Закрытие темы

Не так давно я обратил внимание на одну закономерность, характерную для русского трона за последние 150 лет. Мудрое правление Екатерины Великой, величаемое историками и писателями «Золотым веком», сменилось самодурством Павла, смерть которого была встречена в обществе с тайным, а то и явным ликованием. Затем снова снова либеральное правление Александра Первого, при котором произошёл небывалый взлёт в развитии русской литературы, а затем на трон взошёл холодно-расчётливый и жестокий солдафон Николай Первый, парализовавший страну тяжёлым взглядом свинцовых глаз и цензурой. Затем правил самый лучший, на мой взгляд, русский император Александр Второй, отменивший крепостное право, трагическая смерть которого повернула колесо истории российской на гибельный путь. И вновь «сонное царствование» Александра Третьего, железной рукой истреблявшего крамолу, которое было относительно недолгим. Последний русский император Николай Второй был очень добрым и мягким человеком.
Как видите, на смену нормальному правителю всегда приходил антипод, во времена правления которого в стране была «тишь и гладь». Неужели тирания лучше демократии? Почему два самых человечных царя из всей Романовской династии были обречены на гибель?
В первом случае смерти Александра не меньше желали во дворце, чем на конспиративных квартирах народовольцев. Подготовка конституции и брак с княгиней Юровской обрекли его на гибель. Обнародование конституции выбивало главный козырь из рук народовольцев, брак с Юровской лишал партию престолонаследника власти. Поэтому одни не приняли надлежащих мер безопасности, другие, даже будучи обескровлены арестами всех опаснейших членов ИК «Народной Воли», агонизируя, нанесли последний удар.
Николая Второго заставили отречься от престола отнюдь не левые, а правые члены Государственной Думы: Гучков, Милюков и «иже с ними». Ни один из шести главнокомандующих армиями не обещал выступить на его стороне в случае его отказа от предложенного отречения! Фактически три человека: генерал Алексеев, Гучков и Милюков -  решили судьбу России, а первым комендантом, арестовавшим и охранявшим царскую семью, был сам генерал Корнилов! Да, именно тот генерал Алексеев, который положил начало созданию Добровольческой армии, и тот самый Корнилов, который возглавил её, после того, как бежал из Быховской тюрьмы, где содержался под арестом за попытку свергнуть Временное правительство. Так второй раз Россия повернула на гибельный путь.

Всё это, о чём я написал выше, я понял не сразу. Молодость радикальна во взглядах и не терпит компромиссов. Кто из нас в молодости не пытался хотя бы мысленно сделать мир справедливей? Но о какой справедливости может судить наивный юнец, у которого едва пробивается пушок над верхней губой? Книжной? А разве она соответствует действительности? Конечно же, нет. Я по-прежнему преклоняюсь пред мужеством народовольцев, хоть и понимаю, что путь, ими избранный, был ошибочен. Почему же наивные народники-пропагандисты взялись за оружие? От отчаяния и безысходности? Вряд ли. Я пропущу народнический период, попутно отметив, что 10-летняя каторга за слово всё-таки многовато.

Не принимая во внимание отдельных террористов, таких, как Каракозов, Соловьёв, Млодецкий, действующих в одиночку на свой страх и риск, замечу, что что к террору народовольцы всё-таки прибегли не сразу. Хотя ещё до того, как ИК принял решение взять террор на вооружение, отдельные группы казнили генерал-губернаторов, безжалостно приговаривающих их товарищей к смертной казни. Публичное же исполнение приговоров не достигало своей цели, а, наоборот, ожесточало и вынуждало к этим мерам. Например, 28-летнего Валерьяна Осинского приговорили к расстрелу, но не расстреляли, а повесили вместе с Антоновым и Бранднером, осуждёнными по другому процессу. Причём ему не завязывали глаза, и он до конца наблюдал, как сначала палач повесил Антонова, и, лишь когда тот перестал биться в петле, настала очередь Бранднера. Примерно за десять минут Осинский, не имевший ни одного седого волоса на голове, стал полностью седой, а всё это время оркестр играл «Камаринскую». Могло ли это оставить равнодушными молодых людей, присутствующих на таких публичных казнях? Надо ли после этого удивляться, что прощальное письмо Осинского попало во все уголки необъятного Государства Российского?
Не эта ли жестокость толкала их в знак протеста в объятья революционного движения? Попутно замечу, что по процессу Осинского был вынесен первый смертный приговор женщине -  Софье Лешерн, его гражданской жене. Хотя повешена была все же одна женщина - Софья Перовская -  по делу «первомартовцев», остальным казнь заменяли на пожизненную или срочную каторгу.

       Слово Степняку-Кравчинскому:
«Лизогуб был арестован в Одессе, осенью 1878 года, по доносу своего управляющего Дриго, бывшего его другом и поверенным и потом продавшего себя правительству за обещанные ему остатки от состояния Лизогуба, составлявшие около 40000 рублей.
Хотя арест Лизогуба произошел в самый разгар белого террора, и в Одессе, где его должны были судить, свирепствовал герой Севастополя, взяточник и заплечных дел мастер граф Тотлебен, никто не ожидал для Лизогуба особенно сурового приговора. Ссылка на поселение или, в худшем случае, несколько лет каторжных работ - вот все, к чему его могли приговорить. Обвинение не могло выставить против него ничего, кроме факта растраты неизвестно куда большей части своего состояния. Но показания Дриго не оставляли на этот счет места сомнению у жрецов русского правосудия.
Среди всеобщего оцепенения Лизогуб был приговорен к смерти. Очевидцы передают, что, выслушав этот приговор, он просто открыл рот от изумления.
На сделанное ему предложение спасти жизнь просьбой о помиловании он ответил презрительным отказом. 8 августа 1879 года его повезли на казнь вместе с двумя товарищами, Чубаровым и Давиденко».
Был ли обоснован приговор молодому человеку Дмитрию Лизогубу, который не участвовал ни в одном террористическом акте? Он был казнён только за то, что всё своё немалое состояние передал в кассу революционеров. Справедливо ли это? На мой взгляд, однозначно нет.

Что более всего поражает меня, так это то, что был относительно высок процент женщин, входивших в состав «Народной Воли». В состав Исполнительного комитета «Народной воли» вошли: М.Н.Ошанина, С.А.Иванова, Т.И.Лебедева, О.С.Любатович,  С.Л.Перовская, Е.Ц.Сергеева, В.Н.Фигнер, А.В.Якимова, А.П.Корба-Прибылева. В числе агентов (особо доверенных лиц этого комитета) были Г.М.Гельфман,       Г.Ф.Чернявская, П.С.Ивановская, сестры Е.П. и Н.К.Оловенниковы. Если исходить из того, что состав Исполнительного комитета колебался между 20-28 членами, то женщины составляли не менее трети этого числа. Им были свойственны одержимость, готовность и стремление во всем идти до конца, отвергая какие бы то ни было компромиссы, «смягчающие обстоятельства». Софья Перовская даже перед казнью отказалась подойти к Рысакову, не простив ему откровенных показаний, тогда как Желябов и остальные поцеловались с ним на прощание. Вера Фигнер, отбывая по приговору вечную каторгу в Шлиссельбурге, где она была единственной женщиной до Софьи Гинзбург, попавшей туда уже в начале девяностых годов, не простила тем мужчинам, которые не выдержали голодовки более восьми дней, и годами не разговаривала с ними. Да и первое вооруженное сопротивление при аресте оказала тоже женщина - Мария Коленкина. И явно поторопился Лорис-Меликов радостно доложить царю за два дня до его гибели, что с арестом последнего опасного бомбиста Андрея Желябова никакой опасности жизни государя не угрожает. Три женщины, а именно Софья Перовская, Вера Фигнер и Анна Корба, осуществили то, что не удалось мужчинам, в шести предыдущих покушениях на жизнь императора.
Мужество и самоотверженность народовольцев не могло не вызвать сочувствия в обществе. А судьба заживо замурованных в Шлиссельбургском равелине? Уверяю вас, что 20 - 25 лет одиночного заключения - это наказание гораздо суровее смертной казни.

Мне известны всего два человека, которые резко перешли из лагеря революционеров в лагерь их противников. Это Достоевский и Лев Тихомиров, о которых я писал в первых двух эссе. Все остальные, в том числе Катков и Победоносцев, чьи имена стали синонимами реакции, в молодости тоже не избежавшие увлечения революционной борьбы, совершили этот путь плавно, на протяжении всей жизни. Как знать, как сложилась бы судьба моих героев при других обстоятельствах, родись они раньше лет на двадцать, или наоборот, как сложились бы судьбы Каткова и Победоносцева, будь они сверстниками народовольцев, при этих обстоятельствах? Достаточно вспомнить Кибальчича, в чьём лице Россия потеряла настоящего учёного, который даже в ночь накануне казни работал над чертежами первого воздухоплавательного аппарата. Поэтому я не хочу менять ни одной строчки в своём эссе. И мой разум вступает в противоречие с душой, и снова в моих ушах звучит тягостный мотив: «Ой, дуду, дуду, дуду, сидит ворон на дубу»...