Не открывайте дверь нимфеткам

                Не открывайте дверь нимфеткам

Город у нас достаточно большой; нет, не мегаполис, но все же. Он не такой уж старый, разменял, тем не менее, третий век своего существования. Ну и как принято в центре у нас снесены уже все мало-мальски ценные исторические и архитектурные здания, место которых заняли банки, салоны, бутики, построенные из стекла и металла на манер упаковочной тары.
Утрамбованный такими модернистскими «шедеврами» центр меня как специалиста по народному творчеству и памятникам истории не привлекает. А вот на окраинах, где еще  остаются среди частных хибар и развалюх, вопреки деятельности комитетов, отделов и обществ по охране и использованию памятников истории и архитектуры добротные купеческие особняки, некоторые из которых хранят непередаваемый дух ушедшей эпохи.
Один из таких ладных особняков стоит на улице Каляева, ну того самого отчаянно смелого и славного большевика-террориста, что подложил бомбу то ли на кухне самого царя, то ли его сатрапа-губернатора. Улица эта находится как раз между улицами Воровского и Урицкого, на самом перекрестке с Котовского. Да, да так сошлось: этим товарищам при жизни не удалось побывать в нашем казачьем городе, зато вот сейчас они все вместе, в одном строю.
Ну да бог им судья, как и нашей городской администрации, которая не знает и знать не хочет, кто, как и когда основал город. А зачем: вся настоящая история начинается с них. Речь не о том; уверен у вас тоже самое, администрация правит и рулит, а население терпит и молчит – городское самоуправление в действии.

                * * *
Я любовался столетним домом-крепышом, что выходил фасадом с колонами и оконной обналичкой из точеного кирпича на улицу, где поворачивает трамвай в сторону Сенного рынка. Массивную резную дверь осеняло кованое крыльцо, увенчанное железным лютиком на изящно изогнутом стебельке-прутике. Все без малейшей нарочитости, так гармонично и естественно, что невольно восхищаешься вкусом бывшего хозяина. Собственно из-за этого крыльца я  и пришел сюда в очередной раз, чтобы пополнить фототеку отдела образцами декоративного оформления зданий. Я уже сфотографировал с разных сторон и ракурсов фасад, и всего лишь на мгновение замер у лестницы, чтобы отправиться дальше. Я, проникшись чувством душевного умиления, размышлял: «Ведь, умели жить предки в душевной гармонии… Хозяин, наверное, лежит себе на кладбище в Белграде, Праге или самом Париже и вспоминает о нем. Сколько всего было за это столетие – войны, голодоморы, застои, ускорения и перестройки, а он выстоял. В десяти шагах угарно катит по асфальту жизнь, а тут, под сенью этого крыльца, все также тихо, основательно, уютно.
Как должно быть приятно ежедневно касаться бронзовой ручки, открывать старинным ключом дверь и входить в обжитое пространство дома… Н-да! А кто жил в нем до революции?.. Кто сейчас живет?»
Тряпка у двери свидетельствовала если не о бережном, то хотя бы уважительном отношении к зданию. Я повернул голову и увидел в окне старика, пристально наблюдающего за мной. Мы встретились взглядом, и он жестом попросил меня подойти к двери. Я подошел, дверь торжественно открылась и старик с причесанными грязно-седыми волосами пригласил:
-Заходите!
- ?..
-Заходите – заходите. Я вас чаем угощу.
Как и ожидал, потолки  были высокие с лепниной. Овы под потолком, гирлянды по углам, пилястры у двери, изразцовый орнамент вокруг колонки АГВ, вмонтированной в нишу, где стояла печь-голландка.
Пыль по углам, тряпки на стуле, газета на столе, застиранные занавески на окнах – все говорило о том, что здесь живет холостяк.
Зачем он меня позвал? Может быть, решил рассказать о доме, его бывших хозяевах. Вряд ли, по виду, старый далек от истории. Но какой-то интерес ко мне у него точно был.
-Скажите, вы давно здесь живете? – спросил я, оглядывая комнату с полукругом плафона у разделительной стены. Вторая его половина, вероятно, украшает стену соседей. Дом явно поделен на две или три квартиры.
-Да уже годков так пятьдесят… На кожзавод пошел работать нормировщиком сразу после войны, мне тогда и выделили с женой под жилье.
-А раньше кто жил? – спрашиваю, затаив дыхание.
-А бог его знает… Говорили, какой-то гильдяй первый, второй или третей ступени. Да ты пей чай. Извини, чем другим нет угостить.
-Нет-нет, я на работе не пью. -  Карамели в стеклянной вазе, вероятно, посчитаны, - мелькает в голове. 
-Меня Никитичем зовут… Яким Никитич… А тебя? Извиняюсь, вас как?
-Виктор. Виктор Николаевич… Да можно просто Витя.
-Виктор… Витя, где трудишься?
-Я? Да я… вобщем, в комитете по охране памятников…
-В охране, значит. А у тебя случаем нет знакомых в прокуратуре или органах? – Старик палец воздевает вверх.
-У-у-у… Хотя… А что?
-Да тут, такой вопрос у меня… Понимаешь, - старый доверительно понижает голос. – Я пенсионер, инвалид труда. Живу один… - Только тут я обратил внимание, что у его пиджака свободно болтается левый рукав, явно пустой. –Можно сказать, герой тыла! – громко и назидательно воскликнул он, повернув голову к стене с полукругом  плафона. – А терплю такое… Такое терплю, что и говорить не хочется. Меня преследуют… Терроризируют, жить не дают. – Глаза у старого замутились от боли и гнева. – Вчера прихожу с базара, я там подрабатываю, ножи точу… Прихожу, а тут эти, бозна откуда наезжие… Тьфу, ну эта пьянь, - старик кивает на стену.
-Соседи?..
-Да. С милиционером роются у меня в столе, - кивает на приткнутый к стене напротив стол с газетой и зеленой лампой. –Спрашиваю: Что вам тут надоть? А они мне, участнику обороны, герою тыла: Ты еще  спрашиваешь… Да мы тебя на семь лет посадим… Ты еще сидеть у нас будешь! И обозвали так нехорошо…
-?..
-…Козлом старым. Представляешь! А мне каково – обидно. Забрал милиционер мою сберкнижку, описали мою недвижимость… Куражатся на меня. Но я им! Ух! – Старый выхватил из-за стола и погрозил стене палкой. – Я до главного прокурора дойду, до Горбачева Михаила Сергеевича… Мы с ним земляки. Вот так вот. Будет меня пьянь всякая обижать… Сейчас не то время, не тридцать седьмой ! Я вам покажу еще! – Никитич даже приосанился, приобрел вид георгиевского кавалера.
-Подождите, Яким Никитич, а почему они у вас тут шастали с милиционером?..
-А хто его знает… Деньги искали. Видют, старик – один, безобидный. Пить стало неначто, вот и забирают у меня второй месяц полпенсии.
-Как забирают? Почему?
-А так! – зло крикнул старик, уставившись на меня. – Хотят и забирают… По решению суда.
-Какого суда?
-Народного. Они, видишь ли клевещут, что я с их Мариной спал.
«Вот оно  в чем дело!» - думаю про себя, а вслух говорю:
-А вы с ней не спали?
-Ну был разок… Приходила за сигаретой. А я- то не курю… Тогда – дай соли! Говорит, а сама юбку поднимает. Да кто с ней, шалавой не спал… - вскрикнул Никитич. – Она же с шистого класса гуляет. За сигаретку и конфетку всяк кто хотел, имел…
-Да, а сколько ей лет?
-Да кобыла такая, все двадцать дашь, а они говорят, шестнадцать… У нее уже шестой месяц, а у меня была два месяца назад… Помоги, дорогой человек! Выручи, век благодарен буду. Сколько надо – займу, а заплачу. Помоги с этой пьянью сладить. Не работают, а целый день водку хлещут. Откуда берут?.. Мне уже за семьдесят, пенсии не хватает, подрабатываю, чтобы концы с концами свести, а они…
С тяжелым сердцем, кое-как отвязавшись от Никитича, ушел я из его дома, жалея, что зашел к нему и стал невольным свидетелем драмы. Как ни объяснял ему, что не смогу помочь, он притащился в нашу контору и вручил мне копию заявления  прокурору.
А уже во дворе рассказал, как участковый с переодетым милиционером проводили его на работу.
-Выхожу я, значит, с трамвая, а этот, что рядом с участковым, мне сзади в ухо шепнул, мол, не жить мне на этом свете. И как заехал по спине тряпичной сумкой, а там, наверное, чугун или свинец. Пролетел я метра три, упал в снег и кровью харкал…

* * *
Года через два случилось мне проходить по Каляева, мимо того особняка. Ступени осыпались, крыльцо покосилось; краска на двери превратилась в растрескавшуюся коросту. Размалеванная крупнозадая деваха заводила коренастого карапуза, держа в руке растопыренный яркий пакет.
Из полуоткрытой двери донесся крик, сопровождаемый беззаботным хохотом, - «Марина, бля, тебя только за «Клинским» и посылать…»
Жизнь совершала свой обычный круговорот.