Нечисть

Н Е Ч И С Т Ь


       Древняя секта раздробила за семь веков христианство, осколок от осколка которого породил франкмасонство, из которого, в свою очередь, современное выползло, родственное самому древнему.  Масоны, с помощью учёных родителей, свою бабку - за костры её - прокляли, пошли, и во многие земли хитростью втиснулись; там плодились, мутировали, а несговорчивым самым, беды несли несметные.  Самих их теперь не узнать, но и каулочка чистого, чтобы без них, на Земле – не ищи –  не осталось.  А кровь их заразная пошла от времён ещё Навуходоносора, царя Вавилонского; хотя прабабка их, может, раньше ещё с дьяволом снюхалась; так выходит: от связи той мерзкой  и побежали  все нечистые веточки.  Для  «сына» прабабки и дьявола  они «храм» последний возводят;  а пока тот царём не явился,  прабабке служат усердно, не всегда о том ведая; силы же порочные они снизу самого  черпают.  И противопоставить тем силам в конце веков  - и у русов даже - мало что станется… 
(Из родословной нечисти)


ЧАСТЬ 1

        Честно сказать, даже и не знаю, как приступить к освещению широкой общественности поразительнейших явлений, открывшихся мне не так давно, в одном малоросском провинциальном городке, где по воле судьбы кормлюсь уже лет, верно, двадцать.  Потому, конечно, в затруднении я, что и сам до сих пор подвергаюсь сомнениям по поводу достоверности этих явлений: открывшихся как-то вдруг, без каких бы то ни было умственных с моей стороны напряжений, а волею одного только случая; причём в атмосфере обыденной, напрочь исключающей, казалось бы, не то что всё на свете экстраординарное, а даже элементарно из ряда выходящее; в обстановке до того устаканенной, что не то что люди, дома и деревья, для поддержания векового уклада, имели в ней раз и навсегда определенные им прописки и отведенные испокон места, цвета и размеры, но, думается, насекомые даже, в виде каких-нибудь мух или жуков, при явлении в мир, в обязательном порядке нумеровались здесь кем-то и имели право наслаждаться на навозных кучах, закрепляемых за ними до смерти.  Ну как, скажите на милость (исключительно для примера), поверить нормальному человеку - да в такой-то среде! - в то, что сосед его, которого знал он от своих аж сопливых времён, не просто дедушка Петя, - чудаковатый, но в общем-то ничего себе старикашка, а исправно действующий резидент Чингисхана?  Да никак не поверить!  Помер Великий хан, - всем известно; и дедушки так долго давным-давно уже не живут, - аж, наверно, с Потопа.  Или вот: как, по-вашему, отреагирует мещанин, попытайся вдолбить ему кто, что предметы, о которые он изо дня в день запинается, не совсем то (или даже вовсе не то!), что он о них себе представляет?  Укажи мы ему, предположим, на грабли и скажи, что это, мол, вертолёт?  Пожалуй, обыватель-то наш – промолчит, сторониться нас станет.  И это, заметим, от такого вот пустяка.  То же, что предлагает переварить вам ваш покорный слуга, так же ирреально, но много и много несуразней.  Потому-то и в нерешительности я от предстоящего писательского труда, а точней, так и вовсе без всякой надежды, да еще с большущей опаской за свой и без того-то оскубанный авторитет.   Ну да не за ради живота претерплю… 
 
      Удобней бы, конечно, излагать письмена мне таким вот манером, дескать: «Солдатка Шустрова, вдова, живет в развратном беззаконии с Семеном Кисловым.  Игнат Сверчок занимается волшебством, и жена его Мавра есть ведьма, по ночам  ходит доить чужих коров…» - было бы так, несомненно, забористей, а значит, доходчивей, но важней того - проще, то есть сообразно собственным литературным способностям. Однако времена от Пришибеева изменились гораздо; простота теперь, как последнее извращение ценится; к тому прибавь: унтер тот по уму писал, у меня же - душа вопит.  Да и не кляузу собираюсь в околоток строчить, а покушаюсь - как это вычурно не прозвучит - в целый мир предостережение вывести: опасность грозит человечеству не со стороны фундаментализма исламского, не сверху озоновых дыр, не от парникового эффекта (известно, кем выдуманного), а, единственно, сбоку расплодившейся нечисти! 

      Итак, как изобразил бы сочинитель породистей: погоды стояли чудесные; Бабье лето во всю расстаралось уже кистью волшебной.  Утра наступили с изморозью; дни прозрачные, ласковые; вечера с паутинами, с какими-то чарующими далёкими звуками, с дымком от огородных костров; а ночи с громадной Луной - бледной, словно выцветшей от долгой жары (голой как будто бы, такой, что всё-всё на ней видно бесстыдно), и со светилами с блюдце, над самой макушкой: неравён час подпрыгнуть повыше – уж обязательно лоб расшибёшь или, упаси Боже, нарушишь чего-нибудь в хрупком звездастом Безмолвии…

       А вот она ничего не расшибла; наоборот, показалась последним штрихом на холсте, завершающим картину жутковатого холодного Космоса.  Она проплыла над территорией моего огорода метрах в восьми или десяти, т.е. впритирку с нижними звёздами, сбросила, как бомбу, мусорный пакет, увидав меня, противно хихикнула и плавно исчезла за вишнями у забора.  Прежде чем остолбенеть, я страшно рассвирепел!  «Так вот, - думаю, - кто повадился на сотках моих чистоту нарушать!», «Ага!!» - успел подумать ещё и тут только остолбенел, а потом и расстроился.  Видите ли, человек я почти пожилой, давно уж не пьющий, потому, углядев такую галлюцинацию, просто не мог не расстроиться: «Всё это, - решил про себя, - осложнения; привет, так сказать, из неправильного далёкого прошлого».  Но вдруг, как бальзам на болячку: «А как же пакет?!»  Аж рассмеялся от радости, что умом-то не тронулся; к пакету, как к родственнику из Америки, кинулся.  И тут опять, как колом по башке: «Но тогда и ОНА, получается, где попало плыла?»  Я судорожно рылся в луковой шелухе, в картофельных очистках, ещё в чем-то липком и очень не свежем, раскрутил зачем-то прозрачную бутылку,  через горлышко внутрь заглянул – НИЧЕГО!  Никаких объяснений наглого поведения летающая галлюцинация в мешке не оставила.

       Ах, если бы пролетело что-то другое, мне незнакомое, или это пусть, но не плавно чтоб, а на скорости, чтоб частично хоть природный закон соблюсти!  Ведь увиденное мной на фоне Меньшей Медведицы - ну никак! - поверьте, парить не могло.  Весу в ходячем состоянии имело оно пудов восемь, а то и все девять, передвигалось вразвалку и без передыху чего-нибудь булькало; тут же была - настоящая грация, тут был, пусть бессовестный, но всё таки – шарм.  Нет уж!  Ищи дураков в другом месте.  Для нервов легче, в Чингисхана живого поверить.  Вот он, Случай, мать его за ногу!  И ведь дёрнула нелёгкая, на дачу в полночь идти.  Пришёл бы, как обычно, утром, убрал бы, как неделю почти повелось, мусор подкинутый, поматерился бы, как всегда, как положено…   Нет, караулить ему подавай!  То же мне, сторож ершовский - Гаврило из «Конька Горбунка».  Подстерёг?  Теперь - спать.  Спокойной ночи тебе и снов безмятежных. 
Пошёл.  Не уснул. 

     Утром ни свет ни заря сорвался и выскочил, в чём был, за ограду.  Соседка через проулочек в полплевка, Надька, как ни в чём ни бывало по двору суетилась – ногами… топала ими, так что стёкла тряслись, назло всем и согласно толстой своей конституции, и булькала что-то, вполне может, песенку.  Всё, как всегда, никаких отклонений.  «Оно так и к лучшему», – подумал я с облегчением и интеллигентно прикрякнул, чтобы Надькино внимание к себе обратить.

- Ой, соседушка?!  Доброго ранку. – Как всегда лицемерно расшаркалась Надька.  На всякий случай я испытующе промолчал.

- Ты чего это – в капцях, в трусах, а без галстука?  Не май месяц, горло  простудишь.

       Я опять промолчал.  Надька ещё что-то булькнула на предмет моей голой наружности, плотоядно хихикнула и, как блин, расплылась.  А меня, как током, продёрнуло: смешок-то из неё, явно, вылетел, а будто оттуда – из ночи…  Сомнения, поутихнувшие было за минуту до этого, опять заскребли.  «Нервы ни к чёрту», - кольнула досада.  «А с Надьки, - назидательно добавило что-то, - желательно глаз до поры не спускать».  Я, как сомнамбула, повернулся и двинул обратно.  Уже потянувшись к калитке, услышал:

- Доброго ранку, соседушка.

     Оглянулся: Надька расплывалась уже с дедом Петькой, череззаборным соседом своим и заклятым товарищем, жутко старым, вечно поддатым, но в общем-то ничего себе старикашкой.  Мелькнуло: «А ведь за двадцать-то лет старый хрыч и не изменился ни капельки, даже, кажется, помолодел?  Ишь, перед лётчицей-то незамужней как выкаблучивает.  А что, собственно, мне известно о нём?  Кто вообще о нём толком хоть чего-нибудь знает, кроме того, что старый и пьёт?  А на какие, простите, шиши веселится десятилетия кряду?  И потом: когда, в конце-то концов, помирать собирается?!»  Толи шестое, толи следующее особое чувство, подсказывали мне, что и за этим, почти уже ирреальным, субъектом надо бы присмотреть повнимательней.  Очень запросто и на его, сморчка, счёт могла выползти какая-нибудь гнусная флуктуация; по-простому сказать, такая же гадость, как и в случае с Надькой.

     Вот, собственно, с чего ВСЁ и началось.
 
       Уверен, что человеку, автора совершенно не знающему и обстановки  по-настоящему провинциальной не нюхавшему, писанина моя бредом сивой кобылы покажется или, в лучшем случае, словоблудием.  Дескать, всё это в отечественной литературе уже было не раз: и тётки просто так, без всяких моторов, летающие, и старикашки бессмертные моложавые; только прежде-то всего они в безупречное содержание впихивались, а не приманкой являлись к бессмыслице…

       Отвечу злопыхателям за раз, на всё сразу: титану, одолевшему некогда полное собрание Чарли Диккенса - что ему содержание?!  Да на любой вкус!  Да любого размера!  Измени на всякий случай название, есть желание, приплети чего-нибудь для гонору и для своего обольщения…  Всё равно этого Диккенса больше никто не читал; так что ДО церемонии признания тебя классиком (в смысле - при жизни твоей), никто по этому поводу и не хватится.  Всего и делов.  Я же, как видите, пишу, что читаете, и как вам не нравится.  Спрашиваю вас: где же логика?  И последнее: вернувшись утром на свой огород, я нашёл-таки там пакет, а неподалёку пластмассовую бутылку с отвёрнутой пробкой…  До того и сам надеялся, что ВСЁ ЭТО – бред.  Или сон.

Как замечают мне близкие, стал я замкнутым последнее время, агрессивным и через чур подозрительным.  Наговоры, понятно, чистейшей воды.  Против замкнутости моей поставьте чужую назойливость, вместо агрессивности - желание собою остаться в агрессивной среде, а подозрительность - замените на бдительность.  Таким образом, станет всё по местам.  Допускаю: метаморфоз мой доставляет окружающим трудности; но, подумайте, - чем ещё себя защитить?  У самих-то вас – кроме, конечно, шор на глазах – есть ли оружие против нечисти?!  А в то, что о другую половину пути своего, мне наконец-то «посчастливилось» встретиться с нечистью, я ПОЧТИ не сомневался уже - через день.
 
     Основательно отлежавшись, после пресловутого «бдения», я отправился тогда на базар (верней сказать, был отправлен насильно, т.к. по доброй воле туда не хожу).  Всё было, как обычно: открыл калитку, кивнул деду Петьке, висевшему, как всегда, на штакетнике, и почти побежал.  Дело в том, что всё, что мне делать не нравится, но, в силу необходимости, всё же приходится, я делаю быстро, пусть в ущерб толку и качеству, но побыстрей бы избавиться.  Ходу до рынка версты полторы.  Если по-молодецки, как я, - ровно сорок минут: туда и обратно.  (Поймёте потом, для чего о пустяках и в подробностях.)  Пришёл.  Загрузился, чем велено.  Взвалил на себя кое-как, как обычно, как проклятый.  Обратно почти побежал.  Словом, всё было, как давно повелось, ничего необычного или чего-то особенного.  Даже дед Петька, мелькнувший в людской толчее, будто Фигаро, и тот ничем не привлёк, потому, возможно, что выглядел крепенько выпившим.  Прискакал, утёр пот, потянулся к калитке, обернулся, чёрт дёрнул, и…  обомлел: дед висел на заборе и собачился с Надькой.  Виси и лайся он -  ну хоть бы часом попозже! - это вышло бы, как положено; и выглядело бы именно так, как у нас повелось… 

     Ваша правда.  Такси сейчас и у нас, в провинции, – плюнуть некуда.  Только - уверяю вас: легче в Надьку поверить парящую, чем в дни наши жестокосердные в филантропа-водителя.  На моей памяти, дед Петька сроду ни за что не платил – даже налог со своей халупы недвижимой! даже за накрученное его счётчиком электричество!  Станешь тут подозрительным…  Я подошёл тогда к «сладкой парочке» и спросил деда в лоб и, как мог только, вежливо:

- Ты на рынке - был, старый пень?

      Дед воззрился на меня, как петух на зёрнышко, - свысока и вроде как искоса.  Не заметил будто бы.  Давай опять с Надькой лаяться.

- На базаре – был?  Тебя спрашиваю! – прорычал я зловещим  шёпотом.
   
      Даже бровью, сморчок, не повёл. Надька же, лицемерка, подпрыгнула сантиметров на семьдесят (испугалась якобы), переместилась подальше, плюхнулась и, избегая глаз моих, лживо булькнула:

- Да был, был…  Полчаса как вернулся.

       Неприлично вздохнула ведёрными грудями, посмотрела на деда елейно и добавила, будто ядом опрыскала:

- Ты, соседушка, громче ему...  Не слышит совсем, хрен нерусский.  Мало того, что с ума сбрендил начисто, так к тому и оглох.

      Дед Петька от вздоха и взгляда Надькиных чуть было не рассыпался, даже ножками по штакетинам засучил.  Я же в себя ушёл: попробовал взглянуть на него по-новому, с учётом того, что от Надьки услышал.  Эдак-то зрелище выходило и вовсе унылое;  глухота внезапная была уже через чур,  ни в какие ворота не вписывалась: как если бы - представьте, пожалуйста -  на что-то пересоленное, поверх горчицы перец сначала, а потом извёстку или порошок стиральный насыпать.  Правую руку держал дед в кармане (чекушку, видно, придерживал), левая свисала вдоль тощего туловища куричьей лапкой: такой синенькой, худенькой, ещё  и изуродованной будто бы в окончание двумя лишними пальцами – первым и пятым; журавлиная шея из последних, казалось, сил пыжилась, бесполезную уже (если Надьке поверить) головёшку поддерживала.  И весь он был какой-то убогий, почти не наш уже - не земной…   «Ну какой, - спросил себя, - из всего этого чёрт получится?!  Черти, они крепенькие обычно бывают, смышлёные, шустренькие».  Стыдно стало: «И чего привязался?  Старость не уважаешь.  Вот сам ты и есть флуктуация: без перерыва на сон и обед, - сплошная и вечная.  Ну – не русский, конечно.  Это Надька верно подметила.  От горшка вершка полтора, ножонки колёсиком, глазки – щелочки, носик сплющенный да ещё и с прожилинками…   Монгол, думать надо.  Не повезло мужику.  Ну, а с кем не случается?  Главное ведь – чтобы человек был порядочный.  А чертовщина вся, дело ясное, объяснения имеет - реальные.  А у тебя, видать, точно последствия».  Жалко мне деда стало, себя жалко, Надьку даже и всю даже землю малоросскую, чёрти кем в очередной раз загаженную.  Оно и правда: то иудеи хазарские мозги парили, то Орда, то литовцы-язычники, то ляхи-католики, а теперь вот – бесы оранжевые, гуроны завербованные, засланцы «Звезданутой Империи»…  Совсем хохлов бедных затюкали.  До того у них от всего этого крыши сдвинулись, что мэром Киева православного сектанта-нехристя выбрали.  Отпустил я деда Петьку по-доброму.  До того рассочувствовался - даже слово хотел сказать ему ласковое.  Не сказал.  А спустя, может, час, разобрав всё по косточкам, только тому и порадовался: ведь на рынке-то дедушка – был!.. и этот факт противоречит законам - даже сдвинутой малоросской - действительности; так как правило по этому поводу очень даже просто гласит: в один и тот же миг времени, в двух совершено разных местах пространства (как то: на рынке и на заборе), ни один порядочный дед находиться - не должен! 

       Никакого гладкого выхода из создавшегося положения я себе не просматривал: если Надька летает, вопреки гравитации, а дед Петька умудряется в зад-перёд время сворачивать – значит, корни у этой задачки заведомо ирреальные; и, по моему разумению, на ЭТОМ свете она вообще не решаема; и наоборот: если ВСЁ ЭТО только кажется – шестая палата мне уже обеспечена.  Теплей представлялось всё-таки первое.  (Хотя время покажет, что я путал причины и следствия…)  Однако, в любом случае, либо тому, либо другому требовались подтверждения, основанные на скрупулезных нервных исследованиях.

       Я стал раньше вставать, совсем поздно ложился; от меня ушли аппетит и покой, а в голову повадились мысли…


ЧАСТЬ 2

      Что за чудо – провинция!  Обитатель больших городов имеет глупость философствовать о периферии тоном пренебрежительным или даже презрительным, имея ввиду мелкоту периферийной цивилизации и, конечно, в плане потенциальных, для умственного человека, культурных возможностей.  А только спроси у такого мыслителя: что есть культура? что есть цивилизация?  Пожалуй что и сконфузится.  Оно и не мудрено: уж, столько про это неософистами-позитивистами дерьма наворочено!!  Но, коли не законченным снобом окажется, мало-помалу сообразит: дескать, половинчато мыслил, когда центру на корысть понятия трактовал; потому как содержал на уме не культуру духовную, определяющую, как ни крути, любую цивилизацию, а всё больше витрины блестящие, мельтешение транспорта и, что милее всего, отсутствие чернозёмных и навозных работ (что - и правда - к культуре отношение имеет лишь косвенное).  Пробежит потом по истории, интеллектуально прищурится; тут-то и осенит его: откуда устроители НАШЕЙ цивилизации культуру-то черпали, для чего и куда по кусочкам духовность несли…  И по-новому, может, ему природа вещей приоткроется, да и сами вещи по иному расставятся: что-то в хвост убежит за неважностью, что-то к сердцу ближе подымется: «Я, - дескать, - предпринял большие дела: построил себе домы, приобрел себе слуг… собрал серебра и золота… И сделался я великим и богатым больше всех…  И оглянулся я на все дела свои… и вот, все - суета и томление духа, и нет от них пользы под солнцем!»  Оно, конечно, в корне от озарения этого ничего не изменится; важен сам прецедент: как точка отсчёта, к которой - уж, сколько бы в жизни блудить не пришлось! - всенепременно вернуться бы надо, для того хотя бы, чтоб снова куда-нибудь двинуть и в очередной раз во что-нибудь вляпаться.  К чему это я?  Ах, вот…

Я почти не сомневался уже: ни с каких катушек я никуда не съезжал, а во что-то - именно - вляпался.  Что с того, что чокнутость свою не признал до сих пор ни один сумасшедший?  Я – не все.  И кому, как не мне, это знать.
С памятной ночи прошло не меньше декады.  Каждый вечер я возвращался на дачу, маскировался и ждал.  Как утопающий за соломинку, Бабе лето цеплялось уже за что подвернётся: за капустные качаны, одиноко торчащие на пустых огородах, за пожар на деревьях, за редкую зелень омел…  Как бы ни хотелось ему продлить бабью пору - всему на свете приходит конец; и лазурные небеса уже отдавали ненастьем.  И в эти последние прозрачные дни старалось оно сделаться особенно бабьим, по-настоящему летним: «Вот вам, бабы, – шелестело оно под ногами, - чем уж могу: плюс двадцать по Цельсию, ни тучки, ни ветерка!  Под вальс каштанов и ясеней…  время вам, бабоньки, – камешки собирать: если не вы, то – никто.  Маринуйте, солите, квасьте, мужьям на здоровье!  Потом отгуляете.  В декабре, может, а то в феврале будет и на вашей улице праздник».  Насчёт праздника, конечно, бессовестно врало оно: в провинции про такое бабьему полу – вовсе не предусмотрено; но сама душевность была тем приятна; очень, знаете, бабам было приятно; и бабы старались.  Сновали, как угорелые, злые и потные; и запахи от плодов их труда расползались по улице – просто невероятные: то слюной прошибёт, то хоть нос затыкай!  Но законов провинции – даже бабам – не дано нарушать!  С последним лучом, хот Потоп, вымирает всё суетное, исчезают все запахи, кроме свежести; любое движение становится значимым, каждый шелест – как гром среди ясного неба, любой свет – как кощунство над Эребом, над тем то есть, что вне лунной дорожки находится.

        Вон, полувековая яблоня застонала: гнутся толстенные сучья, скрипят, фрукты с них падают.  Это Надькин кот на охоту подался.  Пыхтит, топает, когти тушку не держат.  Придурок - законченный…  Из него такой же охотник, как из меня балерина. И чем только Надька животное потчует?!   Птички его не боятся, он птичкам без интересу.  Но ночь – это ночь; и бережёного Бог бережёт.  Вспорхнули две горлицы, искупались в лунном сиянии, в темноту улетели.  На пруду лягушки расквакались, охрана бесплатная капиталиста-предпринимателя.  Не иначе карпов тырят ухари местные.  Арендатор мне, как кот Надькин - птичкам, карпы тоже; а ребят понять нужно, чаяньями их попытаться проникнуться: к осени каждая рыбина – не меньше пол-литра; а иной мутант дня на три может серую жизнь изменить, сделать её, как в Европе:   культурной, безбедной - желанной.  Хотя, слова «культура» и «бедность» на хохлацком наречие – это, безусловно, антонимы.  Следовательно, сказанное мной (признаю со стыдом) – масло масленое.  По дороге на бешеной скорости машина промчалась: фары погашены, двигатель выключен; водителя толи нет, толи на заднем сидении спрятался.  Эдак на зиму в Малороссии комбикорм заготавливают… 

       И так каждую ночь.  Глаза от хронического недосыпа – хоть спички вставляй.  Чтобы не уснуть, щиплю себя за мягкое место, куда не так жалко.  Холод такой – окочуриться можно.  Сила воли на последнем издохе; уговариваю её минут хоть на двадцать, потом ещё на десять, на пять…

       Как глаза ни насиловал, а момент проморгал.  Видать, не от дома летела, как прошлый раз, а от огорода спикировала.  Гляжу: порхает, как колибри, над деревом, посмеивается, обрывает с самого верху яблочки «зимние».  Между ног грабли всунуты: да не просто так, а так что со стороны кормы - пропеллером вертятся.  Торба, уже пухлая, к брюху притянута, чтобы по атмосфере ловчей было двигаться… 

     «Слава Тебе, - думаю, - Господе!  Слава Тебе!  Стало быть, нет причин на невропатолога тратиться: всё в моем организме исправно, всё в нём в здоровом согласии!»  Но тут уже возмущение разум опутало: «Да что ж это, люди добрые, - возмутился так, -  на свете творится?!  Растишь урожай, растишь, силы расходуешь, удобряешь всяким некультурным зловонием; а тут прилетает на всё готовенькое несусветность какая-то; мало того, что ворует без спросу, так еще и - хихикает!»   Выскочил тут из засады, да и выложил всё, что о Надьке думаю.  Тут и пакеты припомнил, что она мне подкидывала, пока «ЖИЛКОМХОЗ» бастовал, и гусей её подлых, которые сначала у моих хризантем верхушечки скушали, а потом и дорожку помётом изгадили; ещё родню затронул Надькину, кота толстомясого и, конечно, корму её нестандартную. 

        Реакция с Надькиной стороны была скорой не по комплекции, и неадекватной, по глубокому моему убеждению: ни словечка в своё оправдание она не пробулькала, но выискала на верхушке огромное яблоко, прицелилась, паразитка, да и запустила мне точнёхонько в голову!  Боли я не почувствовал; наоборот, окутало меня что-то тёплое, мягкое.  Успел подумать: «Свидетелей ликвидируют…  Распоясалась, сила нечистая…  Что-то с нами со всеми станется?» - и отошёл…
        Во истину сказано: самая большая победа дьявола в том, что он нам доказал, что его - вовсе нет…

        Наутро проулочек мой, а заодно и соседние с ним, в которые мой перпендикулярно втыкался, взахлёб смаковали два происшествия, выбившие из утоптанной колеи их хвалёную добротечность и перебаламутившие всю их устаканенность.  Одно из них (о покушение на святая святых) было связанно, в частности, с моей собственностью, но потенциально касалось каждого, потому - из двух - являлось центральным и, без сомнения, наиболее первым (что, впрочем, не противоречило их временной очерёдности).  Если склеить обрывки молвы, то картина получится следующей… 

      …Поздно ночью, неизвестные проникли на чужой огород, вырезали там капусту породы «брукколь» и благополучно исчезли в неустановленном следствием направлении, оставив на месте преступления - хозяина, оказавшегося там не ко времени; надтреснутый кирпич, по всей видимости, субъект его устранения, и облупленную чёрную пуговицу, непосредственного отношения к делу, скорее всего, не имеющую.  Пёс Шарик, местная знаменитость, в виде умной овчарки, и прибывший с ним полисмен-недотёпа, никаких дополнительных фактов не выявили.  Запнулись же о незадачливого хозяина дед Петька и Надька, совершавшие неподалёку (по лживым их показаниям) «оздоровительный моцион»; ими же была оказана пострадавшему неотложная помощь: медицинская - в виде установки лопуха на затылок, и транспортная – по транспортировке туловища до места прописки… 
Кстати сказать: никого даже и не заинтересовал тот момент, что капусты, как таковой, у меня на огороде попросту – НЕ БЫЛО; что самый крупный кочан, уродившийся в этом году, походил больше на грецкий орех, чем на капустный вилок; а похищенный урожай уместился, полагать надо, у «юннатов» в карманах.  Но меня самого о случившемся никто и не думал расспрашивать.  Да ладно с этой капустой; она у меня и во все предыдущие годы ни разу лучше не вылупилась.  О другом бы задумались: ну какой, к чертям собачьим, между дедом Петькой и Надькой моцион-то получится?!  Взяли бы, закрыли глаза, да - представили!  Тогда, может, и моя судьба по другой дорожке пошлёпала…

      Остаётся добавить касательно ПЕРВОГО происшествия: «сладкая парочка» ни свет ни заря лицемерно припёрлась, выражать мне сочувствия.  И хоть факт такой изменил очень многое, он - не главное.  Главное то, что – как уверяют меня мои близкие - ни единого яблочка с нашей «зимней» яблони в ту ночь не пропало…


ЧАСТЬ 3 (заключительная)

Теперь зима.  Эта пора в Малороссии – мерзость и только.  Даже бумагу для неё портить не хочется.  Хотя последнее время во двор нас почти не пускают, и за уныньем в природе мы наблюдаем больше через окошечко.  Нет-нет!  Я почти на свободе.  Просто тут так положено.  Дело в том, что тоскливость  природная (так объяснила нам Роза Абрамовна) при прямом попадании давит людям на психику; а наши психики и так перегружены, и дополнительного давления могут не вытерпеть.  Если считать со мной, в палате нас семеро.  Все мы здесь, как говорит Роза Абрамовна, добровольно находимся; так что по выходным (разумеется, с её разрешения) имеем право встретиться с близкими.  Но секретничать мы позволяем себе только ней, с Розой Абрамовной; и не только потому, что она это требует, а потому ещё, что достаточно уже натерпелись за свои языки и доверчивость.  Лично я в палате недавно, с конца Бабьего Лета.  Я ещё новичок.  Самый старый из нас - Чингисхан, он и сам не помнит, сколько времени «лечится». Говорит, что лет двести.  Он чудак.  Не хотелось бы обидеть его, но мне кажется, он что-то путает.  Так долго давным-давно уже не живут.  Ко всеобщему счастью, конечно же.  Со всеми в палате у меня отношения ровные; Роза Абрамовна даже сказала как-то, что поведение моё – образцовое.  Раньше бы я воспринял это, как оскорбление; а теперь ничего.  Стало быть, «лечение» моё продвигается.  Кстати, именно Роза Абрамовна посоветовала мне, не трепаться со всеми подряд о своих злоключениях, а собрать свои мысли, сесть и подробно обо всём написать. Пообещала, что сама доведёт информацию до широкой общественности.  Так что если вы читаете сейчас мои сочинения - значит, обещание своё она выполнила.  К сожалению, мне нужно спешить: через неделю наша Роза Абрамовна уходит на пенсию; хотя по существу вопроса я уже высказался.  У меня нет доказательств, но теперь-то я – ТВЁРДО! знаю, откуда исходит угроза для всего человеческого.  Но я не псих, и я прекрасно понимаю все ваши сомнения. 

Итак, как изобразил бы сочинитель породистей: небеса уже пахли ненастьем.  Хотите – верьте, хотите – нет, но именно в ТО утро над городком появилось первое облако.  Я смотрел на него и не мог оторваться.  Солнце в это время, должно быть, висело над российским Челябинском.  Ведь, как известно, только оттуда (при условии, конечно, небесной прозрачности) малоросские облака подсвечиваются особенным образом, т.е. не сверху, а снизу - сквозь горизонт.  Никогда ещё мне не приходилось видеть столько всего жёлто-зелёного, пурпурно-лилового и фиолетово-красного.  Всё ЭТО, перемешиваясь в отступающем лунном сиянии, медленно двигалось на фоне сплошной черноты и брызгало перечисленным месивом совершенно по-хамски (куда попадёт) - на деревья, на лица, на крыши…  Словом, утро случилось совсем неприглядное и мало чего сулило хорошего.
Дед Петька и Надька вынырнули из фиолетовой темноты, как два голубка, только что не в обнимку; остановились поодаль и хором пустились ахать и соболезновать.  За калиткой мне удалось разглядеть фигурки свидетелей, перед которыми, как я понял потом, и ломалась вся эта комедия.  Но всему на свете приходит конец…

      Я гонялся за ними недолго, потому как очень скоро определил - занятие это абсолютно бессмысленное.  Соседи мои вполне соответствовали основным параметрам нечестии; оказались и прыткими, и смышлёными, и просто нечеловечески крепкими.  Всё то, что я вынужден был оббегать, чёрт, в виде Надьки, спокойно перелетал, а дружок его с лёгкостью перепрыгивал.  К ним, за всё время погони, я не смог и приблизиться!  К сожалению, как уже было сказано, я не сразу сообразил, что всё это специально подстроено: со мной они забавлялись, но играли на публику, смотревшую их комедию, как я полагаю, совершенно в ДРУГОМ измерении, где, в отличие от действительного, имело место избиение немощных.  Видимо, там же они потом и свидетельствовали, в нужном для чертей направлении.  Если взять вообще, то естественно в то утро смотрелась только милиция, которая притащилась в виде нашего участкового, и – не Надьку! не деда Петьку! а почему-то – меня!! потащила сначала к себе, в околоток, а потом и на «скорую»; откуда, впоследствии, я и был откомандирован в распоряжение Розы Абрамовны.  Но это событие являлось для моих переулков уже совершенно вторым, и подробности его обсуждения, к моему удовольствию, остаются для меня до сих пор неизвестными.

Роза Абрамовна понимала меня с полуслова.  Она не прятала глаз, как мои близкие, не строила заумные рожи (которые уж так-то не шли голове участкового!), не улыбалась всезнающе, как это делали врач скорой помощи и его ассистентка сопливая.  Выслушав всё до конца, она прежде всего отчитала меня строго настрого, за то, что сам не явился к ней, как только Надьку увидел в Космосе.  (Ещё один пример женской логики.  Кроме всего прочего, было ведь уже - за полночь!)  Для неё - как выяснилось, специалистки как раз по нечисти - в моей исповеди не нашлось ничего удивительного.  Ошибка моя оказалась общей, для попавших в подобную ситуацию: я принялся искать доказательства…  Роза Абрамовна открыла мне глаза.  Тогда я впервые вздохнул с облегчением: я понял самое важное: искать доказательства ирреального – занятие насколько  неблагодарное, настолько же и дурацкое.  И нет ничего глупее для нормального человека, чем за чертями гоняться по улицам (даже не думайте!) или трепаться о них с первым встречным.  ЭТИХ столько уже расплодилось!  Ну как, спрашиваю вас, определить, с кем ты встретился?  ОНИ ведь – смышлёные; они, черти-то, - ведь в душу втираются, а в образе находятся, как и мы, - в человеческом…

       Нет-нет, не говорите теперь ничего.  Ничего вы мне не докажите.   Как ни крути, а нет у нас, маловерных, оружия против нечисти.  Чингисхан, да и другие из нашей палаты, которые в этом деле поопытней, говорят, что плодятся черти, как кролики, и - уже сейчас! - нас и ИХ почти поровну; только мы, в большинстве своём, в социальном низу расположены, а ОНИ, почти все, к самым верхним постам пробираются.  Только вы нам всё равно не поверите, потому
как не бывает пророков в отечестве…  Думаю вот: что-то с нами со всеми станется?..


ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Роза Абрамовна категорически не советует лезть нам в  политику; она говорит, что там чёрт ногу сломит.  Но делать нам здесь особенно нечего; к тому же Чингисхан в этом пункте абсолютно с ней не согласен.  Он считает, что как раз там-то, т.е. в малоросском «политикуме», всё предельно понятно и ясно.  Более того: он утверждает, что и причина-то всех болезней – политики.  Не берусь их судить, так как не имею здесь мнения.  Однако у Чингисхана на этот счёт есть свои доказательства.  Дело в том, что однажды ночью, во время «оранжевой революции», он стал опасным свидетелем: Чингисхан лично видел, кто и как в нашем городке, во вред населению, привязывал к верхушкам деревьев яркие ленточки.  Это были - отнюдь! - не студенты ветеринарного техникума, на которых валила здешняя пресса (я и сам видел эти деревья: человеку до их верхушек нипочём не добраться – заблудишься); совсем наоборот: веточки украшали персоны - вовсе не местные!  И именно – «сверху»!..  Когда же Чингисхан попытался открыть широкой общественности: как это происходило конкретно, и что это были за личности…  Словом, утром на площади он успел выкрикнуть только две сверхоранжевые фамилии… 

       А ещё Чингисхан говорит, что такой же всплеск активности нечестии, наблюдал он во времена другой революции.  К сожалению, он запамятовал какой именно – толи Октябрьской? толи Французской?  Но это, по его словам, не так уж и важно, т.к. все революции - одинаковые. 


P. S.

        Завтра Роза Абрамовна покидает нас.  Наша палата не делает из этого какой-то трагедии.  Мы очень надеемся, что на голую пенсию у неё протянуть не получиться, и что месяца через полтора (два – это максимум), мы с ней снова будем сотрудничать.

        Мне пора относить свою рукопись.  Я заканчиваю.


25 января, 20006 г.