И да падет с очей туман...

  «Гений есть общее добро; в поклонении гению – все народы родня;
и когда он безвременно покидает землю, все провожают его с одинаковою скорбию.
Пушкин по своему гению был собственностью не одной России…»
                В. А. Жуковский.
  Убежденный, что «гений есть общее добро» и что «в поклонении гению – все народы родня», один из турецких пашей, взятых в плен русскими в Арзруме, узнав, что перед ним поэт, сложив руки на груди, поклонился Пушкину, приветствуя его словами: «Благословен час, когда встречаем поэта. Поэт брат дервишу. Он не имеет ни отечества, ни благ земных; и между тем как мы, бедные, заботимся о славе, о власти, о сокровищах, он стоит наравне с властелинами земли и ему поклоняются».
  Сколько достоинства в словах этого «сухощавого старичка», восточное приветствие которого «полюбилось» тридцатилетнему Пушкину. Но уже в следующую минуту, едва выйдя из палатки, где ему оказали высочайшее почтение и уважение, которым не баловали в свете, поэт тут же сыронизировал насчет брата своего дервиша, не скрывая брезгливого отношения к полунагому молодому человеку, пришедшему в русский лагерь приветствовать победителей.
  Почему Пушкин, «созданный попасть в боги», по словам его учителя – Жуковского, не понял той мудрости, до коей дошел старичок – азиат, не владевший грамотой и прозябавший в «азиатской бедности» среди «азиатского свинства», которые открылись поэту в Арзруме?
  «Воспитание Пушкина было безалаберным. Сменявшиеся французы-гувернеры, случайные учителя не могли иметь глубокого влияния на ребенка, в значительной степени предоставленному самому себе», - объясняет отечественный пушкинист Б. Томашевский многие пороки поэта, от которых ему так и не удастся избавиться по жизни.
  «Вообще воспитание его мало заключало в себе русского. Он слышал один французский язык, гувернер был француз. Библиотека его отца состояла из одних французских сочинений»», - вспоминал брат поэта Лев Сергеевич, памятуя о французском влиянии на дворянство в России. Но это нелюбимое дитя в своей семье было, похоже, с самого детства любимцем Бога. Поступив по протекции Александра Тургенева в лицей – привилегированное, закрытое учреждение, Пушкин мог не беспокоиться о своем будущем, т. к. служебная карьера лицеистов была обеспеченной.
  Первый учебный год Александр закончит со следующей аттестацией: «Имеет более блистательные, нежели основательные дарования, более пылкий и тонкий, нежели глубокий ум. Прилежание его к учению посредственно, ибо трудолюбие еще не сделалось его добродетелью… Знания его вообще поверхностны… Самолюбие вместе с честолюбием, делающее его иногда заносчивым, чувствительность с сердцем, жаркие порывы вспыльчивости, легкомысленность и особенная словоохотливость с остроумием ему свойственны… В характере его вообще мало постоянства и твердости». Надо признать, что отмеченные здесь человеческие качества отрока-лицеиста приведут зрелого поэта к его личной трагедии. «Самолюбие вместе с честолюбием», которые он называл «мое тщеславие», сыграют в его жизни роковую роль. 
  Интересно, что Жуковский, который целенаправленно вел своего гениального ученика к его славе, в 1825 году вынужден будет указывать Пушкину, уже государственному чиновнику, на те же самые недостатки: «…До сих пор ты тратил ее (жизнь – М. В.) с недостойною тебя и с оскорбительною для нас расточительностью, тратил и физически, и нравственно. Пора уняться. Она была очень забавною эпиграммою, но должна быть возвышенною поэмою».
  Но и 14-летний лицеист Пушкин мало отличался от этого 26-летнего. «Легкомыслен, ветрен, неопрятен, нерадив; впрочем, добродушен, усерден, учтив, имеет особенную страсть к поэзии», - отмечалось в аттестации Александра за 1813 год.
  В августе, сентябре 1825 года Жуковский будет упорно наставлять, просить, умолять Пушкина: «Прошу покорнейше уважать свою жизнь… Создай что-нибудь бессмертное, и тогда беды твои (которые сам же состряпал) разлетятся в прах… Ты сам себя не понимаешь; ты только бунтуешь, как ребенок, против несчастья, которое само не иное что, как плод твоего ребячества… Перестань быть эпиграммой, будь поэмой»; «… Ты должен быть поэтом России, должен заслужить благодарность! Теперь ты получил только первенство по таланту; присоедини к нему и то, что лучше еще таланта – достоинство!..»; «…Ты имеешь не дарование, а гений. Ты богач, у тебя есть неотъемлемое средство быть выше незаслуженного несчастия и обратить в добро заслуженное; ты более, нежели кто-нибудь, можешь и обязан иметь нравственное достоинство. Ты рожден быть великим поэтом; будь же этого достоин…» (осень, 1824)
  Окончив лицей, «далеко не блистательно, заняв 19-е место», Пушкин, тем не менее, был определен в Коллегию иностранных дел, несмотря на особый подбор сотрудников по повышенному образовательному цензу.
  За два года – 1818-1819 – Пушкин напечатает только шесть стихотворений. Но усиленно именно в эти годы будет работать над поэмой «Руслан и Людмила».
  До 1820 г. у Пушкина, включая и лицейский период, где он уступал сначала первое место поэту Илличевскому, своему товарищу, было опубликовано всего около 20 стихотворений. Он был широко известен как поэт в узком кругу избранных литераторов.
  Находясь на службе в коллегии иностранных дел, Пушкин, как отмечает Б. Томашевский, «постоянно проводил в среде молодого офицерства. Попойки, карты и сердечные увлечения самого разнообразного характера были обычной формой времяпрепровождения Пушкина, не слишком обремененного службой. Эта веселая столичная жизнь прерывалась лишь болезнями, пока не оборвалась внезапной высылкой на юг». Такое ощущение, что пушкинист Томашевский заглянул в полицейский донос Булгарина за 1826 г. «Нечто о Царскосельском лицее и о духе оного», в котором тот по долгу службы отмечал: «…Должно заметить, что тогда (когда в Царском Селе стоял гусарский полк – М. В.) было в тоне посещать молодых людей в Лицее; они даже потихоньку (т. е. без позволения, но явно) ходили на вечеринки в дома и езжали в Петербург, куликали с офицерами…»
  Как видим, мало, что изменилось в жизни молодого человека, поэта, который, передав рукопись «Руслана и Людмилы» Никите Всеволожскому отчасти в погашение крупного карточного долга, отчасти за наличную сумму, выехал на Кавказ, где его поджидала громкая слава автора поэмы «Кавказский пленник».
 ------------
  «Высылка» поэта была неожиданной даже для самых близких друзей поэта. «Растолкуй мне историю Пушкина», - просил А. И. Тургенева в своем письме из Варшавы П. Вяземский. Посвященный в это не более Вяземского, Н. М. Карамзин писал ему в Варшаву, что Пушкин «благополучно поехал в Крым месяцев на пять», (запомним это!) приписав в конце письма довольно странное: «Если Пушкин и теперь не исправится, то будет чертом еще до отбытия своего в ад…»
  Пока друзья поэта ломали головы, пытаясь доискаться до причин его внезапной «опалы», Пушкин в «красной рубашке с опояском и в поярковой шляпе» на перекладных направлялся в Екатеринослав к Инзову с «очень важным документом» – депешей о назначении его наместником Бессарабии. «Он придет к вам курьером» - сообщалось в препроводительном письме И. Н. Инзову, как будто подобная почта доставлялась помимо услуг курьера, или доставивший почту не есть курьер. Осведомившись, что в Коллегии ин. дел поэт был переводчиком, Инзов поручил ему переводить в канцелярии французские тексты молдавских законов на русский язык.
  Казалось бы, круг обязанностей ссыльного поэта и чиновника вполне определен, очерчен и, главное, понятен. Но именно поэтому вызывает недоумение содержание письма Пушкина В. Л. Давыдову, отправленное из Кишинева в первой половине марта 1821 г.: «…Греция восстала и провозгласила свою свободу… Странная картина! Два великих народа, давно падших в презрительное ничтожество, в одно время восстают из праха – и возобновленные, являются на политическом поприще мира… Признаюсь, я бы советовал князю Ипсиланти предупредить старого злодея (Константин-пашу): нравы той страны, где он теперь действует, оправдают политическое убийство.
  Важный вопрос: что станет делать Россия; займем ли мы Молдавию и Валахию под видом миролюбивых посредников; перейдем ли мы за Дунай союзниками греков и врагами их врагов? Во всяком случае, буду уведомлять…»
  Это ли задача ссыльного, коего гений должен был, в уединении, растрачивать себя на переводы законов? Значило ли это, что приехавший к Инзову под видом курьера один из самых не лучших и мелких чиновников, только для видимости подчинялся генералу, наместнику Бесарабии, выполняя на самом деле особую роль на юге России от Коллегии ин. дел? Возвращаясь к словам великого историка Карамзина, уточним, что Крымом интересовались в Петербурге не из праздного любопытства: восставшая против турецкого владычества Греция могла подвигнуть российских греков, депортированных еще Потемкиным, во времена Екатерины, с гор на равнину, на патриотические чувства и на воссоединение со своими восставшими братьями. Разведать настроения греков в эти тревожные дни и для России, было главной задачей «ссыльного» чиновника, которого по Югу России, открывая ему беспрепятственно все двери высоких кабинетов и домов Края, сопровождал лично герой войны 1812 г. знаменитый генерал Н. Н. Раевский! 
  Тогда становятся понятными не только радушный прием генерала Инзова, оказанный им своему подчиненному, коллежскому секретарю, но и та свобода передвижения ссыльного по югу России без всякого сопротивления со стороны самого наместника Бесарабии!
  «Время мое протекает между аристократическими обедами и демагогическими спорами… Общество наше, теперь рассеянное, было недавно разнообразная и веселая смесь умов оригинальных, людей известных в нашей России… - женщин мало, много шампанского, много острых слов, много книг, немного стихов…»,- писал Пушкин 4 декабря 1820 г. из Каменки, имения Раевских, своему другу Н. И. Гнедичу. А еще раньше, 24 сентября того же года, он написал подробное письмо из Кишинева своему брату Льву: «…Два месяца жил я на Кавказе. Жалею, мой друг, что ты со мною вместе не видел великолепную цепь этих гор; ледяные их вершины, которые издали, на ясной заре, кажутся странными облаками, разноцветными и недвижными; жалею, что не всходил со мною на острый верх пятихолмного Бешту, Машука, Железной горы, Каменной и Змеиной…»
  Пушкин готов бесконечно любоваться природой Кавказа и передавать эту любовь родным, близким и друзьям, но как только взгляд его выхватит среди этой девственной природы горца, как тон его тут же меняется и иные эпитеты рождает его поэтический ум: «…Кавказский край, знойная граница Азии, - любопытен во всех отношениях. Ермолов наполнил его своим именем и благотворным гением. Дикие черкесы напуганы; древняя дерзость их исчезает. Дороги становятся час от часу безопаснее, многочисленные конвои – излишними. Должно надеяться, что эта завоеванная сторона, до сих пор не приносившая никакой существенной пользы России, скоро сблизит нас с персиянами безопасною торговлею, не будет нам преградою в будущих войнах (!!!) – и, может быть, сбудется для нас химерический план Наполеона в рассуждении завоевания Индии…»
  Омыв, мысленно, сапоги российских воинов в Индийском океане, Пушкин продолжает живописать брату открывающиеся взору картины: «…Видел я берега Кубани и сторожевые станицы - любовался нашими казаками. Вечно верхом, вечно готовы драться; в вечной предосторожности!..» Далее вновь о горцах, которыми трудно любоваться даже опальному поэту: «…Ехал в виду неприязненных полей (!!!) свободных горских народов. Вокруг нас ехало 60 казаков, за нами тащилась заряженная пушка, с зажженным фитилем. Хотя черкесы нынче довольно смирны, но нельзя на них положиться; (Интересно, каким было сопровождение русских до замирения малой части черкесов, через территорию которых сейчас едет П. с такой вооруженной охраной? - М. В.) в надежде большого выкупа – они готовы напасть на известного русского генерала. И там, где бедный офицер безопасно скачет на перекладных, там высокопревосходительный легко может попасться на аркан какого-нибудь чеченца. Ты понимаешь, как эта тень опасности нравится мечтательному воображению…»
  Можно было бы избежать этих подробностей, говоря о частном письме, если бы не поразительное сходство его со стихом Жуковского, посвященного г-ну Войкову, второстепенному поэту с репутацией беспринципного журналиста. Совершенное по форме своей (53 строки, разбитые на две почти равные части: 27 и 26 строк), стихотворение это построено на потрясающем контрасте! Первая часть, в которой поэт любуется: Тереком в быстром беге, виноградниками, горами в голубом тумане, Эльбрусом – седым гигантом, утесами, водопадами, гранитными скалами, девственными лесами, орлами, горными козами, подытоживая: «Там все является очам /Великолепие творенья!» И вдруг на мгновение замирает этим дерзким, звучащим словно приговор: «Но…», перенося нас из этого великолепия во 2-ю часть, где поэт находится абсолютно во власти страха – плода своего воображения: «Но там – среди уединенья /Долин, таящихся в горах,- /Гнездятся и балкар, и бах, /И абазех, и камуцинец, /И карбулак, и албазинец, /И чечереец, и шапсук… /Как серны скачут по горам, /Бросают смерть из-за утеса… /Рассыпавшись, добычи ждут… /Там жизнь их – сон; стесняясь в кружок… /В дыму клубящемся сидят /И об убийствах говорят… /Иль сабли на кремнях острят, /Готовясь на убийства новы…» То ли люди-птицы, то ли птицы-люди?.. Какая разница для Жуковского, когда речь идет о врагах, подлежащих уничтожению уже за то, что «гнездятся» они в божественном крае, делающем человека поэтом, по словам Лермонтова! 
  Мечтательное воображение Пушкина было кому взбудоражить. Но ученик, в который раз, пойдет дальше своего учителя. «Опальный» поэт, которого «тяготили молдавские цепи», когда не сидел под арестом, (куда сажал его старичок Инзов всякий раз, как ему случалось побить молдавского боярина, по признанию самого Пушкина) посещал всегда дом генерала М. Ф. Орлова. Это был культурный центр Кишинева, где собирались члены Южного тайного общества. Здесь поэт мог участвовать в шумных политических и литературных спорах. Здесь он встречался с «первым декабристом» В. Ф. Раевским и руководителем будущих южных декабристов П. И. Пестелем.
  Декабристы противопоставляли реакционному вмешательству России в западноевропейскую политику движение России на восток. В «Русской правде» Пестеля, в которой была опубликована политическая программа южного общества, среди земель, которые «необходимо надобно к России присоединить», названы в первую очередь «1). Молдавия и 2). Те земли горских кавказских народов, России неподвластных, которые лежат к Северу от границ с Персией и Турцией, а в том числе и западную приморскую часть Кавказа, Турции ныне принадлежащую». Необходимость завоевания Пестель обосновывал так: «Все опыты, сделанные для превращения горских народов в мирные и спокойные соседи, ясно и неоспоримо уже показали невозможность достигнуть сию цель. Сии народы не пропускают ни малейшего случая для нанесения России всевозможного вреда, и одно только то остается средство для их усмирения, чтобы совершенно их покорить». Т. е истребить.
  Даже самая прогрессивная, либеральная часть русского общества с передовыми взглядами смотрела на кавказские народы как на подопытных животных, которых нужно или приручить, или уничтожить, если они не поддаются дрессировке. И Пестель не оговорился, когда писал об опытах… для превращения…
  В «Общей газете» (№46, 19-25 ноября 1998) Яков Гордин, открывая в Пушкине «Русского человека 200 лет спустя», отмечает: «…У Пушкина, как исторического мыслителя имелось еще одно великое качество – он знал, что существуют ситуации, из которых нет благополучного выхода. Может быть, самый замечательный образец его бесстрашного трезвомыслия – отношение к завоеванию Кавказа. Этой теме посвящена лишь одна страница в «Путешествии в Арзрум», но там сказано обо всем – и о вынужденности этого завоевания, и о трагедии горцев, и о невозможности взаимопонимания, и о бесконечности вражды…»
  Остается добавить от себя, что «и одно только то остается средство для их усмирения, чтобы совершенно их покорить». Программа Пестеля в чистейшем виде нашла свое отражение не только в «Путешествии…». «Завоевательная колонизаторская политика России была популярна среди леводворянских тайных обществ. Естественно, что Пушкин откликнулся на это «Кав. пленником» с его патриотическим эпилогом»,- пишет советский пушкинист, ничуть даже не смущенный тем, что возмутило в поэме даже близкого друга поэта, князя Вяземского, очень резко осудившего эпилог поэмы, в котором П. превзошел даже самые смелые мысли кровавых монархов: «…И воспою тот славный час, /Когда, почуя бой кровавый, /На негодующий Кавказ /Подъялся наш орел двуглавый; /Тебя я воспою, герой, /О Котляревский, бич Кавказа! /Твой ход, как черная зараза, /Губил, ничтожил племена…/ Ты днесь покинул саблю мести, /Тебя не радует война… /Но се Восток подъемлет вой!.. /Поникши снежною главой, /Смирись, Кавказ: идет Ермолов!.. /Все русскому мечу подвластно… /Подобно племени Батыя, /Изменит прадедам Кавказ, /Забудет алчной брани глас, /Оставит стрелы боевые. /К ущельям, где гнездились вы, /Подъедет путник без боязни, /И возвестят об вашей казни /Преданья темные молвы».
  Отдавая дань гению Пушкина, нужно сказать, что не ритмов или размера ради поэт против «русского меча» выставил «стрелы боевые» горцев. Так просвещенному миру легче представить наступление цивилизации на джунгли с их первобытным миром, русских Янок – на индейцев-горцев, истребление которых оправдано самим ходом истории.
  «Кончил я новую поэму – «Кавказский пл.», которую надеюсь скоро вам прислать, - писал Пушкин 23 марта 1821 г. из Кишинева А. А. Дельвигу, - ты ею не совсем будешь доволен и будешь прав…» Значит ли это, что Пушкин сам был недоволен тем, что написал? Был ли это социальный заказ или желание войти в доверие к правительству? «Недостатки этой повести, поэмы или чего вам будет угодно, так явны, что я долго не мог решиться ее напечатать, - признавался Пушкин в письме к Н. И. Гнедичу из Кишинева в апреле 1822 г., - Вам предаю моего «Кав. пл.»… Назовите это стихотворение сказкой, повестью, поэмой или вовсе никак не называйте, издайте его в двух песнях или только в одной, с предисловием или без; отдаю его вам в полное распоряжение».
  Откуда это равнодушие к судьбе своего творения? Не потому ли, что это была сделка с совестью, от которой не терпелось избавиться, как можно скорее забыть ее? В октябре 1822 г. поэт полюбопытствует в письме к брату: «Скажи мне, милый мой, шумит ли мой пленник?..» 
  Вышедший в свет в сентябре 1822 г., после строгой «цензуры нравов», вплоть до исключения слова «ночей» из стихов: «Не много радостных ночей судьба на долю ей послала», «Кав. пл.» имел большой успех. Поэма была сочувственно встречена критикой. Даже враждебные ранее критики молчали. При жизни автора поэма переиздавалась трижды! Не говоря уже о том, что по ее сюжету был поставлен в Петербурге балет с Истоминой в роли Черкешенки и что поэма была переведена сразу на несколько языков. Но, что самое удивительное, Александр 1, невзлюбивший Пушкина с первых дней на государственной службе как бездельника, прочтя «Пленника», произнес: «Надо помириться с ним».
  Интересно, что сказал бы этот либеральный император, если бы ему довелось услышать реакцию поэта на события в Польше? В письме к дочери Кутузова, своей приятельнице, в декабре 1830 г. Пушкин писал из Москвы: «…Известие о польском восстании меня совершенно потрясло. Итак, наши исконные враги будут окончательно истреблены… Мы можем только жалеть поляков. Мы слишком сильны для того, чтобы ненавидеть их, начинающаяся война будет войной до истребления – или по крайней мере должна быть таковой…» «Россия нуждается в покое. Я только что проехал по ней. Великодушное появление государя воодушевило Москву»
  Это вам не горцы-хищники, речь идет о братьях славянах. Тут даже не стоит вопрос: «Что делать с таковым народом?», как в случае с черкесами, чью участь Пушкин решал, походя, в путевых заметках по дороге в Арзрум.
  «Вопрос о Польше решается легко. Ее может спасти только чудо… Ее спасение в отчаянии – (Т. е. «единственное спасение в том, чтобы перестать надеяться на спасение). Одержат верх умеренные, и мы получим Варшавскую губернию, что следовало осуществить уже 33 года тому назад. Из всех поляков меня интересует один Мицкевич… Боюсь, не приехал ли он в Варшаву, чтобы присутствовать при последних судорогах своего отечества.
  Я недоволен нашими официальными статьями. В них господствует иронический тон, не приличествующий могуществу. Все хорошее в них, т. е. чистосердечие, исходит от государя…»
  Верноподданный гражданин империи Пушкин, не раз сетовавший на несправедливое к себе отношение в отечестве, не раз чувствовавший себя «жертвой клеветы и мстительных невежд», готов беспощадно карать целые народы за одно только их стремление к свободе, даже если это борьба за свободу Духа!
  В ответ на пушкинское «Он между нами жил…», Адам Мицкевич, не заставив себя ждать, откликнется словами, под которыми подписался бы каждый горец, хлебнувший русского лиха аж с 1708 г., когда впервые было поднято в Чечне антиколониальное восстание.
  В 1834 г. началась национально-освободительная борьба горцев северо-восточного Кавказа под руководством легендарного Шамиля, к этому же году относится послание Мицкевича Пушкину и Жуковскому: «… Если до вас издалека от вольных народов на север дойдут эти жалобные песни и отзовутся над страною льдов, пусть возвестят они вам вольность, как журавли возвещают весну. Узнаете меня по голосу… Пока я был в оковах, ползая тихо, как уж, я хитрил с тираном, но вам я открыл то, что таилось в душе, и для вас всегда хранил кротость голубя. Теперь я выливаю в мир кубок яда. Едка и жгуча горечь моей речи, горечь, высосанная из крови и слез моей отчизны, пускай же она ест и жжет не вас, но ваши оковы. А кто из вас посетует на меня, я встречу его жалобу, как лай собаки, которая так привыкла к ошейнику и так терпеливо и долго его носила, что готова кусать руку, срывающую его».
  «Бунт и революция мне никогда не нравились», - признавался Пушкин в письме к Вяземскому 1826 г., 14 августа, и тем ценнее для горцев его поэтическое признание: «Кавказа гордые сыны, / Сражались, гибли вы ужасно, /Но…»
  Но, к сожалению, отношение Пушкина к своему, русскому, народу было ничуть не лучше отношения к полякам. В 1831 г. из Царского Села, он с возмущением писал П. А. Осиповой, помещице села Тригорского: «…Знаете ли вы, что в Новгороде, в военных поселениях произошли волнения? Солдаты взбунтовались все под тем же бессмысленным предлогом, что их отравляют. Генералы, офицеры и лекаря были все перебиты с утонченной жестокостью. Император отправился туда и усмирил бунт с поразительным мужеством и хладнокровием. Но нельзя допускать, чтобы народ привыкал к бунтам, а бунтовщики – к появлению государя…»
  Если путешествие П. в Арзрум закончилось для горцев рескриптом Николая 1 главнокомандующему Кавказа И. Ф. Паскевичу «Об усмирении навсегда горских народов или истреблении непокорных», благословляющим генерала на депортацию горцев в Турцию, то смерть великого поэта побудила его не менее великого государя прибыть 7 октября в Тифлис, чтобы в течение трех дней развернуть на Кавказе военное поселение.
  «…Не вынесла душа поэта позора мелочных обид», - оплакивал, говорят, 23-летний Лермонтов гений Пушкина, загубленный в расцвете лет.
  «…Ты рожден быть великим поэтом: будь же этого достоин. В этой фразе вся твоя мораль, все твое возможное счастие и все вознаграждения. Обстоятельства жизни, счастливой или несчастливой – шелуха…», - не уставал наставлять любимца богов Жуковский.
Да притечем и мы Его ко свету,
И да падет с очей туман…
                Марьям Вахидова.
1999 г.

    Выступление прозвучало в ИМЛИ и в Кавказском клубе в Москве, подготовлено специально к 200-летнему юбилею Пушкина.