буковски-razumovsky

Буковски-razumovsky
Чарльз Буковски                перевод Oleg Razumovsky
Оглавление
1Неряшливая любовь
2Мой отец и бродяга
3Люди
4Площадь Першинг
5У Филиппа
6 Он знает нас всех
7 Голод
8Приступ
9Нана
10Зверь
11 Отмороженные
12Прикосновение стали
Сэлли бросала меня через болт
а потом писала возмущённые письма
небрежным почерком
Сэлли всегда возмущалась,
зараза.
она сразу всегда раздевалась
а я сидел и глазел –
под кроватью валялся розовый тапок
я
вставал, поднимал его и в мусор кидал
туда же летели засраные трусы.

повсюду помню разбросаны заколки:
в пепельнице, на столе,
в ванной
повсюду также её журналы с кривыми заголовками типа
МУЖЧИНА ПОХИЩАЕТ ДЕВУШКУ,
И СБРАСЫВАЕТ ЕЁ СО СКАЛЫ ВЫСОТОЙ В 400 ФУТОВ.
ДЕВЯТИЛЕТНИЙ МАЛЬЧИК ИЗНАСИЛОВАЛ
ТРЁХ ЖЕНЩИН.
Сэлли бросала меня через болт.
В верхнем ящике стола рядом с прокладками
Я находил мои письма к ней,
аккуратно схваченные резинками.
и она оставляла у меня свои фоты;
как-то нашёл одну,
на которой мы с ней присели на капот
«плимута» 58
Сэлли демонстрирует свои ноги
и лыбится как идиотка
а я показываю дырки на туфлях.
есть фоты  собак,
все они наши,
и фоты детей,
её в основном.

она уходила а
через час
звонил телефон
и я слышал
Сэлли
а также джюкбокс
с ненавистной мне песней
она что-то трындела
и рядом базарили о своём мужики.

«Сэлли, Сэлли», - говорил я,
«вернись ко мне, детка».

«нет», - отвечала она, «ты такой не один,
хоть я так сильно любила тебя, Чинаски».

«пошла нахуй, шалава», посылал я её
И вешал трубку.

Я наливал себе выпить
и искал ножницы в ванной,
чтоб обрезать волосы за ушами
а находил её лифчик
и разглядывал его на свету

Выпивал
подравнивал волосы
 и находил себя довольно красивым
вот только неплохо б заняться спортом
сесть на диету
слегка загореть
ну и так дальше.

вскоре опять звонил телефон

я  снимал трубку
бросал её
снова снимал
и оставлял болтаться на шнуре.

подравнивал волосы на ушах и в носу
брови
а потом ложился
и засыпал.

меня будил странный звук
казалось, воет сирена
я вставал
вой шёл из висевший трубки
и я брал её.
«сэр, говорит лифтёр, ваша трубка снята».
«хорошо, я повешу её, извините».
«не вешайте, сэр, в лифте ваша жена»
«что?»
«она представилась миссис Чинаски».
«ладно, всё может быть».
«сэр, заберите её,
она тут бранится
и говорит, что не сдвинется с места
пока вы не поможете ей… сэр…»
«да?»
«… мы не хотим звать полицейских…»
«в чём дело?»
«она валяется, сэр,
и она… она… и она обоссалась…»
«отлично», я говорю и вешаю трубку.
Я выхожу в шортах
сигара во рту
и вызываю лифт.
он поднимается медленно
раз, два, три, четыре…
двери открываются
я вижу Сэлли.
поднимаю её
и тащу к себе.
вношу в квартиру
бросаю на койку
раздеваю её, вся одежда промокла насквозь.
потом ставлю рядом с ней виски
сажусь на диван
и
жду.
вдруг она резко встаёт
и смотрит по сторонам.
говорит:
«Хэнк?»
« я здесь», - отвечаю и машу ей рукой.
«о, слава богу…»
Затем она видит напиток и
пьёт
я встаю
наполняю её стакан вновь,
кладу рядом с ней сигареты и спички,
ставлю пепельницу.
она говорит:
«кто снял с меня
трусы?»
«я»
«кто?»
«Чинаски»
«Чинаски, ты не мог трахнуть меня».
«ты обоссалась»
«кто?»
«ты…»
Она смотри в упор:
«Чинаски, ты танцуешь, как пидор, ты просто баба!»
«Щас ты нахуй получишь» - я ей говорю.
тогда она кладёт голову на подушку
«я люблю тебя, глупый, правда, люблю…»
вскоре она засыпает и
начинает храпеть и
я к ней ложусь.
сначала даже не прикасаюсь:
она так воняет.
потом кладу на неё одну ногу;
неплохо.
пытаюсь положить и другую.
вспоминаю всё что у нас было хорошего
с ней – дни и ночи
обнимаю лахудру за шею,
и нежно глажу живот.

её волосы лезут мне в рожу
 она дышит мне прямо в лицо
мы спим до полудня.
Я первый встаю и иду умываться,
а она ждёт своей очереди.
***
Мой отец и бродяга
мой отец верил в работу.
он гордился
работой.
а когда его выгоняли
он очень стыдился.
и отец как бы шёл на работу
пораньше с утра
а возвращался вечером поздно
дабы никто не понял,
что он безработный.
а я любил соседа,
который просто сидел на стуле
в своём саду
и бросал дарты
в нарисованные им кружки
на стене гаража.
в Лос-Анжелосе образца 1930
он был мудрее
всех мудрецов,
включая  Гёте, Гегеля, Киркегора,
Ницше, Фрейда,
Ясперса, Хайдеггера
и даже Тойнби.
***
люди
в итоге
мы все расстаёмся
а что остаётся?
пустые пепельницы
волоски на расчёске
в бледном свете луны

только пепел
да листья сухие
а печаль исчезает,
как лайнер за горизонтом

когда туфли кровоточат
ты понимаешь,
что им конец.

революции -
продукт отвращения;
если очень припрёт
котёнок замочит и льва.

статуи в церкви моего детства
и свечи, горящие у их ног
о если б я мог
открыть им глаза
и ноги обнять
 разомкнуть им уста
и правды слова услыхать

Площадь Першинг, Лос-Анджелес, 1939
Один оратор проповедует Бога
Другой -  кричит, что нет никакого бога.
и тут же безумная дама с жёлто-белыми
волосами и большой грязной синей лентой,
в белом полосатом платье, тапочках,
с голыми лодыжками и большой собакой
с жёсткой шерстью.
а также гитарист,
 барабанщик, флейтист.
все они здесь.
плюс пьяницы
на лужайке
в то время как к нашим краям несётся
война
только что-то не слышно
о ней разговоров.

днём я вхожу в
один бар на шестой.
мне девятнадцать, хоть на вид дают тридцать,
заказываю скочсоду
сижу в кабинке где никто не тревожит
меня
а война всё ближе и ближе
и день переходит в вечер
я не плачу за свой скоч
и прошу налить мне ещё
«дайте мне выпить или я
разнесу всё тут нахер!»
«хорошо», говорят мне,
«пей и больше сюда не суй носа, окей?»
мне нравилось быть молодым и крутым
весь мир мне шёл лесом.

тёмной ночью я возвращался
на площадь Першинг
сидел на скамейке
смотрел и слушал людей.
пьяницы на траве делят винишко
а война приближается
к нам.

война мне ващета по хУю
я ничего не хочу
и ничего не имею,
кроме вотэтого виски.
я хлебнул из бутылки
свернул сигарету
и ждал.
я прочитал все книги
в библиотеке
и выкинул их из башки.

война всё ближе и ближе.
гитарист бренчит на гитаре.
барабанщик бьёт в барабаны.
флейтист играет как бог
а война совсем рядом,
воздух чист и прохладен.
ясные звёзды над нами
видны огоньки
сигарет
люди кашляют
смеются, потеют
болтают и молятся
или просто сидят и
балдеют
делать нечего нам.
год стоит тридцать девятый
неповторимый
в Лос-Анджелесе
или гдебытонибыло
я молод
и строен
и никогда уж таким
больше не буду
а война мчится к нам.
У Филлипа 1950
"У Филиппа" – старомодное кафе
на Аламида стрит
к северо-востоку от главпочтамта.
«У Филиппа» открывается в 5 утра.
чашка кофе со сливками и сахаром
стоит здесь всего никель.
 
ранним утром
бродяги спускаются с Банкер Хилл
как говорится
«с окурками за ушами».
ночи в Лос-Анджелесе
становятся
всё холоднее.
«У Филиппа», они говорят,
"единственное место,
где нас никто не достаёт".
 
официантки тут пожилые
да и бродяги не юноши
тоже.

приходите сюда поутру
всего за никель
вы увидите
красивейшие лица
города.

Он знает нас всех
чёрт проникает в окно
беззвучно
входит в комнату
снимает шляпу
и садится напротив меня
я смеюсь от души.
и тут моя лампа летит,
ловлю её
и проливаю пиво.
«о, чёрт!» говорю;
взгляд поднимаю
и вижу
что его уже нет –
друг мой чёрт ищет тебя?
Голод
Я голодал много раз
Особенно в Нью-Йорке
вечерами стоял у окна
ресторана
и видел жареного поросёнка
безглазого
с яблоком в пасти
чёртова хрюшка.
о, я несчастный.
а за поросём -
люди сидели,
болтали, пили, жрали
и были мне чужды
мне ближе был поросёнок.
Просто мы оба родились не там
и не в нужное время.
 В окне я себя представлял
безглазым, зажаренным, с яблоком
в пасти.
Вот бы собралась толпа.
«смотрите, почти без огузка!!
«какие тощие руки!»
«прямо светятся рёбра!»
Я отходил от окна.
Шёл к себе.
Я комнату где-то снимал.
И прикидывал:
можно ли есть бумагу?
газеты и
прусаков?
вдруг я поймаю крысу?
Представьте голую крысу.
Я снял с неё шкуру,
внутренности удалил. 
вырезал глазья
голову, хвост отделил.

Нет, ведь я сдохну
от какойнить ужасной крысиной болезни!

Я по городу шлялся
и жрать так хотелось
что мог бы есть всё подряд:
людей, пожарные краны, асфальт
ручные часы…
свой ремень и рубашку.

Входил в дом,
поднимался
к себе.
В кресло садился,
но свет не включал.
Так я сидел в темноте,
размышляя,
не спятил ли я.
Голод исчез
 я просто сидел
и тут вдруг услышал,
как двое за стенкой
ебутся.
Скрипела кровать,
они там стонали.

Я пошёл прогуляться.
Только теперь не туда,
где в окне ресторана
торчал поросёнок,
но я думал о нём
мне казалось,
что я скорее умру,
чем съем порося.

Накрапывал дождь
Я задрал вверх башку
и пил небесную влагу…
 «посмотри-ка на парня!»
Услышал я голос
Проклятое быдло,
тогда я подумал,
свиньи тупые!

Рот закрыл
и дальше пошёл.
Приступ
Я в плохой форме.  болен. едва дышу
здесь в Голливуде
на авеню ДеЛонгпре, где живут сёстры
и авангардные режиссёры
где печально деревья стоят на жаре.

тут  мимо вас проезжают калеки
из дома для престарелых

сколько лет ещё протянешь Чинаски?
скольких женщин полюбишь ещё?
сколько отпущено дней тебе или лет?

в тёмной комнате не-Хорро-шо.
Я чувствую ужас растёт,
он гремит в стареньком кондиционере.
воспоминания душат меня
встаю и иду
мне не сидится на месте
я комнату мерю шагами.

когда-то я любил быть один.
а теперь во мне что-то сломалось
и стало тоскливо.

они поймали меня.
достали меня
вывели из себя.
они жестоко пытают меня.

реки прорывают запруды.
солнце пахнет как палёный сыр.
тысячи лиц на бульварах.
я живу рядом с чужими людьми.

я еле дышу
всё хожу и хожу.

теперь я знаю как назвать свою боль –
это Приступ.

Приступ, я говорю, сходи погулять, а?
дай мне побыть одному.
 что б ты попал там под поезд.

друзья считают меня забавным парнишкой.
расскажи-ка нам про Чинаски, пытают они мою кралю.

да он просто сидит в своём кресле,
она отвечает, и стонет.

и они надо мною смеются.

Приступ, я говорю, ты не хочешь поесть?
ты когда-то лошадью был скаковой?
почему ты не спишь никогда?
отдохни
или умри наконец.

Приступ ходит за мной по пятам
прыгает мне на плечи и душит меня.

Лорку убили в пути
но в Америке нашей поэты не злят никого.
они не опасны.

поэзия пахнет больницей.
поэзия пахнет больнице
где не живут а сдыхают.

В америке не убивают поэтов
их тут просто не замечают.
 
Я выхожу из дома купить газету
Приступ идёт за мной.

мы проходим мимо красотки.
я смотрю ей в глаза. она отвечает
мне взглядом.

девушка не для тебя, шепчет мне Приступ,
ты ведь старый безумный старик.

Я знаю сколько мне лет, спокойно я говорю.

да, и смерть уже близко.
ты скоро умрёшь
и даже не знаешь куда идёшь
а я иду рядом с тобой.

ты грязный придурок, я говорю,
почему ты так любишь меня?

покупаю газету и возвращаюсь домой.
мы вместе читаем.

Ах, мой верный товарищ!
мы вместе спим и едим
и пишем стихи.
и вместе читаем.

уже даже не знаю кто я –
Чинаски или
Приступ.

говорят я люблю свою боль.

да я люблю её так что готов поделиться с другим
и отдать её в кроваво-красной обвёртке
на, подавись моей болью.
а я без неё проживу.

верьте мне, люди, мне боль не нужна.

могу опустить её в ваш ящик почтовый
или подбросить в машину.

но здесь
и сейчас на авеню ДеЛонгпре
мы стали целым одним.    

Нана
она выебала двести мужиков
в десяти штатах
пятеро покончили жизнь самоубийством
трое сошли с ума
 а десять переезжают за ней
из города в город.
сейчас она у меня на кушетке
в синем коротком платье
жива и здорова
сама невинность на вид.
«я теряю интерес к мужику»,
она говорит,
«как только вижу, что нравлюсь ему».
я наливаю ей выпить
она поднимает платье,
под которым чёрные трусики.
«сексуально, не так ли?» она говорит.
я с ней соглашаюсь.
она встаёт и через спальню идёт в туалет.
её зовут Нана и она живёт на земле
уже где-то пять тысяч лет.

Зверь
мой зверь приходит ко мне ровно в полдень
рвёт мою печень
голову крутит
рычит
и блюёт моим мясом

мой зверь приходит ко мне ровно в полдень
когда люди резвятся
гуляют вовсю
зверь входит ко мне
через грязную кухню
и пялится на меня

люди пашут бездумно
а мой зверь мне думать велит
о нём
о могиле шизухе и страхах
мёртвых цветах
всякой гнили
и срани небесной.

мой зверь неотлучен со мной
он приходит ко мне ровно в полдень
грызёт и царапает
а я говорю ему
согнувшись и держась за живот
боже, как мне рассказать о тебе?
все сочтут меня трусом
 хоть сами они ничтожней меня
в сотни раз.

моему зверю на меня наплевать
он рвёт, жуёт и рыгает
плотью моей.

выхожу из дома, зверь за мной
идём вместе
мимо милых смеющихся школьниц
фургончиков с хлебом и
 солнце то появляется, то вновь исчезает
и тогда мой зверь исчезает
я же перехожу на зелёный,
как бы зверя теряя,
и покупаю булку
или газету,
претворяясь будто зверь мой
пропал навсегда
и я цел невредим
в синей рубашке, зелёных штанах
сам себе господин
а лица кругом каменеют.
отмороженные
эта баба сняла меня со стакана на время
и член стал лучше
стоять.
только всё стало  как-то иначе.
я больше не слушал Моцарта-Баха
в дыму сигаретном
средь моря бухла.
моя жизнь изменилась реально:
мы едем на тачке к Баскину-Робинс
где мороженных можно сожрать
аж тридцать сортов:
Скалистый путь, Жвачка, Замороженный персик, Клубничка,
Шоколадное, Ментоловое…
мы паркуемся рядом и смотрим
на отмороженных
здоровых, довольных, приличных людей,
ни одного ненормального
(зуб даю, что они все голосуют)
и я говорю этой бабе
«я бы съел сливочное без наворотов,
но не знаю, что скажут все эти люди»
и она говорит мне:
«зайка, не бойся, идём, ты со мной»
и смеётся.
мы входим туда где полно отморозков.
такие серьёзные, чистые люди
ни слово плохого не скажут
и явно что не с бадуна
у них вообще нет по виду проблем.
здесь так пристойно и тихо
а меня это бесит.
я тут явно чужой. наконец мы уходим
и садимся в машину.
признаться, теперь мне лучше гораздо
да и дружки говорят:
«ты изменился, старик»
а они опасались, что я могу склеить ласты
 как вспомню те тёмные ночи в участке…
позднее мы с этой бабой
занялись любовью,
потом поболтали немного;
и вскоре уснули, прижавшись друг к другу.
что же, хвала отморозкам.
Прикосновение стали

у нас по соседству
жил солидный мужик
высокий, худой и надменный
он  прямо глядел вам в глаза
улыбаясь при этом.
жена его  низкорослая
кривоногая баба
вечно в чёрном
 смотрит всё в землю
и что-то бубнит.
неряха такая
и всегда под балдой.
они мимо нас проходили
«какой старичок симпатичный», -
говорила подружка моя
и я отвечал: «да, конечно».
у них была дочка калека
ходила на костылях
в белом платье или синем халате
поливая лужайку у дома.

как-то днём эта девочка
на своих костылях
с диким криком
из дома рванула
и  оказалось что этот солидный мужик
зарезал жену.

прибыли копы
и его повязали
а её увезли на каталке
в машину.

дочка-калека в дом возвратилась
и дверь заперла.

а что я всегда говорил?
не доверяйте людям


кто прямо смотрит в глаза
улыбаясь при этом
особенно тем кто курят трубку.

(никогда не видел
чтоб этот приличный мужчина
трубку курил
только с него
пожалуй бы сталось).