Верую во Единого Всемогущего... Л. Толстой и Кунта

На фото один из современных чеченцев в традиционной одежде, которую перенял Л. Толстой.

Здесь можно посмотреть ролик с одноименным названием: https://www.youtube.com/watch?v=-ZaK33bQrvw

ВЕРУЮ ВО ЕДИНОГО ВСЕМОГУЩЕГО…
ИЛИ ЛЕВ ТОЛСТОЙ И КУНТА-ХАДЖИ КИШИЕВ.
НЕПРОТИВЛЕНИЕ ЗЛУ...

 Ко времени появления на свет легендарного Шейха Мансура, в 1759 году, чеченцы уже имели полувековой опыт борьбы за свою независимость! Толстой же приедет на Кавказ, когда национально-освободительная борьба чеченцев только под руководством имама Шамиля длилась уже 17й год, и тотальному истреблению народа в неравной борьбе противостояло Слово. Это было Слово святого Кунта-Хаджи Кишиева, шейха из Илсхан-Юрта, скромного божьего человека, призывавшего свой народ во имя спасения и сохранения нации сложить оружие, прекратить бессмысленное кровопролитие, молиться, предавшись воле Аллаха, любить ближнего, помогать бедным, вдовам и сиротам выжить; простить врагов и кровников, не умножая жертв; пользоваться трудами только своих рук и т.д.
  Многочисленные последователи шейха объединились в религиозное братство, во главе которого стоял их Устаз (Учитель). И на разоренной непрерывными войнами земле, на которой погибло до 200 тысяч человек, поднялся мощный гул зикризма. Впервые появилась другая сила, способная отнять сторонников у Шамиля, укреплявшего к тому времени личную власть в имамате.
  Это лишь штрихи к пониманию того, в какую атмосферу окунулся Толстой, жаждавший самопознания, нравственного совершенствования.
  3 сентября (1852). Толстой пишет в дневнике: «…Влечение души есть: добро ближним. Влечение плоти есть: добро личное. В таинственной связи души и тела заключается разгадка противоречащих стремлений. Я, должно быть, недоспал и, придя с ученья, был очень не в духе. Употреблю все время, которое принужден буду остаться здесь, на то, чтобы быть лучше и приготовить себя к той жизни, которую я избрал».
  О чем речь? Если бы военные ученья наводили на такие философские и высоконравственные размышления, то армия любой страны была бы идеальной! А Толстой не просто в армии, он находится на войне, начавшейся задолго до рождения А. Пушкина и продолжающейся после смерти Лермонтова! Война уродует психику военных, она не делает их духовными. О каком учении говорит Толстой? Об учении святого Кунта-Хаджи Кишиева! Молодой граф вернулся с очередной проповеди человека, призванного спасти свой народ, беспощадно уничтожаемый в перманентной войне!
Кунтахаджинцы, участвуя в зикре танце-молении, прославляющем Аллаха, впадали в экстатическое состояние – шоук. Необыкновенный прилив энергии, который чувствовали в себе даже самые слабые здоровьем люди, особенно старцы, убеждал в божественном промысле происходящего. Так вот Толстой впервые не только увидел, какую силу таит в себе молитва, но, совершая зикр вместе со своими друзьями из Старого Юрта, переживал эти "моменты высокого религиозного экстаза". Для европейского слуха более точного слова трудно было бы подыскать, чем толстовское: "экстаз".
Однако совсем по-другому смотрел на зикры Ростислав Фадеев, современник Льва Николаевича, находившийся в Чечне в это же время, но при Барятинском: «При усиленном напряжении с человеком делается головокружение и даже обморок, в котором он будет или не будет иметь вдохновенные видения, смотря по степени своей святости; но уж сам обморок доказывает значительную духовную высоту молящегося. Этот обморок и есть джазма. Таким образом, зикир есть особая молитва, совершаемая после общей обрядовой молитвы — намаза; джазма есть результат напряженного зикира…» (С. 262)
  «Обморок» - это то, что можно наблюдать со стороны. «Экстаз» - нужно испытать самому!.. Что подтверждает то, что Толстой участвовал в зикрах!
  «Люди, вдавшиеся в зикру до джазмы, ведут очень строгую жизнь. Они должны молиться гораздо более, чем предписывает закон; кроме пяти намазов, они читают еще особые молитвы и всякий день, или через день, чаще или реже, по нескольку часов сряду, вечером выделывают зикир. Эти люди, кроме уруджа, обыкновенного мусульманского поста, держат пост еще несколько раз в год… Кроме того, зикристам нельзя есть ничего чужого*. Они не могут отведать даже овощей с чужого огорода; должны непременно иметь все свое. Им воспрещается сыр по двум причинам: вопервых, после сыра хочется пить, а лишнее питье отягощает людей и мешает им прыгать; во-вторых, сыр делают из молока общего стада и потом делят по числу овец или коров, принадлежащих каждому; следовательно, в сыре есть чужое молоко…» (Р. Фадеев. С. 267)
«…Коренная разница между шариатом и тарикатом та, что шариат… — сделка между религией и действительностью. Тарикат же есть абсолютный вывод из духа закона, ставящий действительность ни во что. По шариату мусульманин может как-нибудь ужиться с иноверцами; по тарикату это невозможно...» - пишет Ростислав Фадеев. (С. 263) Вот почему Толстой, мюрид Кунта-Хаджи, не один раз порывался бежать из дома, и все-таки предпринял еще одну попытку на 82-м году жизни, будучи больным, абсолютно неуверенным, что доедет до цели!
  Если прожить ему все же оказалось суждено среди иноверцев, то умереть среди них он не мог позволить себе! Исключительно по этой причине он не позволил жене войти к себе в комнату, чтобы проститься с ним навсегда. В отличие от детей, Софья Андреевна обязательно, украдкой, но перекрестила бы мужа, который хотел уйти из жизни магометанином.
  На Кавказе "я стал думать так, как только раз в жизни люди имеют силу думать. Это было и мучительное и хорошее время. Никогда, ни прежде, ни после, я не доходил до такой высоты мысли, (см. зикр) не заглядывал ТУДА, (как в зикре – М.В.) как в это время, продолжавшееся два года. Я не мог понять, чтобы человек мог дойти до такой степени умственной экзальтации, до которой я дошел тогда... И все, что я нашел тогда, навсегда останется моим убеждением", - признавался Лев Николаевич, спустя годы. Это "навсегда" не просто подвернувшееся в эмоциональном пылу слово, оно будто скрепляет клятву, которую человек дает себе сам в момент озарения, открытия Истины, рожденной в один из моментов "напряженного сопротивления чему-то". Во время «умственной экзальтации», «продолжавшейся два года»! Толстой проведет в Чечне неполных три года, а значит, у него было время сделать осознанно выбор в пользу своих убеждений, что он и сделал, спустя уже несколько месяцев после своего прибытия!
Переведя молитву-доьа с чеченского языка на русский, он назовет ее "Моя молитва" и будет молиться с этих пор (1852), начиная не с "Отче наш", а со слов: "Верую во единого Всемогущего и Доброго Бога, в бессмертие души и в вечное возмездие по делам нашим, желаю веровать в религию отцов моих и уважаю ее..."
  Воспитанный с детства в религиозной семье в православном государстве, крещенный в церкви молодой человек, казалось бы, должен был утверждать в молитве своей: "Верую в ... Бога...., верую в религию отцов..." В словах "желаю веровать" и "уважаю ее" заложен скрытый спор Толстого с теми, кто усмотрит в "его молитве" кощунственные или странные слова. Похоже, Лев Толстой знал, с кем или с чем ему придется столкнуться, отстаивая свое право на свободу совести. (Заметим, что это абсолютное начало его духовного пути, начало нравственных поисков, и ему в это время всего 23 года!)
  Эту внутреннюю борьбу Толстого много позже подметит и М. Горький, тончайший психолог и знаток человеческой души: "Мысль, которая, заметно, чаще других точит его сердце, мысль о Боге. Иногда, кажется, что это и не мысль, а напряженное сопротивление чему-то, что он чувствует над собою. Он говорит об этом меньше, чем хотел бы, но думает всегда. Едва ли это признак старости, предчувствие смерти..." ("Заметки")
  Если это не признак старости и не предчувствие смерти, то чему можно так напряженно сопротивляться и чувствовать к тому же этого чего-то власть над собой? Если это власть крови, генов, то понятно, почему он "говорит об этом меньше, чем хотел бы, но думает всегда".
  Уверовав раз и навсегда в силу молитвы, Лев Толстой с тех самых пор и до конца своей жизни стоял на молитве целый час, и всегда босиком, как это изображено на портрете Репина. «Толстой босиком». А надо было бы: «Толстой на молитве»! Послушаем самого художника:
  «…Теперь я пойду один, вдруг сказал Лев Николаевич…  Видя, что я удивлен, он добавил:
 - Иногда я ведь люблю постоять и помолиться где-нибудь в глуши леса.
 - А разве это возможно долго? – спросил я наивно…
 - Час проходит незаметно, отвечает Лев Николаевич задумчиво…»
  Он вернется в Россию не только известным русским писателем, "прекрасной надеждой нашей литературы", - как скажет Н.Г. Чернышевский, но в первую очередь это будет ученик Кунта-Хаджи Кишиева, последователь его Учения, которое на русской почве сузится до учения Непротивления злу насилием, одного из направлений духовного пути Учителя. И свидетельством тому письмо Сони Берс от 2 апреля 1863 г., которое доказывает, что Толстой не к старости вступил в противоречие с христианской верой, он приехал из Чечни совсем другим человеком:
  «Вот вздумала я написать тебе, милая Таня. Скучно мне было встречать праздник. Ты ведь понимаешь, всегда в праздник все больше чувствуешь. Вот я и почувствовала, что не с вами, мне и стало грустно. Не было у нас ни веселого крашения яиц, ни всенощной с утомительными двенадцатью евангелиями, ни плащаницы, ни Трифоновны с громадным куличом на брюхе, ни ожидания заутрени ничего... И такое на меня напало уныние в страстную субботу вечером, что принялась я благим матом разливаться плакать. Стало мне скучно, что нет праздника. И совестно мне было перед Левочкой, а делать нечего".
  Надо ли объяснять, что почти все эти десять лет после возвращения из Чечни, Толстой жил в той вере, которую обрел среди магометан. И даже для своей юной жены, выросшей в религиозной семье, он не сделал исключение. В его доме не было места христианским праздникам!
  Достаточно вспомнить письма Льва Николаевича своей родственнице А.А. Толстой, написанные в апреле 1884 года. Письмо от 17 апреля, похоже, далось ему труднее, поскольку не написать ей он не мог, т.к. ходатайствовал за несчастную мать, желавшую быть ближе к осужденной дочери, и в то же время понимал, что не удастся избежать разговора на тему, которую он не желает больше обсуждать.
  «…Только, пожалуйста, не обращайте меня в христианскую веру. Я, думаю, у вас много друзей необращенных или оглашенных, причислите меня к ним по-старому…». (С. 34) Но уже 22 апреля Лев Толстой пишет второе письмо:
  «… Вы говорите, что я учительствую… это ужасная неправда… Я говорю только то, чему я верю и чему не верю и почему не верю. Я часто удивляюсь раздражению, которое вызывает мое исповедание веры. Почему протестантизм, унитарьянство, магометанство не вызывают такого раздражения? (Сами по себе они ведь имеют право на жизнь! – М.В.) Я бы очень рад был, если бы вы были одной веры со мной… Раздражение же против меня особенно жестоко…. Друзья мои, семейные даже, отворачиваются от меня. Одни – либералы и естетики считают меня сумасшедшим или слабоумным вроде Гоголя; другие – революционеры, радикалы считают меня мистиком, болтуном; правительственные люди считают меня зловредным революционером; православные считают меня диаволом. Признаюсь, что это тяжело мне… И потому, пожалуйста, смотрите на меня, как на доброго магометанина, тогда все будет прекрасно…»(с. 36)
  До конца своих дней Лев Николаевич мечтал «пострадать за веру», но разделить участь своего духовного Учителя ему не пришлось. И тогда он отказался от хорошей, полноценной еды; открыл бесплатные столовые для голодающих; жил исключительно собственным трудом, помогал живущей по соседству вдове и ее сиротам; не позволял роскоши ни себе, ни своим детям; подавал милостыню мелкой монетой... – все согласно учению Кунта-Хаджи, который по прямому распоряжению наместника Кавказа Его императорского Высочества князя Михаила Николаевича Романова 3 января 1864 года был арестован и сослан в уездный город Устюжна на поселение "без срока", где через три года, 19 мая 1867 года была зафиксирована его смерть. Призывавший свой народ к замирению, он умер от истощения и одиночества. За арестом Учителя последовали карательные акции в отношении его последователей и учеников с целью "искоренить зикр в чеченском племени".
  Участвовавший однажды в рубке леса по берегам рек Джалки и Мичика (близ селения Илсхан-Юрт, родины Учителя), Л. Толстой разработает "проект заселения всей России лесами", чем ввергнет своих друзей в шок. То, что для Толстого было искуплением перед природой за десятилетиями варварски вырубаемый лес в Чечне, то для его друзей, самых передовых людей своего времени, было очередным чудачеством гения.
  "Это чудачище но, несомненно, гениальный человек и добрейший", - писал Д. Григоровичу И.С. Тургенев. Признавая в Толстом великий божий дар, друзья отказывали ему как человеку в элементарном здравом смысле. 
  Святейший Синод 20-22 февраля 1901г. в отношении Толстого вынес определение: «… В своих сочинениях и письмах, во множестве рассеваемых им и его учениками по всему свету, в особенности же в пределах дорогого отечества нашего, он проповедует, с ревностью фанатика, ниспровержение всех догматов православной церкви и самой сущности веры христианской: отвергает личного живого Бога, в святой Троице славимого, Создателя и Промыслителя вселенной; отрицает Господа Иисуса Христа Богочеловека, Искупителя и Спасителя мира, пострадавшего нас ради человеков и нашего ради спасения и воскресшего из мертвых;..
  В силу всего этого "церковь не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с ней". (Т.е пока не вернется из Ислама в лоно христианства!)
  Но Л. Толстой не собирался раскаиваться, потому он и не принял в свой последний час священника, прибывшего на станцию Астапово с целью исповедать и причастить умирающего. У него ничего не осталось от прежней жизни, кроме веры, которую он выбрал самостоятельно, осознанно, однажды и на всю жизнь. И помогла ему сделать этот выбор – Чечня, откуда он с горечью писал своей тете Ергольской: "Было время, когда я гордился своим умом, своим положением в свете, своей фамилией, но теперь сознаю и чувствую, что ежели во мне есть что хорошего, то только доброе сердце, чуткое и любящее".
  Что должно было произойти в Чечне с молодым человеком, чтобы он перестал гордиться своей фамилией?!.. Одно бесспорно, что этим «чутким и любящим сердцем» Толстой потянулся к самым истокам своего народа. В Чечне он слушает и записывает народные песни, которые так и называет: «Песня Садо», «Песня Балты», с подстрочным переводом, который на тот момент могли сделать ему его друзья, едва ли овладевшие русским языком настолько, чтобы передать точно поэтические образы. (Ныне тексты этих и других песен, которыми восхищался Толстой, восстановлены на чеченском языке известным толстоведом Азимом Юсуповым в книге «Тайна наскальной надписи», изданной в Грозном в 2004 году. Поэтический перевод которых сделан одесским поэтом Анатолием Яни)
  Написав автобиографический роман «Анна Каренина» о своих настоящих родителях, Лев Николаевич никак не мог расстаться с тем, что волновало его кровь все эти годы, и особенно в период работы над романом, который все толстоведы единодушно признают переломным в жизни писателя, усугубившим, в первую очередь, внутрисемейные отношения. Это был период его личной человеческой трагедии.
  Однако в 1875 году он писал Афанасию Фету: «Читал я в это время (едва закончив роман – М.В.) книги, о которых никто понятия не имеет, но которыми я упивался. Это сборник сведений о кавказских горцах, изданный в Тифлисе. Там предания и поэзия горцев и сокровища поэтические необычайные. Хотелось бы вам посылать… Но не посылаю, потому что жалко расставаться».
  Толстой не просто читал поэтические тексты, он восхищался ими еще и потому, что они оживали в его памяти. С тех пор, как он впервые услышал их из уст Садо и Балты, прошло более 20 лет! Толстой даже не подозревает, что его слова о «необычайных» «сокровищах поэтических» могут уязвить самолюбие самого необычайного поэта своего времени. Но А.Фет все понял правильно и ответил стихами «Графу Л.Н. Толстому»: (Как ястребу, который просидел /На жердочке суконной зиму в клетке…), в котором благодарит своего друга: «…Спасибо, /Полакомил ты старого ловца!» Фет тоже почувствовал вкус поэзии горцев, «В которых бьется и кипит та кровь,/ Что мы зовем поэзией…».
  В одном из своих кавказских писем (30 мая 1852г.) Толстой писал: "Я стараюсь как можно меньше заводить знакомых... К этому уже привыкли, меня не беспокоят, и я уверен, что про меня говорят, что я гордец и чудак... Слишком велика разница в воспитании, в чувствах, во взглядах у тех, кого я встречаю здесь, чтобы я мог находить какое-нибудь удовлетворение с ними". Речь идет о русских офицерах...
  Спустя полтора года, после своего приезда в Чечню, не получив ни офицерского звания обещанного, ни заслуженных наград, рядовой фейерверкер Толстой в июле, находясь в Пятигорске, напишет генерал-майору Барятинскому, начальнику левого фланга, гневное письмо, которое, по каким-то причинам не отправит, но сохранит: «…В 1851 году вы советовали мне поступить в военную службу: Без сомнения, человек не может упрекать другого в поданном совете, последовавши которому он не нашел тех выгод, которые представлялись ему. Но вы,… давая мне совет поступить на службу под ваше начальство, я полагаю, обязывались, по крайней мере, в том, чтобы в отношении ко мне была соблюдена справедливость. Я имел ветреность послушаться вашего совета, но с тех пор, как я поступил на службу, доброе расположение переменилось в злое, почему, я совершенно не ведаю...
  Я поступил 16 месяцев тому назад на праве 6-месячном. Я два года был в походах и оба раза весьма счастливо. 1 год неприятель подбил ядром колесо орудия, которым я командовал, на другой год, наоборот, неприятельское орудие подбито тем взводом, которым я командовал. Оба раза ближайшие начальники сочли меня достойным наград и представили меня. И оба раза г. Левин ни к чему не представил меня…
  Я могу показать несколько писем, в которых родные не верят мне и допрашивают меня, не разжалован ли я в солдаты. Это может казаться смешным в таком положении, как ваше, но поверьте, что я часто провожу тяжелые минуты, думая об этом. Кроме того, дела мои расстроены, присутствие мое необходимо в России, и я не могу получить отставки, так как бумаги мои, бог знает почему, задержаны в Инспекторском Департаменте [военного министерства] и я еще не юнкер, а фейерверкер…")
  Думаю, что А.И. Барятинскому как начальнику левого фланга не могли не ответить из военного министерства, но письмо это могло извещать, что человек, за которого он ходатайствует, не имеет официального подтверждения о его дворянском происхождении. Князь Барятинский попал в смешное положение. Отсюда и злость его на Толстого, которого мог посчитать бесчестным человеком, намеренно его обманувшим.
  Интересны в этом отношении выводы Павла Ивановича Бирюкова в «Биографии Л.Н. Толстого», который весьма оригинально «разъяснил», почему Толстой оставил Казанский университет:: «…Неуспешность университетских занятий Толстого едва ли простая случайность. Будучи одним из истинно-великих мудрецов в смысле уменья вдуматься в цель и назначение человеческой жизни, Толстой в то же время лишен способности мыслить научно, т.е. подчинять свою мысль результатам исследования. Ненаучность его ума особенно ясно сказывается в тех требованиях, которые он предъявляет к научным исследованиям, ценя в них не правильность метода и приемов, а исключительно цель». Т.е. – «истинно-великий мудрец» и, грубо говоря, непробиваемый болван в одном лице!
  Но послушаем Бирюкова дальше: «Бросив университет еще до наступления переходных экзаменов на 3-й курс юридического факультета, Толстой с весны 1847г. поселяется в Ясной Поляне. Что он там делал, мы знаем из "Утра помещика": здесь надо только подставить фамилию "Толстой" вместо "Нехлюдов", чтобы получить достоверный рассказ о житье его в деревне... Мужики, однако, не всецело захватили Толстого: он скоро уехал в Петербург и весной 1848г. начал держать экзамен на кандидата прав. Два экзамена, из уголовного права и уголовного судопроизводства, он сдал благополучно, затем это ему надоело, и он уехал в деревню».
  Человек, который позволяет себе «подставить фамилию» писателя вместо фамилии героев его произведений, не может написать объективную биографию, тем более доискаться до причин личностной трагедии этого писателя. Неудивительно, что Толстой у Бирюкова не только болван и лентяй, но и легкомысленный человек, в свои 20 лет все еще не устоявшийся в своих желаниях и не определившийся в своих интересах. А ведь для ХIХ века это довольно солидный возраст даже для рядового дворянина, не говоря уж о гении, которому вообще может быть отпущено, как Лермонтову – 26 лет, согласно официальной версии!
  Однако есть «знатоки» личности Толстого, которые пошли дальше Бирюкова Некто Г.В. Сегалин написал огромный труд «Эврапатология личности и творчества Льва Толстого», изданный еще в 1930 году в Свердловске, в «Предисловии» которого приват-доцент дает свои пояснения: «Проблема личности и творчества Льва Толстого до сих пор была только проблемой литературных критиков… Однако во всех этих изысканиях читатель чувствует зияющие проблемы… вы чувствуете, что авторы доходят до известной границы, где нужна помощь психопатолога. Без этого анализа Толстой является личностью надуманной, вернее, досочиненной в представлении критика…»
  И, чтобы избежать этой «надуманной» личности Толстого, Г.В. Сегалин, подробно проанализировав биографию и творчество писателя, (кстати,для него тоже по сути – это одно!) приходит в заключении к довольно интересным и взаимоисключающим выводам: «…Единственно, что может ввести нас в диагностическое затруднение, это вопрос нельзя ли весь симптомокомплекс заболеваний объяснить истерией? Тем более что психогенность симптомов у нас на лицо. Но и это предположение мы должны отвергнуть…
  Кроме того, выше констатированные ряд симптомов: сумеречные состояния, типичные для эпилептиков приступы… наконец, патологические изменения настроения, резко аффективно-агрессивный характер со всеми ему присущими особенностями все это говорит за то, что диагноз истерия слишком упрощенный шаблон, в который ни болезнь, ни психика Толстого не укладываются... Мы больше склонны к тому диагнозу, к которому мы пришли в 1925 году: диагнозу аффективной эпилепсии… характерным отличием этой аффективной эпилепсии является то, что эти припадки являются преимущественно после душевных волнений (аффектов)… припадки эти улучшаются, как только удастся таких больных поставить в условия спокойной обстановки, где нет причин для аффекта...»
  Т.е., говоря простым человеческим языком, Толстой не нуждался и не нуждается в психопатологе, он абсолютно здоровый и адекватный человек, у которого просто было в жизни место для постоянных душевных волнений! Но с чем они были связаны?
  Давайте заглянем еще в один источник: «Из-за отсутствия документов поначалу об отставке с гражданской службы, затем о происхождении, затерявшихся... в петербургских ведомствах..., (т.е. в военном министерстве - М.В.) после двух лет службы, совершив два похода, приняв участие в 12-ти боях, он оставался фейерверкером (унтер-офицером), тогда как при наличии необходимых бумаг мог быть повышен по службе уже через полгода. По той же причине не был удостоен солдатского Георгиевского креста "За храбрость". Не получил ордена и в походе 1853 года, хотя дважды был к нему представлен..."
  Бумаги об отставке с гражданской службы Толстой все же получил. А вот документы, подтверждающие его дворянское происхождение, при своей долгой жизни он в глаза не видел. Почему? Потому что трудно отыскать черную кошку в темной комнате, зная, что ее там нет.
  О происхождении Толстого, о причинах его душевного волнения, о значении его творчества и периода его пребывания в Чечне, о причине его последнего побега из Ясной Поляны, можно, не прибегая к помощи психопатолога, просто прочитать в статье "Нана Каренина" и "Мысли, которых Толстой боялся".
  Данная же статья преследовала совсем иные цели…
  «В смерти выявляется судьба человека, смысл его пути, и если этот смысл, индивидуальный и общечеловеческий, не проступает в результате биографического исследования, такое исследование можно считать не состоявшимся»,- считает Ирина Сурат, исследовательница «Проблем биографии Пушкина» (с. 64)
  Смысл пути Толстого выявила его смерть, которая, в свою очередь, осветила его судьбу. Завещав похоронить себя «быстро, без цветов и креста над могилой» (В. Брюсов) – т.е. как магометанина – он вернулся, как сумел, к своему народу, которому принадлежал по судьбе.
  Уважим и примем эту волю великого русского писателя… чеченского происхождения.
                Марьям Вахидова.