Сон Константина Треплева

                А.П.Чехову -  150 лет      

     По справедливому замечанию исследователя, пьеса Константина Треплева о Мировой душе является высшей точкой, некоей нравственно-философской вершиной, с которой обозреваются поступки, речи и мысли всех персонажей "Чайки"1/. Небольшой по объему монолог Нины Заречной оказался исключительно емким с точки зрения конденсации художественных и философских идей, восходящих к Книге Бытия, размышлениям Марка Аврелия, к сочинениям современных Чехову мыслителей - Вл.Соловьева, А.Шопенгауэра, к текущей беллетристике (Н.Минский, Д.Мережковский) и другим источникам 2/. Правомерно поставить и более частный вопрос: почему именно Константин Треплев являет в пьесе свои драматургические способности?  Исчерпаны ли перечисленными  литературными изданиями истоки его вдохновения? Частично на этот вопрос отвечают наблюдения В.Звиняцковского, показавшего, что возможным прототипом  образа Треплева явился  «киевский мещанин» Виктор Бибиков, один из зачинателей отечественного  литературного декаданса 3/.
     Для более полного ответа, очевидно, потребуется произвести некоторый мыс¬ленный эксперимент и представить Треплева в качестве самостоя¬тельной, суверенной личности, живущей и творящей в пьесе по соб¬ственной воле, исходя из собственных психофизических качеств. Ясно, что в тяге молодого человека к творчеству проявилась опре¬деленная наследственность: мать - талантливая актриса; отец - киевский мещанин - тоже актер. Родной дядя - Сорин - в молодости мечтал стать писателем и, вероятно, имел для этого какие-то осно¬вания. У него обширная библиотека, он подсказывает Константину сюжеты... О человеке, «который хотел», но – увы – так ничего и не добился...
    Другой существенный фактор - состояние влюбленности, переживаемое Константином. Влюбленной молодости свойственна романтичность, а в случае с Треплевым она усугублена оторванностью от внешнего мира, вынужденным безденежьем и прозябанием в деревне. Отсутствие жизненных впечатлений поневоле толкает творческую фантазию, пи¬таемую любовными переживаниями, к абстрактности, книжности, к возведению собственного одиночества и собственного стремления к сближению с Ниной в масштабы космические... Среди духовной пусты¬ни видится грядущее "слияние душ" влюбленных - не об этом ли го¬ворит Медведенко, не это ли чувствует  всепонимающий док¬тор Дорн?
      Теперь дело только за конкретным сюжетом, на который можно было бы "наложить" видения и сны Константина Треплева. Источником сюжетов - при бедности внешних впечатлений - мог стать прежде всего книжный шкаф в кабинете Сорина. Содержимое шкафа играет сущест¬венную роль в разво-рачивающихся событиях: читаются произведения Мопассана и Тригорина, упоминаются имена Бокля, Спенсера, Ломброзо... Услугами шкафа пользуются Сорин, Треплев, учитель Медведенко. Пос¬ледний - в силу отсутствия денег на приобретение собственной биб¬лиотеки. Любопытно, что в пьесе "Вишневый сад" шкаф, абстрагиро¬ванный от своего содержания, играет уже самостоятельную роль.
     Если ключ к сюжету о Мировой душе сокрыт в книжном шкафу, следует внимательнее прислушаться к репликам персонажей перед представлением. Треплев: "...пусть нам приснится то, что будет через двести тысяч лет!". Сорин: "Через двести тысяч лет ничего не будет" (С.13,13). В первоначальном варианте звучала также реп¬лика Медведенко: "...прежде чем Европа достигнет результатов, че¬ловечество, как пишет Фламмарион, погибнет вследствие охлаждения земных полушарий" (С.13, 258). Чехов снял упоминание о Фламмарионе, имея, очевидно, для этого веские основания. Сходный текст, однако, встречается в "Палате № 6". Рагин размышляет о человечестве: "...всему этому суждено уйти в почву и, в конце концов, охладеть вместе с земною корой, а потом миллионы лет без смысла, и без цели носиться с землей вокруг солнца..." (С.8, 90). Это свиде-тельствует, что "фламмарионовская" тема гибели всего живого на Земле была не¬безынтересна самому Чехову. Комментарий к Полному собранию сочи¬нений и писем в 30-ти томах и вся обширная "Чеховиана" но содер¬жат данных о Фламмарионе и его сочинениях.
     По сведениям, почерпнутым из "Русской энциклопедии», Камилл Флам-марион, выдающийся французский астроном, сыграл огромную роль в популяризации научных астрономических знаний: за мощь воображения и необычайную плодовитость как писателя его прозвали  - "Огонь Ориона"4/. По каталогу Российской государственной библиотеки, в 60-90-х годах Х1Х века в России было издано более 30 книг астронома - в основном в массовых научно-популярных сериях - в "Детской библиотеке" А.С.Суворина, в издательствах Вольфа, Павленкова, Сытина. Характерны названия сочинений Фламмариона: "Жители небесных миров", "Многочисленность обитаемых миров", "По волнам бесконечности. Астрономическая фантазия", "Конец мира. Астрономический роман", "Светопрестав¬ление", "В небесах. Астрономический роман" и др. Только в издательстве А.С.Суворина популярные книги Фламмариона выходили четыре раза. В интересующий нас период - начало 1890-х годов - читающей публике было предложено, по крайней мере, три астрономических фантазии на тему грядущей гибели мира: "Конец мира. Астроно¬мический роман" (1893); "По волнам бесконечности. Астрономическая фантазия" (1894); "Светопреставление. Астрономи¬ческий роман" (1893).
     Чехов, несомненно, был знаком с сочинениями Фламмариона по суворинским изданиям. В «Библиотеке Чехова» С.Балухатого  под номером 732  числится  одно из таких изданий, переданных писателем в Таганрог: Фламмарион, Камилл. Многочисленность обитаемых миров. Перевел К.Толстой. СПб., 1896. Издание подарено Чехову  заведующим  суворинской  типографией  А.Коломниным.
     Интересу к астрономической проблематике могло способствовать знакомство о Ольгой Кундасовой по прозвищу "Астрономка", - подругой Марии Чеховой со времен Высших женских курсов. Ольга Петровна состояла в переписке с Антоном Павловичем (37 писем и 5 телеграмм), помогала ему в изучении французского языка, постоянно бывала в семье Чеховых в Мелихове в период работы писателя над "Чайкой", о чем свидетельствует "Дневник" Павла Егоровича Чехова. Кундасову называют в качестве прототипа Рассудиной в повести "Три года". Несомненно, "Астрономка" была в курсе популярной литературы, поскольку состояла в штате профессора Бредихина в Московской обсерватории (П.5,635).      
      Сопоставление содержания монолога Мировой души с астрономическими романами Фламмариона свидетельствует, что именно оттуда черпал Константин Треплев  символику и сюжеты грядущего хаоса. Роман "Светопреставление" (СПб., 1894) в переводе В.Ранцова повествует о неизбежной гибели всего живого на Земле  - то ли от столкновения с ядовитой кометой, то ли от действия геологических сил (через четыре миллиона лет суша исчезнет под воздействием рек, дождей и ветров), то ли от космического холода (пелена пара закроет дос¬туп солнечному свету), то ли от засухи (испарятся моря и океаны), то ли от взрыва Солнца... В любом случае Земля превратится в "об¬леденелое кладбище".
      Фламмарион живописует картину гибели весьма образно и эмоционально: "Никакой гений не мог бы вернуть истекшее время, - воскресить те дивные дни, когда земля, купаясь в волнах опьяняющего света, про¬буждалась в утренних лучах солнца вместе с зеленеющими <...> рав¬нинами, - с реками, извивающимися, словно длинные змеи, по зеле¬ным лугам, по рощам, оживленным пением пташек... Земля навсегда утратила горы, по склонам которых рождались родники и водопады. Она лишилась тучных нив и садов, усеянных цветами. Гнезда пташек и колыбельки детей <...> все это исчезло <...> Куда же девались утра и вечера, цветы и любящие девушки, сияющие лучи света и благоуха¬ния, радость и гармония, дивная красота и мечты? Все это умерло, исчезло, сменилось однообразием мрака и холода"5/.
      В астрономической фантазии "По волнам бесконечности" (1894) говорится о том, как со временем исчезнут Земля и другие планеты: "Земля рассыплется", а самая яркая звезда Сириус будет едва мер¬цающей звездочкой 6/.
     Фламмарион прослеживает постепенную трансформацию человечест¬ва на пути к концу света: сначала воцарится царство разума, разовьются новые чувства и способности (седьмое - чувство электричества, восьмое - психическое: с их помощью человек получит способность притягивать предметы, как магнитом, и общаться телепатически). Разовьется способность чувствовать ультрафиолетовое излучение. Гипноз заменит варварские методы медицины в хирургии...7/. Любопыт¬но все это сопоставить с размышлениями героев пьесы "Три сестры" о тех чувствах, которые не умирают после смерти человека: «После нас будут летать на воздушных шарах, <…> откроют, быть может, шестое чувство и разовьют его…» (С.13,146). Не ме¬нее любопытно сравнение с нынешним потоком публикаций об экстра¬сенсорных способностях человека.
     В конечном счете физическое человечество вымрет, но духовная субстанция останется вечной. "Души <...> заручившиеся уже бессмертием, продолжали ...вечную жизнь в разных иерархиях невидимого духовного мира. Сознание всех человеческих существ, живших когда-то на Земле, достигло более высоких идеалов... Души <...> снова ожи¬вали в Боге, свободные от уз весомого вещества, и непрерывно со¬вершенствуясь, продолжали носиться в вечном свете"8/.
      В книге "По волнам бесконечности" говорится о противостоянии духовного и материального миров: для первого имеют значение "лишь принципы справедливости, истины, добра и красоты"; в другом "нет ни добра, ни зла, нет справедливости и неправды, красоты и уродливости 9/. Противостояние духа и косной материи (оно составляет глав¬ную коллизию монолога Нины Заречной) продлится  до тех пор, пока веществен¬ный мир не погибнет и "материя и дух сольются в гармонии пре¬красной..." (С.13, 14).
     Нетрудно заметить, что содержание "астрономических фантазий" предс-тавляет собой как бы конспект той части пьесы Треплева о Мировой душе, которая успела прозвучать с подмостков импровизированного театра. Реплика Медведенко о том, что дух нель¬зя отделять от материи, ибо "самый дух есть совокупность мате¬риальных атомов" (С.13,15), восходит к роману "Светопреставление", где излагается тезис атеистов о Вселенной как "совокупности не¬разрушимых атомов"10/. Но особенно разительное впечатление произво¬дит сопоставление картин погибшей природы у Фламмариона и у Треплева: они структурно едины и представляют собой перечисление раз¬личных проявлений жизни, обрывающееся контрапунктом: "все это умерло, исчезло, сменилось однообразием мрака и холода" (Фламмарион); "...все жизни, свершив печальный круг, угасли < …> холод¬но <…> пусто <…> страшно" (Чехов, С.13, 13).
      Из приведенных наблюдений следует, по крайней мере, один вы¬вод: "Сон" Константина Треплева о Мировой душе - это несамостоя¬тельное, неоригинальное, эпигонское сочинение, навеянное отчасти астроно¬мическими "фантазиями" из популярных, дешевых, массовых изданий. Сам Константин упивался "новаторской" пьесой, и не мудрено: она исполнена (наполнена) сокровенными чувствами, мечтой о любви, о грядущей "гармонии прекрасной". Сердце Нины, однако, не проснулось: для  нее монолог Мировой души - просто читка, где нет любви... Харак¬терная метаморфоза, однако, происходит в конце пьесы, когда За¬речная признается Треплеву: "Я люблю его ... Люблю, люблю страстно, до отчаяния люблю" (С.13, 59). И - о чудо! - холодный и бессмысленный когда-то монолог звучит снова - со страстью и выра¬зительностью, навеянными воспо-минанием о первой встрече с люби¬мым человеком.
    Приведенный пример показывает, почему Чехов в окончательном тексте пьесы снял прямое упоминание о Фламмарионе: это было бы указание на эпигонство, это был бы приговор, тек более неуместный в устах такого неумного человека, как Медведенко.
    Сюжет о Фламмарионе имел неожиданное продолжение. В ялтинские годы А.П.Чехов по договоренности с редакцией журнала «Русская мысль» занимался редактированием произведений начинающих литераторов. В 1903 году после чеховской правки на страницах журнала появилась повесть провинциального беллетриста А.К.Гольдебаева (Семенова)  «Ссора» (первоначально – «В чем причина?»). Несмотря на то, что  Чехов выбросил начало и переделал конец, он  довольно доброжелательно отнесся к работе  молодого автора: «Повесть <…> хороша, а местами даже очень хороша» (С.18,311). Чеховский урок, однако, пошел не впрок: в последующих произведениях Гольдебаев  оказался более архаичным, чем его редактор. К новым веяниям  он не приспособился и писал бесконечные  романы, которых никто не хотел печатать (С.18,314-15).
    Герои повести – машинист паровоза  Маров и его помощник Хлебопчук – оба увлечены  идеями бесконечности миров… Во время долгих рейсов «чужанин-раскольник» Сава Хлебопчук просвещает Василия Петровича; сам он начитался Фламмариона  и, «бледнея от душевной боли и  закрывая глаза»,  «с горячим благоговением» рассказывал напарнику,  что люди Земли не одиноки в мироздании, что вселенной нет конца, что «за миллионами миллионов верст  от нас есть соседи, наши подобия, но лучше нас и, быть может,  милее для Создателя <…> Со знанием дела рассказывал он   также о луне, о Марсе, о Сириусе…».
     Сердце Василия Петровича «замирало от ужаса и наслаждения, как от взгляда в бездонную пропасть» (С.18,145).  Заглядывая в будущее, Сава убежден, что  со временем все переменится, «люди сделаются как ангелы, станут сильно любить друг друга, избегать зла». А Маров  тревожится, что  и   т а м,  в иных мирах,   Христос  претерпел за людей, что и  т а м   грядет «кончина мира, второе пришествие…» (С.18, 147-48).
     Что думал Чехов, читая эти строки?  Молодой писатель Гольдебаев, саратовский мещанин, недоучка  (вышел из гимназии в третьем классе), как и чеховский Константин Треплев,  в основу своего произведения положил космические фантазии Фламмариона… На них построил конфликт героев… Это ли не подтверждение  типичности  образа Треплева? Это ли не подтверждение справедливости слов Дорна, адресованных, в сущности, поколениям  молодых  людей,  которые с годами  забывают о  звездных мирах: «Женишься – переменишься. Куда девались атомы, субстанции, Фламмарион…» (С.12,270).
       В окончательном варианте  фраза доктора о Фламмарионе также  была  исключена… Так, благодаря умолчанию,  статус Треплова повышен, и исследователи до сих пор спорят о загадочности  пьесы о Мировой душе...
    «Астрономический» след  сценической фантазии Константина Треплева  прослеживается также в одном из ранних  произведений  Чехова – в  пародии «Нечистые трагики и прокаженные драматурги»  («Будильник», 1884. Опубликована под псевдонимом «Брат моего брата»). Пародию вызвало представление в театре Лентовского спектакля по пьесе К.А.Тарновского «Чистые и прокаженные», изобилующего невероятными сценами и утомительными эффектами. «Творческий процесс»  драмодела Тарновского  рисуется  Чеховым в   откровенно гротескном стиле: «За письменным столом , покрытым кровью, сидит Тарновский <…> во рту горит сера; из ноздрей выскакивают  <…> зеленые чертики. Перо он макает не в чернильницу,  а в лаву, которую мешают ведьмы. Страшно <…> Календарь Алексея Сергеевича Суворина <…>   лежит тут же и с бесстрастностью  судебного пристава  предсказывает  столкновение Земли с Солнцем, истребление вселенной и  повышение цен на аптекарские товары. Хаос, ужас, страх…». Календарь Суворина  на 1884 года содержал астрономический раздел  с прогнозами небесных явлений (С.2, 319-20, 539-40).
     Как видим, запахи серы, дьявольские огни  и  грядущие  космические катастрофы,  составляющие антураж пьесы о «Мировой душе», здесь фигу-рируют в полном наборе. Их сопровождает, правда, «повышение цен на аптекарские товары» - это придает оттенок трагикомизма  итоговому обобщению: «Хаос, ужас, страх…». Не тут ли следует искать истоки  насмешливо-уничижительной реакции Аркадиной на «декадентскую» пьесу  Константина?  В ученическом опусе сына  опытная актриса могла,  без сомнения,  усмотреть  и эпигонское подражание  бездарной драме Тарновского!
      Одной из загадок пьесы являются  и фамилии персонажей. Семантика некоторых придуманных Чеховым фамилий лежит на поверхности, как, к примеру, лошадиная фамилия «Овсов»… В «Чайке»  такая  прозрачность  присутствует в сценическом псевдониме  матери Константина  - вместо неблагозвучных фамилий «Сорина» (девичья)  или «Треплева» (по мужу) она  стала называться «Аркадина». У поэтов-эллинистов и Вергилия «Аркадия» - идиллическая страна, где на фоне роскошной природы разворачиваются  буколические сцены. А вот почему маститый писатель получил фамилию «Тригорин»?  То ли от «трех гор», то ли от «трех горестей»? Здесь открывается простор  для фантазии. Представляется, что  возможные ассоциации могут быть связаны с  взаимоотношениями  Тригорина с женщинами, и тут имеется  историко-литературная подоплека.
     Один из ходовых  любовных сюжетов мировой литературы – отношения  маститого писателя (художника, ученого,  музыканта и др.) с  восторженными поклонницами. Сюжет постоянно подпитывался реальными историями из творческой  жизни корифеев. К примеру, в чеховские времена много  говорили об отношениях Левитана с Кувшинниковой… Такого рода сюжеты неоднократно использовались и Чеховым. В «Дяде Ване» - это отношения  профессора Серебрякова с Еленой Андреевной, в  «Попрыгунье» -  отношения художника Рябовского с женой врача Дымова. В «Чайке»  - понятное дело -  это взаимоотношения Тригорина сначала с Аркадиной, а потом  и  с Ниной Заречной.
    Во втором действии  Тригорин с Ниной говорят о  писательстве, о славе… В подтексте – зарождение глубокого чувства Нины, их грядущей близости. Тригорин   живописует свои профессиональные муки: «Пишу непрерывно, как на перекладных»... «Пахнет гелиотропом. Скорее мотаю на ус: приторный запах,  вдовий цвет, упомянуть при описании летнего вечера» (С.13,29).
     Гелиотропы, как известно,  Чеховы разводили в своем мелиховском имении. Можно представить, как  пахли гелиотропы  на клумбе возле знаменитого флигелька, где Антон Павлович работал над «Чайкой». В сугубо  лирическом контексте гелиотроп уже встречался в истории русской литературы. Это был роман знаменитого поэта и восторженной поклонницы.
     Он имел место в 1825 году  в имении Прасковьи Александровны Осиповой-Вульф, которое называлось – Тригорское.  Поэта звали Александром Сергеевичем Пушкиным, а  его поклонницу – Анной Петровной Керн.  Она была племянницей хозяйки усадьбы. Пушкин являлся в Тригорское с большой черной книгой, на полях которой были  начертаны  ножки и головки, читал  поэму «Цыганы». «Я была в упоении <…> - вспоминала Анна Петровна, - я истаивала от наслаждения» 11/ (курсив мой – Г.Ш.).
    В ночь с 18 на 19 июля 1825 года  обитатели Тригорского вместе с Пушкиным совершили поездку в  Михайловское.  Пушкин с Анной  Петровной  долго гуляли по старому парку. Вот как  эта прогулка была описана  во французском письме Пушкина к А.Н.Вульф, сестре Анны Петровны: «Каждую ночь я гуляю в своем саду и говорю себе: «Здесь была она <…> камень, о который она споткнулась, лежит на моем столе подле увядшего гелиотропа. Наконец я много пишу стихов. Все это <…> крепко похоже на любовь, но божусь вам,  что ней и помину нет. Будь я влюблен, - я бы, кажется, умер в воскресенье  от бешеной ревности…»12/. А.П.Керн приводит эту выдержку  из письма  в своих воспоминаниях с комментариями: «Веточку гелиотропа он точно выпросил у меня»13/. Перед отъездом Анны Петровны в Ригу, где ее ждал муж,  Пушкин  принес ей печатный экземпляр  главы «Евгения Онегина» со вложенным  между страницами  листком, на котором было стихотворение «Я помню чудное мгновенье»14/.
     Тригорин, как мы помним,  стихов не писал, однако встреча с Ниной  отложилась в его литературных замыслах: «сюжет для небольшого рассказа»… Конечно,  двух таких «говорящих» совпадений (роман  знаменитого писателя с  восторженной поклонницей, упоминание «гелиотропа») недостаточно для  твердого обоснования версии происхождения фамилии  чеховского беллетриста. Но и отрицать возможность того, что  Тригорин – это  Пушкин  той счастливой поры, когда  в соседнем Тригорском  его пленил «гений чистой красоты», - тоже  нет оснований. Сюжет  о  романе  знаменитого писателя и  восторженной поклонницы  не раз  просматривался   в собственной биографии  Чехова.  Этих поклонниц называли  «антоновками».  С одной из них – актрисой Ольгой Книппер – Антона  Павловича  связали, в конце концов, узы брака.
     Монолог Нины Заречной о Мировой душе, безусловно, во многом  навеян космическими фантазиями Фламмариона. Однако чувствуется, что в нем есть нечто глубоко личное, собственно-чеховское. Анализируя структуру монолога, на это обратила внимание А.Г.Го¬ловачева: текст в целом построен по законам "нечеховской драма¬тургии", но содержит и собственно-чеховский голос 15/. На наш взгляд, глубина и взволнованность этого голоса обусловлены личны¬ми впечатлениями и воспоминаниями писателя.
       Дважды - в 1888 и 1889 годах - семья Чеховых провела весенние и летние месяцы ко Украине, в Сумах. Письма той поры содержат ли¬рические, окрашенные в мягкие тона украинского юмора описания при¬роды. Особняком стоит весенняя зарисовка, сделанная в письме к А.С.Суворину от 4 мая 1889 года. Здесь мы находим обобщенный и в то же время насыщенный живыми деталями образ обновления природы, весеннего кипения, буйства живой материи во всех ее проявлениях. "Каждый день родятся миллиарды существ. Соловьи, бугаи, кукушки и прочие пернатые твари кричат без умолку день и ночь <…> в саду буквально рев от майских жуков..." Картину начинает изобра¬жение цветущих садов: "Все поет, цветет, блещет красотой <…> Стволы яблонь, груш, вишен и слив выкрашены  <…> в белую краску, цветут все эти древеса бело, отчего поразительно похожи на невест во время венчания: белые платья, белые цветы..." (П. 3, 202-03). Здесь явственно ощутимо присутствие символического смысла: белая невеста - символ обновления миря, продолжения жизни.
     Картина природы дополнена странным, на первый взгляд, фило¬софским пассажем о равнодушии, созвучным размышлениям целого ря¬да мыслителей - начиная от библейского Екклезиаста и кончая Пуш¬киным: "Природа очень хорошее успокоительное средство. Она мирит, т.е. делает человека равнодушным.  Только равнодушные люди способны ясно смотреть на вещи, быть справедливыми..." (П.3,203). Но переход к пессимистическим интонациям, более всего соответствующий истолкованию бытия как "суеты сует", не так уж и произволен. В ту цветущую весну на глазах Чехова угасал "кашляющий художник" - брат Николай, обреченный на скорую смерть от чахотки.
      Остался ли втуне этот опыт сложного пейзажно-философского по¬строения? В произведениях Чехова подобной картины мы не найдем. Однако апофеозу жизни, каковым можно рассматривать опи¬сание украинской весны, противостоит столь же впечатляющая карти¬на тотальной безжизненности, воспроизведенная в монологе Нины Заречной. Здесь также находим перечисление бесчисленных живых существ, взятых укрупненно (человек - царь природы, лев - царь зве¬рей, орел - царь птиц), но как бы с обратным знаком: перечисление сонма тварей только подчеркивает всеобщую безжизненность. Харак¬терно, что важными приметами жизни названы "майские жуки" в ли¬повых рощах: как и крики журавлей в лугах - это приметы украин¬ской весны, той жизни, которая захватила писателя и олицетворяла, очевидно, полноту бытия. Есть тут и символическая фигура в  б е л о м - Мировая .душа, призванная сыграть важную роль в обновле¬нии мира на основе слияния духа и материи.
      Не последнюю роль играют и екклезиастические мотивы, в част¬ности, идея круговращения жизни, возвращения всего и вся "на кру¬ги свои" (Екклезиаст, I:6). Эта идея расширена до образа всеоб¬щего "печального круга", который через двести тысяч лет совершат "все жизни, все жизни, все жизни".
     Конкретные переклички между картиной украинской природы и мо¬нологом Нины Заречной дают основание утверждать, что одним из сильных идейно-эмоциональных толчков для создания картины небы¬тия в пьесе "Чайка" явились собственно - чеховские впечатления от кипения жизни в памятную весну 1889 года. Образ создавался по контрасту - при сохранении и развитии философских идей Екклези¬аста.
    Наконец,  в постижении смысла  пьесы важна и та символика,  которой наполнено  название пьесы – «Чайка». Почему выбрана чайка, а не какая-то другая птица?  К примеру, белая цапля? Или черная галка? Мы привыкли  связывать  образ подстреленной чайки с коллизией Нины Заречной, такой же белой и чистой  девушкой,  которую походя погубил  заезжий литератор. А ведь возможна  проекция убитой птицы на самого Константина Треплева, который, убив птицу,  потом убил и себя.  Любопытный поворот приобрела эта коллизия в белградской постановке «Чайки»  режиссера  Стево Жигона на сцене Народного театра Сербии.  По-сербски чайка  называется «галеб» - существительное мужского рода.  В последнем акте режиссер специально выстраивает высокую веранду с крутой лестницей – именно там предстоит застрелиться Константину, чтобы потом скатиться  по лестнице вниз, ломая крылья-руки. Словно подстреленный галеб…
    Но это специфически-сербский вариант. На русской же почве  чайка остается существом женского рода  и прочно ассоциируется с судьбой Нины Заречной. Причем, как ни странно, символическая проекция  названия птицы  предвосхищает   даже такую деталь в ее биографии, как потеря ребенка.  В «Энциклопедии символов» Е.Я.Шейниной отмечено  значение  чайки как тоскующей женщины: «Символ  материнского плача  по своим детям» 16/. Тот, кто слышал клики мелких озерных чаек, именуемых иногда пигалицами, тот не забудет их плачущей, зовущей, тоскующей интонации… 
      Многослойная структура пьесы о Мировой душе, переплетение в ней голосов автора и героя, сопряженность с обширным кругом рели¬гиозной, философской, художественной, научно-популярной литературы, включение личных житейских впечатлений выводят этот текст далеко за рамки "ученического опуса" Константина Треплева. А.П.Чудаков сблизил его с жанром "эсхатологической медитации о судьбах мира» 17/.
      Не следует упускать из виду и то обстоятельство, что пьеса Треплева - это "сон" с присущей сновидению свободой сочетания фанта¬зии и реальности, с его своеобразной символикой. Сон  ждет  дальнейшей  расшифров¬ки.

                * * *
Сноски:

1.Зингерман Б. Театр Чехова и его мировое значение. - М.: Наука, 1988.  С.292.
2.Обзор литературы по источникам "Чайки" см.: Зингерман Б. Театр Чехова и его мировое значение. - М.1988.С.293; Вилькин А. Отчего стрелялся Константин? // Современная драматургия. 1988. № 3. С.207-16; Собенников А.С. Художест¬венный символ в драматургии А.П.Чехова. - Иркутск. 1989.  С.116-117; Шейкина М.А. «Явление, достойное пера Фламмариона…» // Чеховиана. Мелиховские труды и дни. - М.: Наука. 1995. С.118-124.
3. Звиняцковский В.Я. К полемической функции образов  Треплева  и Тригорина  в «Чайке» А.П.Чехова // Revue  des etudes slaves. - Paris. 1991. S.587-605.
4. Русская энциклопедия. Т. 19. С.279-71.
5.Фламмарион, Камилл. Светопреставление. Астрономический роман. - СПб.: Тип.   Пантелеевых. 1893.  С.134.
6.Фламмарион, Камилл. По волнам бесконечности. Астрономическая фантазия. -  СПб., 1894. С.316.
7. Фламмарион, Камилл. Светопреставление.  С.92-93.
8. Фламмарион,  Камилл. Светопреставление. С.143.
9. Фламмарион, Камилл. По волнам бесконечности. С.307.
10.Фламмарион, Камилл. Светопреставление. С. 135.
11.Керн А.П. Воспоминания. Дневники. Переписка. - М., 1989. С.33.
12.Там же. С.35.
13.Там же. С.36.
14.Там же. С.34.
15. Головачева А.Г. Монолог о  «Мировой душе» («Чайка»)  в творчестве  Чехова  1890-х годов // Вестник ЛГУ. - Л., 1986. С.51-56.
16. Шейнина Е.Я.Энциклопедия символов. - М., 2001. С.130.
17. Чудаков А. Мир Чехова. - М.: Советский писатель. 1986. С.318.