не сделал бы я?!
- Мне нет дела до твоих желаний!
- Дело не в желании; ты думаешь, я зря дрался вот этим? – он кинул ей под ноги бесполезный теперь тесак. – Мой меч всегда со мной, и все же я сражался чужим – отчего, как ты думаешь?
Она молчала.
- Оттого, - вместо неё ответил на свой вопрос Йон, - что их много. И скоро они придут искать их, - он кивнул на убитых. – Думаешь, мастеру трудно определить, каким оружием был убит человек? Ничуть; и я все делал, чтобы никто не заподозрил меня, - он торопливо огляделся кругом. – Я надел башмаки сонка и наследил ими так, словно их тут был целый десяток; я нарочно гонял старика, чтобы он выглядел уставшим и чтобы его одежда была мокрой от пота, чтобы все думали, будто он отбивался от многих противников – а если б я дрался так, как это свойственно мне, он недолго бы гонялся за мной! И вообще не гонялся бы. Я рубил этим тесаком, покуда мой меч был в ножнах, я нарочно избил этого старого негодяя потому, что так сделал бы любой сонк, обезоруживший свою жертву, а ты взяла и прикончила старика своим мечом! Это все равно, как если бы ты призналась всем, что ты сделала это!
Он с досадой ударил кулаком по стене. Кинф молчала, переминаясь с ноги на ногу, чувствуя угрызения совести. Гнев её затихал.
- Ладно, - буркнул он наконец. – Пойдем-ка, поможешь мне!
 Он тщательно затоптал её следы, наступая тяжело сонским башмаком так, чтобы окончательно стереть следы её каблуков. Никто не должен был бы догадаться, что она свободно перемещалась. Пусть лучше думают, что она была пленницей! Из-за сеновала они вытащили тело сонского незадачливого стража; его голова была пробита, он был бос – именно его разношенные башмаки красовались на ногах Йона.
- Зачем ты убил его?
- Я похож на убийцу? Его прибили они; я пришел уж позже, когда они преспокойно ожидали тебя.
Йон вернул сонку его боты  и вложил в мертвую руку окровавленный тесак.
- Сделаем вид, что сонки и серые подрались из-за тебя, - сказал Йон, торопливо затаптывая и заметая следы в грязной соломе. – Он убил того, что с дубиной. Старик убил его. Ты убила старика и сбежала. Или не сбежала – но это уже дело их фантазии. И никто и не заподозрит, что тут был я.
Кинф, отряхивая руки от грязи, насмешливо фыркнула:
- Пытаешься спрятаться за мою спину?!
- Пытаюсь спасти тебя, - парировал Йон, ловко осматривая сбрую лошади Кинф. – Неужели ты не понимаешь, что теперь тебе нужно бежать отсюда? Серые заподозрили тебя в том, что ты нашла их сокровища, и они не оставят тебя в покое. Они следили за тобой. Они придут за тобой еще раз. А кто они – мы того не знаем! Любой человек, даже приближенный к тебе, может оказаться одним из них, - он кивнул на старика. – Поручишься ли ты за рыцаря Горта, что охраняет тебя? А за рабов, что сторожат твою спальню? И совсем уж страшно подумать, что это может быть Натаниэль. В любом случае, никто из них не сможет защитить тебя от серых, потому что не знает, кто они такие.
- Не понимаю, - нахмурилась Кинф. – Как ты будешь спасать меня?
- Я увезу тебя отсюда! – ответил Йон. – Верь мне! Если ты исчезнешь из столицы теперь, то никто не сможет с точностью сказать, куда ты исчезнешь. Для всех здесь состоялся бой между сонками и серыми, и сонки победили.  Возможно, они просто убили тебя и ограбили. Возможно, похитили, чтобы продать в гарем – знаешь, сколько может стоить хорошенькая карянская девственница?! Тебя будут искать в столице, и никто не подумает о том, что к твоему исчезновению причастен я.
- Но ты тоже исчезнешь, если уедешь со мной, - напомнила Кинф.
- А кто вспомнит обо мне? Кто заметит, что меня нет? Я же Шут, - улыбнулся Йон. – Прошу, верь мне! Я не причиню тебе вреда; я бросался злыми клятвами, это правда, но теперь… - он вдруг словно вспомнил о чем-то и запустил руку за пазуху. – Вот. Это твой Венец    – тот, что они искали. Если б я хотел обмануть тебя, я никогда бы не показал тебе этих вещей. Ты бы даже не узнала, что они существуют.
Ресницы Кинф дрогнули, когда она увидела золотых ящериц. Пальцы её ощутили тяжесть и холод металла, и память услужливо подсказала, где должна быть зазубринка, в которой всегда застревали и путались волосы…
- Мои ящерицы, - пробормотала она, поворачивая Венец    в ладонях. – Их подарил мне отец и сказал, что это будет нашей тайной… Мне всегда казалось, что они начнут шевелиться в волосах, если я надену его на голову…
- Ну так что? – с нетерпением произнес Йон. – Ты поедешь со мной?
- А как же мои спутники? Савари? – запоздалое раскаяние вдруг настигло её – а ведь он говорил, он предупреждал, что покидать дворец не безопасно!
- Мне показалось, или я в самом деле видел, как ты пыталась удрать без них всего четверть часа назад?
- Я… не могу! Я не должна была! О, боги! – Кинф закрыла лицо руками. Хмель, который выгнал её из комнаты, рассеялся, и она ощутила раскаяние, которого ожидала лишь к завтрашнему дню. – Я должна вернуться. Я обещала отомстить Чету! Понимаешь? Крифа, он же был твоим другом – я обещала ему, когда он лежал на смертном одре, что убью Чета и верну себе трон, и тогда он посмеется на небесах вместе с отцом над незадачливым угольщиком!
Губы Йонеона горько улыбнулись.
- Считай, он уже смеется, - ответил он. – Чет мертв, Кинф, и я не лгу тебе. Я сам видел его голову на блюде, на столе в большом зале. Ты думаешь, отчего Тийна нарекла себя королевой и отчего я больше не хочу  оставаться здесь? Уедем; что тебе трон? Неужто он может быть дороже жизни? Поверь мне, твой отец сейчас смеется, и смеется не без основания. Чет мертв – он был мне другом, но я не могу не признать, что погиб он глупо, и сам в том повинен. Твое обещание выполнено. Что дальше? Как рассчитывала ты вернуть себе трон, коли нет у тебя ни армии, ни союзников? Кто вливал в тебя эту странную, нереальную мечту? Савари? Горт? Они хотели тебя, крохотную женщину, заставить вернуть им их потерянную жизнь, - странно, подумала про себя изумленная Кинф, а ведь эта мысль только что пришла на ум мне, - и все эти годы вливали по капле свое безумие и свой эгоизм в твою голову, да еще и настолько преуспели в том, что ты оставила дом названного отца-Дракона и помчалась в неизвестность? Хороши же они! На что они надеялись? На то, что ты своим искусным мечом повергнешь Чета, а вместе с ним падет еще и его армия? Но это нереально, согласись со мной! Кто помог бы тебе в этом? Натаниэль, который совершенно случайно оказался здесь, который слоняется по дорогам страны, как бездомный? Один рыцарь Нат стоит, конечно, дорого, но не целой армии. Я же предлагаю тебе не бесплотную мечту – я говорю тебе о жизни, правда, простой, лишенной блеска и величия, к которым ты привыкла, но долгой и счастливой. Мир изменился. Я чувствую это так остро, как будто смотрю на него сверху и сам перекладываю каждый кирпичик в его основании. Больше нет империи каров. Нет ничего, к чему ты привыкла и что ты еще помнишь, и это уже не вернется никогда. Нет больше наших богов – они ушли, забрав с собой Палачей и все запреты. Люди уже не боятся; люди хотят жить и искать свое место в новом мире, и, может, им удастся построить мир куда более совершенный, в котором будет царить разум, а не страх! Уедем! Я буду служить тебе, я буду пасти для тебя овец и выращивать тыквы, и если захочешь, называть тебя королевой. Я попробую сделать тебя счастливой, какой бы смысл ты ни вкладывала в эти слова. Я стану твоим слугой. Едем!
- Куда  же мы с тобой отправимся?
- В наши земли. В мой родной город, Норторк! Я надеюсь, что цел мой дом, и, может, кто-то из семьи жив. Мы найдем там убежище. Заодно я хочу разобраться все же, что означают эти две вещи – возможно, сохранились какие-нибудь записи…
Йон, оказалось, тоже готов был к побегу; по углам у него были припрятаны всяческие теплые вещи, сонские плащи и шапки, например, а под ворохом соломы он припрятал громадные кожаные сумки, такие тяжелые, что лишь вдвоем им удалось втащить их на лошадей. Возможно, подумала Кинф, он следил за нею, когда она переодевалась и понял, что она задумала. От этой мысли ей стало не по себе и как-то…
- Скажи, - пытливо произнесла она, глядя на его четкий профиль, - только правду – отчего ты вдруг помогаешь мне? Раньше ты злился на то, что сделали с тобой за то письмо, а теперь… Ты раньше любил меня, я знаю, но теперь… после всего…
Он обернулся к ней, прямо глянув в её глаза.
- Я и теперь люблю тебя, - ответил он прямо. – Я любил тебя всегда. И всегда буду любить. И это ответ на все твои вопросы.
Ресницы Кинф дрогнули, когда вдруг оказалось, что он стоит вплотную к ней, почти касаясь её грудью,  и его лицо так близко. Наверное, до того он сделал шаг вперед и оперся рукой о стену позади неё, но она почему-то этого не заметила. Его горячее дыхание касалось её губ, глаза жадно смотрели на неё. В таких случаях говорят – пожирал взглядом, но это грубое слово не отразит всех чувств, что были в его взгляде, и придаст отпечаток грязный и неверный. И, уж само собой, не передаст ни того трепета, что был в этом взгляде, ни трогательного восторга. От этого взгляда и близости этого человека – не опасного, нет, теперь она знала это наверняка! – позабылся пережитой ужас, и свет казался прозрачным и чистым, и позабылось, что в соломе лежат тела убитых… Грех было сейчас думать о смерти и врагах, когда напротив тебя такие глаза! И руки – его рука осторожно, словно боясь вспугнуть свою удачу, коснулась её щеки, и Кинф не оттолкнула его.
- Боги мои, да ты же пьяна, - пробормотал он, усмехнувшись, ощутив сладкий запах вина на её губах.
- Уже нет, - ответила она, глянув ему в глаза. И он испытующе смотрел в её глаза.
- Нет? – переспросил он, но вопрос этот скорее походил на «да?». И она ответила:
- Да, - ощущая, как разгораются губы и щеки от прилившей крови, потому что знала, на какой именно вопрос она дала ответ. – Иди… иди ко мне… я так хочу.
И тогда он приблизился вплотную. Так близко он не был никогда – даже в ту странную и бесстыжую ночь, потому что тогда это было сумасшествие, и меж ними все равно стояла ярость, и все происходящее походило на драку.
Теперь этого не было; и странно и непривычно было то, что она ответила - да.
Он целовал её; он целовал её нежно, ощущая теперь и на своих губах сладкий вкус вина, выпитого ею, и вместе с этим вкусом приходило понимание того, что все – на самом деле, не сон и не мечта. Затем пришла страсть – странно это, но оба словно изголодались, и руки их сплелись, любовно и так естественно, будто делали это каждый день, будто никогда не было к этому препятствий.
И, странное  дело, ей вдруг показалось, что и она всегда этого человека любила. И не в её силах было объяснить, отчего она так крепко прижалась к его груди, спрятав лицо в складках его куртки, вдыхая запах его духов, и отчего руки её ласкали его волосы, словно делали это не раз, и отчего она уж сама целовала его с таким пылом, которого он не мог ожидать.
- Уйдем отсюда, - выдохнул он, с трудом отрываясь от сладких губ. – Еще есть время… Через два с половиной часа будет меняться стража. На посты придут те, кто сейчас празднует в замке, и нам легче будет…
- Молчи, - прошептала она, закрыв его рот ладонью. – Об этом потом. Потом…
Да, это было не место для двоих – темная конюшня, да еще и со следами побоища. Под покровом ночи они, крадучись, прошли через двор, и внезапно начавшийся ливень замыл следы людей и лошадей…
Где они нашли убежище – она не знала; туда привел её Йон, знающий все уголки в замке. Это была крохотная комнатка, нетопленная, наверное, всю зиму; да и к чему было топить – тут в углу было свалено сено, пышная охапка, а на веревках развешаны простыни изо льна, позабытые нерадивыми прачками бог знает когда.
Они ввалились туда, не в силах оторваться друг от друга, сдирая друг с друга по пути вымокшую одежду, не ощущая как холод колет острыми иголочками кожу;  и разбросанные ими плащи, рубашки, пояса валялись потом по всему полу, и поднявшийся на небо Торн, любопытно заглядывающий в оконце под потолком, нащупывал серебряными тонкими лучами то рукав, то кисти на длинных перевитых шнурках, то брошенный сапог, то горячую возню в соломе, обнаженные спины, руки и распущенные волосы.
В сене они и устроили себе гнездышко; бросив в колючую, пахнущую свежим снегом траву меховой сонский плащ, они упали на него, и жар их тел согрел маленькое пространство.
И снова полетел в угол фиолетовый с заклепками наряд, и теперь не было Савари, который остановил бы это безобразие, да и он бы тоже не смог остановить этого, и два тела, уже не разделенные ничем – даже одеждой (это называется «голые», Белый! Или, если желаешь по-приличному, обнаженные), прижались друг к другу. Все глубже погружаясь в сено, утопая в его запахе, ощущая лишь его губы на своих губах, она готова была поклясться, что запустила бы в Савари сапогом, встань он на пороге со своим посохом.
И снова его руки ласкали её, как тогда, и снова он шептал – моя! Теперь – моя! Скажи, что хочешь меня! Скажи!
И он услышал это - из уст невинной, краснеющей, но трепещущей от его ласк любимой.
Потом, попозже, они лежали, тесно прижавшись, накрывшись душным плащом, еще дрожа, но уже не пылая в огне, который сжигал их, и волосы их были в соломе и спутаны, а тела полны истомы. И говорить не хотелось; вообще ничего не хотелось – хотелось смотреть на Торн, который заметил, что на него смотрят и поспешил спрятаться от стыда за то, что сам подсматривал.
- Ты помнишь то письмо? – спросила вдруг она. Он не ответил, но она почувствовала, что он улыбается.
- Нет, - ответил он.
- Неправда. Такие вещи не забываются – иначе ты просто мне врал, когда это писал, да?
Он расхохотался, крепче прижимая её к сердцу.
- Разумеется, я не врал! И я помню все, до последней точки. Только не заставляй меня сейчас повторять это, не то мы не сможем сегодня уехать отсюда.
- Почему это?
- Потому что те слова, что я тогда написал тебе, можно повторить, лишь сойдя с ума, потеряв остатки разума, утонув в страсти и ничего уж не различая кроме неё. А ты помнишь его?
Кинф покраснела.
- Я никому не говорила, - произнесла она, - но я перечитывала его много раз. Я… оно мне понравилось, оно волновало меня,  хотя я и не понимала всего…
- Зачем же пожаловалась отцу?
- Не знаю; возможно, я была так потрясена, что просто не знала, что делать – и мне очень хотелось поделиться с кем-нибудь, рассказать…
- Нужно было рассказать Крифе.
- Он был мальчишкой; и поднял бы меня на смех.
Они помолчали.
- Ты поэт, - пробормотала она. Они помолчали еще немного; но что-то не давало ей покоя, она возилась и крутилась, устраиваясь то так, то этак, и он уже не мог подавить улыбки.
- Ну что еще? – спросил он. В голосе его звенел смех.
- В том письме… ты сказал, что помнишь! В том письме ты так странно написал…
Он расхохотался, зарылся лицом в её растрепанные волосы.
- Я не писал там ничего странного, - ответил он. – Я написал много неприличного, того, чего не полагалось бы говорить невинной девушке. Но сейчас я могу тебе сказать – я сейчас сделал все, что там обещал, и даже то, чего не обещал. Ты довольна? Об этом ты хотела спросить?
- Бесстыжий! – воскликнула она, краснея.
- Будешь обзываться – я повторю. Сначала вслух. Розой я назвал вот это самое местечко…
С минуту они возились, борясь – первая милая любовная ссора, скорее игра, чем настоящая гроза, - а затем снова затихли, обнявшись.
- Ты первый в моей жизни, кто назвал меня красивой, - произнесла она наконец, когда они снова устроились на отдых. – И тебе первому я поверила. Раньше я слышала от моих нянек, шепчущихся по углам, что я слишком угловата и нескладна, и только и есть во мне хорошего, что порода, а остальные, если говорили мне, что я красива, просто льстили мне и были так неискренни, что я думала, что безобразна…
Он снова усмехнулся, крепче прижав её к себе.
- Коли б ты была безобразна, - произнес он, - то одного твоего взгляда хватило б, чтобы покорить человека. Твоя самая большая краса – в твоих глазах. В них отражается и гордость, и печаль, и нежность, и чистота твоя. Ты чиста и невинна, и я всегда думал, что если б ты была королевой, ты была бы милосердна и сострадательна. Но если тебя это утешит и доставит удовольствие, я скажу, что ты достаточно хороша собой – по крайней мере, в моем вкусе. Но если мои вкусы не брать в расчет, то и для любого мужчины ты показалась бы соблазнительна и красива. Тогда… тогда ты была еще слишком молода, и твоя красота просто не расцвела как следует, а при дворе было слишком много прекрасных женщин, чья краса была идеальна, как красота статуй богинь. Конечно, юная несформировавшаяся девочка в сравнении с ними проигрывала. У тебя были хрупкие плечи и детское лицо. Теперь же, кроме породы, у тебя шикарная грудь и соблазнительные бедра, а твой маленький круглый нежный животик заставляет меня терять голову. Веришь мне?
Она фыркнула, краснея до ушей.
- После того, что ты сделал со мной?!
Его руки, обхватившие её, оказались прямо у неё перед глазами, и она заметила то, чего раньше не видела – странные шрамы, кольцом опоясывающие каждое запястье. Она в изумлении провела пальцем по белой коже, и он, почувствовав её интерес, спрятал шрам под ладонью.
- Что это такое?! – в изумлении произнесла она.
- Ничего; не обращай внимания.
- Как – ничего?! Это выглядит так, словно тебе отсекли руки,  а потом приставили заново!
- Какое пылкое воображение!
- Отчего ты не хочешь рассказать?
- Вот любопытная женщина! Может, поищешь на моем теле что-нибудь поинтереснее?
- То интересное, о чем ты говоришь, подождет! Похотливый кобель…
- Однако, выражение для благородной дамы!
- Однако, поведение для верного возлюбленного! – ревниво парировала она. – Сейчас мне пришло на ум, что твоя любовь ко мне и к моему животику не мешала тебе встречаться с другими женщинами и говорить им… говорить им все те вещи, что ты говорил - и писал!- мне!
Йонеон задумчиво приподнял брови.
- Все эти женщины ничего не значат для меня. У меня их было много, и разных – и красивых, и не очень. Но дело не в красоте, и вообще ни в чем-то определенном. Это все равно, что пить воду, когда хочется есть: сколько не пей, и как бы она ни была вкусна и чиста, ты все равно ею не насытишься.
- Тебе они нравились?
- Не ревнуй. Не скрою, я испытывал к ним страсть. Но ни одну из них я не хотел так, как тебя, и никого не любил кроме тебя, - он поцеловал её лохматую макушку. – И уж тем более не писал таких вещей, как тебе, голубка моя. Пойдем. Нам пора.