Дверь нараспашку. Глава 8

Ни Бони, ни миссис Фриды давно нет в кафе. Дон скрылся на кухне и больше не показывается. Я слышу, как он напевает что-то о разбитой любовью жизни. Ничего хорошего это не предвещает, скорее всего, нас ждут постные дни.
Айша и Гоша воспользовавшись ранним утром, когда нет наплыва посетителей, наводят порядок в хозяйстве, пересчитывают, перекладывают, ругаются в полголоса, не сойдясь в счете. Айша время от времени бросает в мою сторону настороженный взгляд.
Я сижу на своем обычном месте, передо мной, гипнотизируя своей доступностью, стоит салфетница, а в ней – салфетки. С каждым днем их число увеличивается. В начале салфеток было несколько (две или три), потом – восемь и вот теперь столько, что я вряд ли сумею вытянуть хоть одну без ущерба. Наверно, если бы я попросил, мне предоставили километры белой гладкой бумаги. Я исчеркал бы её, перевел на извечную мечту уловить дыхание бога – поэзию. Однако, качественная плотная бумага плохо рвется, рифмы въедаются в неё, порывы души приобретают раздражающую конкретность. То ли дело хрупкая субстанция, тонкая, как крыло бабочки. И уничтожить её так же легко, как бабочку: провел туда-сюда по жирному после вкусного обеда рту и готово дело. Нет жира, нет бабочки, нет поэзии, а тоненький бумажный квадратик просто мусор. Какое облегчение я сейчас испытал бы, окажись один на один с этой принесенной Айшей (хорошая девочка, заботливая) грудой салфеток, а между нами только остро заточенный карандаш.
Я, забывшись, издаю стон разочарования, плотно сцепив под столом руки, которые пытаются вырваться, подрагивают от желания и нетерпения.
- Что? – моментально реагирует Алиса на мое постанывание.
Она стоит ко мне спиной, уткнувшись лбом в солнечный луч, который, вероятно, убил бы её на месте, не окажись между ними оконного стекла. Руки она тоже держит на стекле, плотно прижав ладони и широко разведя пальцы. Я чувствую, что руки Алисы сильно нагреты, тепло бежит по венам и сухожильям, поднимается вверх минуя повороты локтя, плеча, изгиб шеи, и согревает застывший от горя мозг. Ей уже лучше. Ей, определенно, немного лучше.
Не получив ответа на свое восклицание, Алиса поворачивает ко мне лицо, а солнечному лучу подставляет висок.
- Где ты был? – спрашивает она.
Ответа от меня в данной ситуации ждать просто глупо, я и молчу, но Алиса уже прошла свою долину молчания и теперь, как лавина с гор, надвигается на меня вопросами, на которые у меня нет ответов.
- Где ты был, Джим?
- Да, нигде особенно и не был, не считая Мельбурна, это во Флориде, и его окрестностей, разумеется. Зато Калифорнию знаю, как свои пять пальцев.
Она молчит, безнадежно вглядываясь в меня, и снова подставляет лучу лоб.
- А Париж? – спрашивает.
- Да, Париж…. – говорю я и слышу её горький смех.
- Нет такого города, Джим, это всё обман.
- Неправда, Алиса, он есть, а в нем есть мосты и бульвары, дворцы и церкви, юные парижанки и пожилые парижане, квартира Пруста… 
-… и мраморная плита на кладбище Пер-Лашез, да, Джим?
Да, не просто, всё очень не просто.
Алиса отрывается от окна и подходит ко мне так близко, что её живот впечатывается мне в плечо.
- Помоги мне, Джим.
- Я не ангел, Алиса, чем я могу помочь?
- А кто ты?
- Неудачник. Ты зря на меня надеялась.
- Понимаешь, я даже не попрощалась.
- Перестань! Ты знала, чем он болен и прощалась с ним каждый день, каждую минуту, когда была рядом, да и мысленно, находясь не с ним, тоже прощалась, разве нет?
- Тут другое…, - говорит она и утыкается лицом в сложенные лодочкой ладони, нависая надо мной, – Последние семь или восемь месяцев мы все знали, что конец близок, но то, что он умрет от простуды?! Это несуразица, бред! Разве возможно представить, что моего Костика больше нет из-за насморка?
- Алиса, - говорю я, - он умер от СПИДа. На той стадии болезни, в которой он находился, банальная простуда – это удар камнем в висок.
- Раз и всё, - произносит она глухо, потом еще раз и еще, пока слова не сливаются в длинную нить без разрывов.
Я останавливаю эту вязь, дотронувшись до её руки.
- Алиса…
- Помоги мне, Джим, - просит она с внезапным энтузиазмом.
- Эй, - выныривает из-за стойки Гошина голова, - вам ничего не нужно? Может, выпьете чего-нибудь?
- Да, да, выпьем, конечно, выпьем, - с тем же пылом продолжает Алиса. – Послушай, это просто необходимо сделать, понимаешь?
- Что?
-Ну, попрощаться с Костиком.
- Ты не в себе, Алиса.
- Подожди, послушай! Я чувствую, что стоит тебе только захотеть и получится! Вызывают же духов на спиритических сеансах? Или там медиумы разные, экстрасенсы…
- Прекрати!
- Нет! Нет! Ведь, если они могут, то ты наверняка должен… Ты ведь…. Ты просто не знаешь, не пробовал…. Помоги мне! Я только попрошу у него прощения и все…
- Попросишь прощения? За что? – не понимая, спрашиваю я.
Алиса вдруг разбивается об этот вопрос со странным звуком. Пых! И глаза её гаснут, как будто в самой глубокой глубине Алисы неизвестная рука выключила свет.
Рядом с нами возникает Айша с двумя пузатыми рюмками, наполовину заполненными золотисто-коричневой жидкостью. Я перекатываю рюмку в ладонях, согревая её, и делаю глоток.
- Коньяк, самое то. Спасибо, Айша!
Она улыбается мне и кивает головой. Обычная такая беседа, но теперь я понимаю, я знаю её, как мне кажется. Айша может говорить, а может и не говорить, если не видит в этом смысла, без оглядки на тех, кто из всех способов коммуникации оставил для себя только один, остальные отменил за неумением пользоваться.
 Алиса до своей рюмки не дотрагивается. Она берет из пачки сигарету, подносит зажигалку, затягивается, и пока наши с Айшей взгляды сплетаются, как стебли лианы в тропиках под воздействием влаги и солнца, она говорит:
- Скажи «пожалуйста», дорогая, на каком-нибудь понятном ему языке.
- Пожалуйста, - послушно говорит Айша и отходит от нас.
- Ты лучший человек на земле, - говорю я Алисе, - и ты ни в чем не виновата. Так случилось, Алиса, никто не виноват. Тебе просто повезло, что ты не больна, просто повезло, другим везет меньше, поверь мне.
- Я должна была быть с ним.
- Ты и была с ним.
- С тех пор, как он заболел, мы ни разу не были вместе. Он старался, понимал всё, принимал мою заботу и помощь, хотя я знала, как он страдает от этого, не от самой болезни, а от того, что я из ласковой жены превратилась в ласковую сиделку. Он любил меня, и я любила его, но видеть в нем мужчину не могла, не умела даже изобразить это, чтобы утешить. Он смирился, просил только об одном: не изменять ему, пока он жив. Только он говорил не так. Он говорил: «Пока я существую»
Она замолкает, и некоторое время сидит, поджав губы и зажмурив глаза. Сейчас, прерывающейся нитью, в её памяти всплывают воспоминания от отрицании («Нет! Это не может быт правдой! Они перепутали мой анализ!»), злости («Почему я? За что?»), о борьбе («Я смогу. Я буду аккуратен.»), об отчаянии («Я не хочу умирать! Помоги мне!»), о смирении («И я уйду, но останется…»).
Я тоже молчу. Говорить мне нельзя, я не собеседник, я – слушатель. Алиса распахивает глаза и продолжает с напором, будто пытаясь убедить, будто я сомневаюсь.
- Я говорила, что бы он не глупил, просила не нести всякую мрачную чушь, но в конце концов, каждый раз сдавалась, обещала. Один раз даже клялась, Костик долго придумывал чем, а я клялась, клялась. Он успокаивался, говорил, что ну и пусть я не родила ему ребенка, что это больше не тревожит его, главное, что я с ним в радости и в горе, болезни и здравии, до конца, только с ним одним.
Алиса опять замолкает. Можно сказать, что я знаю, что за этим последует, но это будет неправда. Знания мне не дано, только предчувствия, догадки, интуиция.
- Это глупо, ты имела право жить, Алиса.
- А, ты? Разве ты не имел права жить? – кричит она мне в лицо. – Почему же не жил? – И сникает.
Перепады настроения напоминают температурный график нестабильного больного: вверх – вниз, сильно вверх – сильно вниз. Полного выздоровления не предвидится, незначительные колебания температуры сохранятся на продолжительный срок.
К нам подходит Айша с новыми порциями коньяка. Видя, что рюмка Алисы не тронута, она просто выставляет принесенный коньяк в середину стола, ставит вместо пепельницы с одиноким окурком другую, сияющую чистотой.
В кафе входит молодая пара, парень и девушка, чем-то смутно знакомые, но до конца не узнанные мной. Они здороваются с Гошей и располагаются на высоких стульях возле бара. Мы втроем молчим и в наступившей тишине слышим, как они пытаются сделать заказ и Гошин голос, извиняющийся. Гоша предлагает кофе, чай, из закусок – бутерброды с рыбой (совсем чуть-чуть осталось), арахис, соленые сухарики и чипсы.
Парень и девушка переглядываются, естественно, не довольны, говорят, что лучше уйдут и поедят нормально где-нибудь еще. Гоша снова извиняется, объясняет, что хозяин уехал далеко и надолго по каким-то особенным хозяйственным делам. Парочка удаляется.
После их ухода молчание длится, пока не прорезается Гоша:
- По-моему, Дона мы потеряли, - говорит он.
- Неужели запил? А почему ты сказал, что он ушел? Мы не видели.
- Знаешь, Айша, он ушел не через эту дверь, он ушел в себя, - начинает гоготать Гоша с середины собственного высказывания. – И вернется, я думаю, не скоро, так что нужно придумать что-нибудь.
- Не напрягайся, я вместо Дона постою на кухне. Конечно, изыскав не обещаю, но хотя бы клиентов разгонять не придется, - говорит Айша.- Лёке нужно позвонить.
- Отлично, Лёка за тебя по залу побегает.
Гоша молчит некоторое время, задумавшись, а потом добавляет:
- Как маленький, ей богу, утро у него не задалось, он хотел внимания, а у нас тут любовь – кровь, прилеты – улеты, и ничего такого, что ему нужно, будь ты хоть двадцать раз хозяин. Это ж так обидно, что без водки не заживет. При этом пятьдесят лет! Мальчик-с-пальчик!
- Что ты болтаешь? – гневается Айша за отсутствующего Дона.
- Правда, Гоша, зачем ты? Ведь услышать может, вообще хана, - поддакиваю я.
- Дон спит в подсобке на кухне, и нечего мне рот затыкать, я больше Дона только маму люблю.
Он смотрит на нас сдвинув брови, но надолго его не хватает и он начинает улыбаться, подмигивает, кривляется, и мы, словно он мгновенно заражает нас инфекционной болезнью, хихикаем, подмигиваем. Останавливаемся только тогда, когда видим растерянное лицо Алисы, которая не отрываясь смотрит в окно.
Рот у Алисы приоткрыт, глаза совершенно круглые, руки вцепились в край стола с такой силой, что кажется ей должно быть больно от врезания деревянного бруска в ладонь.
За окном стоит мужчина. Я знаю, что он там давно. Я знаю, почему он там. Если бы солнечный свет не заливал глаза, Алиса, скорее всего, увидела бы его раньше. С той минуты, как мужчина появился за стеклом «Лиры», я ждал и боялся. Боялся, что хрупкая конструкция Алиса разобьется вдребезги, но я не могу избавить её, не могу укрыть от удара. Осознание собственной немощи причиняет тягучую боль где-то в районе горла. Я не могу и ненавижу себя сейчас за это. Но, что значит ненависть к себе по сравнению с любовью к другому?
 Белая рубашка с расстегнутой у горла пуговицей, узел галстука расслаблен и приспущен, темный костюм, темное пальто, может быть даже черное, но из-за солнца, бьющего по глазам, сказать это с точностью нельзя; темные ботинки, руки в карманах пальто, брови сдвинуты решительно, губы – в нитку. Мужчина просто стоит и смотрит на Алису, которая под его взглядом застыла, окоченела.
- Что мне делать, Джим? – спрашивает она.
- Я не знаю, Алиса.
- Иди к нему, - шепчет Айша. – Немедленно, слышишь? Сейчас же!
- Нет, - говорит Алиса, - сначала Костик.
- Костику это не нужно, - говорю я.
- Я тебя умоляю, - шепотом продолжает Айша, приложив ладони к вискам, - иди к нему, сделай что-нибудь для себя.
- Джим!
- Умоляю тебя!
- Я не знаю, Алиса.
- Начальничек нарисовался? – спрашивает Гоша из-за плеча Айши.
Алиса вскакивает и бросается к окну:
- Я не могу, не могу, - бормочет она, как будто мужчина за окном может её услышать. – Уходи, я не могу!
Гоша шипит в ухо Айше:
- Чего это она не может?
Но Айша только отмахивается от него.
Мужчина все еще стоит на улице не меняя позы. Алиса же с бормотания, медленно и постепенно набирая обороты, перебирая руками по стеклу, как огромное насекомое, попавшее в прозрачную ловушку, переходит в крик. Сжатые кулаки, не щадя прозрачной преграды, пугают оконное стекло ударами. Мужчина, внезапно поняв, что она ему кричит, разворачивается и идет по улице прочь от окна «Лиры». Алиса на мгновение замирает, глядя ему в спину, потом срывается и выбегает прочь из кафе. Бедный колокольчик над дверью наверняка от неожиданности получил сотрясение мозга.
- Господи, пусть они договорятся, пусть договорятся, - бормочет Айша.
Неделикатный Гоша тут же всовывается с вопросом:
- Что за дурдом?
- Убила бы тебя! – говорит ему Айша, собирает со стола на поднос рюмки, пепельницу, забытые Алисой сигареты, зажигалку, снимает со спинки стула и пристраивает себе на плечо оставленную ею сумку и уносит все это.
Гоша провожает её недоуменным взглядом и пожав плечами, повторяет вопрос:
- Так что за дурдом? Я, конечно, в курсе, что Костик умер, но она как-то странно себя ведет для безутешной вдовы, за начальником своим побежала вот.
- Это любовь, дружок, - говорю я Гоше.
Он мне очень нравится этот Гоша, со своей рыжей мордой, странной прической, бряцанием украшений и отсутствием душевной тонкости. Что ему, Гоше, до страстей увядающей влюбленной женщины?
- Ни фига себе! Любовь! Пир во время чумы это, а не любовь.
- Ты даже не догадываешься, как прав. Помнишь вечерок, когда ты тут разоблачал меня по всем статьям?
- Хм… - недовольно хмыкает Гоша.
- Вот тогда всё и случилось.
- Что случилось?
«Определенно, в этой душевной тупости что-то есть!» - думаю я, разглядывая Гошу.
Он ждет объяснений и, зная его беспардонность, я понимаю, что он не отстанет.
- Любовь и смерть, что же еще? Дикое ты существо!
Я наблюдаю, как движутся мысли на Гошином лице. Именно! Именно! Понимание приходит к нему не сразу, он обдумывает услышанное, и я даже улавливаю миг, когда это происходит.
- Это когда Костик… - растерянно произносит Гоша. – Вот мудотень! Как же она теперь, а?
- Надеюсь, что справится, - отвечаю я. 
Огромное шоссе
заполнено влюбленными
 и ищущими и уезжающими,
так страстно стремящимися
 развлечься и забыться.
Пустыня.
Никто из нас не видит, как Алиса догоняет хмурого мужчину и переплетает тонкие руки вокруг его головы, что-то говорит ему, прячась от его глаз в воротнике расстегнутой рубашки, нервными пальцами гладя его по голове, шее, делая ему больно, сжимая крепко. Мы также не можем видеть, как мужчина, не вынимая рук из карманов пальто, пытается устоять под этим ливнем признаний, обвинений, ласки. Нам не видно, как силы оставляют его и он, взметнувшимися из карманов руками, захватывает потерявшую себя где-то Алису, и заставляет ее замолчать единственно возможным в их истории способом.
Господь услышал тебя, Айша. Они договорятся.