Три новеллы о смерти

НОВЕЛЛА ВТОРАЯ

Уже где-то около полугода Питер стал его навязчивой идеей. Он и сам не знал почему. Город этот никогда не был ему особенно близок. Ну, юность, ну, тусовки, но ведь ничего особенного. Все тогда ехали в Питер, и он тоже. Волосы, феньки, шитье на тертой джинсе,  аск по вокзалам: «Мы приехали из города Та-арту-у…» -  отвратительный портвейн (Вадима перекосило от воспоминаний об этой дряни), некто по имени Дюк (сколько ему тогда было лет? сороковник или около того? Примерно как Вадиму теперь). Теперь все перезабылось, сто раз перемешалось в житейской мясорубке и, уже казалось, бесследно исчезло. Свою навязчивую идею он затыкал и глушил в себе («зачем?» -  в смысле: зачем ехать). И разумеется не сказал бы ни друзьям, ни жене.  Первым не сказал бы, потому что они не были друзьями юности, а, ведь, как известно, дружба в зрелом возрасте - дружба выгоды или удобства - дружим семьями, работаем вместе, так же как в детстве, дружба - это общность территории: школы, двора, чего-то еще. И только юность  абсолютно бескорыстна в этом смысле.
Ленке, жене, говорить о Питере не хотелось из-за смутного и странного чувства неловкости (чувства, кстати сказать, ложного). Питерский период был до нее, был вне их общего. Когда они встретились в чьей-то московской мастерской, Ленка, как многие художницы, носила старый мужской, до безобразия растянутый свитер, он болтался на ней как на вешалке. Помнится Вадим тогда душераздирающе пел: «Но рок-н-ролл мертв, а я-а-а-а…», - и все пытался изобразить тремоло, как у БГ. Тремоло не получалось. Не получилась и их совместная поездка в Питер.
Москва обрастала плакатами и тюками, вязла в митингах и торговле: люди всячески разнообразили полуголодные будни, а среди всего этого - он и Ленка. Поженились они через пять лет, когда Тошке было уже два (вообще-то сына назвали Тимофеем, так что скорее он был Тимка, но домашнее прозвище «Тотошка» прилипло намертво).
И вот, не вынеся полугодовой пытки, Вадим, наконец, купил билет.  И теперь этот билет лежал в кармане. Билет в юность. Два дня и обратно - этого должно хватить.  Хватить на что? На то, что не давало покоя все это время, зачем-то снилось по ночам, неожиданно звучало по радио знакомыми голосами, прорывалось на экране среди потока мути, такими знакомыми, хоть и постаревшими лицами. Как человек теперь уже трезвомыслящий, Вадим свою манию объяснял себе тем, что ему необходима перемена обстановки - раз, тридцать семь – возраст, как известно критический - два; вспомним юность боевую - три; и даже если ничего «там» не произойдет (что скорее всего), закончится эта маета - и это главное. Итак, суббота, воскресенье, а в ночь на понедельник - домой. Он так ничего толком и не сказал жене.
- Я в Питер по делам на два дня.
- По делам-лам-лам, - промурлыкала она, не отрываясь от холста.
В комнате резко пахло скипидаром и краской. Вадим постоял еще немного, ожидая вопросов, посмотрел на Ленкину спину, развернулся и вышел.
***
Над Московским вокзалом висело густо лиловое небо в оранжевых пятнах фонарей. Было то ли слишком рано, то ли очень поздно, и таксист на радостях, что попался такой солидно одетый клиент, заломил тройную цену. Вадиму меньше всего хотелось говорить, а уж тем более торговаться, не от торжественности момента, само собой,  просто его пробирала  дрожь, и очень хотелось кофе - крепкого, горячего, с пенкой - поэтому он только хмыкнул. Когда же Вадим  вышел из гостиницы, было уже светло,  сыпал мелкий, колючий снежок, из-за углов задувало, и на стыках улиц наросла наледь. Проходившие мимо женщины на поворотах семенили, как японки. 
Вадим брел по скользкому тротуару, пытаясь понять, для чего он сюда приехал да еще зимой. Иногда ему казалось, что он видит знакомых, что кто-то так же вглядывается в его лицо, но люди проходили мимо, или, может быть, это он проходил мимо них.  За это утро он осмотрел все знакомые дворы, увидел пару подъездных дверей, за которыми когда-то «вписывался». Теперь эти двери были железными, и что там за ними, есть ли те квартиры, живы ли владельцы «флэтов», чьих имен и лиц он почти не помнил, так и осталось неизвестным. На Майорова он постоял под аркой. Здесь он целовался… ну, не важно с кем: «Старею, наверное, фигня какая-то, зачем меня сюда принесло?»
На Рубинштейна толклась стайка молодежи, в большинстве немногим старше Тошки. «Здравствуй, племя молодое, незнакомое…» Он купил пару дисков. ( Интересно, стоило ли ради этого ехать в такую даль?) Посидел в кафе. За этот день ничего не произошло: никаких встреч, никаких событий - и к вечеру вернулся в гостиницу. Что было делать? Болтаться так все воскресенье? В музей, что ли идти? Вот Ленка будет хохотать, узнав, что он побывал в Эрмитаже. А главное - почему. А она-то его не могла затянуть даже на собственные выставки. Ночь он просидел с включенным телевизором и водкой и только к утру заснул не раздеваясь.
Утром позвонила Ленка:
- Зая, ну ты как?
- Так себе…
- Пьешь что ли? И с кем это ты там отрываешься? - она была в хорошем настроении.
- Лен, приеду расскажу.
Пока рассказывать было нечего. «Потом, я потом, что-нибудь придумаю» - думал он, глядя в светлеющее окно.
Опять началось кружение по улицам, правда, теперь Вадим никого не искал, никуда не заглядывал, просто шел вдоль каналов, сворачивал, когда хотелось свернуть. И город открывался ему, разворачивался перед ним, как грандиозное полотно. С каждым поворотом такая бессмысленная, казалось бы, прогулка обретала черты, складываясь в лицо города.
Он приехал сюда, гоняясь за химерами своей юности, тщетно пытаясь обнаружить на его улицах следы прошлого.  Юность не любит всматриваться, она до верху полна своим щенячьим восторгом, радость застит ей глаза. Может быть, он и искал именно этой фонтанирующей радости, но разумеется, не нашел ее. Улицы текли из-под его ног, его пути выписывали по центру путаные узоры, замыкались в кольца, завязывались в узлы. 
Где-то  часам к четырем Вадим выбрел к кладбищу.  «Ничего себе, - усмехнулся он, - начали за здравие, а вот тебе и «momento mori». На кладбищах он не бывал никогда, по крайней мере на таких: с мраморными урнами, плачущими нимфами, вязью на постаментах.  Конечно, в Москве они тоже есть, такие кладбища, но родные лежали на огромных новых (Вадим ненавидел, эти тоскливые коммунальные колумбарии), а старые, в центре Москвы, казались ему не лучшим местом для прогулок.
Тут же, в Питере, кладбище вписалось в общую, слегка странную картину, очень даже гармонично. «Приеду, скажу: Ленка, я на кладбище был. А она: давно пора, только зачем в такую даль». Вадим улыбнулся. Кое-где на снегу у постаментов лежали мерзлые цветочки и огарочки тонких свечей, он заметил это.  Снег, редкий и крупный, падал на них.  Какая-то старуха сидела у памятника с урной, общипанный лисий воротник, линялая вязаная шапочка… Старуха плакала, по крайней мере, казалось, что она плачет - спина ее вздрагивала. Жалость ли, или еще какое чувство заставили Вадима подойти: «Вам плохо?» Она не ответила. Только посмотрела на него невидящими, мутными глазами и продолжала покачиваться и поглаживать полу своего пальто сухой желтой рукой. «Вам плохо? Где вы живете? Пойдемте-ка, я вас отведу, а-то холодно. Пойдемте». Старуха молча пошарила рукой, ища опоры, попыталась встать и не смогла. Вадим почему-то представил собственную мать, вот так же слепо шарящую рукой и ему стало страшно, до комка в горле. Он помог старухе подняться. Медленно они вышли из оградки. Сгибаться под ее рост было неудобно, спина затекла и рука, на которую старуха опиралась, очень быстро устала. А потом… Потом его спутница стала оседать. Вадим не сразу понял, что произошло. Он с ужасом смотрел на ее ставшее таким тяжелым тело. Все происходило как при замедленной съемке.  Время стало вязким тягучим, почти бесконечным. На самом же деле он стоял над упавшей женщиной не больше минуты. И опомнившись, начал звонить в скорую, службу спасения, еще куда-то.  Самое страшное - это ждать. Как же хотелось сбежать, сделать вид, что ничего не произошло, забыть и тяжесть эту, и жалкую спину. А скорая все не ехала и не ехала. Если бы он мог, ну, хоть что-нибудь! Вадим опустился на колени рядом с ней, судорожно дышавшей, подсунул ей под голову свой портфель, взял за руку - рука была холодная и сухая, но еще живая, он это чувствовал. «Все будет хорошо, все будет хорошо, лежите, лежите спокойно. Сейчас будет врач. Все хорошо…» Он все повторял и повторял, что «все хорошо», не понимая, что говорит это скорее себе, чем ей. Жизнь уходила из-под его руки. Пусть чужая, но жизнь. Почему то что начало с огромной скоростью проноситься у него в голове вообще там появилось?  Шок?   «Ты… Ты! Ты причина всего этого!» - проступило сквозь растерянность, просто вышло из мрака. «Зачем Ты меня сюда приволок? Почему я, зачем? Ты не имеешь права, Та не можешь так… Ты…»
- Спокойно! - это Вадим сказал уже вслух.
Он сидел на снегу, смотрел в мертвое лицо (в том, что оно мертвое сомнений уже не было), и над ним нависало то же  серо-розовое зимнее небо. Но что-то уже переменилось, вывернулось наизнанку или  наоборот встало на место. Что? Отчего? Откуда он знал, именно знал, всем своим существом, треснувшим, как спелый каштан, что смерти нет, вопреки столь очевидному: ни старухиной, ни чьей-то вообще. Знание это проросло безмолвием, безмыслием и тишиной. Сквозь эту тишину  он смотрел и дышал, оглохший от открывшейся ему тайны; сквозь эту тишину отвечал он на вопросы приехавшей милиции; сквозь эту тишину проехала скорая, увозя труп.
На снегу остался лежать батон, выпавший из старухиной сумки и общипанный с одной стороны. Кормила ли покойница птиц, ела ли сама? Он поднял его и положил на ближайший памятник - птицам. То, что раньше показалось бы ему кошмарной подробностью, теперь было пронизано бессмертием.
***
Замерзший вагон отчалил и поплыл сквозь ночь, унося человека, чье сердце отстукивало и отстукивало морзянкой: «Я очень прошу Тебя, я очень, очень Тебя прошу. За них, за Тошку, за Ленку, за женщину эту старую. За нас всех прошу. Пожалуйста, Ты же можешь, Ты же все можешь…» А вагон плыл и плыл.
Маленькая лодочка в Божьих руках.