Мелочи o мелочи

Все события и характеры в этой книге вымышленны.
Совпадения с реальной действительностью случайны.

Посвящается маленькой Мироше

* * * Введение в обстоятельства.
Малая Кроха относилась к тому подотряду крох, которые называли себя в своих кругах и квадратах мелкими, а за чашкой чая – так и просто мелочью. Но в большой жизни они принимали самое живое участие, потому что их было не так-то уж много, и тем, которые крупнее, они были очень нужны. Потому что многие из них были очень заняты совсем не мелкими делишками, а скорее крупными делами; они двигались очень быстро, чтобы повсюду успеть, можно даже сказать, что они почти не ходили, а все больше бегали. Может быть, поэтому их никогда не называли проходимками, а только пробегалками.
Наша Кроха, скажу без похвальбы, хоть и была отъявленной мелочью, но дела свои знала туго и спуску не давала ни крупным, ни средним. При этом она никогда не была нападающей, а только защищающей, но вовсе не других, а только себя. Бывало, сидит Кроха наша в ванночке, щечки румяные, ноженьки вытянуты и песенку про французские пузырики поет, которые от шампуня получаются. А французские-то шарики – не ровень нашим: они почти и не лопаются, а все летают и летают, снизу вверх да снизу вверх. У Крохи и игра про это была под названием то ли «мокрое дело», то ли «мокрое тело» – не помню уже. Но суть игры помню хорошо – надо было приложить к крошечным ладошкам, уже отмытым даже от крошечной грязи, шампуневые пузырики: к правой ладошке – малинового цвета, а к левой – голубого. Как только цвета будут правильными, так Мелочь наша розовой птичкой к потолку несется. У потолка пузырики лопнут, и Кроха наша в свою ван¬ночку – бултых. Но не часто Крохе удавалось такое веселье: то шампунь не слишком французский и правильных пузыриков не дает, то устанет Кроха за день пробежек так сильно, что может только сильно плескаться и никаких игр. Еще у Мелочи нашей был маленький телефончик, да такой славный и незаметный, что много раз его теряли и садились на него, но он – молодец – всегда находился, был по возможности подзаряжен и пах не как другие, а как Крошечные ладошки и Крошечные ушки. Без него Кроха не могла и минуты пробыть – все время ее звонками одолевали то средние, а то и большие. И чтобы не расставаться со своим серебряным дружком, забежала Кроха в магазин «1000 мелочей для мелочей» и прямо на бегу купила присоску телефонную облегченного образца за умеренные деньги. Телефончик, конечно, был рад обновке и постоянной близостью с самой Крохой: он был присосан на специальную подушечку, которую говорильщики носят на руке вместо часов, которых они все равно не замечают, и живут безвременно вечно. Так вот этот самый телефончик был не по годам и не по росту умен, мог делать разные вещи, которыми Кроха и пользоваться-то не могла, но все равно гордилась им и другим его нахваливала.
Кроха наша жила сравнительно неплохо, несмотря на свои немалые за¬просы: у нее были платьишки и с воротничками и без, туфельки и с каблучками и без, и костюмчики с пиджачками и без. И кое-что еще, по мелочам, чего не перечислить – всего несколько маленьких шкафов. Вещи свои она любила не только носить, но и рассматривать – встанет, бывало, перед зеркалом и налюбоваться на себя в своих одеждах не может, а потом ей вдруг покажется, что эта вещь, хоть и бесконечно приятна взгляду, но в то место, куда она бежать собиралась, не подойдет. Поменяет она ту вещь на другую и опять на нее в зеркале любуется. Иногда случалось, что из-за красоты своих одежд и себя в них приходилось мелкой бежать быстрее обычного, чтобы хоть куда-нибудь успеть.
Умна была Кроха не по годам: другая мелочь ее возраста все еще хороводы водила, за руки взявшись, чтобы не погибнуть им, ей-богу, а наша мелкота выучила себя сначала одному, потом совершенно другому и поняла, что обучение для нее легко и приятно, как для бабочки-капустницы полет июньским днем. Училась бы она и дальше, но захотелось ей еще чего-нибудь в жизни испытать-попробовать. Первое, что ей пришло в голову – написать несколько неинтересных книжек о том, как надо… Написала она эти книги. Они, конечно, никому особо понравиться не могли, потому что в них было мало интересного, если читать для удовольствия. Зато по ним можно было учиться тому, как надо… И решила Кроха тогда, что эта работа как раз и может ей быть подходящей – помогать другим стать… или даже получить степень чего-то второстепенного.
Так она жила себе да работала, людей в степени возводила. От этого стала еще умней, и другие жизни стала замечать по жизни. Но об этом потом.
Сидела она как-то с хорошей книгой на своих прелестных точеных коленках, но не читала ее, а задумалась о природе вещей, но не в своих мелких шкафах, а вообще. И подумала она, что в жизни очень важно быть чьей-то. У нее, конечно, была и своя фамилия на букву «Ш». Но эта фамилия к ней пришла сразу от рождения, и это не считалось. Нужно было найти человека с другой фамилией, чтобы он захотел ее, Кроху нашу, сделать своей, отдать ей все, что у него там было, но любовь, нежность и заботу – в первую очередь. Подошла Кроха к зеркалу и в тот раз, хотя одежды на ней и вовсе не было, и подумала, на себя глядя, что я так хороша, что множество людей хотели бы сделать меня своей или, по-правильному – их. Улыбнулась она своему зеркальному отражению, почесала след от резинки на животике и пошла в ванночку – играть с французскими пузыриками. А мысль стать чьей-то – прямо вместе с ней – в ванночку, и смываться с дневной грязью и не собиралась.

* * * У Крохиных родителей.
У Крохи, конечно же, были родители. Назывались они папаня и маманя. Они были не большие и не средние – они были полусредние. Кроха иногда к ним забегала, чтобы клею понюхать или «вкусненького» поесть. А иногда бывала двойная удача: и запах клея, и «вкусненькое» в один день. Но чаще все же случалось, что пробегала Мелочь мимо родительского дома и видела только свет в окнах, да тень от папани на потолке в гостиной, а от мамани – на занавесках в кухне. Увидит она родные ей тени, обрадуется, и дальше мчится.
Вот однажды она, как всегда, проносилась возле родительского дома, но что-то остановило бег Мелочи. Кроха быстренько открутила мысли назад и сделала стоп-кадр, пока замаячили тени. Кроха удивилась – теней было три. Может быть, другая мелкота плюнула бы слюной и понеслась бы дальше, но наша была не такой. Она пришла к родительской квартире и подставила ухо к замочной скважине: в квартире выстрелов слышно не было, и шума от грабежа тоже. Кроха позвонила в маленький звоночек, который играл мелодию из «Шербургских зонтиков» – ну, вы понимаете какую, и двери отворила маманя. Крохе не терпелось узнать – откуда третья тень, и она помчалась в гостиную. Посередине комнаты спиной к дверям стоял здоровенный милиционер с поднятыми руками. Он держал ими несколько кусков дерева, которые должны были вот-вот склеиться вместе. Крохин папаня лежал на полу и держал нижние концы тех же кусков дерева. Они разговаривали на мужские темы – про зимние колеса для мотоциклов «Урал». Кроха сразу смекнула, что на милиционере неправильная фуражка и погоны вовсе как у швейцаров в богатых домах на Чернышевского.
«Вот знакомься, Модест Ильич, моя дочка, про которую я тебе рассказывал», – сказал папаня. Модест Ильич повернул свою голову к дверям и сказал: «Модест Ильич, здравия желаем». И щелкнул каблуками как в танце чардаш. Кроха сказала, что ей очень приятно. Ей и действительно было очень приятно, но не знакомство, а запах клея. Про себя она решила, что ни за что на свете не будет его называть по имени-отчеству – у нее просто нет для это¬го времени, а решила называть его Моди и при случае спросить, не рисует ли он больше своих шоколадниц. Тем временем клей вроде бы схватился, мужчины прекратили разговор о зимних колесах и стали отдирать руки от дерева. У Моди это не очень получалось, так что папане пришлось побрызгать их немного растворителем. Этот запах Крохе не нравился совсем. Когда с отрыванием рук было закончено, Моди повернулся к Мелочи всем телом. На нем была не просто фуражка, а с маленьким блестящим козырьком, как у донского казака. Из-под козырька торчал угольно-черный чуб.
Кроха увидела его доброе большое лицо и злой вороненый чуб и сказала себе, что это явное несоответствие в Моди. Моди тем временем решил утереть пот со лба; он снял фуражку с приклеенным к ее козырьку чубом. Под фуражкой была большая лысая голова.
Мелочь вообще-то любила игры с переодеванием – этот Моди ей был интересен. Она решила сделать ему комплимент и сказала: «Теперь немногие так одеваются, как вам это удается, ведь у вас на погонах ничего нет, кроме пуговиц».  Моди комплимент принял и еще раз щелкнул каблуками как в танце чардаш, потом отвечал, что он работает в отделении милиции, которое рядом с булочной, в качестве хранителя складов утерянных и найденных вещей, вещественных доказательств и боеприпасов. Для простоты и облегчения своей работы он установил одинаковый замок на все три двери, тем более что они все находятся одна за другой. Пару недель назад где-то сгорел театр, и ему пришлось в аварийном порядке поехать к месту происшествия и забрать все вещественные доказательства пожара. Потом ему сказали, что расследование о поджоге вести не будут, потому что было самовозгорание, но вещественные доказательства велели никуда не девать, а оставить или для возобновления дела или для костюмированных представлений перед шефами. А он просто пользуется такой льготой и иногда в неслужебное время одевается молодым баронетом или корсаром, а если хочет клетчатое, то американским миллионером. Кроха ему позавидовала на минуту, он это сразу заметил и сказал: «Если хотите, мы можем зайти – ключи у меня с собой, там есть отличный нарядик Шахерезадки с монетками и шелковыми шароварами, как раз Ваш размерчик».
В комнату вошла вся в кулинарном жару маманя и пригласила всех на кухню есть «вкусненькое». Папаня выглядел очень недовольным – он только пристроился у телевизора с наждачной бумагой и очередной заготовкой для будущего белого медведя – посмотреть спокойно «Поле чудес». Надо объяснить, что с тех пор как Мелочь помнила себя, то есть с момента запаха, папаня всегда мастерил белых медведей из дерева. Для этого ему и приходилось много клеить, чтобы достигнуть правильной толщины. Медведи получались славные. Их всем и всегда дарили. Когда дома места не осталось для их хранения, он стал возить их к своей мамане как напоминание, что он о ней помнит и заботится. Папанина маманя подаркам сына и вниманию была очень рада, однако просила каждый раз, чтобы он больше их ей никогда не возил, пото¬му что у нее уходит уйма времени на вытирание пыли с этих медведей. Тогда папаня задумал хитрость – построить баню на даче и украсить ее медведями.
Модест Ильич после «вкусненького» для чая не остался, а поспешил в отделение для вечерней выдачи боеприпасов. Кроха заторопилась тоже, но все-таки ей пришлось немного задержаться для мытья посуды, полов, стирки постельного белья и вытирания пыли из недосягаемых маманей и папаней щелей – она-то была мелочь, а они-то полусредние. Из всего перечисленного Кроха любила только мыть полы. Ей нравилось сгибаться в немыслимые позы; когда кровь ухает в висках, как бухенвальдский набат – хорошо думалось о жизни. Она называла это игрой «чистая идея». Мысль о покупке музея-квартиры на Мойке французского бунтаря и репатрианта Лароша-пуко пришла к ней как раз во время мытья полов. Но об этом потом.
Когда со всем этим было покончено, мы имеем в виду с различными уборками, и невыключенный телевизор показывал какие-то белые искры и похрипывал, Мелочь отволокла маманю и папаню спать.
По дороге домой на лестнице она встретила соседа из 67-ой квартиры. Они подмигнули друг другу, и каждый пошел по своим делам. Той же ночью в своей ванночке Мелочь вспомнила, как много лет назад она познакомилась с тем соседом в травматологическом пункте, в очереди. Кроху тогда лизнула собака, но все почему-то подумали, что это был укус, и собака могла быть бешеной. Так что ее пришлось вести делать уколы от собачьего бешенства. А сосед из 67-ой сидел со своей бабушкой там в очереди и был без головы. То есть голова у него, конечно, была, но она в то время плотно находилась под четырехлитровой алюминиевой кастрюлей с отломанными ручками, и повязана оренбургским пуховым платком, потому что на дворе стояла лютая зима. Они даже немного поговорили, вернее, говорил сосед, а Мелочь слушала и соглашалась. Позже, в тот же день, когда кастрюлю спилили, у них началась дружба. Соседа звали Анисим – в честь девичьей фамилии его мамани. Он был особенным мальчиком и ходил в особую школу. Когда их дружба завязалась, Анисим регулярно приглашал Кроху на игру под названием «многочтения». В те годы Мелочь еще не ведала ни про какие игры, кроме кубиков и фруктового домино. Правила игры были очень простые: играть надо было лежа; на полу по кругу стояло несколько книг, открытых на любой странице. Каждому игроку нужно было лечь за книгу, сколько-то ее почитать, потом лечь за другую. И так далее – пока все книги не будут прочитаны, а потом каждый должен был рассказать «всекнижную историю». Крохе игра пришлась по сердцу – она пыталась научить играть в нее свою старшую сестру на своем полу, но та была увлечена все время блеском и нищетой куртизанок Парижа и мечтала двинуть во Францию.
Так вот, «многочтения» происходили до питья молока с гренками, чтобы никто не срыгнул во время игры. Бабушка Анисимова стояла около дверей в белом в горошинку платочке для «после бани», пожевывала беззубыми губами невидимую пищу и утирала глаукомную старческую слезку уголком того платка.
Маманя Анисимова всегда была в гостях, а отец – на войнах.
Прошли годы, и Анисим исчез. Мелочи было сказано, что он уехал «на практику», и его долго еще не будет. Прошли другие годы, и Анисим появился. Его трудно было узнать, так он был строен и красив. Они задружили снова. Он научил Кроху новой игре «флот для шпрот». Играть надо было так: на большое блюдо вываливалось картофельное пюре, из которого лепился военный корабль с множеством пушек – шпрот. Масло из банок разливалось водой вокруг. Играющим выдавалась ложка. Нужно было есть корабль вместе с пушками. После игры обе команды лежали. Это был долгожданный момент для Мелочи. Она любила лежать рядом с Анисимом и трогать его тяжелые русые волосы.
К тому времени в его жизни произошли большие изменения – бабушка была в постоянной болдинской ссылке, отец-генерал был захвачен в плен на одной из своих войн, и теперь просто присылал поздравительные открытки и фотки с различными женщинами из разных стран заключений, а мать так и осталась жить в гостях безвылазно.
Анисим тяжело переживал пленение отца – как знак траура и непроходимой скорби он обрезал до колена его парадные брюки с золотыми лампасами и носил их, не снимая. Однажды после игры «флот для шпрот», когда они хорошо с Крохой лежали, Мелочь сказала ему: «Давай жить вместе в 67-ой», на что Анисим ответил: «Я – Анисим – независим». С тех пор они только подмигивали друг другу на лестнице.


* * * Гертруда.
Сидела Кроха после ванночки в своем тюрбанчике на голове – волосы сушила да думку думала, как же ей стать чьей-то. Раньше в ее жизни были интересные встречи и с мелочью, и со средними, и даже с большими, не по работе, а по другим их интересам. Многие ей обещали, что и ей будет интересно, чтобы она потерпела. Она и терпела несколько раз, но интересно все равно не становилось, скорее даже скучнее, чем вначале. И к таким встречам она теперь испытывала что-то вроде аллергии и предчувствовала это заранее. Бывало, звонит какой-нибудь средний в серебряный ее телефончик и средним своим голоском щебечет ей, что будет очень интересно. Но дальше разговоров и шоколадных пирожных «Зимний лес» интерес как-то не двигался.
Была у мелкой подруга по имени Гертруда. Была она из немелких, но как-то не соответствовала вообще ничему. Кроха с ней познакомилась при странных обстоятельствах, которых сама давно не помнила. Когда-то они были соседками, но наша Мелочь начала кое-что делать по-крупному и переехала жить в другое место.
Та Гертруда думала, что она выходка из Германии, но Мелочь сказала ей, что никакая она не выходка, а имя ее придумано больными крупными много лет назад и обозначало «герой труда». Просто сократили для звучания. Мелочь сказала подруге, что та живет не свою жизнь, потому что носит не свое имя. Гертруда уже не работала много лет. Говорила, что слаба для любых видов работ, что ей лучше быть дома или с мужчинами. Когда она бывала с мужчинами – основная ее болезнь отступала, но наваливалось много других. Была Гертруда очень словоохотлива, и за разговорами могла выпить ведра чаю или даже портвейну – смотря чего предлагали к столу. Наша Мелочь, бывало, все переделает по два раза в доме, а Гертруда не унимается со своими разговорами.
Были у Крохи и другие друзья, не слишком близкие. Некогда было Крохе дружбу дружить – кто тогда людей в степень возводить станет.
Была и она однажды чьей-то, но в ту пору ее это так еще не заботило. И тот, чьей она была, и вовсе этого не понимал. Но вот в последнее время это новое чувство ничейности беспокоило ее немало. Как-то за безразмерным чаем она обмолвилась об этом Гертруде, на что та сказала, что на Владимирском рынке полно достойных мужчин с черными глазами и золотыми зубами, что они торгуют сладкими орехами, засунутыми в кислую кашицу, и сделают ее своей очень быстро. Мелочь задумалась: «Они могут сделать меня своей, но дадут ли они мне все, что у них есть, плюс любовь, ласку и заботу в первую очередь?» Гертруда только посмеялась над ней за это и сказала, что на Владимирском рынке золотозубые, хоть богаты и красивы – любви, ласки и заботы не могут дать. Это она знает точно. Может, стоит поискать эти качества в других местах. Но каких, она и сама не знала. Ей было это не так важно – у нее была болезнь, которая отнимала много времени и сил.
Любила Мелочь быть проинформированной, и за этим могла ходить в совсем неожиданные места, например, в компьютерные дебри, где никто никого не знает, но все бесконечные друзья. Ей это было интересно: как будто сидишь в большой пустой и темной бочке, от которой пахнет старым вкусным вином. И другие сидят где-то совсем рядом, но их даже и не видно, но зато слышно очень хорошо. Это и есть бесконечные друзья. Один бесконечный объяснил ей про пустую бочку чрезвычайных размеров, что через бочечную кривизну и происходит бесконечная дружба. Кроха спросила про ласку, любовь и заботу. Бесконечный сказал, что возможности бочки бесконечны и неопределенны, как и ее кривизна, и посоветовал Мелочи объявиться верной подругой с вытекающими последствиями. Кроха так и сделала – себя всю заострила, развеселила, губки подвела, позы приняла, и побежали по тысячам каналов в разные концы бездонной бочки со сладким запахом новости про нашу Мелочь верную с перспективой.
Кроха по натуре своей была не только добра и красива, умна и учтива, но и впечатлительна. И когда ей стали приходить ответы и вопросы, приветы и запросы, она тому нарадоваться не успевала, и находилась в состоянии ошаления и экзальтации какое-то время. Потом умом поняла своим немелким, что это может быть просто другая разновидность по поводу интересных встреч, но уже без пирожных «Зимний лес», потому что многие жили в недосягаемой дали. И никакая крутизна бочки приблизить физически их не могла, да они не слишком и сами стремились. Так просто и хотели оставаться бесконечными бочечными друзьями. Было, правда, одно исключение, мы знаем – отозвался необычным голосом он, поискатель сам-не-знает-чего из далекого ниоткуда. Писал ей много незнакомых, но приятных Мелочевым глазам и ушам выражений-обворожений, так что Кроха на него решила хоть одним глазком да глянуть. А сама себе думала, что живьем его увидеть навряд ли придется – больно издалека он сигналы свои сильные слал. Назвала она его Mальком, потому что из-за дальности был он едва виден, и контактировала с ним, как фронт со ставкой – по часовому расписанию. Познались они на расстоянии, но Mальку того расстояния мало показалось, и он решил навестить мелкую и усладить обоих непосредственной близостью.
Кроха наша в такое поверить уже и не могла, да еще и не хотела, потому что это был большой отрыв от расписания продуманной жизни, и грозил бы срывом своевременного возведения в степень многих крупных, которые в жизни своей ничего ждать не могли, вплоть до истерики в публичных местах. Сидела как-то мелкая в баньке на мягонькой тряпице розовым задиком, задумчиво дубасила Гертруду по худющей спине и мыслила вслух под запах березовых розг о Mальковом заезде на предмет услады к ней в гости. Гер¬труда такому поверить не могла сама и мелкую отговаривала, плача от целебных Крохиных побоев. Сидели они потом в предбаннике и пили липовый чай из трехлитрового китайского термоса еще очень долго.
Сидит, бывало, Кроха в перерывах от работы и смотрит в свой бочечный экранчик, а там целые страницы незнакомых лиц с фот на нее смотрят и как будто даже руки к ней тянут, хотя рук на фотах было не видно. Но Кроха прозорливой была – ей только лицо покажи, а все остальное она моментально в головушке своей достроит вплоть до переломов и родимых пятен – такой дар был ей дан с недавнего времени. Но она не слишком этим даром пользовалась – многие уродцами были не только физическими, но и моральными. Зачем на них время драгоценное тратить?

* * * В «Поединке».
Однажды Кроха с Гертрудой были в ресторане. Они иногда делали это, чтобы проверить много вещей, в заодно и не мыть посуду после еды. Так в тот раз они были то ли в «Погребке», то ли в «Лестнице» – нет, пожалуй, они были в «Поединке». Кроха любила это место за ожидание. Там всегда было много народа, но ожидание для них было не менее приятным, чем само посещение. Это место основал очень крупный детский психолог, который теперь живет в далекой Германии и занимается тем, что открывает популярные рестораны. Открою вам маленький секрет: как только вы входите в «Поединок», вам выдают пятнадцать грецких орехов, защитные очки как для холодной обработки стали, и чугунный утюжок. Пока люди ожидают освободившиеся места, они колют орехи, угощаются сами и угощают других, знакомятся на грецкой почве и не слишком торопятся сесть за столы, потому что крушить орехи маленькими утюжками и другими подручными и подножными средствами было много интересней, чем есть каких-то цесарок или трюфели. Кроха любила крушить орехи оригинальным способом под названием «пощечина». Она находила этот способ наиболее экономичным как по расходу энергии, так и по уменьшению ореховой плоти, идущей в отходы. Способ этот был ею открыт совершенно случайно, как и многое в науке и технике: она рассказывала Гертруде, как влепила пощечину одному крупному, когда тот загнал кабину лифта с собой и Крохой внутри в неуправляемую зону того здания, и там встал на колени и умолял Кроху не оставлять его одного и побыть с ним. Крохе такие притязания показались неуместными и беспочвенными, и она дала ему пощечину, от которой лифт тронулся; они благополучно добрались до первого этажа и расстались большими друзьями. С тех пор Мелочь поняла, что пощечина может приносить многократную пользу, смотря как бить. В ресторане «Поединок» она научилась колоть орехи таким способом – она клала орешек в ладошку лодочкой и трахала им по гладкой поверхности утюжка. Орешек кололся, но полностью оставался в Крохиной ладошке, а не разлетался сумасшедшей шрапнелью в направлении очков для холодной обработки стали. Благодаря этому способу колки Кроха познакомилась со многими приятными и полезными людьми, которые с уважением относились к Мелочевой оригинальности взгляда на вещи и приглашали ее к себе в гости, чтобы познакомить еще и с другими. Гертруда обычно увязывалась за ней, объясняя свое присутствие как неотрывную часть Крохиной оригинальности и самобытности. Да от нее и не было большого вреда-то, не считая  валенок, к которым многие уже все равно привыкли. Они сидели в ожидании, крушили грецкие орехи и разговаривали о морских путешествиях, в которых еще никогда не бывали. Гертруда как всегда жаловалась на бортовую качку, и что в ее каюте окно находится ниже уровня моря, и поэтому она вместо обещанных безграничных горизонтов видит только мутную воду с отходами от человеческой цивилизации и головы полоумных отравленных рыб. У Мелочи было совершенно другое видение: она бы спускалась в свою милую каютку только для того, чтобы поменять шляпки, зонтики и носочки, а все остальное время она бы была на капитанском мостике, среди морских волков и волчиц в белоснежных кителях, передавала бы подзорную трубу справа налево и слева направо, или помогала бы отбивать склянки к дневному чаепитию. Как это случилось в жизни позже – Мелочь все-таки отправилась в такое путешествие, думаю, что благодаря своему позитивному взгляду на морские медленные воды, а Гуртруда должна была остаться на берегу Васильевского острова и печально махать ей вслед снятым с тела розовым лифчиком. Но все это случилось много позже, а в тот раз они только обсуждали цены и наряды. Гертруда, правда, отвлекалась на соседские столики, выжидала, когда женщины вы¬ходили попудрить носы или еще зачем-либо, незамедлительно бросалась к оставшимся в одиночестве мужчинам, чтобы выпить с ними на брудершафт с руками крендельком и поцелуем в губы. Мелочь находила эту Гертрудину привычку побочным явлением от лекарств и с сожалением покачивала головой, приговаривая: «Больная она, совсем больная». Потом Гертруда торопилась к своему столу в боязни столкнуться с какой-нибудь возвращающейся женой. За своим столом, отдышавшись, с растянутыми подробностями она описывала Крохе, как тот был хорош и нежен, и как другой был трепетен и боязлив. Мелочь не могла взять в толк, когда подруга успевала собрать такую инфу, подумывала о квантумных способностях Гертруды на сексуальной почве.


* * *  Ларош-пуко.
Однажды Мелочь стояла в очереди на отдачу каких-то деловых бумаг в каком-то ведомстве на Дровяном переулке. Точнее сказать, это не сама очередь, а предочередь, потому что все в том ведомстве обедали. Перед Крохой стояли три похожих друг на друга женщины и вели разговор между собой. Мелочь своим знаменитым жестом как бы нечаянно отодвинула прелесть своих волос и услышала разговор примерно с середины. Вы, конечно, скажете, что можно понять из разговора незнакомых людей, да еще не с начала его, а с середины, плюс-минус два слова – да ничего! – но у Крохи было обратнопоступательное чувство воображения. По-простому это выглядит примерно так: вы пишете какое-то слово или даже его половину и отдаете это Мелочи, которая не только заканчивает ваше слово, но и приставляет спереди и позади другие слова, из которых получается именно то, что вы имели в виду. Этот замечательный феномен и называется теперь в прикладной парапсихологии термином «обратнопоступательное чувство воображения». И все благодаря Крохе.
Все это началось очень давно, когда сама Мелочь была еще и сама очень мелкой и носила не длинные волосы без ничего, а голубой шелковый бант на голове посередине ничего. Старшая Крохина сестра рассказала ей считалочку, которая звучала так: «Раз, два, три, четыре, делим, делим на четыре, умножаем на четыре, получается четыре». У Мелочи от такой считалки произошло что-то разрывное в белокурой головушке, и даже бант сам по себе развязался. Она могла брать любую цифру, приставлять к ней любые знаки и другие цифры с обеих сторон, потом ставить знак «получается» и писать правильный ответ. Папаня очень загордился своей Мелочью и хотел  взять ее к себе на завод – помогать производству, но маманя сказала, что завод от нее никуда не убежит, а сначала надо отвести ее к детскому доктору, чтобы тот определил, чем ребенок хворает. Детский доктор, естественно, ничего определить не смог, потому что у него из медицинского оборудования были только плоские палочки для осмотра горла от скарлатины или какой-нибудь там ангины, и градусник с невидимой никому, кроме него, ртутью. Еще у него был маленький резиновый молоточек, но им он ничего не забивал, а так просто махал им в воздухе перед глазами, а потом с размаху лупил по коленям. Доктор и в тот раз выполнил свой долг и использовал все подсобное оборудование на Крохе, но диагноз так и не определил. Зато он дал мамане направление к взрослому доктору, чтобы тот попробовал разобраться, что, собственно, неправильно с Крохой.
Взрослый доктор был оснащен намного лучше – у него на голове было зеркало с лампочкой для заглядывания в ушные и другие полости, много блестящих трубочек, похожих на свистки, кипящие в кастрюле шприцы на всякий случай, и буквы на стене разных размеров. Взрослый доктор, впрочем, был много умнее детского: он для начала, чтобы не спугнуть никого, решил позадавать вопросы. Но вовсе не Крохе, а мамане. Интересовался, кто из ее родственников чем болел в детском возрасте, особенно налегал на дедушку. Маманя не знала об этом много и ничего конкретного не отвечала, но доктор писал об этом быстро и много. Потом он перешел к вопросам о папане. И здесь ему утешительного ничего не сказали. И только после это¬го он обратился к Крохе и почему-то на «Вы». Мелочь была в недоумении с его этим дурацким «Вы» – она крутила головой, пытаясь понять, к кому еще кроме нее, он обращается. Но никого в кабинете больше не было, кроме мамани, которая стояла у окна с платочком в руке и тихонько всхлипывала. Кроха поняла в конце концов, что отвечать придется ей одной, ведь кроме нее никого и не было, и отвечала обо всем, что знала и чего  не знала. Напоследок прочитала все цифры на дверях во всех рядах и сказала, что им пора домой – у нее медведи с утра не кормлены, могут кукол переесть. Уколов Мелочи делать в тот раз не стали, просто прописали рыбий жир и прогулки. Мелочь и так это все принимала. Мамане доктор сказал, что это возрастная аномалия, которая может пройти после полового созревания. Мамане от таких прогнозов стало и вовсе плохо, и она допила все, что там еще оставалось в графине.
А Мелочь себе росла, как и все остальные. Была очень задумчивой на уроках. Ей писали в дневник, что она отвлекается. Она, конечно, отвлекалась по полной программе не хуже других. Только разница была в том, что когда учительница ее спрашивала, что она только что сказала, Мелочь ей говорила не только, что та сказала, но и то, чего еще не успела сказать. Учительницам это не слишком нравилось, и они ей писали замечания. Мелочь тогда была абсолютно уверена, что у них тоже есть аномалия на почве полового созревания, просто была не готова им это сказать.
Так она доучилась до старших классов. Свою аномалию она использовала во всех точных науках, хотя математики не понимала и не любила. По всем предметам благодаря болезни у нее были только «пятерки», так что пришлось им ей выдать «золотую медаль».
Потом началась учеба в других местах. На третьем курсе какой-то маленький профессор прочитал ее курсовую работу и предложил ей заниматься теорией доисторических искусств – так гладко у нее все было расписано, что если бы те доисторические люди были живы, то могли бы сами и подтвердить.
Позже, на высших сценаристских курсах, Мелочь продолжала отличаться благодаря этому своему дару – она писала очень замечательные сценарии, то очень близкие к жизненным ситуациям, то совершенно замысловатые, но абсолютно фантастические, хотя и логически законченные. Ей это помогло и в Высшей академии по криминалистике – она описывала преступления, как уже совершенные, так и те, которые были только на уме у криминальных элементов – с предельной достоверностью.
Метод скоростного чтения – «звезда» – тоже был побочным продуктом этого феномена.
Теперь вернемся к разговору трех похожих женщин – Мелочь поняла, что женщины эти принесли какие-то отчетные документы от своей организации. Она спросила одну из них, не представляют ли они какой-нибудь семейный бизнес. На что одна из них сказала, что действительно так это можно сказать, потому что они родственницы и работают при музее-квартире малоизвестного французского поэта-революционера Лабланка Лароша-Пуко, который был родоначальником их петербургской ветви, и что один из особняков на Мойке когда-то принадлежал Лабланку. К концу его жизни во всех квартирах этого дома жили его бывшие жены с детьми от него. После его смерти его квартира была превращена в музей. Позже было организовано общество ларош-пукистов – они работали в музее в различных качествах.
Но вот в последнее время музей был обложен большими налогами, как и всякое другое коммерческое предприятие. Однако денег, вырученных за продажу входных билетов, не хватало на все расходы; их грозились расформировать, дом расселить, а саму квартиру продать с торгов. Мелочь подумала, что было бы совсем неплохо стать хозяйкой музея-квартиры, жить в ней и устраивать там литературные среды. Она сказала тем женщинам, что очень давно мечтала познакомиться хоть с кем-нибудь из этой замечатель¬ной семьи, потому что ее бабушка была когда-то близко знакома с уже пожилым Лабланком. Женщины не были ни капли удивлены этим заявлением – Ларош-Пуко был откровенным сердцеедом до самого последнего дня своей жизни. Они пригласили Кроху на очередное заседание общества и обещали ей рассмотреть возможность ее вступления в него.
Через неделю Мелочь уже представляла петицию в какую-то городскую культурную подкомиссию о временной отсрочке платежей. Петиция была одобрена, платежи временно отсрочены, а Кроха въехала в музей-квартиру для постоянного жительства. Мелочь понимала, что если ничего не предпринимать, то раньше или позже платить все равно придется, поэтому она провела коренные изменения в ведении музейного бизнеса. Через общества любителей старины различных городов Европы она взаимообразно получила различного рода реликвии и разместила их в музее-квартире как бывшее имущество Лароша-Пуко. Под каждой из реликвий висела табличка с объяснениями. Входные билеты теперь стоили значительно дороже и продавались только на конвертируемую валюту. Благодаря расклеенным объявлениям в туалетах многих пятизвездочных отелей города, иностранные туристы просто повалили в музей – все хотели видеть клавикорды, на которых неистовый Лист сочинил свою вторую рапсодию, или бюро, на котором мужеподобная Жорж Санд писала письма Ф. Шопену.
Кроха принимала гостей музея очень неформально – одетая по-домашнему, она приносила чай и кексы с изюмом и орешками в центральную гостиную, и рассказывала всем желающим воспоминания ее бабушки о жизни с Лабланком.
Так продолжалось какое-то время. Музей-квартира прочно встал на ноги. Общество ларош-пукистов избрало ее коммерческим директором, и со многими из них она завязала настоящую дружбу.
Однако Мелочь не могла и не любила останавливаться на достигнутом – ей всегда хотелось чего-то большего и непременно нового. Оставив за собой право пользоваться квартирой как частное лицо, она начала заниматься другими проектами.
По вечерам после закрытия музея с набережной Мойки можно было увидеть сквозь занавеску окна на третьем этаже силуэт нашей Мелочи, покачивающейся в кресле-качалке, на котором когда-то больной уже Амадеус писал свой реквием.

* * * Герман.
Был у Крохи один знакомый. Звали его Герман. Вообще-то полное имя у него было Германий в честь химического элемента, который был якобы открыт одним из его дальних родственников. Просто так уж случилось, что когда он родился, его уже ждали четыре старших брата и три сестры, и у родителей просто не было под рукой никакого другого имени. Не могли же они назвать его Николай II или Павел II.
Этот Герман рос как бы незаметно – все старшие занимали все внимание родителей, а он донашивал одежду, оставшуюся от братьев, и был тихим и задумчивым мальчиком на семейных сборищах. Никаких особых способ¬ностей у него не было, наверное, потому что никто толком их в нем не развивал. Была, правда, у него одна черта – он умел подражать своим братьям и сестрам, начиная от голосов и походок и кончая выражениями их мыслей. Кроха познакомилась с ним как раз в те годы, когда он пробовал себя на этом поприще. Бывало, придет Мелочь к ним домой на блины в четверг. У них в доме так было заведено, что в четверг они пекли и ели целый день только блины. Блины подавались не просто так, а с различными начинками, но Кроха любила только с ежевичным вареньем, жидким шоколадом и
овощной икрой. Так вот, когда последние блины медленно поедались, и никого за столом уже в помине не было кроме Германа и Мелочи, Герман показывал ей житейские этюды из жизни братьев и сестер. От этих этюдов Кроха ела еще медленнее. Она, в общем-то, не очень и торопилась, потому что на Германа смотреть очень любила – он был как настоящий артист, и потом все равно ей надо было перемывать всю посуду. У них в семье был такой порядок, что тот, кто последний из-за стола выходит – тот и всю посуду моет. Может быть, поэтому некоторые братья и сестры вообще к столу приходили не всякий раз, когда еду подавали, а только тогда, когда были голодными до невозможности и были уверены, что сегодня-то они уж обгонят других и мыть не будут.
Мелочь к этому относилась философски, мол, я прихожу сюда только раз в неделю – могу покушать блинков всласть, а потом в знак признательности – помыть посуду.
Герман любил приходы Крохи на блины – она всегда была последней за столом, да еще его единственным зрителем. Он начинал свои этюды с простого подражания голосам братьев и сестер, как они толкаются, говорят с набитыми ртами и вытирают сальные руки об голову и одежду друг друга. Представление было многоступенчатым – Германий перемещался со стула на стул и делал все как брат или сестра, которые сидели на тех стульях не¬которое время до того. Кроха находила эти этюды забавными только первые три-четыре  месяца, а потом стала углубляться в размышления об их приро¬де, и пришла к тайному и ей самой да конца непонятному выводу. Причиной того, что Герман так хорошо подражал своим братьям и сестрам было то, что у него была активизирована своя с ними, иная, чем на генетическом уровне, но сродни с ней связь: чем ближе родственник был по возрасту к Герману, тем правдивее у него получался этюд.
Иногда на семейных капустниках, когда приглашались не только питер¬ские, но и иногородние члены большого рода, Германий устраивал малень¬кие спектакли одного актера. Все гости торопились побыстрее перепробо¬вать голубцы, тушеную капусту с сосисками, щи зеленые, красные, постные и кислые, суп крестьянский, капусту провансаль и пирожки с капустой, что¬бы потом в полной мере насладиться Германиевым даром задаром. Правило мытья посуды распространялось и на гостей из провинции, так что часто случалось, что какая-то забывчивая бабулька с периферии часами мыла по¬суду и проклинала городских родственничков за такое дурацкое правило, повторяя себе, что на следующий год она ни за что не поедет на чертов ка¬пустник. Но проходил год. Ее память становилась еще хуже, она опять за¬бывала и приезжала, и опять мыла посуду. В семье Германа за мойщиками посуды негласно велось наблюдение. Это явление называлось между ними «стремление к горизонту». Когда очередная бабулька не появлялась на се¬мейном капустнике, она «сливалась с горизонтом» – теряла память настоль¬ко, что не помнила про капустник или просто умирала до него.
Мелочь спрашивала Германа, почему он не может подражать другим чле¬нам семьи или просто другим людям. Он ей говорил, что не знает, как это делать – он не помнит, что и как они говорят и делают секунду спустя.
Когда наступила пора для Германа выбирать себе хоть какой-нибудь ин¬ститут, чтобы получить высшее образование, выяснилось, что он очень спо¬собен в семи различных отраслях, почти независимых друг от друга. Вы, конечно, догадались, что это были специальности, которым учились его старшие братья и сестры. Те относились к такому легкому пути их млад¬шего брата с недоверием, ревностью и завистью. Самому Герману все оди¬наково было легко и безразлично. Он бы, конечно, мог стать и знаменитым дрессировщиком экзотических животных, и шофером-дальнобойщиком или сестрой-хозяйкой в любой больнице, но у него не было на это особого же¬лания. Так он и слонялся после окончания школы, ничего не делая, пока ему не принесли известие, что военно-воздушные силы страны нуждаются в его помощи, чтобы противостоять врагу. Как не стыдно это заметить, но слу¬жить под знаменами ему вовсе не хотелось, и однажды, случайно повстре¬чавшись с Мелочью, которая уже набирала обороты по жизни, он рассказал ей о своей печали. Кроха его выслушала, сказала, что ей надо подумать и унеслась, оставив за собой запах приятной мыльной пены. Через день она позвонила ему и предложила встретиться в «кабинах», потому что у нее те¬перь не было времени мыть посуду за собой, а не то что за всей его семьей. «Кабины» был относительно новый ресторан, устроенный из бывшего «чер¬тового колеса», которое по-прежнему медленно поднималось над парком. Только теперь при нем на земле был приличный «шведский стол», с кото¬рого можно было набрать себе различной еды и есть ее в кабине. Это было отличное место для конфиденциальных разговоров и сразу привлекло к себе внимание различных структур, которые закупали ресторан на несколько ча¬сов в определенный день недели. Однако раздел территории и сфер влияния не миновал и «кабины»: несколько лет назад случилась одна знаменитая по кровопролитию разборка – все  в «кабинах» в тот раз угорели, и с тех пор силовые структуры «кабинами» больше не пользовались. Зато это было пре¬красным местом встреч влюбленных или просто деловых людей. Иногда там устраивались дни рождения детей с бросанием еды на лету.
Германий и Мелочь взяли три подъема, комплексный ленч «Дары моря» и медленно поплыли в небеса. Кроха не торопилась со своими идеями так же, как и со своими устрицами, суши и блинчиками с копченым угрем. Только примерно на одной трети подъема она сказала Герману, что хочет показать его в Военно-медицинской академии в каком-то закрытом отделе. У нее знакомая там работала медсестрой, пока ее не уволили за махинации с нейротропными препаратами. Однако Кроха к моменту увольнения уже по¬знакомилась и с другими людьми, которые писали тогда диссеры, а теперь уже просто ходят в высоких чинах. Герман не понимал ни слова из сказан¬ного Мелочью, а она продолжала: «Я потому и собираюсь тебя показывать не в боткинских бараках и не в первом медицинском, а чтобы была связь с армией и флотом. Они посмотрят на твои умственные аномалии. Если им это понравится, то они тебя станут изучать все двадцать четыре месяца службы. Будешь приходить как на работу к девяти часам утра и уходить в пять вечера, если к тому времени  сознание вернется. Наверное, придется все волосы сбрить, чтобы датчики присасывались лучше. Может быть, при¬дется сделать местную трепанацию черепа для вживления электродов. Но ты не волнуйся – они пользуются только платиной, никакой аллергии быть не может…» До Германа постепенно стали доходить Крохины речи. Было видно, что он расстроился. Мелочь продолжала распинаться, что закосить в наше время армию стоит больших денег, медицинской неполноценности неофициально больше не существует, служат и слепые, и глухие, и даже те, кто без конечностей, но только в особых частях: там, где их недостатки не могут повлиять негативно на мощь русского оружия. Потом она сказала, что договорилась об его предварительной эволюции через неделю, чтобы он был к ней готов. Германий спросил, как ему готовиться, если он даже не представляет, чем он болеет. Мелочь сказала: «Тебе нужно будет показать разговор братьев и сестер, но только серьезно, и лучше о высоких материях, с голосами и жестами».
Через месяц примерно Германий позвонил Крохе и сказал, что, наверное, было бы лучше, если бы он пошел в армию и маршировал в ногу днем и представлял в местной самодеятельности по вечерам, потому что в лабора¬тории ему уделяют слишком большое внимание, что до него у них там ни¬чего не происходило, а теперь он для них как глоток свежего воздуха – двое пишут докторские, трое – кандидатские, рвут его на куски буквально – вчера вывернули левую руку, когда тянули в разные стороны. Кроха слушала его рассказ с улыбкой, а в конце сказала, чтобы он еще месяц потерпел, пока они в свои темы углубятся, а потом бы уперся по поводу увеличения зарплаты и выдачи офицерского чина.
Примерно через год Германий встретил Кроху около курортной зоны в Ток¬сово. Он толкал перед собой детскую коляску. Рядом с ним шла не очень мо¬лодая женщина и по-хозяйски смотрела на него и коляску. Они остановились, и Германий познакомил их, а потом указал на коляску и сказал, что там спит Игорька. Кроха переспросила: «Игорек?», но Герман недовольно объяснил, что сына зовут Игорь, а первые две буквы от фамилии, если уж она не помнит, «ка» – от «Кашин». Все вместе и будет «Игорька». Мелочи была не знакома такая система называния детей, потому что у нее еще детей не было, но в уме она себе сделала пометки, что нужно будет выбирать мужа с двумя  прилич¬ными начальными буквами в фамилии, чтобы на ребенке плохо не отразилось.
Немолодая женщина, Саяна, оказалась женой не по любви, а по долгу службы – как продолжение изучения его феномена. Она добровольно со¬гласилась понести от него на благо науки, но была нефертильной то ли из-за возраста, то ли из-за перенесенных ранее заболеваний. Оказалось, что за¬беременеть с девяти до пяти, то есть в течение нормированного рабочего дня, она не могла. Пришлось пробивать сверхурочные, и после тяжелых и изнурительных трех  месяцев Саяна все же зачала, а Германия пришлось от¬правлять в санаторий для космонавтов, которых лечат от космической дис¬трофии после многомесячной вахты в пространстве.
Германий рассказал Крохе, что очень скоро заканчивается его служба в армии. Ему предложили остаться служить сверхсрочно, но он пока не ре¬шил, что будет делать. Деньги платили неплохие, но быть под наблюдением ему вообще-то надоело.
Кроха посоветовала ему обратиться в театрально-концертное управление и предложить свои услуги в жанре «театр одного актера». Если у него есть желание попробовать себя на этом поприще, то она бы могла кое-кому за¬молвить слово. Германий с недоверием посмотрел на Мелочь, потом на не¬молодую жену и на коляску со спящим Игорька, и сказал, что он подумает.
Позже в машине Мелочь вспоминала блинные четверги и ежегодные ка¬пустники в доме Кашиных – ежевичного варенья как у них она больше нигде не пробовала.
* * * Георгий.
Иногда Кроха ходила на стадионы и спортивные арены. Не то чтобы она увлекалась такого рода зрелищами, а просто случалось, что мужчина, с ко¬торым Мелочь пыталась поддерживать отношения или даже больше, был болельщиком. Сначала она думала, что это пустая трата времени, и что уж лучше бы она в это время посидела в библиотеке над очередным проектом, или послушала невменяемую Гертруду или, в крайнем случае, почитала за¬брошенного «Танара из Пеллюсидара» Берроуза, но со временем ее мнение о физических состязаниях людей значительно изменилось. Мелочь обна¬ружила, что именно наблюдение за своим очередным кандидатом в подоб¬ной ситуации и атмосфере позволяло ей делать его оценку как человека без маски более правдивой. Действие происходило непосредственно во время матчей и встреч, и помогло Мелочи прервать многие свои знакомства на до¬статочно ранней стадии отношений, чем сэкономило ей уйму времени и ду¬шевных сил. Кроха так наловчилась делать это, что иногда к концу первого периода хоккейного матча резко вспоминала, что не выключила дома утюг и извинившись, уносилась со стадиона.
Классификация начиналась прямо со знакомства: если, к примеру, чело¬век представлялся ей неполным именем, а как-нибудь так, как его величали до шести лет в семье или приятели во дворе, типа – Жорка, Славуня, Толян или Мишук – Мелочь не только могла сказать, что он болельщик, но иногда уточнить, за какой спорт он болеет, и даже за какую команду. Все это у нее складывалось в голове в какие-то мало кому понятные алгоритмы, и класси¬фикация прогрессировала с каждым новым кандидатом. Мы думаем, что фе¬номен обратнопоступательного озарения играл здесь не последнюю роль.
Сначала все эти болельщики совсем ей не нравились, независимо от дру¬гих их положительных качеств – она мела всех одной метлой, пока один из них не достал по ошибке вместо билетов на футбол билеты в филармонию, куда они должны были пойти через пару дней после футбола. Именно этот случай заставил Кроху не рубить с плеча по, может быть,  невинным голо¬вам. Впоследствии оказалось, что некоторые из них могли вполне составить Мелочи компанию на более продолжительный срок, чем спортивный сезон.
Боковым зрением Кроха научилась также наблюдать и за основным дей¬ствием на стадионах и спортивных аренах, а если и вправду происходило что-нибудь из ряда вон выходящее, могла посвистать и поулюлюкать не хуже твоих голубятников. Она старалась этого не делать, однако, потому что знала, что ее друг в подобном случае будет привязан к ней почти посмер¬тно – такого глубокого единения и взаимопонимания с мужчиной, пожалуй, нельзя добиться даже совместными возлияниями алкоголем, мы не говорим уже про секс.
Так вот, однажды Мелочь познакомилась в Манеже на выставке зимних букетов с Георгием, который был абсолютно пристоен своей внешностью. Он был там по работе – представлял, так сказать, свою продукцию: зим¬ние букеты. Мелочь потому с ним и разговорилась, что подумала, что бу¬кетчик не может быть полноценной сексуальной ориентации, а поболтать с симпатичным и неглупым «голубым» считается модным и прогрессивным в последнее время. Георгий завел ее в свой павильончик и угостил козли¬ным баскским сыром и красным вином из кожаной фляги. Разговор их, од¬нако, отрывал его от основного бизнеса – он уделял внимание только ей, а на настоящих покупателей обращал не  много внимания. Мелочь тогда слегка развезло от фляжечного вина – она не могла встать на ноги, но голова была чистой, как после помывки французским шампунем. Каково же было ее удивление, когда он предложил подвести ее домой и не только сделал это, но и поднялся с ней на ее этаж и помог вставить ключ в замочную скважину. Мелочь так быстро еще никогда не продвигалась в своих отношениях с муж¬чинами и хотела, было, идти на побитие собственного рекорда и дальше, но букетчик был, должно быть, джентльменом, и войти к ней в квартиру мягко, но уверенно отказался, несмотря на Крохины призывы и глубокие вздохи. Однако он ее поцеловал по-настоящему, а не в лоб, и предложил позвонить ей вскорости. Мелочь была довольна походом в Манеж и зимним букетчиком.
Они стали встречаться довольно часто. Она приходила к нему в мастерскую-салон, занималась там своими делами, иногда подметала полы, иногда составляла букеты из отходов основного производства, и получала комплименты или замечания на этот счет. Все было хорошо и ровно, но вот однажды Мелочь застала Георгия на коленях, читающим на полу статью про Абрамовича и его «Челси». Ей бы промолчать в тот раз, и может быть, неж¬ность, забота и любовь перестали бы быть просто целью, но Кроха не сдер¬жалась и показала свои знания всего личного состава, их приятельниц и жен, послужные списки в других клубах и жалование на текущий год. Дело было в том, что буквально за полчаса до того, как статья попала на глаза букетчи¬ку, она была прочитана Крохиным боковым зрением скоростным способом  «звезда». Естественно, что все узловые моменты из нее благополучно пере¬кочевали в ее поверхностную память и еще не успели исчезнуть. По правде говоря, она хотела создать о себе определенное впечатление в Георгиевых глазах хоть в какой-нибудь области, им обоим близкой. Футбол ей близок не был, но увидев, что букетчик так увлечен статьей, Мелочь решила сделать себя хоть на время «болельщицей». Через три дня они пошли на их первый футбольный матч. Она боялась этого серьезного испытания для них обоих. Букетчик же ничего не подозревал – он думал, что она истинная поклонница футбола, и прыгал вокруг нее как разыгравшийся щенок. Настроение у Ме¬лочи было прощальное: во-первых, Георгий пришел в какой-то совершенно нелепой для зимних букетов одежде, да и волосы на голове у него были намеренно растрепанными. Когда они только начали усаживаться на свои места, он включился в какую-то предварительную ругачку через семь рядов с болельщиком другой команды. Кроха и раньше бывала свидетельницей та¬ких сцен, но только сторонней, а в этот раз она была прямо в центре событий. Ее Георгий потерял мгновенно весь свой зимне-букетный эстетизм мертвых цветов, и довольно вычурно и остроумно потешался над оппонентом и его командой. Первое пиво уже было всеми испито, и горячую словесную сва¬ру поддерживали поощрительно с обеих сторон менее речистые. Кроха пы¬талась отвлечь внимание букетчика программкой второго состава, просила поправить ей лямки, и даже положила свою руку на его карман, но ничего это не помогало. До начала игры оставалось минут пять, когда Мелочь услы¬шала, что ее кто-то зовет по имени. Она повернулась и увидела Дмитрия, ее позапрошлосезонного знакомого, по-стадионному его звали просто Димок. Мелочь уже точно не помнила, почему они тогда разбежались, но, видимо, причина была. А сейчас она ему автоматически улыбнулась, а он уже дви¬гался к ней, перешагивая через ряды с людьми – на стадионах считается особым шиком так вот ходить, всех дружески распихивать, потому что все они якобы одна семья. Крохе пришлось знакомить мужчин, и тут она узнала, что букетчика Георгия в определенных кругах зовут «Горе». «Вот уж горе действительно», – подумала тогда Мелочь. Ее Горе в одну минуту кого-то потеснил, и Димок теперь сидел рядом с ними. От предчувствия грядущих событий она начала зевать и поймала на себе завистливый взгляд и улыбку женщины с плохими зубами, явно курящей. Тем временем Горе с Димком становились друг другу близкими как города-герои. На Мелочь ни один из них не обращал никакого внимания.
Начался матч. Команда, за которую болели Крохины мужчины, пропу¬стила гол на первых минутах, и скорбное молчание нависло над нашей трои¬цей черной тучей. Чтобы хоть как-то разрядить обстановку, Кроха решила выкрикнуть что-то злобное и насмешливое в адрес другой команды и через секунду поняла, что совершила роковую ошибку: Горе и Димок отшатну¬лись от нее как от взрывной волны, и прошевелили губами что-то непечат¬ное в ее адрес. Мелочь сделала вид, что ничего особенного не произошло, что завтра все будет опять хорошо – букетчик будет делать свои дизайны из засушенных сорняковых трав, а Дмитрий будет продавать псевдоимпортные лекарства в своей аптеке. Кроха так хотела в это поверить, но не могла, по¬тому что понимала, что эти шевелящиеся губы будут всегда преследовать ее воображение и память, что она не сможет принять в полной мере из них любовь и ласку, а их обладатель не сможет заботиться о ней в дальнейшем, если он не смог позаботиться о ней уже сейчас. Мелочь была сердита и зла. Сердита на дурацкую команду из десяти человек, которая не могла защитить одного маленького вратаря в своих же  воротах от других десяти человек. Зла на себя, что допустила столько необдуманных, якобы случайных вещей подряд: пошла на футбол, познакомила Горе с Димком, и проболела непра¬вильно. Какой-то то ли француз, то ли еще кто, вспомнила она, сказал, что случайностей не бывает. Значит, все это закономерность. Значит – это знак для нее, что она не принадлежит этим трибунам, если на поле бегают за мя¬чом, и над скамейками стелется зеленоватый дым, как после  газовой атаки, и все болельщики уже мертвые. Мелочь потратила много времени на изуче¬ние феномена болельщиства и его прикладной формы – как стать верной болельщицей и при этом остаться любимой девушкой. То ли ей так не везло, то ли тема эта была такая неподъемная, но результаты были только негатив¬ные. Эти мысли проносились в ее головушке, а тело в это время стояло уже на ногах, и руки в это время уже держали две перевернутые кверху дном банки с пивом, которое неровными толчками выливалось на Димка и Горе. А те и не пытались отстраниться – видимо, законами стадиона был дозволен такой ритуал.
Мелочь уходила по диагонали вверх, распихивая и расталкивая людей на скамейках. Здесь это было нормой поведения.
Она дала себе слово, что в следующий раз появится на стадионе или спортивной арене, только если там будет выступать кто-нибудь без мяча или шайбы и непременно петь.

* * * «Лампочки Ильича».
Однажды Кроха сидела по-турецки с тюрбанчиком на головушке после ванночки, но нырять в постельку еще не могла – нужно было переложить бумажки, квитанции и чеки из одних стопочек в другие, пометить кое-что в календаре на следующую неделю, позвонить Саше, Маше и Наташе, и вытащить занозку из левого локтя. Мелочь прекрасно знала, что когда она закончит со всем этим, головушка уже будет сухой и душистой, готовой к встрече с наволочкой под названием «времена года». Квитанций со знаком «плюс» было намного больше, чем тех, которые со знаком «минус». Это зна¬чило, что время нового выбора приближалось. Кроха любила выборы еще больше, чем носиться или даже работать. Выбор был заслуженный трудом и немелким умом подарочек. Но и с выборами было все не так просто, как вы можете себе подумать. Потому что в последнее время это просто стало каким-то поветрием или даже модой времени: со стен домов, обложек жур¬налов и даже из телевизоров все кричало: «Это ваш выбор». Многие на это и клевали, а потом только расстраивались.
Мелочь сама делала свои выборы, даже если ей никто и ничего не пред¬лагал. Просто она любила и умела выбирать почти что с самого детства. По предмету «право выбора» у нее всегда были одни «пятерки». Работало это так: если ты сделаешь правильный выбор, то получишь и правильный результат. А правильный результат позволит тебе делать много других выбо¬ров, и так до бесконечности. Но выборы случались не так уж часто. Это даже и лучше, а то было бы не так интересно их ожидать и к ним стремиться.
В этот раз она будет выбирать «трешки», чтобы выбрать и забыть.
Когда с квитанциями было покончено, Кроха позвонила Саше, Маше и Наташе. Они были ее подружками по прежней жизни, которую Мелочь вспоминать даже и не хотела – разговоров с подругами ей хватало доста¬точно. Саша, Маша и Наташа знали, что у Крохи нет времени на них по отдельности, поэтому они собирались в одной квартире, но сидели в разных комнатах, каждая со своим телефоном в руках. Все телефоны были подклю¬чены к одному номеру, так что Мелочь могла говорить сразу со всеми или с любой в отдельности. Иногда три подружки так увлекались своими раз¬говорами, что про Кроху забывали и вовсе, а она была этому только рада и тихонечко вешала трубку. Мелочь надеялась, что так же случится и сегодня – они в три голоса рассказывали ей, как встретили Жериновскую. Жеринов¬ская была маргинальной фигурой их потока, и однажды заявила, что некий политический деятель есть ее незаконный отец. Незаконный потому, что ни¬когда не жил с ними по закону. Но Жериновская его простила за все, чего не имела в своей жизни, и открыла художественную лавку под названием «Же¬риновский». Там она и работала продавцом и директором. Единственным видом продукции были гипсовые бюсты ее якобы отца. Как показала прак¬тика, товар оказался ходовым. Люди покупали бюстики для их дальнейшего использования в быту: на кухне об него кололи яйца или использовали как ступку, в прихожих вешали на оттопыренную губу связки ключей, а в туале¬тах просто писали на нем вместо стен остроумные и скабрезные вещи, как это принято в туалетах. Так вот, Саша, Маша и Наташа иногда все-таки раз¬лучались, чтобы вернуться к своим несчастным и полузабытым семьям, но основную часть времени они все-таки проводили вместе – ходили от одного места до другого и выбирали оправы для очков или обои, а тут вот пошли они в Жериновскую лавку. Об этом они и поведали Мелочи и передали ей Жериновский привет.
Занозка в левом локте была вытащена очень быстро и безболезненно, но тут зазвонил телефон. Время-то уже было такое, что не всякий должен и звонить. Но это был не всякий, а Модест Ильич. Он скороговоркой сказал – простите-что-побеспокоил – и как ни в чем не бывало, стал приглашать Кроху встретиться прямо сейчас с ним, если она, конечно, не занята или еще не спит. Мелочь сказала, что сейчас она как раз находится между этими двумя процессами в переходной, так сказать, фазе, но до конца еще не раз¬дета и спросила –  а в чем такая неотложность для ночного свидания. Модест Ильич объяснил ей, что его милиция расширяется и переезжает в здание той булочной, которая за углом, и у нее есть возможность собственноруч¬но посмотреть на утерянные вещи и вещественные доказательства, если ей, конечно, это интересно, что он сидит в арестантской машине около ее па¬радной, но скоро должен ехать, так что ей лучше решать побыстрее, пока машину не забрали на ночное патрулирование. Кроха сказала, что будет вни¬зу очень скоро, и чтобы он заводился. Она быстренько поменяла халатик с розовыми фламинго на черный костюм «Адидас» с вкрапленным запахом далекого Малька и, перепрыгивая через две, а иногда и через три ступеньки, понеслась вниз.
Модест Ильич предусмотрительно распахнул перед Мелочью дверь,  га¬лантно протер сиденье рукавом собственной шинели, и они поехали. Кроха в таких машинах еще никогда не ездила, и все интересовало ее пытливый глаз и озорные ручки. И очень скоро мигалки замигали, сирена заорала, и ее приятный и нежный голосок давал указание черному «Мерседесу» немед¬ленно остановиться, а то еще хуже будет. Моди крутил баранку, как штурвал на корабле, но машина ехала прямо и никуда не сворачивала. Наигравшись со всей этой светозвуковой техникой, Мелочь посмотрела в окно и никак не могла сообразить, где они теперь находятся: за окнами мелькали однообраз¬ные коробки многоэтажных домов. Вдруг заработала милицейская рация, и недружелюбный женский голос протараторил, что «всем машинам, близким к квадрату 18, следовать к углу Развязочной и 4-го Славянского тупика». Крохе стало жарко – намечалось что-то необычное даже для ее непредска¬зуемой жизни. Моди продолжал двигаться, как и прежде – на средней скоро¬сти и в прежнем направлении. Мелочь поняла, что «кина» для нее не будет.
Через несколько минут они остановились у здания бывшей булочной и вышли из машины. Моди отворил входную дверь в старое здание милиции, и повел Мелочь по темному коридору, который пах человеческими трево¬гами и предстоящими злоключениями. Вдоль стен стояли десятки стульев, соединенных друг с другом единой железной трубой, концы которой ухо¬дили в стену. На дверях кабинетов болтались амбарные замки. На высоком табурете стояло пустое эмалированное ведро с алюминиевой кружкой на це¬почке. Над ведром висела табличка – напоминание о часах приема граждан по бытовым вопросам. Наконец-то они дошли до последней двери. Крохе уже не хотелось смотреть ни на вещественные доказательства, ни на уте¬рянные вещи – ей хотелось домой. Моди сказал, что самое интересное еще впереди, и начал нажимать на какие-то маленькие кнопочки в стене. После каждого нажима раздавался определенный звук. Музыкальное ухо Мелочи уловило начало мелодии детской песенки про бабушку и гусей. Моди нигде не сфальшивил, и дверь открылась. Кроха подумала, что многие люди за¬нимаются в своей жизни совсем не тем, чем бы им хотелось или они могли бы – например, Моди мог бы  клеить с ее папаней дерево или делать музы¬кальные замки для слепых, а не просто так сидеть на этом складе. Видать, у него голова работает очень хорошо, да и руки тоже. А может быть, наоборот – именно то, что он сидит среди вещей, связанных с большим потенциалом негативной энергии, стимулирует его как изобретателя. Подумала она так, и покраснела от удовольствия и гордости за свой ночной разум: отличная мыслишка для двух часов утра.
На складе вещественных доказательств было очень светло и все видно. Всего было так много, что сразу захотелось сесть. Моди знал это чувство и указал Мелочи  на изящный стульчик на витых ножках с чуть надорванной атласной обивкой: «Знаменитый стул сейчас под Вами. Его так никогда и не нашли, но про него знают сотни миллионов людей. Ага, тот самый, рабо¬ты мастера Гамбса». Мелочь вся засветилась от причастности к великому и вечному. Вообще-то вещественные доказательства и не выглядели так уж страшно – все лежало аккуратно на полочках с ярлычками и сургучными печатками –  рюмочки отдельно, стаканчики отдельно, кое-какая непарная обувь разных размеров – совсем как у Гертрудки в прихожей, и много до¬рогой одежды на плечиках. Моди сказал, что одежду, про которую он ей рассказывал в прошлый раз, еще перевозить не начали, так что она, если хочет, то может подобрать себе что нравится и даже примерить вон за той ширмой с вышитым локоном. Кроха поинтересовалась, как попал сюда этот стул и узнала, что его привез с собой из столицы их бывший начальник, ког¬да его перевели с понижением в должности, но с повышением в зарплате. Этого Мелочь не поняла, пеняя на поздний час. Из всей одежды ей больше всего понравилась шкура белого медведя на красной парчовой подкладке и маленький жезл с золоченой рукояткой и золотой тяжелой кисточкой. Но эти вещи были не из погорелого театра, а так. Их забирать было нельзя. Моди очень извинялся, что не смог ей угодить, а просто прогонял ее впустую и все пытался ей всучить какое-то бархатное кимоно с надписью «чио-чио-сан». Так она ничего и не взяла.
Выходили они со склада через другую дверь – такой был порядок. Мо¬дест Ильич остановился около своего письменного стола и допил что-то из большой кружки, на которой было написано «раз в день». Над столом на сте¬не, рядом с портретами знаменитых русских сыщиков, висела карта города с улицами и маленькими домиками. Кроха залюбовалась на карту и подумала, что эта штука ей крайне необходима, чтобы держать учет приобретенной и потенциальной недвижимости. Она сказала: «Моди, продайте мне эту карту, она мне будет напоминать о Вас и еще кое о чем, я сделаю к ней проводку и вкручу маленькие елочные лампочки в определенных местах. Это будет здорово». Моди сказал, что проводка и лампочки уже давно вкручены – их просто нужно зажигать по специальной схеме, что она ее может забрать хоть сейчас прямо с трансформатором и владеть на здоровье за бесплатно. Он по¬казал ей, как пользоваться схемой.
Вернувшись домой, Мелочь сняла со стены афганский ковер и повесила вместо него свое новое приобретение. Скоро несколько лампочек красного цвета по-домашнему тепло засветились, а одна зеленая призывно запуль¬сировала. Мелочь лежала теперь в своей постельке и жмурилась, засыпая. Сквозь сон к ней пришло название ее новой настенной игры: «Лампочки Ильича».

* * * Ярослав.
Однажды Мелочь, как всегда, неслась по улицам родного города с четыр¬надцатью мыслями в голове и боковым зрением, развитым как у насекомых, и разглядывала рекламу на стенах домов и проходящем транспорте. Некото¬рые из них ей очень не нравились, к другим она была просто равнодушна. Во время обучения на высших курсах маркетинга инструктор по наглядной рекламе, в прошлом учитель русской словесности, долго спорил с Мелочью о необходимости этого средства информации. Мелочь была с ним абсолют¬но не согласна. Она считала, что психологически этот народ еще не готов от¬кликнуться на такую форму приманки, ему реклама вообще не нужна, если она пришла не из достоверных источников. Достоверными источниками мо¬гут считаться люди, которые сами на себе что-то испытали или, по крайней мере, знали других испытателей. Иначе говоря, лучшая реклама – это по на¬говору, она имела в виду, когда один сказал другому. Инструктор был очень рад, что этот разговор происходил на Крохином диване, а не в присутствии других слушателей курса, что он может продолжать смотреть в потолок или на картины на стенах, а главное, держать свою руку на славном Крохином бедре. Мелочь наша так распалилась со своими причинами и следствиями, что почти что забыла, зачем они вместе после уроков. Инструктор, к сожале¬нию, не умел контролировать выражение своего лица, он по-дурацки улыбал¬ся. Мелочь поняла его улыбку превратно, встала тогда с дивана и почему-то накинула на себя его рубашку, а ему сказала, что преподавать человек может только тогда, когда он сам полностью уверен в истинах, которые он несет другим, и может отстоять свою точку зрения не только в вертикальном, но и в горизонтальном положении. Инструктор печально надел носки и брюки. Мелочь помогла ему с ботинками и пальто и выставила его за дверь. Курсы она так и не закончила. Прошла уже пара лет с тех пор, Кроха занималась, как мы уже упоминали и раньше, совсем не мелкими делами. В основном, довольно успешно, но отношение к рекламе у нее не изменилось.
Вот и сейчас она думала, что идет на встречу с одним очень выше средне¬го средним, который делает свой бизнес на рекламе. Мелочь делала для него другого рода работу, но тем не менее. Прямо перед переходом улицы за¬горелся красный светофор. На перекрестке стоял автобус, на боку которого была изображена лежащая на боку обнаженная женщина-робот. В руке она держала стакан мартини. Под женщиной была надпись «Водка «Шведка»». Кроха смотрела на бок автобуса, на абсолютно правильной формы грудь механической красотки и думала, что в этом все-таки что-то должно быть, просто она все еще Мелочь, чтобы понимать это, нужно работать над собой и наступит прояснение.
В офис к среднему она немного опоздала, и он уже был занят с кем-то другим. Однако пригласил ее к себе в кабинет. На большом полированном столе были разложены эскизы будущих реклам. С самого раннего детства Мелочь любила рукотворное творчество. Маманя с гордостью рассказывала при случаях, как ее мелкая Мелочь в пять  лет придумала, как рисовать ров¬ные радуги на асфальте. Сама Кроха этого не помнила, но понаслышке знала историю от «А» до «Я». Да история была очень простая. У Мелочи были маленькие грабельки, но кругом-то был асфальт, а поиграть с грабельками ей очень хотелось, вот она и придумала себе игру под названием «радуга»; игралось это так – к каждому из штырьков грабелек Мелочь прикрутила цветной мелок, потом она проводила по асфальту грабельками, чтобы все мелки оставляли следы. И получались радуги.
Позже, в Академии художеств, Кроха узнала, что подобной техникой пользовались японские художники лет четыреста  назад. Это было под¬тверждением параллельности открытий. Хорошо, что маманя ничего не зна¬ла про японцев.
Вот и сейчас, увидев рисунки, Мелочь по-хорошему заволновалась. Ри¬сунки были похожи на детские фантазии, но выполненные очень профес¬сионально явно не детскими руками. На одном был изображен цветочный горшок в форме футбольного мяча с подписью «всей семьей», на другом – женский силуэт в золотистом, запотевшем пивном платье с гривой волос из пивной пены с подписью «каждый помнит свою первую девушку».
Этот средний появился у нее довольно давно как заказчик. Так себе, немногословный, очень задумчивый и полуотсутствующий. У него было свое агентство, но для лигитимности работы ему необходимо было иметь определенные материалы. Мелочь поставляла для него эти материалы. Он никогда не интересовался ею как персоной, как и многие из заказчиков, просто платил оговоренные деньги в срок и исчезал на какое-то время. Ря¬дом со средним сидела девушка с напряженным лицом. Кроха поняла, что рисунки на столе были ее производства, и она, естественно, волновалась об их дальнейшей судьбе и о своей, видимо, тоже. Средний сказал девуш¬ке, что он не может себе позволить показать клиенту такое, потому что эти картинки провокационно-ироничные, что они скорее оттолкнут потреби¬теля, чем привлекут. Девушка краснела, говорила, что она может изменить подпись или упростить. Средний посмотрел на Кроху и сказал: «Вот перед Вами простой покупатель, он видит рекламу такого рода. Давайте спросим ее мнение». У Мелочи запылали щеки – как он посмел назвать ее простым покупателем?! Она сказала, что вопрос вовсе не по адресу, потому что она пива не пьет и не занимается цветоводством, но мнение свое имеет: «Гор¬шок для цветов был задуман как подарок для человека, у которого есть две страсти – футбол и цветы. Это очень редкое явление, на мой взгляд, случающееся в одном лице, а значит, подарок будет сделан с другой це¬лью – подшутить или подразнить. Пивная девушка должна реалистичней выглядеть, а значит, понятней для покупателей: вместо живописи я бы ис¬пользовала реальную текстуру запотевшей бутылки для платья и пену для волос – фотографическую. И последнее, для того, чтобы обратить внима¬ние на продукт, реклама не должна быть обязательно позитивной, негатив¬ное привлекает ни капли не меньше. Реклама про пивную девушку хороша только для мужчин и лесбиянок, а пиво ведь пьют не только они. Никакая любимая и любящая жена или подруга не купит пива после такой рекламы своему мужу или партнеру – зачем ему напоминать о первой девушке, ког¬да уже другая живет с ним…»
Средний был ошарашен Крохиной проницательной мудростью. Он, конечно, и раньше подозревал, что эта Мелочь не просто так носится во¬круг по инерции, что в ней зерна мудрости, а может быть, даже и ростки, но его занятость никогда не давала ему возможности поговорить с Мело¬чью не о работе. В этот раз он сказал себе, что сегодня был знак: Мелочь опоздала, он занялся другой работой, Мелочь вмешалась, и в результате вмешательства он должен отложить многое другое и уделить внимание Крохе. Так средний и сделал: он выписал денег вспотевшей дизайнерше, сказал ей, чтобы она пересмотрела концепцию мяча-горшка и поменяла мидию у пивной девушки на фотографическую. А потом спросил Кроху, чем бы она хотела закусить в это время раннего обеда. У Мелочи был выбор. Она это знала получше других. Выбор пал на сациви в ресторане «Мцыри». Это место недавно открылось и считалось очень модным по двум причинам: первая – там подавали вкусную кавказскую пищу, ко¬торую два раза в день доставляли самолетами с Кавказа; вторая – там нужно было переодеваться в костюмы героев поэмы «Мцыри». Мелочи очень хотелось побывать в шкуре  горного барса. Средний попросил се¬кретаршу сделать резервацию на «через час». Он не торопился начинать беседу с Крохой – ее чеканные и объемные ответы и суждения в раз¬личных сферах и областях жизни делали его задачу совсем нелегкой. Он даже подумал о своей недостаточной состоятельности, чтобы продолжать встречу прямо сейчас без предварительной подготовки. Мелочь уловила его сомнения, но нарядиться в шкуру снежного барса ей все-таки очень хотелось, и она решила помочь ему – медленным, но уверенным движе¬нием своей левой руки Кроха поправила среднему галстук и сбившийся от тряски головой непокорный локон. Потом посмотрела на чернильный набор в форме француженки с кувшином и попросила чего-нибудь по¬пить. Средний с усердием начал открывать дверцы стола и выставлять на его поверхность бутылки с коньяками и ликерами, оправдываясь, что все это промышленные образцы рекламируемой продукции. Они выпили по стаканчику малинового ликера с сельтерской, после чего средний вы¬палил, что он очень рад был ее сегодня увидеть и особенно услышать, что им о многом надо поговорить, что он надеется, что обед в «Мцыри» будет плодотворным и, так сказать, отправным причалом их новой фазы сотрудничества. Но чем больше он говорил, тем меньше Мелочь хотела кушать в шкуре снежного барса. Видимо, ее лицо не выражало этого, ког¬да она просто приложила указательный палец к его не закрывающемуся теперь рту. Наконец-то он замолчал; секретарша сообщила, что резерва¬ция сделана, и им пора выходить.
В ресторане, несмотря на ранний час, было полно народу. Пахло острыми специями и кисловатым вином. Крохе выдали шкуру барса и
шапочку-маску с оскаленной мордой недоброго зверя. Она подумала о Мо¬десте Ильиче с сожалением, что его нет рядом – вот бы кто порадовался. Местный фотограф предложил сделать несколько снимков в экзотической позе на груди у  воскового Мцыри. Кроха, конечно, согласилась. Со сред¬ним они встретились за столиком, на котором уже дымился теплый лаваш и стояла бутылка «Цоликаури». Средний не был похож на Мцыри – у него в лице не хватало дикости и отчаяния. Интеллектуальная работа наложи¬ла на него сильный отпечаток – в лучшем случае он походил на Робинзо¬на Крузо. Они выпили вина, и средний – его звали Ярослав – предложил Мелочи осесть в его ведомстве в качестве реферативного консультанта с окладом жалованья и квартальными премиальными. Крохе предложение почти что понравилось, но она чувствовала подводные камни. Выпитое вино давало о себе знать – хотелось в туалет, и сразу после этого танцевать с другими. У Мелочи не было выбора – она пошла в туалет. По дороге туда Мелочь размышляла о том, что сейчас она как большая кошка идет в туалет на песочек.
Когда она вернулась в зал, то не нашла Ярослава-среднего за их сто¬ликом – он носился в быстром танце с тремя похожими на него горцами. У всех четырех в зубах торчали столовые ножи. Мелочь забыла, что она
женщина-барс, и вступила в танец маленькими шажками и кокетливо по¬качивая оскаленной шапочкой на голове. Танец наращивал темп, четыре Мцыри прожигали ее своими взглядами со всех сторон. Ударил гонг. Музыка прекратилась неожиданно. До конца обеденной сессии оставалось двадцать  минут – ровно столько, чтобы доесть и допить, договориться и расплатить¬ся. Наступал час больших.
За столом Кроха сказала Ярославу-среднему, что его предложение доволь¬но заманчиво, но ей очень важно свободное расписание и вневедомственная площадь для жилья, что если он закроет эти две маленькие позиции, то они «ударят по рукам».
Кроха сидела с хорошим настроением духа в такси. Из большого желтого конверта торчала фота, на которой Мелочь с оскаленными зубами барса си¬дела на коленях у воскового Мцыри.
* * * Лара.
Однажды у Крохи было ужасное настроение – ей надо было делать
какие-то проекты, к которым не лежала Мелочева душа совсем. Как они к ней попали, она даже и не помнила, но все было подписано ее рукой – и сроки, и аванс, и получка. Мелочь про авансы даже призабыла, но тут вот надвигались сроки, так что надо было приступать.
Первая тема была «Гоголь и евреи». Мелочь давно уже вывела для себя алгоритм написания работ подобных тем, то есть по-настоящему не надо думать о двух предметах одновременно: 90% проекта – нужно вести отдель¬ный отсчет Гоголю, отдельный – евреям, а в оставшихся 10% их соединить в неравной битве и посмотреть, кто кого сборет.
Другой проект был орнитологический, про малиновку средней по¬лосы и какой-то фактор G, третий – «Чапаев и Тишина». На счет третье¬го она не была уверена, что с ним надо делать – хвалить или бранить. Но
перечитать-то все равно придется. И вдруг зазвонил ее маленький серебря¬ный дружок. Кроха обратила внимание, что номер телефона на другом конце незнакомый, поэтому сделала самое приветливое свое приветствие, как если бы ее только что прекратили щекотать, но смех все еще стоит чуть ниже под¬бородка. Голос в телефоне спросил Кроху, помолчал секунду и прибавил, что он от Хусейна. Мелочь подумала, что ее разыгрывают и подключилась на скаку – от какого Хусейна: Набраты или Пахлевы; голос по телефону ска¬зал, что фамилии Хусейна он не знает, но его Хусейн хромает и ногу ставит с выворотом. Кроха поняла, что это не Гертрудкина подстава – у нее таких умников среди знакомых быть не может, наверное, это Клавдий. А незна¬комому ответила, что ее Хусейны оба хромают, и в чем, собственно говоря, дело. Голос по телефону задумался на подольше, а потом выдавил: «Так это ты мне и должна сказать про дело. Мне надо было только позвонить и ска¬зать, от кого я». Мелочь спросила голос, как его зовут. Голос ответил: «Меня зовут Лара». Голос был явно не женский, но на всякий случай она спросила: «Лара, Вы бреетесь?»
«Нет, не бреюсь, а при чем здесь это? Мой Хусейн тоже не бреется. Кро¬ха, а Вы бреетесь?»
«Нет, я не бреюсь, но я все-таки женщина, знаете ли».
«А я ношу бороду, знаете ли», – голос и не думал смеяться, но не был и рассерженным на Мелочев вопрос. Кроха подумала, что это наверняка от Клавдия, сдаваться не собиралась и спросила: «У Вас это сейчас на себе есть?»
«У меня это всегда на себе есть, – ответил голос. – А иначе бы Хусейн мне не дал бы Вашего телефона. Лучше скажите скорее, куда мне это подне¬сти, чтобы засветить, а то у меня скоро карточка закончится, и следующий в очереди смотрит на меня, не мигая». Мелочь сказала, что она сегодня уж не будет спускаться, что не мог бы он перезвонить завтра после трех.
Голос сказал: «Кроха, тебе не надо спускаться – я могу подняться. Могу быть у твоих дверей через две минуты».
Мелочь умела блефовать не хуже, чем  А.Челентано и просто сказала: «Будь». Телефон отключился, Мелочь улыбалась: ну, этот Клавдий, хитер бобер, как тесто – так и прет, так и прет.
Через две минуты раздался звонок в дверь – теперь Мелочь была немного напугана, но дверь все  же пошла открывать. Через глазок наружного об¬зора она увидела затейливый узор неизвестного ей пальца. Палец, однако, скоро исчез, и перед ее глазами оказался мужчина с поднятым воротником и в какой-то очень длинноухой ушанке. В руках у него был баул, как у ме¬дицинского работника прошлого века, который может прооперировать и в домашних условиях, если нужно, и без наркоза.
Мелочь открыла дверь и выглянула на площадку: «Здравствуйте, Вы к кому?» Человек завертел головой, а потом сказал: «Я сейчас только с тобой сорок минут на телефоне провел, я от Хусейна». Мелочь указала ему на знак на стене лестничной площадки. Там были изображены нож и пистолет в красных кругах и перечеркнуты по диагонали; Лара достал из внутреннего кармана заточку и положил ее около порога. Мелочь подняла эту заточку и они вошли в квартиру. От человека пахло какой-то растительной эссенцией, незнакомой и сильно. Он протянул ей руку и сказал: «Лара, Ларион». Кроха ответила на рукопожатие: «Кроха, Мелочь».
Лара спросил Мелочь, где он может покурить, а то он не курил с самого телефонного звонка и уже задыхается от чистого воздуха. Мелочь указала ему на туалет и сказала, чтобы он не закрывался там, потому что она сейчас туда и сама придет, вот только наденет пластик.
Пластик было последнее изобретение некурящих против курящих: что¬бы одежда не воняла дымом, некурящие одевали на себя пластик, который потом просто отмывался под душем, и всякий запах исчезал.
Крохин пластик был красного цвета, так что в туалет она вступила в жел¬тых сапожках, шляпе, как у моряков-китобоев, и накидке на французский манер иностранного легионера.
Ларион сидел на полу. Сложенной лодочкой ладонью, в которую он стря¬хивал пепел, он гостеприимно указал ей на унитаз. Мелочь пристроилась на край и спросила, что это он курит. Ларион сказал: ««Приму», а что, не нравится?» Кроха сама давно уже не курила, но в общих чертах знала, что принято курить и кому. «Прима» не проходила по этому списку совсем.
«Может быть, юговские», – подумала Мелочь. – «Ведь так воняют».
Ларин баул стоял у Крохиных ног.
«В него много могло бы вместиться – мне для прогонов в столицу такой бы достойный багаж, конечно бы, мог пригодиться», – сказала себе Кро¬ха, не удивляясь рифме. «Так что у Вас, Ларион?» Лара перекинул сигарету в угол рта и закрыл от дыма соответствующий глаз, открыл баул, и начал вытаскивать предметы. Первой была лакированная дощечка желтого цвета, на которой ровными рядами, похожими на человечков, лежали в различных позах электронные детали. Под дощечкой была подпись «Пляжный сезон в разгаре – 180 мегагерц. ЛЛ». Лара объяснил, что это заказная инсталля¬ция; может быть настольной и настенной, может быть чисто видовой, а мо¬жет быть звуковидовой при наличии динамиков в доме. Мелочь с интере¬сом посмотрела на Лару: «Показывайте, что еще у Вас есть». Следующим предметом был стул для больших кукол из детского набора «Чужая семья». Стул был перекрашен красно-белой спиральной росписью, тоже лакирован¬ной. По его ножкам вверх к сиденью карабкались различные животные из электронных деталей. Стул выглядел как место состязания неизвестного ей вида спорта. Лара объяснил, что стул является одной из частей триптиха под названием «Гарнитур». Две другие части тоже закончены, но находятся не здесь. «Гарнитур» был задуман для родителей, которые потеряли своих детей-девочек или просто не живут с ними. Он должен находиться в том ме¬сте, где последнее время ребенок играл или спал. Триптих пользуется боль¬шой популярностью у иностранцев, но ему бы хотелось больше – чтобы и местное население приобщалось к пониманию «пустого гнезда». При слове «гнездо» Мелочь вспомнила про малиновку средней полосы и фактор G: «Вы сказали что-то о гнезде – Вы знаете что-нибудь про птиц вообще или про малиновок средней полосы? «Пустое гнездо» – что это?»
«Термин «пустое гнездо» возник и используется в бытовой психологии семьи в западных странах, когда единственный ребенок после окончания школы уезжает из родительского дома учиться в колледж или университет, а оставленные в покое родители о нем грустят, и у них на этот счет идут лом¬ки: они пристают к другим детям со всякими глупостями, типа приглашают их к себе в гости, кормят, поят, покупают им одежду и водят их в кино». Кроха подумала, что у мамани и папани комплекса «пустого гнезда» быть не может по двум причинам: первая, что они спят и видят, что их дети, наконец бы, исчезли из их поля зрения хотя бы на месяц, и не напоминали о себе в дни «вкусненького», и вторая – папанины медведи занимали столько места в их квартире, что такой «Гарнитур» некуда было бы поставить.
Лара смотрел на Мелочь – он ожидал хоть какой-нибудь реакции на по¬казанное творчество, но пока ничего не слышал от нее. Кроха спросила: «А что Вы предложили Хусейну?» Лара сказал, что это не ее дело, и к тому же у него такого больше нет и не скоро будет; что, если ей не нравятся его работы, он бы хотел, чтобы она вышла из туалета на пару минут, чтобы он смог им воспользоваться по заложенной в туалет идее, и после этого он сможет уйти.
«А что у Вас осталось в бауле?» – спросила Кроха.
«Да  ничего особенного – тебе не подойдет, ты для этого слишком, я бы сказал, мелковата. Там у меня «Дом с мезонином» в московской академи¬ческой постановке со всеми действиями и картинами, да и к тому же это довольно дорого».
Мелочь прищурилась и насупилась одновременно – слово «дорого» всег¬да проигрывало слову «хочу» в последнее время, хотя она и старалась не сводить их лбами.
«Показывайте дом, а то чаю не дам».
Лара расстегнул какие-то замки по бокам и снял целиком верхнюю часть баула. Внутри него стоял дом из детского конструкторского набора «Купече¬ская Русь», весь покрашенный лаковыми красками, и с  расписными окна¬ми и прочим. В окнах были видны фигурки, должно быть, персонажи из академической постановки. Ларион нажал на что-то, и дом, расколовшись пополам, раскрылся. Перед глазами была столовая с обеденным столом, за которым сидели маленькие люди, сделанные из электронных деталей, и раз¬давалась речь из спектакля. Кроха очень уважала Чехова за плодовитость, талант и жадность к деньгам – он ведь тоже был из мелких. Мелочи дом понравился очень. Она уже его видела у себя в одной из центровых квартир, где заканчивался евроремонт, как центральный сегмент обстановки, а во¬круг него венские стулья и несколько манекенов в театральных костюмах. Ей нужен этот дом вместо мебели. Именно это и есть решение. Однако Ларе она не спешила сообщать об этом. По крайней мере, до испития чая.
Мелочь сказала, чтобы он дом не закрывал, а приходил с ним на кухню, а она пошла ставить чайник и размораживать кексы и дамплингс с дарами моря. Ларион только кивнул головой – мол, другого он и не ожидал.
Через полчаса они сидели на ярко освещенной кухне за обеденным сто¬лом, на котором стояло маленькое блюдо с подогревом, полное дамплингс с дарами моря, бутылка ливадийского кагора, и подносик с размороженными майскими кексами. Ларион рассказывал Мелочи, что птицами он стал инте¬ресоваться со времен детского сада, после  того случая, когда чайки едва не выклевали ему глаза; потом в школе он исполнял несколько лет подряд одну и ту же песню «У дороги чибис…», и научился на ней по-настоящему петь; потом в университете он занимался гибридизацией домашней птицы до ин¬дустриальных размеров. Кроха не знала, что это такое, и ему пришлось ей объяснять, что это была закрытая тема – они занимались принудительным мутированием гусей, индюшек и другой живности с целью увеличения их веса. Но тему эту закрыли, потому что птицы получались очень агрессив¬ными и убивать себя на мясо не давали. Потом он поступил в аспирантуру и числился в ней много лет – все якобы не мог подобрать себе темы. Он, ко¬нечно, в это время был дважды женат, пел в каком-то доме отдыха, рисовал, фотографировал, и делал свои инсталляции, и даже отбывал срок. В конце концов, он написал диссер о сексуальной ориентации селезней нырков. Ме¬лочь слушала его с интересом. Лара говорил много смешных и интересных вещей, но сам ни разу даже не улыбнулся. В то время, когда Кроха носилась по хозяйству, Ларион ходил по комнатам и рассматривал Крохину библио¬теку, картины на стенах, но особое внимание он уделил швейной машинке «Зингер» с ножным приводом и электроле «Victor» с большим медным и слегка помятым раструбом. Видать, и в одном и в другом Лара разбирал¬ся не хуже, чем в сексуальных наклонностях селезней: он прострочил свой носовой платок по периметру и крестом, чем и подтвердил свое мнение о высоком классе машинки.
Было уже за полночь, и Кроха решила напомнить Лариону о цели его визита. Ларион сказал, что он поменял свое мнение и решил ничего сегод¬ня не продавать, тем более, что сегодня уже завтра. Кроха сказала, что дом ей нравится, и ему лучше его ей уступить, если ему интересно расширять его маркет. Он сказал, что ему это не так интересно, но дом не может про¬дать, а может только обменять на что-нибудь равное или полуравное с при¬платой. Мелочь вспомнила уроки истории – папуасов и индейцев, и другие слаборазвитые народы, которым толкали непарные пуговицы и ленты от несостоявшихся карнавалов в обмен на мясо, молоко и шкуры невиданных животных.
Она спросила его, видит ли он что-либо из ее добра, достойное такого обмена. Он сказал, что «Зингер» может поменять на дом, но приплаты у него сейчас на себе нет, поэтому он может предложить стул из триптиха и пляж.
Только  сегодня утром Кроха думала, когда уже она, наконец, выкинет эту швейную машинку на помойку – машинка стояла на проходе, была бабуш¬киной и уже ненужной. Мелочь решила поймать его на слове: «Я согласна, если Вы машинку заберете прямо сейчас – у меня потом просто не будет времени этим заниматься». Они «ударили по рукам».
Ларион исчез за дверями с «Зингером» наперевес.
Мелочь сидела в своей ночной ванночке и пела песенку про дом с мезо¬нином, который вместе с расписным стулом и пляжем заменит ей всю обста¬новку в утренней комнате.
* * * Корней.
Однажды Кроха неслась на полной скорости к своей спасительной 4-ой  парадной, когда навстречу ей кто-то пронесся тоже. Она даже почувство¬вала небольшой толчок. И только когда Мелочь поднялась на свой третий  этаж, она обнаружила, что у нее нет ее любимой сумочки с двумя кожаными бантиками. Ее мысль продолжала погружаться глубже в пучину этого об¬стоятельства – а значит, нет шоколадки «Розовый слон», нет открывалки для нестандартных бутылок, нет губной помады и теней, нет нераспечатанного письма от неизвестного друга, нет повестки в городской суд, и нет ключей от квартир. Вы могли бы подумать еще про кошелек и серебряный телефончик – мы можем вас успокоить на этот счет: телефончик очень ловко сидел в спе¬циальном футлярчике, который был куплен еще в самой первой главе в ма¬газине «1000 мелочей для мелочей», а кошелек просто лежал во внутреннем кармане ее кожаного пальто, где другие женщины носят дамские пистоле¬ты. Кроха покружилась около двери собственной квартиры, даже позвонила пару раз. Естественно, что никто не открывал – ведь она была снаружи. Тог¬да Мелочь решила найти какого-нибудь легального взломщика замков, пока рабочий день не кончился. И вот она, перепрыгивая через три ступеньки, а иногда съезжая на перилах, через некоторое время оказалась опять перед своей 4-ой  парадной и столкнулась с дворником Симоном, который яростно разбрасывал соль с песком на тротуар. Мелочь приноровилась и подбежала к Симону, когда тот был в противофазе, то есть не мог запорошить Мело¬чи глаза. Симон узнал Кроху и не испугался ее неожиданному подскоку к нему. Они поговорили об общих знакомых, но очень сжато, потом Мелочь напомнила ему, что котенок с черной щекой и в белых носочках будет ее, как только до конца откроет глаза, а уже потом Мелочь рассказала Симону о скоростном ограблении и утере ключей от квартиры  как следствие его. Дворник сказал, что ее замок он открыть не сможет – он уже пытался это делать несколько раз, когда прохуждались трубы и заливало квартиры под ней. Замок ее, оказывается, был сработан на славу: ее квартиру так просто не подломить. Она может в этом не сомневаться. Он сказал, что у нее не простой замок, а ригельный, что вторых таких ключей, может, и вовсе нет на свете. И похвалил ее бережливое отношение к приватизированной недвижи¬мости. Кроха от такого поздравления только расстроилась – как же домой-то теперь попасть? Дворник сказал, что нужно пойти вон в то офисное здание и на вахте спросить слесаря Корнея.
«Так  я  же  его  и  не  знаю», – возразила Кроха. – «Как же я его искать-то буду?»
Дворник Симон заверил ее, что Корней отличается от всех людей в том здании, и она его сразу отличит от других.
Через пять  минут Мелочь разговаривала с вахтером, который еще време¬нами работал и швейцаром: для этого он надевал генеральскую фуражку, но без звезды, и гусарский ментик большого размера. Про Корнея он знал не¬много – последний раз его видели до обеда на третьем  этаже – он там врезал новые замки в двери для открытия нового офиса страхового содружества. Ме¬лочь пошла на третий этаж и сразу же увидела в коридоре человека, который стоял на одном колене и подсматривал в замочную скважину. Кроха поняла, что это и должен быть Корней. Она подошла к нему и  хотела уже обратиться своим нормальным голосом, но была остановлена знаком Корнеевой руки – он приложил палец к своим губам и, не отрывая глаза от замочной сква¬жины, жестом подозвал ее к себе. Дальше Мелочи объяснять ничего не надо было, она вспомнила иллюстрацию к детскому альманаху «Сто затей двух друзей», и тоже встала на колено около Корнея, который сразу отодвинулся в сторону, уступая ей место. Кроха прикрыла другой глаз ладошкой, а одним взглянула вовнутрь. Подобных картин она видела много в кино, но пару раз и сама была участницей и видела себя в зеркальной стене – посередине ком¬наты стоял гигантский стол для заседаний, на котором лежали двое. Мужчи¬на задумчиво смотрел на графин с водой, а женщина играла с его галстуком.
Мелочь поднялась с коленной позиции и отвела Корнея в сторону. Там она изложила ему свою проблему, повторив два раза сакраментальное слово «ригельный». Корней сказал Мелочи, что ему еще надо закончить устанав¬ливать замки на этом этаже, потому что завтра будет торжественный въезд  страхового содружества с вручением ключей; что она, конечно, может подо¬ждать его немного, и потом он покажет ей, как он «делает ригельные замки, как бог черепаху».
Пока Корней врезал оставшиеся неврезанные замки, только временами подбегая к заветной скважине на коротенький миг, Кроха обошла все здание вдоль и поперек. Мелочь познакомилась с двумя курящими мужчинами на лестнице и группой курящих девушек в туалетах различных этажей. В ее голове начал созревать очередной план. К моменту, когда план готов был вылиться в первые попавшиеся уши, перед Мелочью возник Корней, весь опутанный в ремни с различными слесарными инструментами. Кроха взяла его нежно под руку, и они направились к ее 4-ой  парадной.
Корней и в самом деле был мастером на все руки – он поковырялся в замке минут пять, а потом снял с себя все свои замечательные ремни с ин¬струментами, и заодно и куртку. Мелочь подумала, что он вспотел от пере¬напряжения. Но, оказывается, что он разделся для того, чтобы влезть через форточку в Крохину квартиру и открыть ее мудреный ригельный замок из¬нутри. Так Корней и сделал. Через пятнадцать минут Кроха варила картош¬ку с луком и яйцом. На столе стояла початая бутылка «Старки», которую когда-то не допил знаменитый Ринго. Корней осматривал Крохину кварти¬ру и Крохину фигуру сзади, и удовлетворенно бухтел что-то про ригель¬ные замки. Когда блюдо было готово, они уселись за стол и начали беседу о превратностях судьбы. Корней про это знал не меньше, чем про замки. Он рассказал Крохе про свое нелегкое детство – оказывается, что он был под¬кидышем в дом знаменитого композитора, лауреата всяких там премий, но предельно бездетного и неженатого человека. Композитор, конечно, не мог постоянно заниматься подкидышем, поэтому ему пришлось жениться на одной из своих поклонниц. Только годами позже Корней узнал, что все это была ловкая интрига его настоящей матери, у которой был роман с компо¬зитором, и которая стала женой композитора. Иначе говоря, Корней, хотя и был официально подкинутым, жил со своими биологическими родителями и получал пособие за подкинутость до шестнадцати лет.
Любовь к замкам у него обнаружилась во втором классе, когда он пытал¬ся открыть портфельный замок девочке, в которую уже успел основательно влюбиться. В тот раз замок не поддавался, вокруг стояли советчики и гудели, как разбуженный улей, со своими советами; особенно выделялся один с пи¬склявым голосом. Его-то Корней и огрел портфелем, тогда и замок открылся.
С тех пор прошло много лет и перипетий в турбулентной жизни Корнея, но он помнил свой первый замок, как если бы это случилось вчера.
Крохины глаза почти затуманились, но при воспоминании о плане бы¬стро прояснились. Она спросила Корнея, чем же он занимается теперь и для кого. Корней не спешил с ответом, а поднял маленькую граненую рюмку и, выдохнув как кашалот после заныра, выпил ее до дна. Потом закусил мари¬нованным помидором и сказал, что занимается с недвижимостью, помолчал опять и продолжал: «Понимаете ли, мы живем с Вами в такое время, ког¬да недвижимость меняет своих хозяев с невероятной частотой, и каждый новый хозяин в первую очередь хочет иметь новые замки на своем новом приобретении. В основном я специализируюсь на открытии новых офисов. Корпоративный клиент много серьезнее других, оплачивает работу вовремя и относится с уважением».
Мелочь как бы между прочим заметила, что она скоро будет открывать свой маленький офис в здании, где они повстречались, так не поможет ли Корней ей с открытием. Корней посмотрел на Кроху с улыбкой и сказал, что поможет – как не помочь – врежет ей самые крутые замки во все ее двери, поставит сигнализацию для входящих и выходящих и глазок наблюдения во входную дверь. Потом Кроха сказала, что еще не решила, какое помещение лучше выбрать.
Корней посмотрел на часы и на пустую бутылку из-под «Старки» и ска¬зал, что ему пора идти, что Мелочь всегда его может найти в том здании.
На другой день у Крохи не было никаких особенных дел утром, и она решила заняться новым офисом вплотную. Офис должен быть непременно с медицинским уклоном – когда в здании обитает столько много курящих людей. Многие из них курят от напряжения, и чтобы их расслабить, можно открыть массажный кабинет на два койко-места, с new age музыкой и за¬пахом  с островов. Массажистов лучше всего искать среди спортсменов в отставке, которые подрабатывают в центровых банях, у хиропракторов и в кабинетах физиотерапевтов. С такими мыслями Кроха вступила в приемную хозяина здания. Миленькая снаружи секретарша оказалась злобным цербе¬ром внутри – предложила ей записаться на прием к хозяину на следующую неделю. Но у Крохи просто не было столько времени на ожидание, и она ре¬шила прибегнуть к вчерашнему знакомому Корнею. И на этот раз она нашла его в той же позиции у тех же дверей. Корней, завидя ее боковым зрением, начал приглашающе двигаться в сторону. Хотя Мелочи было сегодня не до замочных подглядываний, но подглядеть все-таки пришлось из вежливости и для поддержания рабочих отношений. После короткой сессии у скважины Кроха рассказала Корнею про свою проблему с миленькой снаружи секре¬таршей. Корней посмотрел на свои часы и сказал: «На ловца и зверь бежит – через пятнадцать  минут хозяин здания будет вручать ключи страховому содружеству, а тут ты к нему и подойди со своим делом».
Так все и произошло. С тех пор Корней стал у Крохи главным челове¬ком по открытиям офисов и других мероприятий, связанных с замками и дверями.

* * * Карл.
Неслась как-то Кроха по одной из центральных магистралей города, об¬гоняя на полкорпуса троллейбус № 1, и вдруг решила остановиться, что¬бы отдохнуть душой. Был как раз перерыв на обед во многих местах. Надо вообще-то заметить, что Мелочь себе такое позволяла не так часто – иногда только. Отдых души для Крохи состоял в том, что она заходила в антиквар¬ный магазин знакомого Карла. Карл сам по себе был антикваром с самого детства, но тогда они с Крохой еще не знались. Просто он родился в семье антикваров, и в ней же воспитывался и дорос до зрелого антикварного воз¬раста. Его дедушку тоже звали Карлом. Дедушка был директором антиквар¬ного магазина с далеких 60-х годов, сразу после того, как его простили и выпустили из сибирской ссылки в город, и вернули ему директорство в том же магазине, откуда увезли в ссылку восемнадцать лет до того.
Наш, то есть Крохин, знакомый Карл сначала всему старинному научился у своего деда и мамани Шарлотты, а уже потом поступил в академию, чтобы стать дипломированным человеком и там уже пересекся с Мелочью. Она его заметила на втором курсе, потому что на первом курсе была не ее очередь за¬мечать – на первом курсе все замечали ее, а она – никого. Так вот, на втором курсе она заметила того Карла и что он совсем не такой, как все остальные, то есть ее совсем не замечает. Кроха подумала, что у него должно быть не все в порядке со зрением, слухом или обонянием – она иногда подходила к нему так близко и говорила так громко, что было бы мудрено не увидеть или не услышать. Но Карл обходил ее своим вниманием, невзирая на все ее потуги. Тогда уже начались споры между другими – сможет ли Мелочь за¬ставить этого Карла обратить на себя внимание до конца семестра. Кроха, конечно, этого не знала. Она также не знала, что для Карла это тоже было большое испытание: ведь он был молод телом, а Кроха-то была роскошной девушкой в цвету.
Весь второй курс Мелочь штурмовала Карла, время от времени отвлека¬ясь на более доступный успех, который, впрочем, не приносил ей особого удовлетворения.
В конце концов Карл пал. Это произошло как раз на 8-ое  Марта: он от¬ыскал Кроху в одной только ей известной кондитерской, когда та развлека¬лась эклерами вперемежку с александрийскими полосками. Он подсел к ней робко, со стаканом горячего молока и булочкой с помадкой, и протянул ве¬точку мимозы и маленький бархатный мешок цвета занавеса в Мариинском театре. Мелочь тогда заволновалась не на шутку – а вдруг он опасен после горячего молока – вокруг-то никого из знакомых нет. Но, к счастью, он был не опасен. Молока он так и не попил, а просто откалывал кусочки помадки и клал их к себе в рот, и молчал при этом. Крохе пришлось опять говорить самой, но на этот раз Мелочь говорила негромко. Она поняла, что его при¬ход в эту кондитерскую далеко не случаен – он знал, где ее можно найти в среду в такой час, а это значило, что он ей интересовался и в остальные дни недели и, наверняка, не одной недели, а, по крайней мере, нескольких. Все это промелькнуло у Мелочи в голове со скоростью порванной кинопленки, но она поняла все.
В тот год в бархатном мешочке была замечательная брошка в форме мо¬лодой девушки с точеными ножками, как и у самой Мелочи, и с кувшином в руках. Кроха сначала подумала, что это просто слоновая кость и просто черненое серебро, конечно, хорошей работы. И только позже, когда она раз¬глядывала брошку дома перед сном, поняла, что эта, с кувшином, похожа на нее саму как две капли воды. Она пошла,  разбудила и спросила маманю с папаней. Они согласились с ней сразу, даже спросонья. А это ведь случалось совсем нечасто.
Мелочь тогда не спала полночи – все думала про Карла и про брошку, и что теперь с ними обоими делать. Мудрое решение пришло к ней только под утро – брошку носить, а Карла оставить в покое. И заснула сразу после этого.
В академии она, конечно, никому об этом ничего не сказала, кроме Валь¬ки Легашевой и еще одной Риты. Та Рита была очень молчаливой девушкой с непричесанными волосами, она могла рисовать и писать обеими руками одновременно, и очень хорошо берегла секреты других. Поэтому ей все и все доверяли. Так вот Рита спросила Мелочь – почему та решила оста¬вить Карла в покое, когда он так явно выразил к ней свою симпатию. На что Кроха ей сказала, что это не выражение симпатии, а он просто хотел откупиться от нее дорогим или может быть ценным подарком, чтобы Кроха больше к нему не вязалась. Рита была ошарашена таким ответом и взялась узнать у Карла, так ли это на самом деле, или у Мелочи это суждение прои¬зошло от нервного истощения и бесплодных атак на Карла. Кроха оказалась права. Рита после этого случая очень изменилась: познакомилась с двумя
скульпторами-дипломантами и постепенно бросила свою учебу совсем. Кроха хотела ей хоть как-то помочь, но Рита только улыбалась – она теперь была всегда немного пьяной. Мелочь терпеть не могла говорить с выпивши¬ми, а тем более помогать им.
На четвертом  курсе Карл пригласил Кроху в Малый на балет «Корсар». Они сидели в ложе бенуара втроем с Карловой маманей Шарлоттой. После спектакля они все вместе пошли к ним домой попить чаю, и Кроха осталась там ночевать.
А случилось это так: на гигантской кухне стоял деревянный стол с ви¬тыми ножками в форме дремлющих львов, а вокруг него стояли настоящие венские стулья. Над столом висела настоящая лампа от Тиффани. И стен¬ные часы были «Пьер Буре», и чай был обыкновенный «English breakfast» в разовых пакетиках. Они сидели втроем и пили этот «breakfast», хотя была густая ночь. Шарлотта следила, чтобы Крохина тарелка не пустовала без кексов и маффинов, и чтобы райские яблочки были поближе к ней. Карлова маманя была отличной хозяйкой – она не только все сервировала, нарезала и разливала, но и постоянно поддерживала беседу с ними обои¬ми. Точнее сказать, она говорила почти без остановки, но не надоедливо и занудно, как другие мамани, а очень интересно и содержательно. Она рас¬сказала, что когда-то Майя Плисецкая была частой гостьей в их доме. Это было во времена деда Карла – великого антиквара. Он помогал собирать ей коллекцию австрийской глазурованной бронзы. В то время они ходили на балеты довольно часто. Рассказывала она и про других знаменитых людей, которые бывали в этом доме. Так незаметно наступила поздняя ночь, и Шарлотта сказала, что Мелочь никуда ехать не может – пусть лучше зво¬нит своим, чтобы не волновались, и укладывается спать. Во время этого чаепития сам Карл говорил совсем немного – может быть, даже меньше, чем всегда. Но зато он смотрел на Кроху неотрывно, так что она даже к этому привыкла и чувствовала себя ловко под его влюбленным взглядом. Мелочь теперь думала, что их отношения становятся на другие рельсы – прямые и без поворотов.
Ей постелили в гостиной на гигантском кожаном диване, около которого лежала чья-то шкура. Больше в темноте Кроха ничего в комнате увидеть не могла. А ночью она вдруг резко проснулась от непривычных запахов и тишины. Теперь в комнате было как будто светлей. Кроха вглядывалась в стены и видела на них ковры и какие-то висящие предметы, а вдоль стен стояла всякого рода невысокая мебель. Мелочь была любопытной уже и тог¬да: она встала с дивана и включила свет. От этого спать ей расхотелось еще больше: кругом – на всевозможных поверхностях – находились странные предметы. Как в музее. Мелочь переходила с места на место, все рассматри¬вала и даже трогала, получая неведомое до того удовольствие. Она, конечно, и раньше видела антикварные изделия, но не такого качества и не в таких количествах.
Потом она погасила свет и легла на диван. Но уже через секунду поняла, что лежит она не одна. Ей не хотелось кричать «спасите-помогите», ей хоте¬лось сыграть в популярную дедовскую игру – «темненькую». Но не успела Мелочь изловчиться со своей подушкой, как чьи-то мягкие губы коснулись ее плеча. Играть сразу расхотелось, а захотелось целоваться, и притом очень сильно. Диванным гостем был Карл, а вовсе не его маманя, как вы могли бы подумать. Он тоже не был противником поцелуев в поздний час. Так они и промиловались до утреннего кофе.
После этой ночи отношения у Крохи с Карлом изменились кардинально – они стали большими друзьями, ходили вместе на каток, да и в другие места. А когда идти было некуда, то просто обнимались на лестничных площадках для романтики или перед телевизором, когда хотелось побыть дома. Мелочь вообще-то занималась всеми этими романтическими объятиями и ловила себя на мысли, что с этим Карлом не так уж ей и хочется обниматься – все это как-то происходило по привычке. Однажды, когда дело зашло намного дальше обычного, Кроха остановила его быстрые руки холодным словом «не надо». Он сразу все понял и ушел зачем-то в ванную, а потом вернулся с розовыми глазами и дымной сигаретой. До этого Карл не курил. Они не стали ничего обсуждать или спорить – просто Кроха оделась и ушла.
Года через два после  академии Мелочь переезжала в другую квартиру и, собирая свои вещи, выложила несколько бархатных мешочков. Все они были одного фасона, но разных цветов. В мешочках лежали ее антиквар¬ные сокровища. Мелочь носила их очень редко, потому что считала, что они принадлежали ей в другой жизни, а теперь они не совсем ее. Украшения ей нравились, но она их сторонилась. Кроха знала, что Карл уже женат на какой-то прыщавой худышке из театрально-оформительской семьи. Ей это было безразлично. Мелочь решила избавиться от мешочков и их содержи¬мого – продать их. Но когда она узнала, сколько это стоит, то решение свое переменила. Прошло еще сколько-то времени в Крохиной жизни. Она в ту пору уже, пожалуй, носилась, и однажды, в центре города, когда у всех кон¬тор был перерыв на обед, она решила зайти в антикварный магазин. Мелочь проходила мимо этого магазина множество раз, но никогда не была внутри. Видимо ее отношения с Карлом притупили ее антикварный интерес на тот период жизни, а потом период притупления закончился, и Мелочь пересту¬пила порог.
Хозяином магазина был, конечно, Карл. У него было несколько магази¬нов, но он любил коротать свое рабочее время именно в этом.
Увидев Кроху, он пошел к ней навстречу с разведенными на ширину плеч руками и застенчивой улыбкой на лице. Кроха тоже была рада его видеть. Они сразу поднялись к нему в кабинет, и хорошенькая блондинка принесла им чай и горячее молоко.
Такие встречи случались примерно раз в три месяца, когда Крохе надо было сдавать какие-то отчетные бумаги. Она даже придумала специальное прощание «увидимся в следующем квартале».

* * * Ринго.
Как-то Кроха пробегала возле центрального фонтана на центральной площади. Сезон фонтанов уже начался, но в них подавали воду только по выходным дням. В обычные дни давления не хватало. Это был как раз вы¬ходной день. Отработанным движением руки она загребла всю мелочь из сумочки и бросила монетки в воду. Мелочь загадывала одно и то же желание уже не первый сезон – она-то знала, что своего добьется не нытьем, так плаканьем. И тут взгляд ее остановился на мужчине, который чистил зубы водой из фонтана. Кроха уже видела такое и раньше, но только в кино. Но не только это удивило Мелочь: человек этот чистил зубы как-то по-особому. Мелочь завершила в уме свою мантру про нежность, заботу и любовь, и по¬дошла к нему. Теперь уже она была просто уверена, что видела его когда-то раньше, но только в черно-белом изображении. У Мелочи не было особенно много времени на воспоминания – она просто решила сыграть с ним в игру под названием «знакомство-сюрприз», которая играется так: один из играю¬щих подкрадывается к другому, который еще не знает, что он уже играет тоже, хлопает его по спине, делает смешную гримасу и называет свое имя. Кроха была мастерицей этой игры. Жалко только, что играть приходилось не так часто – все вокруг были предельно знакомыми. Но этот человек попался явно незнакомый, и Мелочь показала ему класс по искусству неожиданных знакомств. Вы, конечно, помните про Мелочь и ее выборы. Вот  и в этот раз она сделала правильный выбор способа и получила абсолютный результат: человек немного опешил, потерял равновесие и упал в центральный фонтан. Кроха в уме отметила, что таких результатов еще не получала. В конце кон¬цов мужчина выбрался из воды весь мокрый, с белой пеной от зубной пасты вокруг рта. Мелочь подумала: « Дед Мороз в июле». Ей стало жалко его, и вся эта история со знакомством даже не закончилась – имени своего он так и не назвал. Вокруг них стали собираться люди. Этого Кроха вовсе не любила. Она взяла человека за руку и заторопилась идти в одну из своих точек, не¬далеко – прямо на следующей улице. Человек послушно следовал за ней.
Мелочь любила посещать эту точку – ее последнее приобретение. Оно стоило много денег и полуофициальных переговоров с запугиванием. В точ¬ке работала тетя Даша – меняла постельное белье – готовилась к новому заселению.
Примерно через час Мелочь и уже одетый в сухое мужчина сидели на кухне и пили чай. Мужчину звали Рингом или Рингой, но по-настоящему – Ринго Стар. Он был один из тех четырех. Ринго рассказал, как три  недели назад он приехал погостить к кому-то, но его обокрали до нитки. И с тех пор его кормили и поили всякие добрые люди, однако никто из них не верил, кто он такой и как он знаменит. Он сначала пытался доказать это своим ис¬кусством, но без настоящих барабанов и тех трех дpугих, которых не было, искусство не получалось.
Однажды одна маленькая девочка нашла его спящим на скамейке в парке и привела  к своему волосатому дедушке на кухню. Ринго тогда взволновал¬ся не на шутку – среди фотографий дедушкиных родственников, живых и не очень, он увидел свой собственный портрет сорокалетней давности. Он тог¬да был уродлив и привлекателен одновременно, как Щелкунчик. Дедушка поцеловал сначала внучку, а потом вцепился в Ринго со своими объятиями, и даже заплакал в конце. Бабушки не было дома, так что тот дедушка никакой закуски к чаю не нашел, кроме шоколадного зефира. Ринго не знал тако¬го блюда и вежливо отказывался, но все равно ему было приятно, что хоть кто-то его узнал. Потом дедушка что-то вспомнил, встал на колени перед бельевым шкафом и ловко, как собака, стал выбрасывать оттуда бабушкино белье – разноцветные панталоны и бесцветные от времени лифчики, пока не вытащил из глубин бутылку водки «Старка». Дело все в том, что настоящая фамилия у Ринго была Старки, и дедушка берег бутылку многие годы в на¬дежде, что встретится с Рингой и выпьет с ним этой одноименной  водки. В это время домой вернулась бабушка и сначала расстроилась по поводу всего своего богатства на полу, но потом поняла, в чем было дело, и унеслась на кухню, чтобы достойно накормить долгожданного гостя. Когда полбутыл¬ки «Старки» уже было выпито под зефир в шоколаде, бабушка принесла кастрюлю пельменей, и сосисок, и картошек в мундире. Ринго рассказы¬вал им про свою жизнь в далеком Ливерпуле и других городах, про своих
жен-красавиц, которые его бросали или просто забывали в поездах и самоле¬тах. Бабушка, дедушка и внучка сидели как вкопанные, слушая о его нелег¬кой талантливой жизни. В конце истории он рассказал им, что его обокрали, ему не на что купить билет в Ливерпуль или хотя бы в Гамбург. Дедушка тогда ему угрожающе сказал, что никуда ему ехать не надо – они будут рады, если он у них останется погостить, пока они накопят денег на билет. Ринго был очень тронут этим, и остался у них жить. Ему отвели маленькую кушет¬ку в девочкиной комнате, на которой до него спали кот и куклы маленькой девочки. Он там прекрасно уместился, и по вечерам рассказывал девочке всякие забойно-барабанные истории.     Прошла неделя в гостях. Все было нормально, но ему все-таки хотелось в Ливерпуль. По вечерам они пили молочные напитки, и однажды Ринго спросил у дедушки, сколько они уже накопили денег ему на билет. Дедушка, конечно, этого знать не мог и опра¬вил его к бабушке. Бабушка потупилась и сказала, что пока они ничего не накопили, а даже наоборот –  взяли в долг у соседей, чтобы не ударить перед бывшим Битлом лицом в грязь, и содержать его достойно. В тот же вечер Ринго покинул их дом, и прошлую ночь спал в центральном парке.
Кроха истории совсем не удивилась, она хорошо знала про гостеприим¬ство своего народа и сама бы была такой, если бы подвернулся случай. Ме¬лочь спросила, что Ринго умеет делать, кроме как быть экс-Битлом. Ринго сказал, что у него никогда не было возможности освоить другую профессию – купание в славе и почете отнимает уйму времени. Мелочь чувствовала, что слава стоит больших денег – нужно просто найти правильный маркет для ее продажи.
Она решила оставить Рингу жить в своей точке, пока настоящие жильцы не подъехали, только просила не вставать на стульчак ногами и не курить в комнатах. И унеслась вынашивать идею об утилизации былой славы. Кро¬ха летела на полных парусах к знакомой осветительнице сцены в театре для людей и зверей – был теперь и такой открыт на базе полузакрытого зоопарка.
Она с осветительницей были исключительно банными приятельницами, виделись только в сауне и парилке, и теперь Мелочь волновалась, узнает ли она осветительницу в одежде, не раздевать же ее донага в публичном месте. Крохе срочно нужна была любая инфа о шоу-бизнесе – туда она еще не вне¬дрялась, но, может быть, этот Ринго и есть знак для начала внедрения.
Осветительницу звали Таськой. Опасения по поводу узнаваемости полно¬стью подтвердились: вместо улыбчивой розовозадой и безсисечной Таськи к ней обратилась загорелая лицом в хлопчатой двойке выше колен молодая деваха: «Ты че, Кроха, замылась – своих не узнаешь?»
Они сели за столик и взяли по капучино. Мелочь почитывала кое-какие материалы по работе про систему Станиславского, которая сводилась к тому, что нужно притворяться быть характером так сильно, что сам тому пове¬ришь, и игра пойдет как по-реальному. Она никогда не пробовала этого спо¬соба на себе, но чувствовала, что в этом было много смысла.
Кроха описала ситуацию Таське примерно так: «Есть один лох из быв¬ших, делать ничего не может, но имеет звонкое имя, которое помнят не  все. Нужно раскрутить, чтобы отбил за билет на самолет в Ливерпуль. Что будем делать?»
Надо заметить, что выражение «что будем делать» определяет многое и имеет просто безграничную силу – собеседник сразу становится соучастни¬ком плана, хочет он того или нет.
Таська сказала, что она подписывается на половняк, потому что знает, что они будут делать и предоставляет точку – свой полузвериный театр, за который нужно будет присылать баблом или как она договорится. Мелочь спросила во второй раз, что они будут делать. Таська сказала, что было бы просто глупо не использовать полудиких голодных зверей, когда они бес¬платно идут к тебе в руки вместе с гардеробом и буфетом, просто ждут тебя в клетках, и многозначительно замолчала. Теперь был Крохин ход – ска¬зать что-либо по сути она не могла, потому что не понимала достаточно в
шоу-бизнесе еще. Но все-таки заметила, что они могут организовать за¬крытый концерт. Таська хоть и кончала когда-то ПТУ работников сцены, но всей театральной терминологии уже не помнила: «Что значит закрытый?» Мелочь воодушевленно продолжала: «Закрытый – значит билеты только по своим, а не в театральной кассе за рубли. Можно будет взвинтить цену, как на инаугурацию американского президента, весь бомонд припрется».
Таська теперь смотрела на Мелочь с нескрываемым уважением: «А что будет за концерт?» Кроху понесло: «Это может быть концерт-отчет перед на¬родом экс-Битла о творческой работе в малом, но талантливом коллективе, или просто концерт со многими, которые уже вышли в тираж, но еще дышат, или это может быть соло-концерт под «фанеру» со зверями в литерных ря¬дах, или это может быть представление – состязание между ударниками – позовем Курдикова, Калинина и Зарубина. Они для Ринги отработают за бес¬платно, только поднести потом нужно будет. Зарубину – особенно. Устроим лотерею по 1$ за билет, выигравший получает бубен с личным автографом Ринги. Шестьсот посадочных мест – тысяча проданных билетов – вот тебе и билет на самолет отбит».
Таська с грустью спросила: «Может, Ринге и не стоит возвращаться в свой индустриальный Ливерпуль, а погастролировать в нашем славном го¬роде – раз в неделю, когда звери и артисты отдыхают, а народу все равно хочется зрелищ?» Кроха сказала, что Ринго тоскует по туманной Англии не на шутку, и она не может задерживать человека дольше, чем это необходимо для следствия, в смысле, для отработки за билет.
Шоу назначили на следующий понедельник. Билеты давали только сво¬им, и не больше дюжины. Модест Ильич достал для Ринги белый смокинг, как в «Mistery magical tour», привезли три  ударных установки и получили принципиальное согласие музыкантов отыграть за бесплатно. Но тут по¬шла молва и, как только первые билеты попали к ванькам, так цены на них подпрыгнули значительно, и Крохе стали названивать с мольбой в голосе, чтобы она посодействовала. Звонили также и исполнители, которые пред¬лагали устроить не ударное выступление, а ретроспективно-концептуальное представление о творчестве Beatles в Бродвейском духе. Один из звонивших был так взволнован, что только заикался и сказал, что готов сказать вступи¬тельное и заключительное слова. Мелочь теперь поняла, почему шоу-бизнес такая обособленная каста – там надо безумно много работать. В конце кон¬цов, все было устроено, за одним исключением – нужен был бубен. Казалось бы, что может быть проще: идешь себе в бубенный магазин под названием «Бубны народов мира» и покупаешь себе бубен, но не тут-то было. Магазин оказался опечатанным и под карантином – на каких-то бубнах из Африки не было правильных печатей о неразносе  африканского СПИДа, который у нас еще не лечат. В других магазинах продавались бубны тоже, но те годились только для музыкальных занятий в детских садах для не особо одаренных детей. В стране была явная нехватка бубнов. Мелочь уже просто не знала, куда еще сунуться, а каждый ее поход по магазинам заканчивался без буб¬на, но зато с новыми брючками или туфельками, блузочками или юбочками. Она значительно пополнила свой гардероб в связи с этими бубновыми об¬стоятельствами. Но, в конце концов, Крохе повезло: в кооперативном чукот¬ском магазине «Тундра» она увидела настоящий бубен – правильного раз¬мера и звука, правда, с какими-то кисточками по бокам. Но это уже было не так важно – кисточки можно будет срезать. Когда она уже стояла в очереди в кассу, ей сказали, что бубен этот продается только в комплекте с шаманским облачением, по ее понятию – заскорузлым от жертвоприношений тряпьем, и стоил он совсем не мелочную сумму. Чуть больше, чем билет в Ливерпуль.
Однако Кроха была не из тех, кто отступает от намеченных целей, и ку¬пила весь комплект.
Ринге бубен очень понравился, и одежда тоже. В ней он решил и высту¬пать.
До начала выступлений между рядами ходили немолодые женщины в подозрительно коротких юбках или сверхзаношенных джинсах, и собира¬ли пожертвования в пользу строительства храма любви и рок-н-ролла име¬ни  Д.У. Леннона. Они продавали глиняные кружки, которые произносили «come together» как только деньги за них были получены.
С вступительным словом на сцену вынырнул человек, одетый в пальто не по сезону. Он сказал несколько хвалебных слов о прошедшей эпохе Beatles и предложил сразу после концерта пойти открытой мирной демострацией к Зимнему Дворцу, и попеть всем вместе, как в былые годы.
Представление «Барабаны судьбы» прошло с большим подъемом. Зал был полон. Л.Тихомиров еще долго пел проходящим молоденьким женщи¬нам  «don’t pass me by…» на улицах после окончания концерта.
Ринго получил свои деньги за коллекционный подписанный бубен и уе¬хал с какими-то девками в Хельсинки на такси. Таська была озадачена всем происшедшем, и рассказывала своим товаркам в валютном баре о последней недели ее жизни, заканчивая фразой  «никогда не знаешь, кто тебя в бане парит…»

* * * О бане.
Однажды во вторник, самый последний вторник этого месяца, Кроха вспомнила, что давно не играла в «одинаковое-неодинаковое». А ведь при¬ближалась суббота. Игра заключалась в том, что после стирки месячного скопления носков, чулок, колготок и гольфиков нужно было разложить их всех лучеобразно, и собирать в одинаковые пары под музыку из балета «Красный мак». Мелочь любила это занятие, но постоянная занятость дру¬гими любимыми делами не давала ей это делать чаще, чем раз в месяц.
На первый взгляд игра казалась довольно простой: колготки неделимы, носочек к носочку, чулочек к чулочку, а гольфик к гольфику, но не тут-то было. Вы, наверное, забыли, что в баню ходила Мелочь не одна, а с Гер¬трудой, которая носила на себе не только непознаваемые современной ме¬дициной болезни, но и непарное на ногах. Мелочь ее отчитывала за это не раз, но Гертруда только отмахивалась и говорила, что золотозубые ее не за носки любят, а другим в валенках все равно не видно. Все дело было в том, что Гертруда из обуви признавала только обрезанные под косточку валенки, и носила их сезонно с калошами или без. Они ей были немного великоваты и не способствовали быстрому передвижению на ногах, но она редко куда и спешила-то.
Так вот, эта Гертруда сделала походы в баню полурелигиозным ритуа¬лом: она собирала все необходимое к следующему посещению бани в тече¬ние всей недели. Старалась ничего не забыть – ведь ей надеяться было не на кого, знаете; Кроха носилась по городу на больших оборотах и вспоминала о бане за пять  минут до выхода. Гертруда же отдавалась подготовке как основ¬ному занятию жизни: замачивала веники, проверяла мочалки на жесткость, мыло на мылкость, и содержала термос в чистоте. Все это в пятницу вечером загружалось в специальный чемоданчик с металлическими уголками и ви¬той надписью на крышке «Дембель 2000». Этот чемодан достался Гертруде случайно – она нашла его засунутым под кровать, когда допытывалась до сути нового запаха в своем жилище. Запах был так силен и сладок, что пере¬бивал все запахи ее лекарств – она даже чувствовать себя стала лучше. Этот чемодан, полный зрелой хурмой, остался от золотозубого Гоги, позже уточ¬нила она по календарю. Кроме зубов и хурмы у Гоги еще были большие жел¬тые ногти в форме маленьких совковых лопат и, наверное, поэтому не всегда чистые. Позже хурма пошла на лепешки, а чемодан использовался теперь для банных нужд. Вообще-то он был не такой уж маленький, и имел две по¬перечные ручки по бокам для возможности нести его вдвоем. Это иногда и делали Мелочь с Гертрудой, возвращаясь домой из бани – игра называлась «прочь нечистые» и заключалась в том, чтобы перегородить тратуар  всем прохожим, которые шли им навстречу и не успевали выскочить на проезжую часть дороги.
Иначе говоря, с чемоданчиком этим можно было бы ездить и в ближнее зарубежье.
Так вот, именно Гертрудины непарные и вносили азарт и обострение мозговых качеств в игру «одинаковые-неодинаковые». Иногда Мелочь при¬глашала на игру Гертруду, и они играли на очки. В конце игры все неодина¬ковые, куда иногда попадали и мужские трусы, отдавались Гертруде – в ее валенках все равно не видно.

* * * Про путешествие.
Однажды Кроха была с одним большим в одном очень эксклюзивном ре¬сторане, но не то чтобы для романтического ужина, а просто он к ней при¬сматривался, мол, как так – такая умница-разумница и все еще в мелочах ходит. Примерялся, иначе говоря, как бы ее из мелочей вытащить на свой уровень и продолжать дальше с ней делать большие дела. С Мелочью это случалось и прежде, мы имеем в виду, что крупные ею интересовались, но сама она к этому относилась скептически. Да и мелочью ей быть было много приятней, и ни от кого не зависеть.
Но в тот раз был исключительный случай – крупный имел немыслимые связи – прямые и обратные – во многих каналах. Так вот, они посидели, поели какой-то спаржи в майонезе с тминными крутонами, и ждали свой олений язык под черносливами в белом вине, когда у ее крупного схватило живот. Да так схватило сильно, что он сначала побледнел, а потом извинился и унесся в туалет. А надо вам сказать, что большие-то хоть и летали высо¬ко да быстро, Мелочь замечали всегда и думали, что она здесь находится по женской линии выбранной профессии, и порой разрешали себе всякие вольности, ну, например, улыбнуться ей или даже показать уголок носового платка. Мелочь это очень веселило, и иногда она им подыгрывала: раздувала ноздри или облизывалась как матерая гетера. А один раз просто запрыгнула к одному крупному на колени да как начала причитать: «Аркадий, что же вы меня совсем забыли – не звоните даже?» – а у большого за столом компания с женой и дочкой в придачу . Крохе после этого, правда, попало от ее боль¬шого, но зато уж и она повеселилась.
А в этот раз сидит Мелочь, мартини потягивает, золотистые колготочки свои разглядывает и своего большого из туалета дождаться не может, как вдруг услышала разговор за соседним столом, но как-то не очень отчетли¬во было слышно из-за пушистых и душистых волос. Отвела она тогда во¬лосы свои золотистые с нужной стороны другим отработанным жестом, и слышит, как один из тех двух отправил свою жену в длительный отпуск на корабле, а сам при этом, естественно, «тяжело» работает теперь на полную катушку. Отправил он ее не просто так, а договорился с киношниками, ко¬торые задумали отснять свой «Титаник», взять ее как бы на работу по ко¬стюмам, денег им дал – только чтобы они кино подольше снимали, пока все как следует не отснимут. История показалась Мелочи довольно банальной, но вполне достойной больших мужей. Однако в память к ней запало место, где корабль должен был портоваться – Тасманские острова. Тут большой ее из туалета пришел повеселевшим, и олений язык им принесли. Поужинали они нормально, оговорили сроки этапов предстоящей совместной работы, рассмотрели платежки и «стукнули по рукам».
Ничего особого в тот раз не произошло – деловое свидание, очередной заказ и, казалось бы, пришла Мелочь домой и забыла про весь этот вечер. Но не забыла она. Надо сказать, что у Мелочи была исключительно сильная ас¬социативная память – как только она в ванночку прыгнула, так сразу вспом¬нила про Тасманские острова и подумала, что, должно быть, это достойное место для отдыха, если большой свою «пилу» туда заслал на длительный срок и не волнуется о ее досрочном возвращении. И ей тоже захотелось по¬сетить Тасманию. Надо заметить, что Мелочь вообще-то училась в смутные времена и многих предметов вообще не проходила. География была одним из них. Она от этого ничуть не страдала, потому что вместо скучного изуче¬ния по картам она просто путешествовала по миру. Ей это доставляло не всегда удовольствие, но иногда бывало интересно.
На другой день Кроха позвонила знакомой агентессе по этому поводу. Та была удивлена запросом и сказала, что после недавнего цунами Тасмания еще не отстроилась, на острова никого не приглашают, возможно взять толь¬ко корабельный круиз с пересадками не то в Бангладеш, не то в Шри-Ланке; корабль будто бы полуфрахтовочный, но современный, и есть большой плюс: за стоимость одного билета можно плыть двум пассажирам. Мелочь сразу же позвонила Гертруде и сказала: «Помнишь, ты мне на бортовую качку жа¬ловалась, так вот: будет тебе бортовая качка и очень скоро – мы плывем на Тасманские острова. Так что учи песню «Черное море – белый пароход»». Гертруда ничего не могла сказать от нахлынувшего счастья, кроме: «Я пла¬вала только на спасательном круге  в пионерском лагере».
Мелочь в поездки свои собиралась очень основательно. В первую очередь узнавала, какое там сейчас время года и какие денежные знаки в ходу, потом собирала инфу и по всем остальным жизненно важным фактам – количество мужчин на душу населения, места боевой и трудовой славы, которые реко¬мендуется посетить, как и чем там кормят своих и приезжих, и многое дру¬гое. Начать было довольно просто. Она взяла прошлогодний путеводитель для туристов и стала читать его со своей обычной неимоверной скоростью. Надо вам заметить, что для Мелочи процесс чтения был совсем не то же са¬мое, что для других 97% читателей. Чтение было большой составляющей ее бизнесов. Она, своего рода, была носителем и держателем различного рода информации, которую довольно успешно материализовывала по закону диа¬лектики из количества в качество. Количество инфы в качество своей  жиз¬ни. Короче говоря, Мелочь закончила специальный курс скорочтения для начала – обычное чтение по диагонали, а потом уже изобрела свой способ скорочтения под названием «Метод «звезды»». Метод заключался в том, что на каждой странице есть центральная точка, из которой инфа исходила в форме лучей. Кроха научилась находить эту точку почти мгновенно, а по¬том просто пробегала по лучам, как по велосипедным спицам. Такое чтение позволяло ей пропускать через себя уйму всего. Так и теперь, тридцатистра¬ничный путеводитель был прочитан за пять минут, и Мелочь знала все, что ее интересовало: про очаги культуры пропавших цивилизаций, традицион¬ные национальные блюда и напитки, места отдыха знаменитостей, массаж¬ные и курительные павильоны, и про любовь по-тасмански.
Гертруда, со своей стороны, тоже начала готовиться к поездке, но ее под¬готовка была иной: нужно было запастись лекарствами не только на теку¬щие болезни, но и те, которые были в ремиссии; нужно было решать что-то и с обувью – ходить по палубе белоснежного лайнера в валенках, даже под¬резанных под косточку, было бы как-то неуместно. Кроме того, ей надо было определить, какой багаж она может взять с собой. Все ее местные поездки на пару дней не требовали больших чемоданов, а здесь все-таки морской круиз с пересадками. А что, если она начнет потеть, что никаких дезодорантов не хватит, и придется переодеваться по несколько раз в день? Короче говоря, ей было не до изучения очагов культуры погибших цивилизаций – она была в поисках подходящего чемодана, и составлении листа заболеваний и лекарств для их подавления. Лист был составлен, лекарства закуплены и упакованы в две  коробки из-под итальянских сапог. С чемоданом дело обстояло намного хуже. Нашелся чемодан, с которым ее отец уходил из дома к своим третьей  и четвертой женам, но был он какой-то жалкий, с ржавыми замками и, ко¬нечно, без ключей. Видно, у отца вещей было не так много. Другой чемодан был приличный по размеру и состоянию, но был сделан из фанеры очень давно – бывшими немецкими военнопленными для ее деда. Он походил на сундук, с какими выступают иллюзионисты в цирках. Оставался только за¬ветный банный чемодан с надписью «Дембель 2000». Eсли бы она ехала в эту поездку не с Крохой, а с кем-нибудь другим, то все могло бы и сойти. Но Кроха была определенным образом совладелицей чемодана и основатель¬ницей игры «прочь нечистый». Она любила и уважала Кроху за терпение к ней, и решила позвонить для утряски чемоданного вопроса. Мелочь была в это время, как всегда, с кем-то занята и была удивлена Гертрудиному звонку в небанный день. Мелочь сказала, что чемодан едва ли кто увидит, но если увидят, то она будет пользоваться неслыханной популярностью как бывшая военнослужащая.
С обувью было тоже непросто: годы, проведенные в валенках, давали себя знать. Ступня ее ноги имела необычную для современного человека форму, но могла подтвердить теорию об акватическом происхождении не¬которых homo – ее ступни были похожи на маленькие ласты с пальцами, которые не влезали ни в какую обувь по ширине. Пришлось опять звонить Мелочи и спрашивать ее совета. У Крохи всегда был готов ответ или даже два: она сказала, что может спросить знакомого директора фабрики ортопе¬дической обуви – может, у того завалялось что-нибудь уникальное. И, вто¬рое, на Никольском рынке Гертруда может купить себе несколько пар лаптей для сухой и солнечной погоды, и специальные галоши, сделанные из авто¬мобильных баллонов для валенок, если они попадут в сезон мансуна, или же просто купит себе сандалии.
Гертруда после разговоров с Мелочью очень часто считала себя еще бо¬лее ущербной, чем была на самом деле – как это красотка-Кроха со свои¬ми точеными ножками, которые влезали в самые модельные формы обу¬ви, имеет связи со всякого рода фабрикантами-ортопедами и знает и про лапти, и про калоши, и про сандалии. Она знает слишком много для того, чтобы спокойно жить среди простых людей и поэтому скучает. Ей нуж¬но совершенно другое окружение или работа. Гертруда считала себя про¬сто божьей избранницей, имея Кроху в приятельницах, по крайней мере, в банные дни или когда они ходили в ресторанчик «Холодец» пропустить по
стаканчику-другому «Хеннесси» и пофоткаться на долгую память.
С одеждой все было много проще – ее просто не было. Постоянное жи¬тельство в прохладном и дождливом климате как-то не располагало к при¬обретению легкомысленных летних нарядов, и в этом нет ничего удивитель¬ного: больная одинокая женщина не ездит в круизы так уж часто. Она знала, что у нее есть еще кое-что на продажу из регалий забытой войны. На выру¬ченные деньги она сможет себе купить достойную экипировку для дальнего плавания.
Кроха, как мы говорили и раньше, не всегда получала удовольствие от путешествий. Однажды она отдыхала на Канарах с одним средним, который мнил о себе, что он крупный. Мелочь сперва смотрела на это сквозь пальцы, но в конце концов не выдержала, сказала ему, что никакой он не крупный, да и средний-то он тоже очень мелкий. Спать в пижамках или валетом они оба не захотели, и Мелочь наша решила лететь себе домой, не дожидаясь конца отпуска. На прямой самолет билетов не было, и пришлось лететь с пересад¬кой в Гибралтаре, и потом в Милане. Самолет оказался не слишком большим и чистым, но лететь до острова нужно было всего час или чуть больше. На Гибралтаре в аэропорту ей сказали, что Милан закрыт до завтра, и что ей лучше не сидеть здесь на лавке, а поехать в город и посетить места. Мелочь наша так и сделала – приехала на центральную площадь, нашла себе гида с понятным для нее языком, и они поехали. А надо вам сказать, что остров этот хоть и близок к Испании, все равно принадлежит Англии. Хорошо еще, что она была не за рулем, а так – с другой стороны. Ну, остров себе, да и остров. Всюду бараки да солдаты, потому что это военная база в основном, а не курортное место. Крохе это дело с английскими солдатиками и их коря¬выми улыбками на ее коленки быстро надоело, и она спросила своего гида на взаимнопонятном языке, может ли он показать что-нибудь действительно достопримечательное или только одни магазины с 378-ью сортами чая и пе¬ченьем «Мария». Гид ей сказал, что может показать ей Африку. Кроха сперва подумала, что это какая-нибудь очередная забегаловка, где подают пережа¬ренную рыбу, но гид сказал ей, что Африку видно только в ясную, как в тот день, погоду, когда находишься на самом верху самой высокой горы. Кроха тогда еще никого, кроме гида, на этом острове не знала и сказала ему, что, мол, показывай уж свою Африку – все равно больше делать нечего. Надо заметить, что Кроха была голодна к тому времени и хотела остановиться на этот счет в каком-нибудь подходящем месте. Гид ей сказал, что они этого сделать не могут, потому что темнеет здесь довольно быстро, и Африку в темноте можно не увидеть. Короче говоря, Кроха просто остановилась око¬ло фруктовой лавки и купила себе винограду да немного яблок. Приехали они на ту высокую гору, но это было еще не все – дальше в гору надо было идти еще пешком сколько-то недолго. Кроха взяла свои фрукты в мешочке, и пошла себе на Африку смотреть. Наверху той горы была такая смотровая площадка с парапетом, откуда и все другие на Африку смотрели. Когда Кро¬ха стояла в очереди, чтобы на ту Африку посмотреть, вдруг кто-то потянул ее за мешок с фруктами, и довольно сильно притом. Кроха воровства и вся¬кого рода произвола такого рода сама не любила и никому не спускала ни в домашней жизни, ни в зарубежной. Поэтому она проворно повернулась и схватила вороватую руку, да так крепко, что сразу и не поняла, что она там схватила. Оказалось, что это была не вороватая рука, а вороватая лапа стоя¬щей на задних конечностях обезьяны. Мелочь наша обезьян никогда до это¬го за лапы не хватала, испугалась изрядно и завизжала. Обезьяну ту, видать, тоже за лапу так  грубо никто раньше не хватал. Мы уж не знаем отчего, но обезьяна завизжала тоже. Надо заметить, что обезьяна тоже была женского рода со своим мелким на руках. Ни Кроха, ни обезьяна не отпускали мешок, а тянули его в свою сторону. Мешок, разумеется, разорвался, и виноград и яблоки вывалились на землю. Тут уже завизжало и много других людей во¬круг, забыв про Африку, потому что из ближайших кустов к рассыпанным фруктам устремилось еще с полдесятка обезьян. Они все рычали и скали¬лись. Мелочь поняла, что виноград потерян бесповоротно, но два яблока она сумела все же подобрать. Крохин гид очень побледнел от всей этой потасов¬ки и умолял Мелочь вернуть обезьянам яблоки, но Кроха и не думала этого делать. В ту минуту она ничего не думала делать, просто держала яблоки и смотрела на зубастых обезьян, пока какой-то другой гид, должно быть из флотских, не достал боцманский свисток и не продудел «отбой». Обезья¬ны нехотя побрели к кустам. На одной из них висела фотокамера в черном футляре. Тут почему-то все захлопали. Мелочь подумала, что за границей у многих людей мозги набекрень: самолет приземлился – пассажиры хлопа¬ют, обезьяны ушли в свой лес – туристы хлопают.
Позже гид рассказал Крохе, что эти обезьяны – потомки тех обезьян, ко¬торые остались жить в Африке, а эти – единственные в Европе. А на горе живут потому, что им отсюда родину видно в хорошую погоду, и туристов пугать и грабить безнаказанно можно. Их африканским родичам такая жизнь и не снилась.
С тех пор Кроха не любила слова «с пересадками» – вечно попадаешь в какую-нибудь обезьянью историю… Но внутренне она была очень рада, что через несколько дней серое небо сменится голубым, с каждым днем на палубе будет все теплее и теплее. Ее размышления о теплых южных ветрах нарушил очередной звонок от Гертруды, которая спешила ей сообщить, что она не хочет затонуть как крейсер «Варяг», поэтому берет с собой надувной воротник для поддержки шеи и надувное белье оранжевого цвета от акул. Мелочь подумала: «Просветила на свою голову». Историю про недостаток спасательных средств на «Титанике» и про нелюбимый цвет для акул Гер¬труда взяла на вооружение к мероприятию. Гертруде она сказала, чтобы та не занималась глупостями – если у нее что-то будет, а у других – нет, то она станет предметом нападок и зависти всех пассажиров и команды: толпа сорвет с нее и надувной воротник, и оранжевое белье, еще не дожидаясь аварийной ситуации. Сама Кроха для себя не брала ничего такого. Не то чтобы она была безрассудно смелой, как морская львица, просто плавание в бассейне, например, всегда приносило ей только положительные эмоции. Такая же надежда у нее была и на открытое море. Мелочь любила бывать в воде. Даже простое омовение в ванночке доставляло ей удовольствие, а тут – настоящее плавание. Отплытие намечалось на следующий вторник. Когда ее спрашивали, когда она вернется назад, Кроха отвечала: «Может быть, этой осенью». Для Мелочи отъезд на такой значительный срок пред¬ставлял определенные сложности: нужно было дать всем задание согласно их умственным и другим способностям, если такие были. У Мелочи были расписаны шесть листов поручений-напоминальников для шести людей, но все равно она волновалась, как бы они тут без нее ее дело не загубили.
Модест Ильич оказался силен не только по театральным костюмам, но смог освоить в короткие сроки азы владения недвижимостью. Он, конечно, ничем еще не владел, но Крохины владения стали его заботой на время ее отсутствия. Он перенес к себе домой настенную игру «Лампочки Ильича», чтобы помнить, что и где.
Открытиями-закрытиями офисов было поручено заниматься дяде Кор¬нею. Был у нее такой знакомый – специалист по замкам. Остальные четыре  листа были посвящены финансам, искусству, рекламе и проектам. Достой¬ных кандидатов для этих сфер не нашлось, так что пришлось все  это замо¬розить на время – не откладывать же плавание.
Крохины вещи к поездке лежали ровными стопочками в различных местах квартиры. Она иногда подходила к ним, вынимала из стопочки
какую-нибудь маечку или блузочку и переносила ее в другую стопочку, по¬том хлопала в ладошки или себя по бокам от удовольствия. Среди прочих носильных вещей была иконка Николая морского на кожаном ремешке, ко¬торую нужно носить во время плавания.
Гертруда тоже готовилась довольно основательно. Как мы уже говорили, она собиралась продать кое-что из дедушкиных трофеев и купить себе на¬рядов. Так она и сделала – шелковая пижама с монограммой фашистской знаменитости была продана обществу поклонников III рейха. На Троицком рынке вместе с лаптями, калошами и сандалиями Гертруда купила себе и морской одежды: несколько тельняшек с длинными и короткими рукавами и пару матросок с шевронами третьего года службы. Она принесла все это домой и сразу начала примерять все это под «водную» мелодию «Амурские волны» и танец «Яблочко». Тельняшки делали ее стройной и полосатой. Они хоть и были как новые, но пахли молодыми моряками, и Гертруда не хотела их снимать. В дополнение к одежде она прикупила карманный томик Станюкевича «Морские рассказы» и Д. Лондона «Морской волк » – против морской болезни при бортовой качке. Не хватало только головного убора. Шапок, ушанок и фуражек в доме было множество. У нее даже была панам¬ка, оставшаяся на память от американского морячка, который приезжал в город с миссией мира и дружбы несколько лет назад, и бросил якорь на три дня и три ночи в ее постели, но это было болезненное воспоминание. Ее вы¬бор пал на бескозырку с длинными лентами «тихоокеанский флот».
Гертруда была очень довольна после всех примерок и собой, и обновка¬ми. Вдруг что-то стукнуло ей в голову – ведь сегодня пятница, значит, завтра банный день. Нужно позвонить Крохе и не заполнять чемодан преждевре¬менно. Так она и сделала. Кроха все помнила про баню и сама чуть было не позвонила Гертруде первой.

* * * Подготовка к путешествию.
На следующее утро наши двое в летних платьицах пришли в баню в по¬ложенный час. Все банное общество уже знало, что Мелочь со своим «тор¬мозом» отбывают через несколько дней в далекую экспедицию. Одна из де¬вушек по имени Бронька, которая гоняла мотоциклы и спортивные машины из Германии в город на продажу, была обижена на Кроху, что та не пред¬ложила ей компаньенства в путешествии, а взяла свой «тормоз» – Гертруду. Первый заход в парную был хорош своей свежестью, веники были замочены и ждали своего часа. Девушки сидели и, как всегда, болтали обо всем. По¬следней на полок поднялась припоздавшая Таська. У нее на левой ягодице сидела большая заплата. Мелочь поинтересовалась, что случилось: падение или щепок. Таська сказала, что сделала себе наколку несколько дней назад и открытие произведения искусства состоится, как только это место отопреет. Ждать пришлось недолго: на заду у Таськи сидел маленький барабанщик с изумительно похожим на Ринго лицом. Мелочь наша, как вы знаете, кро¬ме прочих степеней и дипломов, была еще и искусствоведом с печатными трудами про шумерское настенное творчество и его влияние на формирова¬ние тюркских языков. Таськина фреска ей понравилась, хотя в сердцах она подумала, что это слишком реалистично. Но это было еще не все: Таська сказала, что умелец, коловший ее, обещал, что во время ходьбы Ринго бу¬дет двигать ручками и крутить головой. Так это и было: маленький Ринго делал большой удар, когда Таську гоняли взад и вперед, и вверх и вниз по ступеням. Потом все вошло в обычную колею – девушки разбились на обыч¬ные группки, и работа закипела. Через час или около того началось первое чаепитие. На лавках появились салфеточки, как скатерти-самобранки, и весьма замысловатая снедь. Как вы можете догадаться, у Мелочи была своя банально-философская выкладка, что для всех этих девушек поход в баню в определенный день и определенный час был своего рода клубный хепенинг. Банные знакомые были как знакомые по клубу. Ты встречаешь их только в клубе, и дальше этого обычно дело не идет. Вовсе не потому, что они тебе неприятны, а просто потому, что жизнь и без них очень напряженная и за¬нятая. А когда ты их встречаешь в клубе раз в неделю – этого достаточно, чтобы считать их своими приятелями, но и без особых обязательств со своей стороны. В этом и есть большое достоинство клубов. Хорошо они это при¬думали в Англии много лет назад. Гертруда была вроде исключения – с ней Мелочь иногда ходила и в другие места.
Так для основной массы этих девушек поход в баню был не только праздником чистоты и социальной общности, но и местом, где можно было
чем-то блеснуть или отличиться – совсем как у мужчин или у древних рим¬лян. Девушки любили приносить всякие вкусные вкусности очень высокого качества вовсе не из деликатесных магазинов, а собственного производства, и не на один рот, а на всю ватагу. По рукам ходили маленькие бутербродики с какими-то копчеными рыбками, запеченными в сыре, слоеные пирожки с брынзой и шпинатом, или кусочки маринованного угря на золотистых от масла гренках. Обстановка была очень располагающая к бесконечному чае¬питию. Но время все они чувствовали очень остро – как только первый ло¬кон волос подсыхал – это значило, что пора возвращаться к основной форме деятельности.
Обычно Мелочь активного участия в разговорах не принимала, потому что обсуждали мужиков и их достоинства и недостатки. Крохины знакомцы всегда оставались в тени, чтобы не быть сглаженными до определенного момента, или просто забытыми из-за дальнейшей профессиональной или социальной непригодности. К тому же, Мелочи хватало хлопот следить за Гертрудой и ее языком. Гертруда использовала банные чаепития как свое¬го рода трибуну для популяризации своих скандальных и полускандальных историй с золотозубыми избранниками. На ее голом теле каким-то образом оказывался карман, из которого доставались маленькие фотографии горских красавцев, иногда даже в бурках или с посторонними Гертруде женщинами. Гертруда любила своих кавалеров несомненно – она описывала их доброту и ласку, честность и порядочность, но больше всего она любила рассказывать про их мужские качества. Кроха по натуре не была моралисткой, но тако¬го рода обсуждения не поощряла и иногда затирала Гертрудину похвальбу громким шлепком или отменным подзатыльником, но Гертруда была безна¬дежно преданна своей публике и, несмотря на публичные побои, продол¬жала выкрикивать нескромные подробности своих бессонных ночей. Уже многие локоны были сухи для повторного захода в парную, но если Гертруда не закончила свою очередную исповедь, никто не трогался с места. Кроха не единожды анализировала этот феномен: как такое жалкое создание с голубо¬ватой кожей, сутулой спиной и ущербной улыбкой может так завладеть тол¬пой довольно привлекательных и временами любимых женщин. Она подсо¬знательно отъединяла себя от Гертруды как приятельницы, и ставила себя на место Броньки. Как такого бабца, как Бронька, может взволновать рассказ про золотозубого, который приносит «домой на съедение» битые груши и подмятые гранаты как плату за ночлег, за постиранное белье, и за спровоци¬рованную близость?
Бронька до своих мотоциклов и машин была какой-то полубродяжкой, от которой ушел польский художник к польской модели. Бронька просто не хотела возвращаться домой и стала приторговывать собой, но правил той игры и языка чужого города она не знала. На третий день самостоятельной работы ее окружила толпа из пяти девушек в очень коротких кожаных шор¬тах и очень тяжелых шнурованных ботинках. Спасибо школе карате с Ма¬лой Охты, а то ведь и забили бы ее насмерть. Броньку подобрал местный кот (сутенер), подкормил, причесал и устроил на временную работу в банные номера. Там она познакомилась с каким-то Дункелем и стала гонять маши¬ны и мотоциклы в город на продажу, а в Гамбурге два раза в месяц ее ждали два любовника, которые ей платили совсем неплохие деньги, но Бронька любила свою работу и независимость от любовников. Мелочь узнала эту историю вполне по секрету, когда они вдвоем ели клубничное мороженое с малиновым соком. У Крохи тогда все растаяло, так впечатлителен был рас¬сказ. Теперь она просто не могла поверить своим глазам – Бронька переста¬ла жевать свое копченое мясо, и слушала эти Гертрудовы бредни. В конце концов Мелочь нашла успех феномена Гертруды. Толпа обычно болеет за более слабого и менее везучего. Что проку болеть за здорового красавчика – все и так знают, что его шансы выиграть значительно выше, чем у хилого уродца. И толпа болеет за тех, кто никогда не победит. Каждый симпатизи¬рует Гертрудке, потому что она одна из всех решилась рассказать о том, что каждая из них пережила когда-то в другой степени и более драматично. Но пережитое никогда не было высказано, а Гертрудины рассказы ворошили их души и приковывали как магнитом. Гертруда же этой стороны вовсе и не знала – она все  принимала за чистую монету женского интереса к таким делам и откровенно верила, что ей завидуют все, кроме Крохи – у Крохи бывают такие крупные, круче, чем дедушка – трофейный генерал.
Второй заход хорош изнурительной работой. Обычно Мелочь с
кем-нибудь парила и мыла трех девок без перерыва, а потом просто дремала калачиком на сухом и твердом диванчике. Ей было уже не до еды или питья – ей сладко дремалось перед ее паркой и помывкой. Гертруда же была дву¬жильна, несмотря на неизлечимые болезни. В разных концах бани можно было услышать ее голос – обычно одна и та же история повторялась не¬однократно для различной аудитории. Ее тень то с соленым огурцом, то с фаршированным перцем в руке плясала то тут, то там.

* * * Про знаки.
Кроха проснулась от прикосновения чего-то теплого и мокрого. Это была Таськина рука – пора идти мыться. Таська стояла в фетровой шляпке «поганка» и маленьком фартучке вокруг чресел, под мышками торчали два плотных веничка. Мелочь посмотрела на запотевшие стенные часы. Пора завершать мытье и переходить к художественной части программы.
Парная к ее удивлению была пустой и не такой влажной, как это бы¬вает к этому часу. На ее любимой лавке лежала ее махровая китайская простыня с когда-то яркими розами и тазик с тепловатой водой. Мелочь улеглась на живот и спрятала лицо в согнутой руке. Таська замурлыка¬ла арию герцога «Мальчик нежный, румяный, влюбленный, с юных лет женской лаской плененный...» из «Женитьбы Фигаро» и затеяла легкий перепляс веников на Крохиной спине. Кроха провалилась, как всегда, и только постанывала да поохивала. Мелочи бывало очень славно в такие редкие минуты отхода от всех мирских забот и размышлений о судьбах мира и своей в том числе.
Теперь уже веники не кружились в вальсе, а рубили чечетку в полный каблук. Таська остановилась на самой верхней ноте и легко шлепнула Ме¬лочь по розовому задику: «Переворачивайся!» Кроха ловко перевернулась и накрыла лицо уже другой рукой. Таську сменила Бронька со свежими силами, и быстро довела дело до победного конца. Через полчаса помытая Кроха, все еще не одетая, ела бутербродики с черной икрой и свежими огурцами. Настроение у нее было отмытое от недельных погонь за теня¬ми успеха. Надо было собираться домой. Когда Мелочь открыла заветный чемодан, перед ней возникла худая тень Гертруды. Мелочь глянула на нее и подавила улыбку. Гертруда была похожа на того инженера, который оказался голым и намыленным на лестничной площадке. На ней, правда, мыло висело клочьями вперемешку с прилипшими листочками от различ¬ных веников, да кое-где розовели следы, как от корпоративного наказания розгами. Гертруда была немного пьяна, и поэтому говорила чуть громче, чем было необходимо. Она заявила Мелочи (как и все нетрезвые люди в подобных ситуациях): « Где ты была все это время, я потратила целый час, чтобы отыскать тебя. По-моему, ты меня избегаешь в последнее время. Если тебе не хочется знаться со мной, то так прямо и скажи – я как-нибудь переживу утрату». От такого монолога Крохе в дополнение к забавности еще стало и неловко, потому что Гертруда все еще чувствовала себя как центральный сказитель перед вечно голодной до зрелищ публикой. Гер¬трудины волосы, и не тронутые мытьем, походили на растрепанный и мо¬крый парик, довольно ладно сидящий на худой голове. Мелочь знала, как обращаться с выпившими лицами – нужно менять тему на приятную под¬датому. Приятной темой в данный момент могли быть Гертрудины ногти. Они были ухожены и с маникюром – совсем не подходили ни к рукам, ни к чему-либо другому, что было у Гертруды. Мелочь и сама могла ходить в атаку, если другого выхода не было. Она затянула тоже чуть громче, чем принято у нормальных людей: «Ну, ты даешь – ведь договаривались, что вместе пойдем ногти делать. Ну что ты за человек – мне ведь одной ни¬когда не дойти». Гертруда сразу поняла свою незаменимость в Крохином окружении, недаром же та ее с собой тянет в плавание. Увы, без Гертруды не так-то легко обойтись. Уже на бегу она сказала Крохе, что будет готова через пять  минут – только пену смоет.
Мелочь доела свои бутербродики и допивала свой теплый чай – на¬строение опять стало хорошим. Она думала, что баня для многих людей есть место не только физического очищения, но и другого тоже. Даже другого в первую очередь, потому что помыться можно и дома, да и кто
по-настоящему пачкается в настоящее время, когда никто ничего и не делает-то. Просто баня – старинное изобретение, всегда использовалась для мытья в последнюю очередь: все эти тазики и души, веники и парилки – всего лишь атрибуты для храма поднятия духа человека. Высокие температуры способ¬ствуют увеличению циркуляции различных жидкостей в человеческом теле, а это само по себе ведет к обновлению и переоценке. Мелочь сказала сама себе, что даже такая простая мысль, которая так четко сформировалась в ее сознании, не случайно родилась под этими запотевшими сводами. Кроха
почему-то решила одеваться сверху вниз. Эта игра называлась «как оденусь – так пойду». Ее корни уходили во второй класс, на уроки физкультуры. Нужно было натягивать на себя все подряд. Кто первый оденется и решится выйти из раздевалки, тот и выигрывал.
Мелочь начала со своих замечательных лазурных сережек. Подвесила их, как полагается, и вокзальным голосом прогундосила: «Белое золото, 18 ка¬ратов, мексиканская лазурь. Обратите внимание на поворот головы модели». И в этот момент одна из сережек выскочила из Крохиного уха и закатилась под лавку. Под лавкой было темно и влажно. На толстых некрашеных тру¬бах висели холодные капли конденсата. Мелочь решила одеть себя немного снизу, чтобы выглядеть более благопристойно на коленках. Вставать на ко¬ленки ой как не хотелось, но белое золото 18 каратов не могло пропасть вот так – ни за что.
Глаза Мелочи уже привыкли к подлавочной темноте настолько, что она стала различать кое-что потерянное кем-то многие годы назад. А вот и зло¬получная сережка, ее любименькая. И в тот момент, когда она уже была го¬това встать во весь рост, что-то укололо ее в левый глаз, но не физически, а зрительно. Она повернула голову в нужном направлении и увидела ма¬ленькую статуэтку Сына Божия, стоявшего с протянутыми к ней руками. В его грустных глазах виден был укор всему людскому сословию и Крохе в том числе, видимо за то, что была она с прекрасной, но не прикрытой грудью.
Кроха взяла мелкого Сына Божия мягкой и теплой ладошкой и подумала: «Ну вот мы и встретились». Безусловно, в этом был знак – очищенная телом и просветленная головой она находит золотой тотем, который поможет ей найти и обрести. Настроение Мелочи полетело еще на пол-октавы вверх. Все было просто замечательно!
«Он будет теперь всегда вместе со мной. Интересно, это чистое золото или просто позолота? Да какая разница?! Даже если и дерево или кость – это ведь очень сильный знак. С таким знаком сейчас можно было бы попробо¬вать сделать что-нибудь невыполнимое и посмотреть, как это все работает. Ах, как жалко, что я в бане и через пару дней надо уплывать. А может быть, это как раз и хорошо – к бесконечной силе и свободе надо сначала привы¬кнуть, чтобы не наделать впопыхах глупостей. Нужно из себя все дурное изжить, чтобы быть готовой к большому и новому. Как же мне его назвать? Правильно придумали евреи в старину – у Творца не может быть имени. Он. Просто Он».
Мелочь открыла свою сумочку и вытащила из специального карманчика гильзу губной помады, протерла внутри карманчик полотенцем и положила туда Его.
Гертруда стояла полностью одетая и, может быть, даже начала потеть от банного тепла. Кроха на нее благодарно посмотрела и сама была готова к отходу через миг.
На улице они взялись за чемодан с двух концов, чтобы сыграть в «прочь нечистые», и Мелочь загадала, что никто им сегодня попасться не должен. Они прошли уже два квартала, но людей на их стороне улицы так и не было.
Гертрудино опьянение банными и другими парами проходило – она сер¬дито поглядывала по сторонам в поисках «нечистого». Зато Мелочь была удовлетворена и улыбалась от этого. Вообще-то Кроха верила только в де¬нежные знаки, желательно твердых валют. Просто все остальные ей мало помогали, но и мешали не много. Иначе говоря, она жила вне знаков. Так было с самого детства. Как мы уже упоминали раньше, Мелочь не любила и не понимала математики, и если бы не феномен обратнопоступательного во¬ображения, ее бы, может, даже и из школы отчислили, а не то что «золотую медаль» дали. Так она и училась до четвертого  класса, путая знаки «плюса» с «минусом», но ответ-то всегда был правильный, а неправильность знаков просто приписывалась к рассеянности.
Потом бабушка пугала ее всякими знаками в лице черных котов, пере¬бегавших дорогу. Но ей всегда хотелось взять таких котиков и сделать их своими, домашними, чтобы сидели себе они дома на подоконнике, и смотрели на улицу, и спали в ногах по ночам. Когда она пошла учиться, чтобы получить водительские права, там тоже пытались ее со знаками познакомить, со 136-ью  штуками. Еще они хотели, чтобы она знала до¬словно, о чем каждый знак. То, что ей надо было, то она и знала, а про заминированные поля и низколетящие самолеты она не хотела знать ни со знаками, ни без. Пусть скажут спасибо, что на красный свет она не ездит. Ее ничего не сглаживало ни в гостях, ни на каких-нибудь смотри¬нах – с нее все было, как с утки вода. На экзамены она всегда была одета хорошо, а не как ведьма – в разные чулки. Экзамены сдавались с первого раза. Она, может быть, и поверила бы в знаки, если бы были про любовь, заботу и ласку. Она однажды даже спросила гадалку про такие. Гадалка сказала, что это все очень индивидуально – когда будет такой знак – тебя как молнией шарахнет, сама все сразу поймешь. Кроха ей денег предла¬гала за наколку, но гадалка принципиальная попалась какая-то, из мол¬давских. Никаких денег брать не хотела. Так Кроха и жила, почти что без знаков. Бывали небольшие знаки иногда – типа если в носу  чешется, то может и чихнуть или, если не спится, то значит, что пора вставать – скоро полдень. Зато у Крохи было чутье на разное. Как шестое  чувство. Когда была необходимость в чем-то даже самом безответном, у Мелочи перед глазами возникало сияние в виде черно-белой заставки, как к киножур¬налу «Иностранная кинохроника», и дальше медленно катились инструк¬ционные титры, что и в какой последовательности надо делать. Она об этом никому не говорила, в смысле  про «Иностранную кинохронику», потому что думала, что у всех другие, более интересные заставки, может быть, даже и цветные. Но Мелочь ее черно-белое вполне устраивало по жизни. Один раз, правда, она сказала об этом тому маленькому еврейско¬му профессору из Академии художеств, откуда у нее такая достоверная инфа про доисторические формы художеств. Он был очень поражен ее откровенностью и посоветовал ей держаться поближе к науке. Но Кроха к науке держаться близко не могла, потому что там было не густо с де¬нежными знаками.
Зато она любила слушать незнакомых людей, которые обращались ни к кому-то конкретно, а говорили как бы для всех, но ни о чем конкретном. От таких людей все обычно шарахаются в стороны или освобождают место в транспорте рядом с ними. Мелочь обычно этого и выжидала – как толь¬ко освободится место рядом с таким, она уже там. Хотя слова таких людей имели очень мало смысла, но Кроха улавливала в них какую-то скрытую се¬мантику спрятанной мысли. Иногда это приносило ей практическую пользу, а иногда это была просто хорошая мысль «про запас». Когда она была ре¬бенком, то объяснения этому и не искала, потом стала думать про себя, что у нее не все правильно с мыслительными процессами, а еще позже прочитала все четыре Евангелия, и сразу все поняла: все четыре говорили разные вещи, потому что исходили от четырех разных людей, и каждый из них слышал одни и те же слова Сына Божия по-своему. Похоже на игру «испорченный телефон». Не могла она только получить правильные инструкции по пово¬ду трех волнующих ее пунктов: любви, заботы и ласки. Придя домой после бани, она достала Его из сумки и стала рассматривать. Как искусствовед широкого профиля с законченным образованием, она знала десятки различ¬ных технологий литья металлов и сплавов. Он был отлит относительно не¬давно – мягкость складок хламиды и печальное выражение лица могло быть достигнуто только методом капельного литья в вакууме. «Этого здесь еще делать не умеют. Должно быть, зарубежное производство», – подумала Ме¬лочь и перевернула фигурку. На подошве Его левой сандалии стояло клеймо made in Italy.
* * * Раздача слонов.
Наступал долгожданный вторник. Все было готово к отплытию: два чемо¬дана на колесиках, зонтик с бабочкой и ручкой-крючком, документы, билеты и визы, и сухой паек с сухофруктами и вяленой медвежатиной, нарезанной на маленькие кубики.
Мелочь с Гертрудой сидели «на дорожку» в прихожей на мешках ненуж¬ных вещей, которые они должны были выбросить по дороге. Собираясь в путешествие, Кроха заодно уже переворошила в шкафах все свои носильные вещи и была приятно удивлена, что ничего не пропало, а просто кое-что уже давно не одевалось. Когда все полки шкафов были абсолютно пусты, ком¬ната ее стала похожа на жилье революционера после обыска: вперемешку с устаревшими денежными знаками различных держав и номинаций, отло¬женными на «черный день», на полу лежали горы нарядиков, которые могли бы осчастливить женщин двух-трех  деревень из стран третьего  мира. Но до стран третьего мира было далеко, поэтому Мелочь отыскала старую запис¬ную книжку с телефонами школьных, институтских и больничных подруг, и начала звонить.
Все оказалось не так просто, как хотелось бы. Надо вам заметить, что многие люди не живут больше в одних и тех же местах всю свою жизнь, как это часто бывало раньше, а мигрируют. Кто-то уезжает жить к мужу, кто-то – к бабушке, чтобы та могла спокойно помирать, а некоторые и вовсе за границей. В связи со всем этим дело продвигалось очень медленно. Когда Кроха дозванивалась до кого-нибудь, то начиналась непринужденная беседа со слов  «а помнишь…»
К букве «К» Мелочь совсем обессилела голосом и проголодалась. По¬сле гоголь-моголя из трех белков голос восстановился, но желания звонить дальше не было. Кроха сказала себе, что те, которые с буквы «К» и дальше, не будут обижаться на нее, если она и вовсе не будет им звонить до следую¬щего раза – раздачи вещей – они просто про это не узнают. Зато в следую¬щий раз, лет через пять-семь, буква «К» будет в ее списке первая, и пусть никто не останется обиженным.
К тому же не все звонки были приятными: несколько ее подруг были в бегах или осели в других семьях. Естественно, что брошенные на произвол судьбы мужья продолжали пить, теперь уже с горя. Двое из покинутых умо¬ляли Кроху сойтись с ними хотя бы на время.
Вечером того же дня вереницы женщин поднимались в квартиру на один¬надцатом  этаже. Самые нетерпеливые лифта не ждали, а брали лестницу ко¬роткими перебежками с передышками на промежуточных этажах. Курящие на площадках мужчины были смущены таким нашествием и спешили в свои квартиры, позабыв про дурные привычки.
Кроха любила принимать гостей, но делала это нечасто, чтобы не бало¬вать себя и не втягиваться в это бесполезное русло времяпрепровождения. Провожать людей она любила значительно больше. Как-то так получилось, что большинство пришедших не знали других – их приходилось знакомить. Это занимало дорогое время и создавало неуправляемость и неравномер¬ность гостевого потока. Мелочь не очень себе представляла, как все это будет происходить: примерки, упаковки или даже споры, кто был первый за той или иной вещью. Некоторые до того оборзели, что просили другой размер или другую расцветку. Кроха крутилась как белка в колесе между спальней, туалетом и кухней, и с сожалением подумала о странах третье¬го мира. Среди прочих был и один мужчина. Он никуда не торопился. Его Кроха не знала. Когда подошла его очередь открывать рот, Кроха сделала очень привлекательным свое лицо, чтобы показать ему, что готова с радо¬стью теперь обслужить его. Мужчина оказался мужем одной больничной знакомой, которая до сих пор так и болела, но, по словам ее мужа – жатый сарафан с открытой спинкой ей бы очень подошел. Те, которые уже выбрали себе что-нибудь, уходить вовсе не торопились. Они по-хозяйски вскипятили чайник, достали из холодильника несколько сортов варенья, ну и, конечно, хлеб, масло, сыр и колбасу. Увидев все это, Кроха поняла, что она может до путешествия просто не дожить. Маленький серебряный телефончик выру¬чил ее как всегда: она позвонила Гертруде и описала ей обстановку. Другой бы человек на Гертрудином месте просто отмахнулся – подумаешь, объеда¬ют ее и в обуви повсюду ходят, но Гертруда сказала, что сейчас придет и всех выпроводит одним путем или другим. Надо заметить, что Гертруда от своих лекарств иногда имела очень подходящие для странных обстоятельств побочные эффекты. Кроха об этом знала и пользовалась при возможности. Гертруда влилась в квартиру с одной из следующих волн посетителей, но к вещам не кинулась, а подошла к полной женщине с миловидным лицом и грудой розовых подарков в руках. Она выхватила одну из вещичек и под¬несла ее к своему носу, потом сразу вернула ее на место и что-то зашептала миловидной на ухо. Реакция была чудотворной – миловидная двинулась к выходу как ледокол, раздвигая все на пути. По дороге она что-то говори¬ла остальным. Теперь народ уже стремился выйти из комнаты как можно
быстрее, а Гертруда шмыгнула на кухню.
Когда Мелочь с облегчением закрывала двери за последней гостьей, Гер¬труда протянула ей кружку с жасминовым чаем и сказала: «Все еще боится наш народ быть в свидетелях».
Мелочи потом она рассказала, как толкнула фуфло толстой, что в сосед¬ней парадной на одиннадцатом этаже какого-то крутого обложили, будут брать, а у него единственный отход из дома через смежный Крохин балкон, и что он уходить будет с салютом, несмотря на поздний час.

* * * Отплытие.
Все случилось, как было указано в билетах – полугрузовой, но все-таки белый корабль стоял на набережной. Перед ним вились всякого рода тачки с различными грузами, включая багаж пассажиров. Растерянная Гертруда но¬силась в своей матроске, как брошенная командой юнга. Она очень волнова¬лась, чтобы все успели погрузить и не уронили раньше времени за борт. Еще бы – ей было за что волноваться: с таким количеством лекарств было бы не стыдно ехать в страну третьего мира с гуманитарной помощью или простой спекуляцией. На таможне у нее были горячие переговоры с ответственным майором, который заявил, что так серьезно больному человеку лучше остать¬ся дома, а не валяться по антисанитарным госпиталям недоразвитой Азии и умирать на чужбине. Оказывается, что про смерть на чужбине Гертруда как раз подумала – она позвонила за неделю в управление по отправкам и описала случай с летальным исходом во время движения корабля – и ее за¬верили, что в трюме есть достаточно большой рефрижератор, который вы¬рабатывает лед из прибортовой воды, если необходимо, и что на судне есть разноразмерные герметичные ящики, и чтобы она не волновалась на этот счет. Время от времени Гертруда останавливалась как каменная перед моря¬ками, и предельно раскрепощенно сжимала в зубах ленточки от своей бес¬козырки. Если на ней останавливали внимание, она выплевывала из себя эти ленточки, расставляла ноги как для предстоящей качки, и спрашивала моря¬ков, куда они идут и на чем. Не дожидаясь ответа, тут же сама произносила значительно, что они с «Носорога», плывут в этнографическую экспедицию к островам. Гертруда специально не говорила к каким – в надежде услы¬шать этот вопрос от любопытных. Любопытных вокруг не было, как назло.
Кроха стояла со знакомым кинооператором Рудиком, у которого сегодня был выходной день на основной работе, а сейчас он просто халтурил себе на карман. Мелочь знала, что и как они будут снимать. Она как будто и не собиралась отплывать сама с сегодняшним рейсом, а сидела на складном стуле со спинкой из холста, на котором было вышито бордовой гладью «Кро¬ха». Перед оператором крутилась осветительница из театра зверей – Таська. В ее руках вместе со стационарным софитом застрял и специальный зон¬тик с алюминиево-серебряным подбоем. Таська хоть и была без веника, но чувствовала себя очень причастной, когда рассказывала другой девушке  с микрофоном, что они с Крохой – братаны на поприще не только культурно¬го отдыха, но и шоу-биза, что у Крохи есть такие каналы в определенных местах, каких ни у Круга, ни у Крутого нету. Микрофонная девушка только кивала и потряхивала сигаретой. Мелочь на своем продюсерском стуле была занята, должно быть, росписью мизансцены – перед ней, подставив спину под блокнот, стоял кто-то на колене в гигантском противосолнечном козырь¬ке. Мелочевна любила работать на натуре – если бы сейчас не надо было от¬чаливать, то она могла бы заделать роскошный документальник о приливах в средней полосе. Однако время поджимало, скоро из маленького автобуса вышли четыре музыканта, и сходу стали играть  что-то дико жалостливое молдаво-еврейское, но очень слаженно. Микрофонная девушка отклонила от себя свой инструмент, как непокорный фаллус, для усугубления звука, и в это время Мелочь, стряхнув с салатовых брючек крошки от чего-то съе¬добного, с жизнерадостной улыбкой двинулась под зонтик к камере. Тась¬кино освещение было на высоте – тени исчезли совсем. Из видоискателя на
Рудика-оператора смотрела Мелочь с грустной смешинкой в глазах – дело было в том, что его многокарманные джинсы были расстегнуты в централь¬ном месте.
Однако ни грусти, ни улыбке Кроха разгуляться не дала, а стала
по-деловому говорить что-то обычное и никому не понятное, иногда касаясь пальцами уголков губ и мочек ушей, как если бы у нее была еще и глухоне¬мая аудитория.
Гертруда стояла рядом с Крохиными маманей и папаней. Маманя, как всегда, слегка всхлипывала, а папаня шкурил очередного белого медведя. Из маманиных рук в Гертрудины руки переплыло лукошко, украшенное вы¬шитым полотенцем. Гертруда не могла удержать его на весу и бессильно мотанула на землю.
Народу становилось все больше, и интересующиеся Крохиной речью показывали жестами оркестрантам играть на полтона тише, а то ниче¬го было и так не понять. Оркестранты, разумеется, слышали только себя.
Рудик-оператор плавно развернул вторую камеру на маленький зачуханный буксирчик, на палубе которого женщина, должно быть, член команды, сти¬рала тельники в банной шайке. Мелочь, хотя и говорила о надвигающемся сезоне муссонов, но в голове уже делала монтаж из трех дорожек: своей звуковой на первом плане с добавкой металла, молдаво-еврейских похорон в звуке на втором плане, и видовое – расплывчатое прыгающее увеличение стирающей полусогнутой морячки. Кроха даже знала, где у нее возьмут этот клип и за сколько. Она всегда радовалась творческим находкам, особенно если те помогали зажигать «Лампочки Ильича».
Говоря об Ильиче, можно к месту заметить, что Модест Ильич к про¬водам немного запаздывал, а посторониться перед ним никто не спешил, несмотря на его милицейские трели. Он был одет в костюм и бекешу губер¬натора города Самары из какой-то малоизвестной провалившейся пьесы. Из всей толпы он знал только маманю с папаней, но они не узнали его сразу, и папаня от испуга даже выронил из рук медведя; однако Ильич со смехом расстегнул бекешу, и папаша его признал.
Мелочь подумала, что проводы проходят благополучно – все задейство¬ваны, никто не бьется в истерике, и даже Гертруда перестала приставать к морячкам с других судов.
Раздался низкий протяжный гудок с «Носорога». Молдаво-еврейские музыканты подошли к Крохе первыми пожелать ей счастливого плавания, обещали подойти к приплытию, как и договаривались, но уже с другим репертуаром. Мелочь ударила по походному барабану кулачком и сказала: «Созвонимся».
Рудик-оператор наматывал провода на камеры, и боковым зрением на¬блюдал за Крохой, чтобы не уплыла преждевременно, но она и не собира¬лась, а подошла к нему с аккуратным конвертиком в руке. Полуобняв его за плечи, Кроха отвела его в сторону и сказала, как смонтировать клип, куда его отнести, и кого спросить по имени и отчеству.
Таська уже  сложила свой волшебный зонтик и обесточенные софиты, и теперь значительно смотрела на Кроху. Потом подошла к ней и сказала, чтобы Кроха на судне не увлекалась печеными изделиями и ела чернослив по возможности. Они обнялись, и Мелочь почувствовала, как к ней в карман что-то соскользнуло – Таська шепотом пояснила, что это лекарство для Гер¬труды, если та маяться без золотозубых начнет.
Модест Ильич подошел к Мелочи и сказал, что он ей очень завидует с ее этой задумкой плыть на острова, сожалеет, что она не предложила ему со¬ставить компанию – все-таки он мужчина и моря не боится. У него как раз и отпуск выпадал с понедельника, а потом он смахнул слезу как будто бы от ветра и сказал, что это ничего – они поплывут вместе в следующий раз. У него в руках была маленькая коробочка с какой-то электронной игрой, взятой взаимообразно из комнаты утерянных вещей и вещественных доказа¬тельств. Мелочь взяла коробочку и положила в маманину корзину.
Маманя перестала плакать и стала улыбаться так счастливо, как Кроха и не видала никогда. Мелочь спросила ее: «В чем дело – где слезы расста¬вания?» На что та ответила, что все происходит, как Кроха и предрекала: «Как только меня сплавишь куда-нибудь, так и возрадуешься», – а потом, как обычно, начала давать сжатые инструкции, как вести себя на воде и под водой, в каких портах и что лучше покупать, как хранить специи, чтобы не отмокли в пути, как сушить нательное белье в муссонные ливни, защищать¬ся от жестокого азиатского солнца, и быть осторожной в дешевых придо¬рожных ресторанах, уважать старших по рангу, и не забывать родной язык. Вообще-то Мелочь все это уже знала из других источников, но маманю на¬последок перебивать не хотела, потому что знала, что папанина речь будет очень короткой. Так это и случилось: папаня просто протянул медведя и по¬просил его пристроить на корабле, чтобы тот был все время на солнце и омываем морскими брызгами, чтобы посмотреть, каким он вернется из пла¬вания. Гертрудины родственники даже и не знали, что она уходит в дальний рейс. Иначе  ее маманя грохнулась бы в кому до самого конца плавания, и пренепременно в их каюте, только чтобы любимой дочери доставить удо¬вольствие – менять под ней утки  в штормовую погоду. А Гертрудин брат был просто завален работой с головой. Он служил мастером-проходчиком на строительстве новой станции метро, и буквально пару дней назад Гертру¬да узнала от матери, что брата опять завалило вместе со многими другими какой-то там породой, но у них есть связь, воздух и вода. Брат Гертруды очень любил свою работу, по мнению Крохи. Он всегда оживленно говорил о сверхурочных в счет очередного завала. Мелочь подхватила маманину кор¬зину с «вкусненьким» на дорожку, и вся нестройная компания двинулась к трапу «Носорога». Процессия была приостановлена замечательным зрели¬щем: портовый кран поднимал на корабль клетки с экзотическими животны¬ми, которые решением многих  комиссий возвращались на свою природную родину. Животные были напуганы и били хвостами по прутьям клеток. Это был почти что цирк. Мелочь присмотрелась к одной из больших кошек в клетках и отметила себе, что у нее есть с собой костюмчик и босоножки точно такой же окраски, и сказала себе, что нужно будет поговорить с мо¬ряками, чтобы эту кошку оставили поближе к прогулочной палубе, чтобы можно было пофоткаться на фоне котяры, а потом создать из экзотических двенадцати фот календарь на следующий год для всех текущих клиентов и предполагаемых. Мелочь обрадовалась свежей мысли – изменение обста¬новки уже творчески влияет на ее мыслительные процессы.
Когда Кроха и Гертруда уже распрощались со всеми перед трапом и даже поднялись до первой площадки наверх, откуда-то сбоку к ним подошел муж¬чина во флотской фуражке и властно отозвал их в сторону. Оказалось, что он работал для агентства, которое занимается раскрытием и поимкой участников преступлений, связанных с продажей белых женщин в неволю. Гертруда, не дослушав до конца его объяснений, запрыгала как мелкая и заверещала, что она очень хочет в неволю, то есть хочет сотрудничать с агентством – быть за¬сланной в глубокий тыл для дальнейшего разоблачения. Флотская фуражка сама по себе съехала на бок от таких слов, а ее владелец уставился на Кро¬ху вопросительно. Мелочь дернула Гертруду за руку, приказав ей не мешать переговорам с фуражкой, взяла его за локоть и отвела в сторонку: «Видите ли, любезный, я понимаю всю важность и необходимость вашего агентства и, пу¬тешествуй я одна, непременно бы согласилась. Но, как Вы видели, я путеше¬ствую не одна, правильно даже сказать не путешествую, а сопровождаю на ле¬чение эту несчастную женщину, которая в душе и неплохой человек, но очень нездорова. Мы поэтому и везем ее морем, что надеемся на морской воздух и мужскую команду на корабле. У нее бывают ужасные приступы нимфомании, ее родители потеряли последние надежды на земле. Она, конечно, не в состоя¬нии вести никакую разведывательную работу. А я должна ее оберегать».
Мелочь указала головой Гертруде следовать выше по лестнице. Длинными и темными коридорами они вышли наконец-то к своей каюте. Было приятно увидеть свои чемоданы и саквояжи – все было доставлено прямо к дверям.
Каютка оказалась маленькой двухкомнатной квартиркой с тремя круглы¬ми окошками над водой. Гертруда сразу включила телевизор и начала щел¬кать каналами в поисках MTV, VН-1 или soft-porno, которые должны были работать круглосуточно, как ей обещали.
Кроха же занесла свой чемодан и занялась раскладыванием любимых ве¬щичек в новом месте: маечки с маечками, блузочки с блузочками, шортики с шортиками, а носочки с носочками.
Снова заревел гудок «Носорога», и пол под ними качнулся. Судно от¬чаливало. Наши подруги  побежали на верхнюю палубу помахать руками на прощание, но когда они оказались там – причал был довольно далеко, и лиц невозможно было различить.
Сквозь крик чаек Мелочь услышала мелодию «Варяг» в исполнении на гармони.
* * * Возвращение.
Прошло три месяца. Погожим сентябрьским утром по улице шли две де¬вушки. В руках они несли испытанный путешествиями чемодан, на котором теперь в дополнение к знаменитой надписи «Дембель 2000» были еще и раз¬ноцветные наклейки с названиями городов и стран. Наши две путешествен¬ницы вернулись из дальнего плавания пару дней назад, и двигались теперь на регулярную помывку в любимую их сердцу баню. Гертруда больше не выглядела как засыхающая герань на подоконнике – ее выгоревшие на семи ветрах волосы развевались как золоченые шнурки с эполет гвардейского трубача, ее левая рука цвета сандалового дерева, сухая как у дервиша, легко несла половину ноши. Второй руки видно не было, а рукав габардинового плаща был аккуратно зажат под пояс. Несмотря на мелкий дождь, у Гертруды было хорошее настроение. Впереди предстояла встреча с девушками, кото¬рых она давненько не видела, и ей было что им рассказать. В отличие от Гер¬труды Мелочь не изменилась внешне так значительно – все та же быстрота и уверенность движений, и пытливый поворот головы при переходе улицы без светофора. Кроха выглядела просто отдохнувшей, с загорелым, немного по¬худевшим лицом – она была похожа на ведущую центрального телевидения, которая собирается вести репортаж о военных действиях где-нибудь на под¬ступах к Багдаду, но немилосердное южное солнце уже не может сделать ей вреда, потому что французский крем, специально изготовленный для прекрас¬ных жительниц пустынь, надежно защищал ее нежную кожу. Они обе мыча¬ли довольно громко какую-то гортанную песню Востока в унисон а-капелла.
Около бани их уже с нетерпением ждали девушки с их обычной по¬мывки. Гертруда, все еще высокомерная от перемены пространства и времени, выглядела немного заторможенной, заткнутый за пояс ру¬кав гармонировал с выражением ее лица. Все вопросительно уста¬вились на Кроху, которая не смогла удержаться и сказала, что рукав был привязан таким образом для отпугивания нечестивцев-мужчин: женщины-инвалиды в некоторых странах Азии приравнены к слу¬жительницам культа Шайтана, и мужчины обходят их стороной. По¬сле этих слов Мелочь была оторвана от чемодана и любовно затискана товарками. Все загалдели как на птичьем базаре и двинулись вовнутрь.
Первый шок молчания пробежал среди девушек, когда они увидели на¬ших путешественниц без одежды – на тех не было никаких границ от загара. На Гертрудиной жилистой спине были видны следы заживающих царапин.
Первый заход в парную был скорее общего назначения: Кроха капнула какого-то эликсира на раскаленные камни, и через три минуты все париль¬щицы поплыли. Каждая по волнам своей юности. Эликсир имел сильные психоделические свойства. Только Гертруда сосредоточенно занималась лю¬бимой работой – она отмачивала веники.
Через четверть часа вся команда столпилась в предбаннике вокруг пу¬тешественниц. Мелочь достала из знаменитого чемодана фотоальбом и те¬перь давала пояснения к показываемым фотографиям. «Большинство фот было сделано на центральных рынках, в гостях у местных жителей – бедных и богатых, во время религиозных и народных гуляний, и при посещении гаремов, – говорила Мелочь тоном свидетеля Нюрнбергского процесса, – тайком от Гертруды мне пришлось завербоваться на подпольную работу в антирабское агентство. Мне выдали фотокамеру минимальных размеров с микрофоном и дали задание посетить гаремы по прилагаемому перечню с адресами. Там довольно прилично живут бывшие москвички и киевлянки… я встречалась с ними и делала опросы».
Теперь Кроха перебирала фоты красоток с подписанной на обороте ин¬фой – именем, весом и возрастом, они были похожи на дешевые турецкие порно. Мелочь в двух словах объяснила публике, что среди землячек в люби¬мые жены никто не пробился из-за неумения пользоваться языком и незна¬ния местной кухни. Потом добавила, что это их не сильно заботит, потому что пользоваться массажным кабинетом и интернетом, принимать целебные ванны, и смотреть фильмы народов мира с синхронным переводом они мо¬гут без ограничений, но что мужской вопрос по-прежнему стоит довольно остро, несмотря на специальное оргазмическое белье.
При виде одной из фотографий Гертруда оживилась: «Мы были на цен¬тральном рынке, и Мелочь предложила сыграть в Али-Бабу. Мне нужно было водить первой, а я не врубилась в подлость. Из-за этого получилась небольшая резня с последующим применением дубинок и слезоточивого газа. Откуда я знала, что половина мужиков там с таким именем – все как бросились на меня, а потом друг на друга…»
Там была и фотография Крохи в купальном костюме и славных босонож¬ках на ту же леопардовую тему. Мелочь сидела посередине звериной клетки, а перепуганная леопарда – в углу. Как знак единения и солидарности обита¬телей неволи, Кроха сжимала кошачий хвост. Гетруда заметила, что она уже вся сухая, и сейчас подходящий момент показать всем танец. Пока она копо¬шилась в чемодане, извлекая какие-то странные туалеты, Мелочь рассказала, что они однажды отстали от корабля и вынуждены были жить две недели с бедными малайцами, своего рода местными цыганами. За это время они взя¬ли уплотненный курс малайских религиозных танцев, и сейчас протанцуют для честной компании танец о том, как молодой земной принц Дива Муда мечтает взлететь на небо к своей волосатой принцессе и покататься с ней на небесной циновке. После этого Кроха натянула на себя какие-то прозрачные шаровары, которые выглядели очень эротично даже для малайцев, и начала делать ручками плавные движения около своего лица, а ножками – прито¬пывать на счет «шесть». Гертруда пела тонким голосом историю земного принца Муда. От лавки около окна, не из их компании, отделилась стройная девичья фигурка и приблизилась к нашей компании. Это была девочка лет шестнадцати-восемнадцати с побледневшим от возбуждения лицом. Теперь она стояла в трех шагах от танцующей Мелочи и отбивала такт мелодии на счет «шесть». Боковым зрением Кроха увидела ее и поняла, что девочка слышит и видит этот танец не первый раз. Когда номер закончился, все за¬хлопали, а девочка громче остальных. Мелочь растолкала толпу и подошла к ней: «Ты кто такая? Хочешь со мной париться?» Девочка потупила взгляд и сказала: «Очень хочу. А Вы мне про Диву Муда расскажете потом?» Кроха познакомила Настю с остальными, и все опять заспешили в парную.
Во время следующей сессии с фотографиями Гертруда объясняла аудито¬рии о дрессировке  кобр: однажды она гуляла по очередному центральному базару и, насмотревшись на пожирателей огня, левитирующих йогов и изго¬товление пряного, игривого кефира из молока локальных буйволиц, увидела маленького и сухенького мужчину, который корчился в конвульсиях. Никто на него, конечно, внимания не обращал. И  Гертруда не обратила бы, если бы не кобра, которая вылезла из корзины и наблюдала за ним. Мужчина в это время уже завалился на спину и давился своим собственным языком. Эта болезнь была хорошо знакома Гертруде – она схватила лежащую в пыли дуд¬ку и огрела ею кобру по голове, а потом втиснула ее мужику между зубов и перевернула его на бок. Он начал ровно дышать, и через минуту захрапел как ни в чем не бывало. Гертруда дождалась его пробуждения и объяснила ему, что с ним произошло. Мужик оказался укротителем змей и хозяином змеино¬го питомника при местной фармацевтической фабрике. У него был довольно приличный немецкий и английский, но Гертруда не знала ни того, ни другого, поэтому они махали руками друг перед другом как в игре «разговор мельниц»; в конце концов Гертруда поплелась за ним в его питомник – посмотреть, как они там все вместе живут. В это же самое время на другом конце центрального базара Кроха выполняла маманины поручения по поводу закупок специй и шелковой тесьмы для отделок. Она не могла пойти с Гертрудой, но видела ее. Мелочь подумала, что Гертруда и сама сможет найти дорогу на корабль.
На другой день после полудня Гертруда появилась на корабле с улыбкой на похудевшем лице и корзиной со змеей в руках. Она сказала, что всю ночь тот зме¬евед учил ее, как надо заклинать змей. И она показала команде, как это делается.
На фотографиях были изображены различные фазы заклинания змей, и ее танец перед сидящей Гертрудой. На последней фоте Гертруда, лежа на боку, высасывала змеиный яд из пальца. Последняя фота у всех вызвала неподдельный смех, и термос с душистым чаем пошел по третьему кругу. Гертруда показала прокушенный палец с явной гордостью, добавив, что бла¬годаря этому пальцу она попала в больницу и познакомилась там с очень полезными, как оказалось, людьми.
Кроха в это время уже рассказывала, как они ловили рыбу с берега при помощи воздушных змеев, и как ловили мелких обезьянок при помощи бан¬ки из-под майонеза и пустой гильзы от губной помады.
Когда термос был абсолютно пустым, икающая Таська спросила: «Так что это за острова такие – стоит туда переться, или все же лучше в Анталию? Какие там мужчины? Чем они там занимаются, кроме как лежат в пыли или дерутся друг с другом? Как там у них с ювелиркой и цены? Зачем ты себе, Кроха, привезла платье из перьев – для Дня защиты пернатых?..»
Кроха дождалась интервала между двумя большими иками и рассказала, что тамошние мужчины похожи на зверей еще больше, чем наши: они все очень худые и темные, похожи на распеленатые мумии египетских собак или копченых кроликов. В них нет ничего сексуального. Они пахнут ветром и сухой землей. Главная страсть у них в жизни играть в азартные игры и меняться добытым. Гертруда вышла на одну ватагу искателей жемчуга и об¬меняла все свои «Барбиталы» из расчета одна таблетка – пять жемчужин, и теперь богата как Алла Борисовна.
Они очень неприхотливы – едят сырые продукты – рыбу, устриц и овощи. У них нет понятия семьи, как у нас, но они любят не только своих детей.
Из бани девушки уходили, когда начало темнеть. Кроха не хотела воз¬вращаться домой. Она отвыкла от своих четырех стен и отсутствия постоян¬ной компании. Гертруда начала подвывать, что уже очень хочет есть. Мелочь остановила такси и властно сказала: «Вези ты нас на Лиговскую в «Илю¬хину Слободу» – там сегодня Захар с Фирой поют». Гертруда завизжала от предвкушения вкусной и обильной еды под рыдающие переборы цыганских гитар и буйную пляску. После возвращения из дальних морей Кроха все еще не вошла в свою обычную колею с проектами, офисами и недвижимостью. Она вставала по утрам позже обычного, потом долго пила кофе и читала журналы. Потом начинала звонить по телефону, но вовсе не по работе, а каким-нибудь Саше, Маше и Наташе – каждой в отдельности, и выслушива¬ла одни и те же новости в трех экземплярах. Ее это почему-то не утомляло.
В родительском доме ей устроили довольно значительную встречу, было много «вкусненького» и, конечно же, Модест Ильич. Папанин медведь после обработки дождями, ветрами и палящим солнцем стал сумасшедшей красо¬ты статуэткой.
В «Илюхиной Слободе» собиралась довольно разночинная толпа, можно прямо сказать, что это место было не для туристов. И вовсе не потому, что готовили там невкусно или оно не отличалось чистотой, а скорее потому, что собирались там гильдийские люди, чтобы за кружкой пива поговорить о профессиональной стороне своих ремесел. Кроха любила захаживать туда еще со студенческих времен. У нее была приятельница, которая в академию попасть не сумела из-за слабой теоретической подготовки, а попала в «Му¬хинку» – она очень прилично писала по шелку. Так вот та и навострила мо¬лодую Мелочь ходить в «Слободу» хотя бы раз в месяц.
С тех пор прошло много лет. Мелочь сторонилась теперь всех своих быв¬ших друзей по искусству – они для нее жили как бы вне времени – в давно прошедшей жизни.
Вчера вечером Мелочь пробегала глазами на интернете по репертуарам и меню различных мест, в том числе и злачных, и ей в глаза бросилось, что За¬хар с Фирой, которые опять были в отрыве от концертирующих цыганских масс, выступают в «Илюхиной Слободе». Это было как двойное везение. Вы можете спросить, зачем это Крохе нужно было слушать цыганские песни, да еще после бани. Это было большим секретом абсолютно для всех, вклю¬чая маманю – Кроха понимала цыганский язык и находила в семантике его большой покой и первозданную истину. Бесконечные повторы одних и тех же фраз под переборы двух-трех незатейливых аккордов создавали в Ме¬лочевом сознании стартовую площадку для очередного полета мысли. Она говорила об этом с музыкантами и представителями медицины. Музыканты сказали, что за умеренную плату они готовы играть довольно долго, а если ей уж так хорошо думается, шутили они, то почему бы ей не завести своего цыгана. Кроха думала, что иметь цыгана в доме – это довольно большая от¬ветственность – а если у нее хорошие мысли возникать перестанут, куда она цыгана денет тогда?
Представитель медицины сказал, что ей нужно попробовать слушать ин¬дийские раги – они тоже обостряют мыслительные процессы своей неповто¬римой монотонностью. До раг у Мелочи все никак не доходили ручки.
В «Слободе» уже вовсю шло веселье – две женщины-заводилы рубили свою чечетку и трясли плечиками. Они подкатывались к ближайшим столикам и пытались там оторвать себе кавалеров или чего-нибудь выпить-закусить. Публика была еще трезвая, и в круг никто не бросался. Половой усадил нашу парочку подальше от площадки по Крохиной просьбе – Гертруда была до танцев очень охоча. Они сделали заказ, и Гертруда, как бы между прочим, сказала Крохе, что из-за этого путешествия что-то значительное произошло с ее организмом. Она все время была так занята, что забывала иногда прини¬мать свои лекарства, а потом переживала, что вот-вот начнется резкое ухуд¬шение здоровья, но ухудшения почему-то не становилось. Она Крохе рань¬ше этого не говорила, потому что боялась сглазить, а после обмена лекарств на жемчуг вопрос отпал сам собой – принимать больше было просто нечего. Но что ей было делать сейчас, на твердой почве, она откровенно не знала. Конечно, Гертруда могла пойти к своим врачам, и те бы выписали ей все, что надо. Кроха ела свою баклажанную икру и слушала Гертрудины печали и сомнения, а потом сказала, что лечение морем сделало все необходимое с ее организмом, что ее организм сейчас находится в состоянии натуральной временной ремиссии, которая может перерасти в натуральную постоянную, если, конечно, она не будет дурой, и сама не начнет все болезни опять прово¬цировать. Слово «ремиссия» произвело на Гертруду большое впечатление: раньше ей ее, ремиссию эту, только обещали в далеком будущем. А тут вдруг – раз – и Мелочь ей ремиссию добыла, как факир – зайца из шляпы. На ра¬достях от такой вести взбодрившаяся Гертруда вместо задуманной «Балти¬ки» заказала графинчик клюквенной водочки и малый ушат маринованных маслят. Мелочь закончила со своей икрой и приступила к шримпам Гиеза.
Танцорки сели передохнуть, а на сцене появился Захар. Его-то и жда¬ла Мелочь. Она любила слушать чистый цыганский инструменталь – пока Фира наводила на себя последний марафет в гримерной, у Захара было ми¬нут пятнадцать безусловного внедрения в Мелочевое сознание. Обычно Кроха ходила на такие сессии в одиночку, чтобы не надо было распылять свое внимание на попутчиков. Сегодня с ней была Гертруда, которая обеща¬ла опьянеть и веселиться вместе со всеми. Впрочем, ее веселье уже началось – как только она услышала гитару, сразу перехватила свою вилку как струн¬ный инструмент и начала довольно ловко изображать игру под «фанеру». Здоровенный мужик за соседним столиком увидел это и заулыбался. Гер¬труде этого только и надо было – она лениво, по-мужицки, встала со своего стула и, покачивая плечами, в раскачку пошла к столику мужика, виртуозя на вилке-гитаре. Мелочь подумала: «Может, мне Гертрудку за деньги пока¬зывать в домах для престарелых и инвалидов войны – пробить деньги через собес и министерство тыла. Гертруда так любит лицедействовать…»
На сцене появилась Фира и с места стала петь балладу про холоще¬ного коня, у которого в предыдущей жизни были веселые подружки и
детишки-жеребцы, но ржавые ножницы унесли его счастье, и теперь он мо¬жет только ржать, когда видит проходящих лошадей. Мелочь тяжело вздох¬нула. Гертруда уже вернулась на свое место и спросила Кроху, чего это та такая невеселая. Кроха пересказала приблизительный текст услышанной песни и подумала, что сегодня вечер размышлений не удастся из-за пытли¬вой Гертруды.
Фира завела новую песню про следы на снегу. Многие среди слушателей с удовольствием подхватывали припев, а бедная Мелочь внутренне рыда¬ла: какие бессердечные и грубые люди окружали ее сегодня – вместо того, чтобы проникнуться состраданием к бедному каторжанину, который бежал с прииска, оставляя кровавые следы на белом снегу, они показывают свой групповой идиотизм с неподражаемым воодушевлением. Хорошо хоть Гер¬труда не пела, а то неизвестно, как бы это все обернулось.
К счастью, потом исполнялись веселые песни, связанные со свадьбами и честным конокрадством.
Гертруда к столу теперь и не возвращалась – она все время плясала как мужские, так и женские партии, в зависимости от пола партнера. Мелочь за нее откровенно радовалась – морской воздух вернул обществу еще одну боевую единицу.
Часов в одиннадцать  зазвонил Крошев серебряный телефончик, и мама¬нин голос стал отчитывать Мелочь. Кроха только сейчас вспомнила, что обе¬щала мамане зайти к ней после бани, что-то там поделать с занавесками, и помочь перебрать лук для зимнего хранения. Возвращение в обычную жизнь было совсем не простым – у Мелочи в голове по-прежнему звучали гонги, зовущие к приему пищи или кричащие, что опять человек за бортом. За эти месяцы Мелочь научилась обходиться немногим и ценить каждую малость. Мало того – она полюбила такой образ жизни и испытывала определенные сложности перехода на сухопутные дороги жизни.
Отловив загулявшую Гертруду, Мелочь расплатилась за стол и послала «чирик» музынерам. Пока швейцар ловил для них такси, она с удовольстви¬ем рассматривала свое лицо в шляпке с лентами в старинном зеркале. «Мо¬жет, этот вечер и не слишком удался, но до чего же я  все-таки хороша», – говорила себе Кроха, садясь в машину.

СОДЕРЖАНИЕ
Введение в обстоятельства.  3
У Крохиных родителей.  5
Гертруда.  9
В «Поединке».  12
Ларош-пуко.  14
Герман.  19
Георгий.  24
«Лампочки Ильича».  28
Ярослав.  33
Лара.  38
Корней.  44
Карл.  48
Ринго.  53
О бане.  59
Про путешествие.  60
Подготовка к путешествию.  69
Про знаки.  72
Раздача слонов.  78
Отплытие.  80
Возвращение.  86
 

Любезный читатель, вы думаете, что это конец истории – отнюдь нет: неугомонная Кроха несется дальше по жизни. Вот отрывок главы из сле¬дующей книги про Мелочь.
…Гертруда спросила, есть ли в этом доме что-нибудь выпить, кроме зеленого чая, который пахнет дешевыми уличными женщинами провин¬циальных городков. Мелочь вздрогнула – именно эта фраза и характери¬зовала новую форму Гертрудиного мышления. Кроха выкатила 0.75 литра ливадийского кагора «Чародей» и две мутно-зеленые чарки петровского стекла, купленные ею по случаю в городе Очакове за гроши, и девушки разлили по первой.
Обсуждение начала Гертруда – ее ведь и позвали для экспертизы. Она сказала: «Этот человек совсем не то, что мы с тобой здесь слышали и видели. Такое может придумать кто-то с нар, у кого родителей в 37-ом зачислили во «врагов народа», но этот-то такого бы делать не стал, по¬тому что он генерал по необычайным обстановкам и так. Значит, подлил романтики бездонным ковшом, чтобы девочка уши развесила и была ко всему готова – вчера ей в мирной роще рот заткнули, а сегодня еще не известно, кто ей полотенце в ванной будет подавать...»
«Новая Гертруда выходит на орбиту, главное – это сейчас потерпеть немного и не перебивать. Дальше все более или менее выровняется, и можно будет извлечь полезное», – думала Мелочь, задумчиво разгляды¬вая Гертрудкин безупречный маникюр. Гертруда же, не услышав возра¬жений, и вправду сбавила резко обороты, и продолжала немного в дру¬гом русле: «Я тебе расскажу про Ермака Тимофеича,  – y меня когда-то был учитель истории в медучилище; так это был его «конек». Учителя звали Аскольд Бертольдович Иссиня. Ему бы, глупому, поменять фами¬лию, имя и отчество – все сразу, потому что все это было не его...
Короче, запал он на меня и, естественно, стал «двойки» ставить и по¬сле уроков оставлять для принудительной помощи по истории. Я сначала поупиралась, а потом и самой интересно стало: как это делать с учи¬телем, а то до него была только с пацанами на заброшенных стройках пятилеток.
Забыла сказать совсем – y Аскольда одна рука была сухая. Он ее всег¬да щепоткой носил. Мне рассказывал, что получил ранение во время де¬монстрирования. Да не смейся ты, Кроха, демонстрирования экспонатов коллекции «забытое оружие». Он, когда диссер свой писал, то работал кем-то в краеведческом музее, а места для стола там не было. Вот его и решили отправить по кингисеппскому району с передвижной экспозици¬ей «Слава русскому оружию»...»
Мелочь подумала, как хорошо, что завтра – суббота – сегодняшний вечер не обещает быть коротким.
«... И когда он обьяснял крестьянам разницу между пищалью и муш¬кетом, что-то у него в руках взорвалось...»
Мелочь разлила по третьему кругу и достала из морозилки вино¬град «дамские пальчики», а в кухне неслось: « ...Это не был несчастный случай на производстве – это был самый матерый самострел, который я знаю, чтобы не идти служить в Афган. И свидетелей – полный клуб колхоза «Красная вонь»».