Сильфиада 51. продолжение

СИЛЬФИАДА. ТЕМНЫЕ ДЕВЫ.
Клеменсия, звонко цокая каблучками по тротуару, шла по ночному городу; а город шел навстречу ей – встречные парни глупо улыбались ей, восхищенно тараща глаза, излюбленная набережная расцвечивалась трепещущими на ветру бумажными фонариками над крохотными уличными кафе, пели фонтаны, переливаясь нежными цветами внутренней подсветки… и резкие блики ярко играли на новых глянцевых сапожках Клем, очерчивая каждую складочку на одежде… Набережная гуляла; смех, легкая музыка… и лишь в одном месте – люди почему-то интуитивно сторонились го, оббегали торопливо, - было не так.
Раньше это более или менее популярное кафе с легкомысленным названием  «Ночная фиалка». По вечерам зажигалась над входом вывеска – бархатная фиолетовая красавица-фиалка, вырезанная искусным мастером в прозрачном толстом стекле; в кафе подавали в основном пирожные – сюда забредали влюбленные парочки, и девчонки, старающиеся понравиться мальчишкам, делали вид, что есть совсем не хотят, и с выражением великой неохоты соглашались съесть «что-нибудь поменьше»…
Клем, вынырнувшая из праздничной толпы, ступила в темноту. Под плотным тентом, натянутым над столиками, больше не зажигали веселых лампочек, а толстые перевитые фиолетовые свечи на столиках света давали мало.
- Эй, Клем! – в углу, чуть больше освещенном, чем все остальные, задвигались какие-то неясные тени, и под ноги Клем, шагнувшей к этому призрачному удушливому свете, упал человек – молодой, почти мальчик. С усилием поднявшись, он стоял на нетвердых, не слушающихся его ногах покачиваясь, и по лицу его расползалась мертвенная бледность; некрасиво кривились мокрые бесформенные губы, а лоб покрывался бисеринками болезненного пота. У него были абсолютно бессмысленные мутные глаза, налитые кровью; всклоченные волосы – тусклы, одежда – хоть и приличная, - в абсолютном беспорядке и несвежая, кое-как застегнутая рубашка, засаленная куртка со следами рвоты. Он что-то промычал своим слюнявым, отталкивающим  ртом, покачиваясь, и Клем, брезгливо сморщившись, отпихнула его – кажется, в темноте он рухнул на чей-то столик, Клем не стала смотреть, а прошла к зовущим её Снежане и Ольге. 
- Приветик, - она плюхнулась на кожаное красное сидение и взяла сигарету. Снова брезгливо поморщилась: - А без этих идиотов можно обойтись? Черт, снова нагадили!
- Да ладно, - в темноте вспыхнул огонек, освещая лицо Снежаны – оно проступило на миг, как какая-то чудовищная маска и снова исчезло, - все уже убрали. Даже не пахнет.
- Воняет, - упрямо рявкнули Клем, спихнув еще одно бесчувственное тело с диванчика и безжалостно пиная его острым каблуком, заставляя закатиться куда-то под стол. – Блевотиной воняет. Можно обойтись без ваших поклонников?
- А тебе жалко? – огонек снова осветил Снежану – теперь подольше, так, что стал виден и роскошный диван (раньше в этом укромном уголке, на алом бархате, влюбленные объяснялись и делали предложения) и она сама – цепкий злой взгляд, мундштук кальяна в длинных холеных наманикюренных пальцах, - и пара прижавшихся к ней человек, пребывающих в наркотическом полубреду-полуобмороке.
- Мне не жалко, - отрезала Клем, чиркая зажигалкой. – Не жалко, - повторила она, выпуская струю синего сигаретного дыма, - но и терпеть этих уродов я не обязана.
- Почему же – уродов?! – хихикнула Ольга, и её лицо тоже проступило из темноты. – Тот очень даже ничего; симпатичный… Жаль, не вернется! – притворно вздохнула она.
- А что с ним такое? – безразлично произнесла Клем, стряхивая сигаретный пепел и мельком оглядываясь на шатающуюся фигуру в сигаретном плотном тумане. – Подохнет до утра?
- Да ну. – холодно отозвалась Снежана, - отоспится; ужаснется, и всю жизнь будет помнить… он из этих, из совестливых.
- А-а, - протянула Клем, - случайный?
- Да, - ответила Ольга. – А эти – нет; эти с нами навсегда! – она нежно чмокнула одного из лежащих парней в лоб, грубо ухватив его лицо за подбородок.
- Ладно, - отмахнулась Клем, - не важно это! Новость слышали?
- Какую?
- Сильфы сейчас потрошат Печальный замок, – ответила Клем. – Там Назир… и Лед, наверное, тоже.
- Ну да? – Ольга, скинув с себя висящие руки, резко отстранилась от спинки дивана. Бессильное тело мягко скатилось с её плеч и упало на пол; второй сполз как сползает с плеч платок, и остался недвижным у её руки, чуть касаясь пальцами её локтя.
Клем молча кивнула, лихорадочно докуривая сигарету.
- Это значит, - она нервно затушила окурок в еле обозначающейся на столе пепельнице, что, может, мы скоро будем сами по себе. Может, уже сами по себе.
Снежана соображала, наморщив лоб.
- А ты откуда знаешь?
- Назир меня предупредил; велел уходить прежде, чем Сильфы пришли за ним. И Льду он звонил, - Клем закурила следующую сигарету.
- И ты не помогла ему?
- А зачем? – Клеменсия улыбнулась ослепительной обезоруживающей улыбкой. – Мне надоели его поучения. Его приказания. Лед вообще нас ни во что не ставит – вспомни-ка, как он натравил нас на Ветер! Без них будет куда как веселее. Наплодим таких вот кафешек, - Клем обвела рукой, указывая на темный тент, - ты вернешь своего совестливого поклонника…
- Любовника, - хихикнув, уточнила Ольга.
- Что, прямо здесь?- поразилась Клем, брезгливо оглядывая сидение. – Я убью тебя, если вляпалась…
- Да на столе, - лениво ответила Снежана, наблюдая за её поисками. – Она похитила его невинность на столе. Не бойся, не испачкаешься.
- Вот дура! – зло ругнулась Клем на хохочущую Ольгу, усаживаясь вновь. – Нашла место! Ладно; позвоните-ка Льду или Назиру – я не могу дозвониться.
Ольга, закашлявшись, продолжала хохотать, а Снежана, растолкав спящих, высвободила руки и торопливо набрала Льда.
- Молчит, - ответила она через некоторое время. – А Назир, кажется, вообще… не доступен.
- Чудно! – Клем, довольная, откинулась на спинку дивана. Глаза её победно сияли.  – Если бы!!! Злат, конечно, нам не соперник.
- А Сильфы? – спросила Снежана. – А что - Сильфы? Ты хоть одного видела? Хоть один из них помешал тебе сидеть здесь? Курить твой кальян? Жрать водку? На столе трахаться? – Клем холодно рассмеялась. – Мне тут вообще тут нравится. Тряпки красивые; людишки доверчивые; мужики вообще глядят, как на чудо света. Затеряемся в толпе; плевала я на войну Тавинаты и на человека, нужного Назиру! Да я его отделаю на этом же столе еще круче тебя!
- Хочешь поспорить? – лениво поинтересовалась Ольга.
- А кстати, - произнесла Снежана, - что за человечек так нужен Назиру?
- Его человеческий двойник, - напомнила Клеменсия. – Отец его.
Ольша присвистнула.
- Так Назирчик-то получается, местный? Тут его родина?
- Ну, получается, так, - ответила Клеменсия.
- И что? Кто его уже видел? Или хотя бы искал? – спросила Снежана. – Я про него и забыла. Да и плевала я на поручения Назира. Сказала бы – искала, но не нашла.
Клем согласно кивнула, устраиваясь удобнее и погружаясь в свои мечты.
Ах, какая оплошность! Вот так сразу вывалила свои планы, открылась двум тупым курицам! Это все от перевозбуждения – такие перспективы открываются, если погибли Лед и Назир! А эти две тупые шлюхи – им же ничего, ничего не надо! Едва добрались до живых людей, как тут же устроили грязный ублюдочный притон, изгадили все. У них просто такой талант – выжимать из людей, живых, свежих, все их грязные отработанные соки: слюни, сопли, дерьмо, рвотные массы. В «Фиалке» теперь подают не фруктово-молочные коктейли, а любимую водку Снежаны, а вчерашние женихи с жалкими букетиками ландышей побросали своих жеманных невест, и бархатные коробочки с кольцами втоптаны в вонь, плевки и грязь на полу, а сами эти сопливые придурки курят вместе с Ольгой опиум, не умея, отравляясь, как тараканы… Ха! И это все, что нужно им – двум Темным Девам, чья сила даже не поддается осмыслению! Глупая гульба…
Ах, если б Назира убили! Если б Лед погиб вместе с ним! Клем вспомнила влагу, коснувшуюся её губ, теплое дыхание, когда она наклонилась над спящей Сильфидой Вод. Одно слово – и она бы проснулась; и тогда Льду точно настал бы конец… Эти две жалкие шлюхи даже и не заметили бы, если б Назир и Лед умерли; и никто бы им не сказал. Побольше опиума, Злата в компанию, водки, стыдливых юношей – Ольга обожает таких, которые вечером смотрят на неё восторженными глазами, и их несмелые руки, дрожа, с трепетом, ласкают её бесстыжее тело. А с утра они униженно рыдают и взгляда со стыда поднять не могут. Да, здесь Ольга виртуоз.
Ей, Клем, не нужен этот грязный вонючий срам, который могут устроит. эти две гадины.

КЛЕМЕНСИЯ.
Однажды за ночь любви, которая доставила привередливому Тавинате некоторое удовольствие (тогда, в те давние времена, он вдруг почему-то решил быть мужчиной, и в любовницы выбрал Клем), он подарил ей, как и в свое время Назиру, целый мир.
В общем-то, это был ничем не примечательный мир; отсталый и древний, он был населен религиозными фанатиками, и нравы, и законы, царившие в нем, были суровы и жестоки. Люди были темны и  тупы; свирепствовала Инквизиция; в религиозном страхе уничтожалось все непонятное и новое; бродила по городам чума; и дозволенной музыкой был колокольный унылый звон – то либо кого-то встречало кладбище, либо оповещали о поимке очередного Виновного.
В этом мире любимыми цветами был черный и серый, ибо считалось, что иные цвета были придуманы Соблазнителем; и по серым улицам, меж серых домов безмолвно, тихо, как приведения, скользили черные, как головешки, фигуры горожан, и любой добрый верующий в Карающего нашивал на черную траурную ткань своей одежды Знак – ослепительно-белый Круг. И знатные горожане в бархате, и темные грубые крестьяне в рогоже ходили с этими мишенями на груди…
Там все еще воняли потом и дерьмом, на хлюпающие мостовые выливали содержимое ночных горшков, там все еще чесались от блох и мылись редко и с неохотой, умирали от дурных и стыдных болезней а лица даже самых первых красавиц украшали оспины…
Но все же это были живые люди, её люди!
И они могли любить и бояться свою прекрасную и жестокую королеву Клеменсию.
О, она могла бы убить их всех за один раз – и, взобравшись на башню своего дворца, наблюдать за обезумевшей толпой, крушащей город, поджигающей свои жилища, топчущей купавших и слабых! Всех – мужчин, женщин, воинов и крестьян, знать и придворных красавиц, всех одним махом. Так поступили бы и Ольга, и Снежана в своей никчемной глупой жестокости и в своем желании посмеяться. Но не она. Её сердце требовало более изощренных страстей, более сильных страданий – и более фанатичного и возвышенного поклонения.
По великим религиозным праздникам, по устланному сухим жестким тернием пути, на носилках, черные Инквизиторы униженно тащили свою Королеву в Хоракум – огромный каменный древний храм. И процессию сопровождали огромные палачи с волосатыми ручищами. Кожаными плетьми, выпившими немало жизней и крови несчастных мучеников, они хлестали нещадно носильщиков, и израненные Инквизиторы стонали и плакали. Это было страшное и величественное зрелище!
Хитрая Клем объясняла это избиение простому люду так: познавшие боль наказания святые отцы не будут зря причинять её другим. И, следовательно, служить Святому Делу останутся только самые ревностные и преданные Карающему. На самом же деле ей, сидящей на этих носилках, влекомых избиваемыми людьми, нравилось смотреть на их страдания. Демон, она очень тонко чувствовала разницу между слезами простого человека – и слезами Инквизитора; разницу между просто болью – и бессильной злобой власть имеющего, познавшего  чужие страдания. Этот изысканный букет чувств вливался в её темное сердце, заставляя его биться чаще и сильнее.
О, как она тогда  счастлива!
В каменном мрачном храме свет лился сквозь цветные витражи, изображающие сцены из их священных диких книг – жестоких фанатичных пророков, читающих проповеди горящим на огне грешникам, мирный труд святых, бичевания мучеников… Клем ненавидела эти картинки; ведь эти священные персонажи ничем не отличались от неё, мучительницы  и благодетельницы, толпа так же благоговела и трепетала перед ними – как и перед ней…
 Она ревновала; и после каждой проповеди, сопровождающейся массовым избиением прихожан (их избивали все те же палачи по её, Клеменсии, приказу за тупое почитание витражных героев), насмотревшись на эти разноцветные стекла, на старого Сурового Карающего, больше похожего на рассвирепевшего Назира, чем на творящего Бога, пресытившись яростью, ревностью и досадой, она восходила на кафедру и пела.
Прекрасная, медноволосая, Священная Королева! Под руки её поддерживали Инквизиторы  (те из них, кто еще мог стоять на ногах, хотя и дрожа всем телом от ран); один молодой – его капюшон был вырван вместе с воротом рукой палача, и кровавая полоса шла ото лба, перечеркивая переносицу и спускаясь по левой щеке, наливающейся глянцевой опухолью. Кожа под правым глазом  треснула, и синяк будет незначительный.
Второй, в изодранной на спине в клочья рясе, под своим низко опущенным на лицо капюшоном постоянно хрюкал, словно у него был сломан нос, или кровь шла горлом. Оба человека были жестоко избиты, и Клем нарочно вцепилась в их истоптанные, разбитые, кровоточащие руки своими холеными пальцами, унизанными перстнями и повисла, поджав ноги – просто так, чтобы помучить их… А этот , молодой, ничего – сильный; у него руки красивые; гармонично развитое предплечье, кисть…. Сегодня он будет прислуживать Королеве ночью.
Клем недаром держали под руки, пачкая кровью её одежду – драгоценную золотую парчу; потому что её наряд превосходил все представления о роскоши и был тяжек. Платье её, жесткое, колоколом спускающееся до земли, богато было ушито золотом, длинные трубы рукавов волочились по полу. И прорези для кистей, и подол платья, и края рукавов были украшены огромными кроваво-красными камнями, грубо обработанными. Богатый тяжелый шлейф в десять шагов в длину ушит жемчугом, молочно блестящем в свете церковных свечей, и жемчуг же от самого горла до середины груди украшал платье Клем.
На голове – шапка, просто совершенный короб из неизвестного материала, так густо ушитая драгоценностями, что невозможно было даже угадать, из чего она сделана. И в этом варварском, грубом великолепии её лицо – как белое тонкое пятно, случайный мазок на горящем жарко слитке золота.
Она выбирала кого-нибудь одного из толпы и пела, глядя ему в глаза. Чарующий, прекрасный голос гремел под каменными сводами. Ей было неудобно и душно в тяжелом, жестком, давящем на плечи наряде, пот градом катился по лбу из-под жестко впившегося в кожу короба-шапки, руки, вцепившиеся в Инквизиторов, дрожали от напряжения, а голос, её чудный голос то срывался на низкий вибрирующий рык, то снова чистой трелью взлетал к каменному темному потолку; и от этой песни замертво падали птицы с деревьев у храма, и опадала листва с черных усыхающих ветвей, а в подвалах дохли крысы – и даже блохи переставали кусаться. И паства её рыдала, люди били себя в грудь, падали на колени и обнимали сапоги палачей, вошедших в раж, топчущие их тела, руки; и от потных жирных тел раскрасневшихся от работы катов поднимался вонючий пар…
О, прекрасная, святая свежая, как луг цветущий, Королева! Как она страдает за них, грешников! Какую ношу, какое бремя тяжкое она несет! И при этом, сквозь страдания и слезы. Она дарит им свой голос – голос ангела господня, райское пение! Голос очаровывал и одурманивал настолько, что хотелось грудь разорвать и подарить сердце свое той, что дает такое наслаждение! И фанатичный экстаз, всепоглощающий, сводящий с ума, захлестывал людей и поющая Клем тонула с головой в кипящем котле поклонения, любви и безумия – о, как сладко! Поклонение ей было так велико, что люди переставали бояться своего Карающего и Инквизиции; они плевались в витражи, проклинали их, своих святых, и возносили хвалу ей, Королеве. Скоро даже боль их не страшила – палачи с трудом сдерживали её фанатичных поклонников, одуревших, жаждущих прикоснуться к своему идолу, наступающих, ползущих, тянущих руки; избиение было уже у самых ног Королевы, и брызги крови попадали на её лицо. И Темная Дева пресыщалась властью и безграничным могуществом, торжеством своим над сердцами стольких людей, и голос её уже был адским хохотом, криком победы, и испуганно дребезжали забытые витражи…
Но апогеем этой мерзости, этого ужаса было не это; вы, верно, забыли об одном,  выбранном из толпы, глядя в глаза которого пела Королева?
Она, с ног до головы закованная в золотую броню своего наряда, она, кому эта серая, словно затянутая плесенью и паутиной толпа отдала весь свой блеск, все свои богатства до крошки, хотела отнять и самое дорогое и сокровенное – жизнь. И в гордыне своей она желала чтобы это была добровольная жертва… И тот один, на кого обрушивалась вся мощь ее нечистых чар, сходил с ума и заболевал ревностной любовью к ней. И в храме, полном свидетелей и Инквизиции, звучало страшное признание:
- Королева моя! Я виновен в колдовстве!
Жуткий, душераздирающий крик замирал под каменными сводами, и Инквизиторы, словно цепные псы, бросались на жертву, а толпа, разъяренная, озверевшая, проклинала его, виня в окончании своего блаженства – ведь Королева переставала петь… И обреченного уводили – а он не сводил дикого, счастливого взгляда с неё, ради которой отдавал свою жизнь… Его не страшили ни пытки, которым подвергнут его разъяренные праздничными побоями Инквизиторы; и смерть на костре представлялась ему благом, ибо до этого по закону Королева споет лишь для него одного! Один на один…
И это было высшим наслаждением для Клеменсии, её торжеством; не придумано еще тех страшных слов, чтобы хотя бы бледно отобразить всю жуткую картину того, что творилось в душе Черной Королевы, когда она слышала животные дикие крики ужаса сгорающего на костре, возбуждающие и ласкающие её слух, и видела отчаянные глаза – не от страха пламени кричал осужденный, о нет, а от того, что больше не мог слушать её.