Роман от Романа 8 серия

Продолжение.
«…

* * *
В детском саду одногруппники Стёпы Барановича слушали его сказки, побросав все свои дела. Отвисала до пола сопля, намокали от сопереживания шортики, срывалась плановая прогулка, кричала вечно злая нянечка Лиля… Но оторваться от подробностей прилунения Ивана Царевича, Снеговика и Н.С. Хрущёва, от их дальнейших лунных приключений было выше всяких детских сил. Чуть позже, в отрочестве, дворовая пацанва окрестила Степана звездоболом. Потом его историями заслушивалось и зачитывалось полшколы. Наконец-то в оборот сверстников проникло понятие «фантастика», и Стёпины сказки утратили постыдный статус звездоболизма. «Приключенческая» тетрадка Степана Барановича, однажды попав в учительскую, пробыла там под разными благовидными предлогами больше месяца, и была возвращена владельцу лично завучем Максимом Петровичем с лаконичным комментарием: «Ну, что ж, молодой человек, весьма недурно! Надеюсь, это не последние ваши творения».
Именно в школе Степан впервые оценил магнетизм искусства. Когда на переменах или после уроков вокруг него собиралась кучка преданных слушателей, среди них часто наблюдались две-три юные красавицы, не меньше остальных, поглощённые сюжетом и самозабвенно приоткрывшие свои ротики. Невысокий, щуплый, без намёков на писаную красоту и гениальность ума парень, сам того не ожидая, подбирал ключ к душам и сердцам тех, на внимание которых вне своего таланта не мог и надеяться. Он не злоупотреблял, но и не упускал возможности применить свой дар, если человек был ему интересен. В дальнейшем это вылилось в несколько долгих и бурных интрижек с дамами самых разных склонностей, профессий и социальных статусов. Были и две женитьбы-развода, подаривших миру четырёх юных продолжателей генной цепочки талантливого рассказчика. Но всё это было попозже, а пока…
Школу Степан окончил, в общем, неплохо. Но с выбором высшего учебного заведения  у него вышла заминка. Прособиравшись с мыслями, он упустил время для поступления, чем неосмотрительно подставил себя под «священный долг каждого мужчины». Однако встретившаяся ему в ту пору одинокая художница Агата по своему трактовала понятие мужского долга. Она не была сознательным избавителем Степана от цепких военкомовских рук, а просто слегка игнорировала такое завоевание человечества, как контрацепция. Осведомлённый о беременности Агаты Степан не знал радоваться ему или наоборот. Конечно, к Агате, не смотря на то, что была она старше на восемь лет, он относился с теплотой и мужским вниманием, но вот отцовство… Однако, поразмыслив, Степан понял, что военком и два года безвременья напрягают его несколько сильнее. Наряду с фамилией мужа Агата приняла и хлопоты по его устройству на работу. Но так как ремеслами Степан не владел, работал он поначалу исключительно натурщиком и уборщиком. Известные «грязнули» художники не жаловали его, как уборщика («…мусорной метлой в высшие сферы!!»), но, безусловно, отдавали дань его умению застывать без движения на два часа. Степан же не терял времени и на этой скучной работе, он продолжал сочинять. Бывало, что после сессии он сломя голову кидался записывать огромные куски, обретённые им в период незрячего созерцания какой-нибудь дымящей трубы за окном или комнатной батареи отопления.
Агата ознакомилась с новыми творениями мужа и, вдохновившись, «тряхнула блатом». Степана напечатал известный региональный журнал с солидным тиражом и почти такими же гонорарами. Читательский отклик не заставил себя ждать. Значительно позже Степан с удивлением и благодарностью узнал, что за рядом фамилий скрывались верные слушательницы из школьной рекреации… Его напечатали снова. И ещё два раза… Таким образом, Степан Ефремович Баранович восемнадцати лет отроду стал профессиональным писателем. Всхоленная на чёрной зависти и взлелеянная на безответности юного дарования критика в последующем не раз отказывала Степану в его творческой состоятельности. Критика эта (причём и от коллег по перу тоже) обвиняла его в зашоренности и «невозможности покинуть галёрку». Потом только выяснилось, что всему виной было непоклонение Барановича святыням. Проще говоря, он не чтил писательский и издательский бомонд. Но в пылу разоблачений мало кто догадывался, что «дарование» попросту стеснялось многолюдных представительных собраний. Сборищ людей, годящихся ему в бабушки-дедушки. Кстати, своё невосприятие толпы (пусть и толпы «сливок общества») Баранович пронёс через всю свою дальнейшую жизнь.
Позже, благополучно миновав разные отечественные «союз-писательские» течения, Баранович стал с различными выездными деятелями культуры пересылать свои рукописи на Запад. Присущие молодости дерзость и экспансивность сталкивали Степана с очень разными людьми. Кто-то из собственного азарта брался помочь продвинуть отечественную литературу за «занавесом». Кто-то параллельно с помощью литератору гнался за чужой женой, как тот очкарик из Киева, сумевший окрутить и навсегда увезти Агату с пятилетним сыном Алёшкой. Кто-то же старательно выслуживал очередную звёздочку на погоны, как тот… Впрочем, тот смог, в конце концов, поставить завязавшуюся дружбу выше звёздочки, а чуть позже, и карьеры. Но рок всегда уравновешивает количество хороших людей в природе. Друг перевёлся в действующую армейскую дивизию и скоро погиб в Афганистане. А Степан, уже попавший под призор «органов», перестал помышлять о сотрудничестве с «большой землёй». Лёгкое недоумение в отношении к власти переросло у него в стойкую неприязнь ко всем портфель предержащим. С одной стороны, он махнул на всё рукой и ушёл с головой в свои миры (благо, там можно было находиться подолгу и не без кайфа), с другой – он постоянно, когда подспудно, а когда и явно, искал конфликта с обществом. Нет, он любил людей, но презирал «общество». Вернее, ту общность особей, которая, отгородившись от всех законов развития, заигралась в собственный спектакль, и в актёрском кураже забыла, что зрителей надо иногда выпускать «перекурить», а заодно покормить. И духовно – тоже. Да и поганый был тот спектакль: неумелый, примитивный и лживый. Степан часто пребывал в недоумении: как множество людей, с мнением которых он считался и почитал которых за мерила истины, могли отмалчиваться по углам, видя такое низменное враньё для целой страны. Ведь было оно сделано плохо и могло сойти только для самых примитивных. А где же разум возмущённый? Как же так?
Вопреки государственной пропаганде Баранович отпустил длинные волосы, бородку-эспаньолку. Он влез в остро модные голубые джинсы и белые кроссовки (друг из «органов» когда-то поспособствовал в их приобретении) и вставил в рот вызывающую, набитую дешёвой махрой, трубку тёмного дерева в виде изогнутой руки с кукишем.
В таком виде и настроении Баранович встретил и Перестройку и Капитализм.
Конечно, со временем в патлах и бородке его добавилось благородной седины, а его свитер и джинсы порядком пообтрепались, но Баранович всегда чувствовал себя на миллион ватт. Такое было у него выражение: «чувствовать себя на миллион ватт». Всё, что ему нужно было, он имел. Причём, всегда с собой.
Он был всегда спокоен. Во время столичного штурма оплотов прогнившего режима он даже ухитрился напиться с поэтом Загайским у того на квартире и осознанно устранился от перелома истории. Он выбрал доброе и вечное. Кажется, Загайский презентовал очередную свою поэму, и, кажется, это был «Гражданин Антарктиды»…
Последовавшие рост цен, брожения умов и социальной нервозности крутой волной прибили к Барановичу хорошенькую, но совершенно растерянную студентку пятого курса пединститута Танечку. Танечку пленило в Барановиче буквально всё. Его мужская стать, незыблемость его уклада, неторопливая уверенная его речь, его мастеровитость (на её глазах он отремонтировал разборную вилку кипятильника) и то, что в период экономического перелома и повсеместных невыплат зарплаты он не потерял работу, а даже увеличил тиражи. Конечно, Степан мог бы ей объяснить, что известность (благодаря оборзевшим пиратам от издательского рынка) и богатство – это не одно и то же. Но он не смог потревожить её даже в этой малости. Он не смел, даже, прервать её улыбчивого молчания. Спустя много лет, он снова учился затаивать дыхание.
Танечка стала его женой очень скоро. Молодые несколько торопились и деликатно торопили чинных служителей Гименея. Невеста стремительно набирала в талии.
Татьяна и родившиеся почти один за другим трое детей (два сына и дочь) были красками жизни Степана в тот период, частью её смысла и даже иногда – вдохновением.
…Но жена требовала внимания, нежности и – как же это!! – …быта. Да-да, банального семейного быта, практическое отсутствие которого в течение всей жизни приучило Барановича обходиться малым. И он не знал, что говорить детям, приходящим сначала из детского сада, а затем и из школы с историями о том, что «…вот у Витьки родители…» А литературный мэйнстрим того времени напирал на детектив, дамский роман и безмозглое фэнтези. Разок Баранович даже послал одного издателя и другой раз – своего литературного агента за предложение «модернизировать подход к теме». После этого в определённых кругах за ним закрепилось реноме скандалиста и буки. Конечно, Барановичи не бедствовали, но…
Да, прежняя самодостаточность Степана Ефремовича разворачивалась к нему обратной стороной. Но он продолжал уходить в свои миры. Только теперь эти уходы изменились качественно; словно он стремился туда за собой унести и активную часть своей жизни. Он снова начал выпивать. Делал он это всегда в очень узкой компании по классической схеме «на троих». Условий отбора в собеседники – не собутыльники! нет! – было два: мощь ума и умение не свалиться раньше Прозрения. Если Степану всё-таки попадались люди «узкие умишком», для которых главное не беседа, а выпивка, он первый начинал ссоры и дебоши. Случалось, за осквернённую идею бил морду. Его очень скоро выучили в лицо служители окрестных медвытрезвителей и из уважения к его последовательным взглядам и беллетристским заслугам даже не обворовывали. Обходились автографами.
Наверное, он слишком предвзято относился к окружающим. Он несколько раз ловил себя на мысли, что перестал замечать некоторых людей, как личности, придумав им истории и роли. А тем, кто в его Повествование не вписывался совсем, прямо отказывал в существовании, в глаза говоря: «тебя нет». Он не хотел ни с кем ссориться, так как терпеть не мог разборки. Он просто часто открыто говорил людям, то, что думает. Не видя в этом доблести, а просто из желания вовремя удалить бесполезный, а значит, лишний персонаж…
Однако работа всегда, а родственная привязанность до определённой поры неизменно возвращали Степана Ефремовича домой, в семью, за стол, за родной «ундервуд». С машинкой тоже была история.
Вообще, аппараты разных марок и возрастов менялись во владении Барановича не так редко, ибо их хозяин любил в периоды тяжёлых творческих кризисов послать орудие производства по нисходящей в окно. А так как новое рыночное мышление жэковского начальства распорядилось газонной придомовой территорией в пользу автостоянки, то очередной кризис писателя привёл его к знакомству с участковым инспектором милиции Юном. Грузный обрусевший кореец прошагал на кухню, покосился на пустую бутыль из-под «Зубровки», тяжело присел на визглявый стул. За составлением протокола он объяснил, что ему до пенсии осталось меньше года и что шумиха на участке ему не нужна. Ладно, что никто не пострадал (а фару своего «ниссана» здоровяк из первого подъезда, судя по всему, разбил раньше). А вот – не дай Бог! – если бы кто-нибудь в тот самый момент… Баранович клятвенно заверил, что «…этот вот экземпляр никогда не покинет квартиру через окно, так как на нём в своё время работал сам Владимир Владимирович!..» В голосе писателя было столько неподдельного уважения и почтения, что участковый разом прекратил писать. Медленно повернул потное застывшее лицо и растерянно потянулся к козырьку фуражки. «…Маяковский» – уточнил Степан Ефремович. Юн покивал, длинно выдохнул, поднялся, засунул за пазуху захрустевший протокол и негромко сказал:
- Поаккуратнее, товарищ писатель… в другой раз… – и ушёл.

А отношения Степана с Танечкой тем временем стремительно ухудшались. Она более не общалась с ним, как та «Танечка», которую, он когда-то согрел на своей груди. Она была заботливая мать и аккуратная, в меру хозяйственная жена. И только! Степана тяготила такое отчуждение. Потому, что быт в его всепроникновении был чужд его представлениям о существовании мыслящей субстанции. В своей жизни он соотносил понятия «быт» и «творчество» ровно до той поры пока первый не преступал невидимых, но очень ощутимых рамок. Быт нужен был в той степени, в какой он способствует творчеству. Степан Ефремович не отрицал богатства. Наоборот, он стремился и сам подзаработать. Но он чётко ощущал разницу между собой и теми людьми, в жизнь которых вместе с деньгами входит Его Величество Быт. Входит так, как въезжают в завоёванные государства короли-победители.
И Степан стал тяготиться Танечкой. Он не поддерживал разговоры о растущих коммунальных платежах (чего о них говорить-то?) и «школьных поборах». Её рассуждения на темы, связанные с обустройством кухни или ванной, или покупки новой более модной одежды приводили его в тихое бешенство. То есть, его выводило из себя не желание жены лучше выглядеть, а то, как она об этом говорила. Он перестал ждать, что она тихо присядет рядом и спросит: чем больна душа главного героя на этот раз? Так, как она это делала раньше… Каким-то внутренним зрением Степан видел, в чём измеряет жена каждую его вызревшую идею и его талант в целом. При её появлении он старался сказаться занятым или уходил на улицу.
Однажды она обмолвилась, что хотела бы, чтобы он – Степан – соответствовал ей в стремлении изменить всё к лучшему. Степан, который никогда никому не соответствовал и не хотел, впервые нагрубил жене. Он не помнил, был ли он «заведён» до того или его понесло уже на месте, но он запомнил глаза жены. Она говорила свои слова, словно хотела скандала, повода для того, что сделала потом. А она ушла от него. Они не ругались после уже никогда. И разошлись вполне мирно. Просто спокойно договорились обо всём. Просто приехали грузчики, просто забрали упакованные вещи её и детей. Вот и всё. Он посмотрел на захлопнутую грузчиками дверь и почувствовал вокруг громадную пустоту. Словно один из доступных ему ранее миров захлопнулся для него навсегда.
Уже много позже он узнал, что Танечка и дня не жила у мамы, как собиралась. Вещи, видимо, сразу перевезли на квартиру к писателю Артурову, который жил на другом конце города. Дети во время последовавших коротких встреч с отцом в парке упоминали только дядю Гошу. С «дядей Гошей» Танечка познакомилась на крупной книжной ярмарке, где у того был свой стенд, и куда Степан не пошёл, сославшись на важную встречу. Да, Георгий Артуров был новым звучным именем в отечественной боевой фантастике…
Чтобы как-то расширить стянувшийся до размеров удавки горизонт и, не желая снова искать истину в вине, Баранович ринулся в Интернет. Уже около года, подначиваемый детьми, он осваивал этот неведомый доселе ресурс. Не имея практических результатов в своих интуитивных поисках родственных тем (куда уж там – душ!), он «точил» навигационные способности и сетевой английский. И продолжал кидать клич…
Однажды ему пришло странное письмо. Там описывались подробности одного путешествия. Даже не путешествия, а Путешествия. Именно, с заглавной буквы. Или Шествия по одному из участков Пути. Автор был закодирован цифрами. Баранович, волнуясь, набрал ответ и стал томиться в ожидании вечера с его более дешёвыми Интернет-минутами. В письме он описал особенности переживаний на резких поворотах Пути и прикинул ощущения случайного свидетеля на Обочине. Вечером, подписав сообщение полным своим именем, он глубоко вздохнул. И отправил. Ответ пришёл незамедлительно. И содержал только одну фразу: «Привет, КОЛЛЕГА!!!» Внизу скромно стояла подпись: «Хантер Томпсон».
Нет нужды приводить здесь что-то из переписки двух писателей. Ведь ни впрямую, ни в переводе на «человеческий» язык многие из их суждений просто не передать. Суть же этих высказываний, тем более, покрыта мраком отчуждённой уникальности творческого гения. Также, во избежание неправильной реакции воздержимся от комментариев на вопросы типа: «Старик, а как у вас там с марихуаной?».
«Коннектились» они когда как: бывало каждый день бывало через пару дней, иногда несколько раз за ночь. Болтали часами в ICQ, обсуждали всё: от Пути до вкуса подогретых в огуречном лосьоне помидоров. Для краткости приведём лишь некоторые из рекомендованных ими друг другу тем для осмысления или словосочетаний для поисковых систем Интернета.
Женская гомофобия:-/ Миф. Реальность.
Движение электронов. Причина?!!!!!!!!!!!!!!!
Игра – способ доказать себе своё существование.
Могу ли я стать «бабочкой Брэдбери»!?????
«Перхоть» вождя мирового пролетариата(>:-«/»)
Выживают ли насекомые людей с планеты??? (цифры и факты).
Проституция внутри семьи.
Мультипространственное зрение.

Всего было понемногу в их общении… Можно ли это назвать дружбой? Да, если дружба в Сети вообще возможна. Они подначивали друг друга и слали друг другу куски из своих новых недописанных произведений (Баранович за обещание перспективных знакомств нанимал в помощь студента иняза).
Писатели не просто общались. Они начали мечтать. Они хотели вместе выпить настоящей русской водки и написать совместный роман, который опрокинет мировую литературу…
Но несколько месяцев радости жизни сменились для Барановича несколькими днями безответного тревожного ожидания. Потом мелькнул и пропал на экране страшный баннер…
Потом была запоздалая мысль зайти на «ленту новостей»…
Может ли кусочек свинца разрушить галактику? Наверно нет, но перебросить её в перпендикулярный мир – может легко…
Как так? Баранович терялся в догадках. И в то же время чувствовал, что всё далеко не так просто. Ведь есть Путь… Но была и потеря связи. Пусть и временная.

Баранович впал в настоящее уныние. И теперь ему думалось, что хорошо, что ушла Танечка – она не видит, как он иногда с нескрываемым интересом смотрит на переставленную в шкаф, незаконно хранимую дедовскую трёхлинейку времён Первой Мировой. Смотрит, как на средство от головных болей.
Но болела не голова. Голова была в полном порядке и в рабочем состоянии. Болели катушки в статоре. Мощность падала.
На пятый день уныния в дверь к Степану Ефремовичу позвонил Юн. Был он в штатском. С бутылкой. Увидев его, Баранович испытал слабый интерес: ему бы сейчас не повредил чуток восточной мудрости и многожильности. Но бутыль в его руках удивила литератора, как, наверно, удивила бы Еву измена Адама. Однако Баранович посторонился и пропустил бывшего участкового в квартиру. Тот, войдя, как поршень, вогнал в помещение незримые ароматные клубы перегара. Прошёл на кухню, как когда-то. Посмотрел на те же стол, стул, невесело усмехнулся, сел со скрипом. Баранович молча выставил стаканы и опустился на соседний стул. Юн разлил. Выпили.
- Я видел твою запись в Книге Скорби… – сдавлено сказал Юн и снова потянулся к бутыли.

…За пару дней до этого, в магазине в очереди в кассу Баранович случайно подслушал разговор двух «неформалок»-подростков. Те, кутаясь в красно-чёрные балахоны и позвякивая обильным пирсингом, обсуждали какой-то «концерт, посвящённый смерти Х.Томпсона». Из обрывков их фраз Баранович понял, что сейчас они идут прямо туда (корзинка их была полна увесистых пивных жестянок). Выйдя из магазина, Баранович увидел их уже в конце квартала. Они шли медленно, прогибаясь под тяжестью большой сумки, и успевали на ходу курить. Не отдавая себе отчёта в действиях, Баранович поплёлся за ними. Подростки долго петляли знакомыми Степану Ефремовичу дворами, но вдруг неожиданно куда-то исчезли. Словно растворились. А Степан Ефремович остался стоять на пятачке между двух облезлых кирпичных стен, у покосившегося деревянного забора, напротив огромной мусорной кучи. Постоял, без всяких мыслей, послушал тишину и повернул обратно. Но навстречу ему уже шла новая партия поклонников смерти Х.Томпсона. На этот раз они были постарше, и их было больше. Степан Ефремович последний раз оглянулся на двор и постройки и приготовился шагнуть сквозь толпу.
- Вы на концерт? – высокий кудрявый парень перехватил его взгляд, а заодно оценил почти полуметровый «конский хвост» начавших седеть волос. – Идёмте! Это туда…
Бодрость его голоса плохо вязалась с поводом концерта (если Баранович всё правильно понял там, в магазине), но Степан Ефремович кивнул и последовал за нежданным проводником.
Подвальное помещение было старо и сыровато. Если бы в воздухе не стояла смесь из совершенно разных дымов, то наверно пахло бы гнилью. В путанице коридорчиков и комнаток располагались почти невидимые в полумраке и дыму люди. Говорили они негромко, и поэтому сырая мгла почти полностью растворяла слова их речей, превращая их в монотонный гуд. В тесной «прихожей» Степан Ефремович огляделся и, не найдя свободного места для сидения, побрёл по коридорчику дальше. Несколько изгибов привели его в более просторную комнату. Здесь люди сидели и полулежали вдоль трёх стен. Четвёртая была отгорожена натянутой толстой железной сеткой. Там, за этой сеткой возник плотный парень в зелёной «олимпийке» и встал в луч настольной ди-джейской лампы. Он включил микрофон, переждал визг в динамике и огласил тему сегодняшнего вечера. Попросил минуты молчания и застыл, нелепо скрючив руки и спину. А потом объявил, кто сегодня будет выступать «на этой сцене» и кто уже готовится выйти на неё прямо сейчас. Но попросил ещё минуту внимания и объяснил, что наверху, на вахте при входе лежит Книга Скорби. Что каждый может «письменно попрощаться с великим писателем», выразить благодарность ему и вообще написать разные тёплые слова. Потому, что книга эта «по окончании вечера под утро будет опечатана и отправлена родным писателя в США».
- А сейчас, – сказал ведущий, – встречайте…
Степан Ефремович не расслышал, кого надо встречать, потому что, оказавшись в плотном молодёжном окружении, уже боролся за невредимость продуктовой сумки, с которой так бездумно отправился на концерт. Объявленный коллектив, видимо, был очень ожидаемый, потому, что Степан Ефремович практически до самого входа раздвигал вставших на пути и идущих навстречу посетителей клуба.
На вахте и правда лежала пухлая самодельная тетрадь. Около неё дежурили… две «неформалки» из магазина. Они инструктировали желающих сделать запись; говорили, каким шрифтом и как крупно лучше писать, сколько отступать, как подписываться. Но тут же с занудством школьниц, читающих заданное упражнение, сообщали, что «слова должны быть от сердца». И тайком хлебали пиво из банки.
Степан Ефремович отстоял короткую очередь и взял в руку «казённую» ручку. «Неформалки» глянули на него с молчаливым уважением. Баранович наклонился над тетрадью и застыл, уперев в стол локти. Перед глазами заплясали строчки, выведенные самыми разными стилями. «Мы Вас никогда…» «…вы меня надолго…» «С вашей помощью я…» «Thank you for your…» И сквозь эти строчки сами собой проступали другие, которые посылал Степан Баранович своему другу. Степан Ефремович подышал, унимая волнение и дрожь в прижатых к столу руках, и размашисто вывел:
Привет, КОЛЛЕГА!!!
Степан Баранович.
Постояв немного на крыльце, в сторонке от клубной братии, тут же оживлённо тусящей, Степан Ефремович направился домой. Сумку с продуктами он так и забыл там, у вахтенного стола…
…Юн разлил «по второй» и они опять выпили молча. «И что теперь?» – подумал Степан Ефремович и тут же забыл об этом. Было всё равно. Он длинно моргнул.

А когда открыл глаза, то уже стоял по колено в снегу лицом к огромному лыжному трамплину. О том, что это был не просто старый деревянный домина с полого вогнутым скатом крыши, а именно лыжный трамплин, говорил чётко наведённый в снегу этого ската контур лыжни. Баранович оглянулся и увидел круто уходящую вниз гору приземления. Трамплин… Ничему не было сил удивляться: ни такому коммунально-спортивному гибриду, ни тому, что его, похоже, занесло, чёрт знает, куда. Да к тому же, в глубокий снег. Он лишь отчётливо осознавал, что ему надо попасть внутрь этой постройки. И не надо ни пропуска, ни документа. К ближнему невысокому краю крыши здания была приставлена деревянная лесенка. «Вперёд» – мысленно скомандовал себе литератор. В появившемся лёгком азарте он не замечал, как бодрый ветерок выдувает из него остатки вязкого алкогольного тумана. Ветви высокой сосны, стоявшей рядом с домом, качнулись от дуновения, и к земле потянулась струйка снежной пыли. Баранович с удовольствием ощутил на лице крошечные холодные капельки.
День, видимо, подходил к концу, но вечер ещё не наступал.
Поднявшись по скрипучим ступеням, он снова стал в снег, под которым что-то глухо пробурчал железный лист кровли. Здесь его внимание привлекла неширокая и невысокая дверь, выходившая на крышу значительно выше и совсем рядом с лыжнёй. Размерами и формой она походила на чердачное окошко. Теперь Степан Ефремович уже преодолевал делающийся всё круче уклон. Он скоро достиг уровня дверцы и потоптался на тесном крылечке, пуская пар изо рта. С козырька над дверью свисал снег с обледеневшей кромкой. Степан Ефремович нагнулся и толкнул дверцу.
Ох уж эти «дверцы» в его жизни!.. Когда-то Агата, затем брызжущий слюной парторг, позже – будущий друг-чекист, потом и приятель Загайский, Танечка… Все они ждали его за всякими разными дверями.
Он оказался в начале прямо уходящего длинного коридора, застеленного выцветшей полосатой дорожкой, с коричневыми плинтусами, фанерными, крашеными в угрюмый зелёный цвет, стенами. С потолка свисали в линию несколько пыльных лампочек без плафонов. Когда скрипучая дверца закрылась за ним, и коридорные стены поглотили певучее бренчание дверной пружины, в относительной тишине проступил новый звук: отдалённые гулкие удары, топот и шарканье ног, как при игре в баскетбол. Степан Ефремович сделал несколько уверенных шагов по коридору и увидел в левой стене открытый дверной проём. В проёме теснилась панорама огромного пространства. То был настоящий крытый стадион, с беговыми дорожками и полем с расчерченными метательными и прыжковыми секторами. (Степан Ефремович осторожно втянул воздух с давно забытым запахом спортзала.) То тут, то там с потолка до пола зачем-то свисали крупноячеистые белые сетки. Поле окружали ярусы трибун; над ними, совсем уже под потолком и так же по периметру, светились дневным небом узкие полоски окон.
В ближнем углу у закрытого служебного выхода происходила возня нескольких подростков с мячом. Остальное пространство большого зала пустовало. Хотя нет… Баранович, вдруг, заметил, что по беговой дорожке приближается группа бегунов. Их было пятеро, они бежали в колонне, делая аккуратные шаги в такт и даже в ногу друг другу. Степан Ефремович невольно залюбовался ими. Была в их беге какая-то свобода и отрешённость. Их мускулистые туловища как-то необычно медленно и высоко воспаряли над разлинованным искусственным покрытием. Пластика их движений завораживала, грация притягивала. И поэтому, когда, при приближении группы, второй из колонны окликнул одинокого наблюдателя и жестом пригласил присоединиться, Степан Ефремович легко отделился от дверного косяка и встал «в хвост». Они молча приняли его в свой бессловесный праздник, пронизанный неслышной, но очень ощутимой музыкой поющих сухожилий и кровеносных сосудов. И Степан Ефремович, не бегавший так больше десятка лет, почувствовал, как в окружающем обитаемом сумраке растворились условности его жизни. Условности, державшие его движения, мысли, чувства. Его полёты. Он просто лёг на силовые линии кинетики, которая, казалось, существовала сама по себе, и не нуждалась в человеческом или каком-то ином воплощении.
Он сделал всего один круг. Каких-то четыреста метров… Но, отделяясь от колонны, гася скорость и уходя в открытую дверь в другом конце стадиона, Степан Ефремович мысленно благодарил позвавшего его и всю группу за чудо. Группа ответила сдержанными потоками спокойного и уверенного в себе благодушия. Они убегали, закругляя траекторию по широкой дуге. Их силуэты беззвучно бледнели в сумраке зала, косо пробитого слабыми лучами света далёких окон.
Степан Ефремович снова очутился в том коридоре. Или в таком же. Но значительно дальше от входа в здание. И он снова пошёл вперёд. Не известно, куда и не известно, зачем. Только плечи его теперь расправились, а во взгляде появился интерес. Он был уверен, что ничего плохого с ним в этой реальности не может случиться. Коридор не имел поворотов и боковых дверей. Степан Ефремович просто шёл прямо и вошёл (или вышел) в комнату с бассейном.
В ангар с бассейном. В Пространство с бассейном.
Именно так, по мере поднимания глаз росло понимание: на этот раз реальности стало тесно в рамках привычных категорий и объёмов. Снова он стоял в углу помещения, только теперь уходившие вперёд и вправо высоченные стены терялись в тумане, повисшем над водой от пола до далёкого потолка. Степан Ефремович даже не уверен был, что помутнение дымчатого небосвода там вверху было потолком. Было здесь светлее, чем на стадионе. И неяркая, какая-то сумеречная, освещённость, мягко распространяемая густой пеленой, лишь усиливала чувство открытости помещения ненастному или вечернему небу. Бассейн был просто глубокой кафельной ванной, наполненной прозрачной и бирюзовой водой. Судя по обильным испарениям, вода была нехолодной. Она отбрасывала вокруг такие же бирюзовые сдержанные отблески, от чего и туман, а от него и всё Пространство, становились сине-зелёными.
Многодневная тоска, отпустившая его под наплывом доброго успокоения, в цвете этой воды и тумана обернулась ласковой усталостью. Ему показалось, что вот теперь не надо делать уже ничего. Не надо куда-то идти, спешить, метаться. Сейчас за ним придёт ялик без вёсел, и сам отвезёт его сквозь туман, туда, куда он бессознательно стремился всю свою жизнь… Степан Ефремович даже поискал глазами вдоль прямоугольного кафельного борта. Не было ялика. Но зато из-под тумана, низко над водой разнёсся отдалённый смех и весёлые вскрики. Явно детские. Послышались плески воды. Было непривычно слышать звуки, но не видеть, того, кто их издаёт. Голосов становилось больше – теперь слышались и взрослые. Степан Ефремович порывисто вздохнул и начал расстегивать куртку.
Вода была и в самом деле нехолодная, даже теплее температуры тела. И словно сама держала его на плаву. Баранович сделал несколько гребных движений и вплыл в более прохладный пласт. По коже пошли приятные согревающие мурашки. Он мысленно крикнул «эх-х!» и нырнул с головой. В ушах гулко и приветливо забурлило. Обтекая, вода оглаживала тело. Не ощущая недостатка воздуха, Степан Ефремович проплыл под водой довольно долго. Затем вынырнул на поверхность и проплыл ещё столько же. Разговоры, крики и смех теперь слышались откуда-то слева и сзади, и, кажется, отдалялись. Теперь туман был кругом, но это нисколько не озаботило Барановича. Вода держала отлично, и он продолжал ровно и уверенно грести в выбранном направлении. На поверхности была небольшая озёрная рябь, но ощущение незримого присутствия стен вокруг по-прежнему не отпускало. Степан Ефремович опять погрузился с головой и отчётливо разглядел далеко внизу кафельное дно.
Но вот впереди из тумана стали проступать какие-то очертания. Похоже на небольшой островок. Или, скорее, слегка возвышалась над водой серая прямоугольная площадка. Для уверенности Степан Ефремович погрузил в воду лицо и разглядел в мутной бирюзе тянущийся от дна столб. Площадка, насколько можно было верно определить, не превышала нескольких метров в ширину. Вниманием писателя завладело лежащее на её плоской поверхности нечто. Подплывая, Степан Ефремович понял, что ничего интересного из себя «нечто» не представляет. То была его собственная одежда. Он узнал свои белые поношенные «Кимры» и невзрачный рисунок на откинутом рукаве свитера. Пришлось вылезти на бетонную поверхность площадки (которая на поверку оказалась совершенно круглой). С ног и пальцев рук тут же побежали ручьи, оставляя на бетоне тёмные лужи. Степан Ефремович огляделся. Вокруг были туман и вода. Но краски заметно потеряли насыщенность. Сумрак сгущался. Машинально Баранович поднял глаза в зенит. Зенита не было. Прямо над ним, в каком-нибудь полуметре над головой блестела хромом тонкая нижняя ступень металлической лестницы. Баранович отступил на шаг, чтобы разглядеть, куда ведёт лестница. Не разглядел. Две толстостенные трубки с перекладинами вертикально уходили вверх и терялись в тумане. Пловец подумал и стал облачаться.
Когда Баранович уже шнуровал кроссовки, до слуха его донёсся такой немыслимый тут звук прибоя. Тихий, но отчётливый. Писатель с некоторым опасением глянул на воду, но та, если не брать во внимание рябь, была спокойная. Стараясь не обманываться этим спокойствием и не расслабляться, Степан Ефремович выпрямился, провёл ладонями, по свитеру, потёр их одна о другую и ухватился за нижнюю перекладину. Подтянулся, закинул локоть, ухватил следующую ступень…
Он не понял, сколько времени поднимался по лестнице. Казалось, что не долго, но надавленные тонкими прутами перекладин ступни ощутимо гудели. В итоге, Степан Ефремович оказался в круглой (по диаметру площадки на воде) комнате с невысоким потолком. Природа мягкого комнатного освещения опять-таки осталась невыясненной. Из комнаты был только один выход. И… Новое дело!.. Он был стилизован под переборочный люк. Как на подводной лодке. Заоваленную по углам дверь украшал толстый вентиль и маленькое круглое оконце-иллюминатор над ним. «Игры патриотов…» – Степан Ефремович, снова огляделся и шагнул к двери. Взялся за холодное колесо, качнул туда-сюда. Тяжёлая дверь сравнительно легко набрала скорость, открываясь наружу. Баранович придержал её и вышел в ещё одно помещение.
Теперь он стоял в узком и длинном зале. В ближней части он представлял собой глухой (за исключением «корабельной» двери) тупик. Противоположная его часть напоминала транспортный отсек десантного самолёта. Там кафельный пол характерно полого снижался и уходил… опять под воду. За кромкой воды (в паре десятков шагов от двери, у которой стоял Баранович) помещение резко расширялось. Откуда-то с боков, из-за границы видимости, как из окон, на воду опять светил яркий день. Степан Ефремович, ещё не отошедший от купания и лестницы, даже не удивился такой суточной аномалии. Здесь наверху расстояния были не столь грандиозны, и на дальней противоположной стене, уходящей прямо в воду, различались даже световые блики от водной ряби.
Куда было теперь идти? Снова в воду? Степан Ефремович сделал несколько неуверенных шагов в сторону спуска (под подошвами кроссовок хрустели на кафеле мелкие песчинки).
Но случилось неожиданное. Снова – теперь уже не в пример громче прежнего – послышался шум накатывающегося прибоя (Степан Ефремович заоглядывался), кромка воды слегка отступила, обнажая мокрую плитку, а у дальней стены вода вдруг начала подниматься и стала этаким горбом повыше человека. Тёмно-зелёный этот горб, достигнув максимальной точки своего роста, замер на мгновение, словно в раздумье, и, яростно бурля клубами брызг и пены, бросился в сторону тупика, где стоял Баранович. Шум прибоя стал нарастать ещё сильнее. Отражённый бетонными стенами, он грохотал и оглушал. Степан Ефремович, как заворожённый несколько мгновений смотрел на стремительное приближение беснующейся водной массы. Ногам передалась вибрация пола, и это словно вывело Барановича из гипнотического ступора. Он кинулся к двери. Та была приоткрыта, что сохранило писателю драгоценную пару секунд. Он протиснулся в проём и отчаянно потянул дверь на себя. В маленький иллюминатор он видел, как в один миг вид скучной бетонной стены сменился полётом и кружением бурлящей водной массы.
Изумлённый Степан Ефремович отступил от двери на шаг и вдруг услышал за спиной:
- Это всё ваших рук дело?

…»
Следует продолжение.