Сильфиада 52. продолжение

И темная душа демона наполнялась чужими страданиями до краев, и торжествовала, и от яростной радости пресыщения вырывался из этих коварных смертоносных  губ жуткий крик, от которого ад раскалывался пополам. Вот о чем мечтала Клеменсия.
Наверное, люди знают название этому чувству. Может, оно называется манией величия.
Это были суровые, страшные и прекрасные времена! Своими нечистыми руками Клеменсия затрагивала самую глубинную, самую потаенную струну человеческой души, и та пела о возвышенном, о высшем благе, о мученичестве и самопожертвовании, о чистоте и святости… жаль только, что одурманенные глупые люди не видели да и не хотели видеть, кому они отдают все величие своих душ…
Недолго Клеменсия наслаждалась своей всеобъемлющей властью – ровно до тех пор, пока ей в голову не пришло пригласить в гости Снежану и Ольгу; она не хотела и знать их, но не могла не слышать, как они шипят от зависти за её спиной, как много ей одной – быть любовницей Тавинаты да еще и получить целый мир в придачу! Боясь мести этих двоих злобных дур, она пригласила их погостить, чтобы они забыли те коварные планы, что вынашивали за её спиной. Ей думалось, что они позабудут об интригах, добравшись до живых людей и занявшись своим излюбленным развратом. И она не ошиблась; едва вдохнув живой смрад, запах жизни, они позабыли обо всем.
Живые люди!
Это был странный альянс; строгая королева в черном бархате, наглухо закрывающем её от подбородка до пят, в шапочке, прижимающей волосы – ни единой рыжей тоненькой ниточки не видно из-под обтягивающего плотно голову черного мешка, - с белоснежными длинными четками в мраморно – бледной руке и две раскрашенные разнузданные куртизанки в ярких платьях. После каждого праздника всегда прибавлялось по бусине, а то и по две-три; религиозные придворные ювелиры, вытачивая идеальный шарик из кости, шептались, что так королева поминает погубленные души, молится о казненных.
Клем словно находилась в трансе; её полуприкрытые бледные веки вздрагивали, губы что-то шептали – обрывки фраз, слов, имен… Тонкие пальцы перебирали костяные шарики – она отличала их на ощупь, старые, затертые подушечками её пальцев до идеальной скользкой гладкости,  и новые, хранящие еще следы резца, тонкие, невидимые бороздки, острые зацепки у просверленного отверстия… С каждым прикосновением кожа уносила эти микроскопические изъяны по пылинке, сглаживала, и каждая бусинка рассказывала  дремлющей, пресытившейся жестокостью и властью Клем о казни – о страданиях и волнующих воплях, о нечеловеческих пытках, которые придумывала она сама, и о самой главной муке – об униженной просьбе, о мольбе: «Я сам отрублю себе руки, о, моя Королева! Я выпью свинец и съем раскаленные гвозди – только спой…»
Ни Снежана, ни Ольга и помыслить не могли о таких изощренных сложностях. Из жестокость была сродни жестокости Принца Льда – холодная и безразличная. Они не радовали себя садистскими воспоминаниями. Их интересовало – только здесь и сейчас.
И по мрачному серому дворцу Королевы-затворницы, проводящей все свое время в темной келье (как предполагалось, в молитвах) беспрепятственно промчались перемены.
Были сдернуты занавеси – траурные черные кружева и скучные серые портьеры с тусклыми пыльными кистями; по ночам в королевской столовой разжигали черный огромный камин – его древние мастера выточили когда-то из цельного куска огромного камня в форме омерзительной рогатой головы с разинутой, оскаленной пастью, - и в свете адского пламени, рвущегося из глотки черного монстра, накрывали алой скатертью длинный грубый стол из потемневшего от времени дерева, и подавали вино, водку и мясо, независимо от постов.
И вечно юная красавица-Ольга, рассыпав свои смоляные волосы в золотистом меху брошенных у камина звериных шкур, распустив золотую шнуровку на корсаже алого платья, подставляла белоснежную, нежно розовеющую от яростного жара камина обнаженную грудь под ласки одуревшего, дико счастливого мальчишки-послушника, здесь же поспешно выпрыгнувшего из своей грубой домотканой инквизиторской рясы; а Снежана, в широких восточных шароварах, в крохотной жилетке, едва прикрывающей грудь, небрежно попивала вино, и прислуживающим ей людям насильно и грубо втискивала во рты мундштук кальяна; или – словно бы нечаянно, - рвалась нитка жемчуга в её волосах или браслеты на её обнаженных руках, и драгоценные камни с сухим щелканьем прыгали по каменному полу, ослепительно сверкая в свете адского пламени – и слуги, как обезумевшие, кидались ловить их, в страшной, внезапно охватившей их жажде наживы, забывая обо всем, и за укатившейся жемчужиной даже в огнедышащую пасть пихая руки прямо в угли, протискивая пальцы меж раскаленных зубов.
И все чаще строгая Клеменсия в своем чопорном скудном наряде, приходя поутру в зал, еще хранящий жар ночной оргии, отмечала чужое дыхание в мире своем; люди, побывавшие в этом зале, уже ей не принадлежали. Они были частью его, этого зала – частью этих замызганных, залитых вином и жиром скатертей, опрокинутых стульев, потухшего закопченного монстра с растрескавшейся черной морщинистой мордой, спящей за столом упившейся Снежаны – её одутловатое, отекшее лицо с маслянистым ртом покоилось на руке, жирными пальцами сжимающей остывшую, не доеденную жареную баранью ногу; частью мира полуголой, растрепанной и растерзанной многочисленными жадными, голодными любовниками Ольги, храпящей в шкурах, при свете дня оказывающимися довольно облезлыми, прожженными во многих местах искрами, выпавшими из камина; слуги, прислуживавшие им ночью, бессмысленными мутными глазами глядели на Клеменсию. Они уже не боялись её; они избавились от чар её голоса, но многие другие неизлечимые болезни поразили их. Клем обострившимся чутьем  ощущала, как рвется тонкая паутинка её могущества, её власти; эти люди уже по-другому смотрели не неё, и мысли их текли по-другому. Они видели серый свет и серые тени; грязь повсюду; горечь во рту; и тоска начинала сжирать их сердца.
Юный любовник Ольги, Инквизитор-недоучка, пока еще храпящий рядом с ней, по-детски уткнувшись носом ей в спину, сегодня на праздник не пойдет, спрячется где-нибудь в укромном уголке замка. Не пойдет и завтра – он снова вечером прокрадется в жаркий смердящий зал, застанет Ольгу с другими – более опытными, старшими, грубо мнущими её тело жирными руками, - убежит, долго будет плакать, страдая от первой любовной неудачи и стыдясь за поруганного своего идола, к которому он прикасался вчера с таким трепетом, а к утру повесится от тоски.
Слуг от жуткой головной боли в пьяных головах излечит Снежана – щедро поднесет им водки, горящей синими лепестками пламени, и они своими обожженными в ночной погоне за дармовщинкой руками, кое-как замотанными какими-то тряпками, примут чашу с зельем, и еще, и еще – а потом, другими ночами, когда не будет уже Снежаны в этом мире, будут крадучись ползти в подвалы, трясущимися руками цедить в кружку из первой попавшейся бочки или, еще хуже, торопливо будут набивать трубки заморской отравой и, откинувшись на жесткие доски, кое-как прикрытые драными грязными тюфяками, набитыми соломой, блаженно вдыхали коварный дым, от которого стекленели глаза, а мозг сам придумывал целые миры… от тлеющих этих трубок в укромных уголках, выпавших из ослабевших пальцев осклабившихся блаженно идиотов, будет не раз гореть замок – вместе с досматривающим свой последний волшебный наркотический сон курильщиком.
Это Клем видела отчетливо, и раз за разом читала она такой исход все в большем количестве глаз, остекленевших после ночной оргии, куда уже хотелось идти почти любому слуге, и где уже не одна Ольга, но и просто придворные красотки, запудрив свои оспины, катались в мехах, задыхаясь от ласк многочисленных любовников. А однажды – это был большой праздник, крови было пролито более обычного, и Инквизиторы, поддерживающие во время песни, почти ничем ей не помогали,  - тот один, которого она избрала, не отозвался. Смолкла её песнь – а он стоял, глядя на неё мутными глазами, и молчал.
И тогда она почувствовала ужас. По спине её пробежал мерзкий липкий холодок, и к глазам подступили слезы – в узкой черепной коробке избранного из толпы копошились мысли далекие от неё и её пения. Он, бедный, умирал от похмелья и жажды, и её голос не показался ему божьей благодатью – напротив, думалось ему, что это на редкость гнусный вой, от него голова просто раскалывается, и звук, словно пила, вонзается в ухо и пилит, пилит… скорее бы заткнулась, чтоли!
Он не хотел благоговеть; он и не думал умирать, чтобы еще раз послушать её.
Клем обвела глазами зал – многие разделяли его мнение; толпа уже не жила единым целым, не дышала в одном ритме, не слушала, не страдала и не благоговела.
Клем надоела им.
Это был конец.
Это было прекрасное и страшное время……….
И Клеменсию обуяла ярость.
Треснули белоснежные четки в её руке, рассыпались на мелкие осколки.
Она отпихнула Инквизиторов.
Сняла свою драгоценную жесткую шапку-корону. Она больше не хотела быть Королевой.
И еще – она спела Последнюю Песню.
Ни Снежана, ни Ольга так инее поняли, почему она это сделала.
Они решили, что ей просто надоел весь этот мир. Они хохотали, глядя, как он рушится. Они ходили по дорогам его, из одного горящего города в другой, глядя на мародеров и насильников и наслаждаясь смутой…
Клеменсия всего этого не видела.
Она первой покинула свой мир…
                *****************************