Про вино, пиво и водку

Было душно, и взрослые, встав из- за стола, вышли во двор, кто покурить, а кто просто подышать свежим воздухом. В комнате остались только мы с Любкой Тапилиной.
 - Ты вино когда-нибудь пил?
 - Нет, что ты! Оно горькое, и от него пьяными становятся.
 - Ну и дурак! Ты же не пил. Откуда знаешь, что горькое? Я уже сто раз пила, оно сладкое, вот смотри!
И Любка выпила остатки вина из чьей-то рюмки. Потом налила туда из бутылки и протянула рюмку мне:
 - На, сам попробуй!—
Собравшись с духом и крепко зажмурив глаза, я опустил в рюмку язык. Мир не раскололся пополам, вино было действительно сладким. Я выпил всё содержимое до последней капли. Так я впервые в жизни отведал вина. Было нам с Любкой по 5 или 6 лет.

С пивом я познакомился года через два или три. Старший брат учился в Ростове в военном училище. Каждым летом, приезжая на каникулы они вместе с однокурсником Юркой Гончаровым устраивали посиделки с пивом за нашим столиком под клёном. Ооо, это был целый ритуал! Я, правда, не помню, где они брали раков. Может, ловили  в нашем пруду, а может, ездили за ними на озёра? Это не важно, важно, что раков всегда было ведро. Утром брат брал двадцатилитровую канистру, велосипед и меня, и мы шли в столовую за пивом. Пластиковая канистра предназначалась для пива, велосипед, чтобы на его руле потом эту канистру везти, а я просто для компании.
У столовой перед открытием, всегда собиралось несколько человек. В основном это были отпускники в спортивных костюмах и пенсионеры в соломенных шляпах. Более тёмные личности приходили за пивом в биндежку ближе к вечеру. До открытия столовой все разговоры в очереди велись только о том, сколько бочек сегодня привезли и свежее ли будет пиво.
Наконец, двери открывались и все заходили внутрь. Буфетчица, т. Маша Абрамова, выбирала в очереди добровольца, который помогал открывать деревянную бочку и качать. Первую кружку всегда пил доброволец. В этот момент очередь замолкала (даже поварихи на кухне переставали греметь посудой), и все, затаив дыхание, ждали, когда он допьёт, и что скажет. Допив кружку, доброволец ставил её на бочку и говорил:
- Пиво хорошее! Свежее!
По очереди проносился одобрительный гул, и она, очередь, громыхая бидончиками и прочей разнокалиберной посудой, выстраивалась к заветной бочке. Иногда доброволец произносил:
- А сегодня кисловатое!
В этом случае по очереди тоже проносился гул, но только уже не одобрительный. На этом различия заканчивались. В обоих случаях пиво выпивалось всё до последней бочки и капли.
Пока т. Маша наполняла нашу канистру, брат выпивал кружку или две, беседуя со знакомыми односельчанами. Я в это время слонялся по залу между столиками или гладил какого-нибудь, развалившегося на подоконнике кота. Потом мы возвращались домой, опускали пиво в погреб и начинали варить раков. Это занятие мне нравилось больше всего! Варили раков прямо в ведре на костре, в саду или на огороде. Рецепт был простой – на ведро раков полагалось пол пачки крупной соли и куст укропа. Укроп выдёргивался тут же на огороде, комья земли оббивались об забор. Затем его ополаскивали в воде и, переломив в три или четыре раза, засовывали в ведро. Когда вода начинает закипать на костре, со дна ведра сначала поднимаются отдельные пузырьки, затем их становится все больше и, наконец, став молочно белым, рассол вскипает бурным ключом, выплёскиваясь через края. Тут самое время запускать раков!  Когда раки доходили до готовности, они всплывали в ведре сплошным оранжево-красным панцирем. Их извлекали в эмалированный таз и несли на стол под кленами.
Буйство плоти продолжалось обычно весь оставшийся день до самого вечера. Я имел право на неограниченное количество подходов к тазу. Но если не запивать раков большим количеством пива, их много не съешь. Примерно на втором десятке губы распухают и начинают немилосердно щипать. А вот пива мне не полагалось. Так продолжалось года два, а на третий год, когда  я подошёл за очередным раком, передо мной была поставлена железная кружка, наполненная пивом до краёв. Видимо захмелевшие курсанты решили, что мой первый глоток пива всё рано неизбежен, а если так, пусть же он лучше случится под чутким руководством старших товарищей, а не где-нибудь в тёмном углу или под забором.
- А ну, залпом, всю сразу сможешь?
Я получил предложение, от которого отказаться было не то, что невозможно – НЕМЫСЛИМО! После первых же глотков в нос мне ударили тысячи стрел и почти перехватило дыхание, но останавливаться было нельзя! Я твёрдо знал, что если я не допью, мне обязательно скажут:
- Э Василий! Да ты не казак! Ты хохол!—
Да простят меня наши братья-славяне-украинцы, к которым я очень хорошо отношусь, но обиднее сравнения, чем сравнение с хохлом, в те годы для Раковского пацана просто не существовало. Почти теряя сознание, я допил всю кружку и, поставив её на стол, вытер выступившие слёзы.
- Молодец! А теперь, пойди, займись чем-нибудь, у нас тут разговор взрослый.
Обескураженный и даже несколько обиженный, такой скупой похвалой, я отправился в сад, сам не зная ещё зачем. В саду меня и «накрыло». Совершенно внезапно, я ощутил какое-то тупое веселье и желание чего-нибудь сделать. И я погнался за петухом. Петух видимо истолковал мои действия как попытку отправить его в лапшу и решил бороться за свою жизнь до конца. Через пять минут бестолковой беготни по саду, выяснилось, что непьющий кочет, бегает гораздо быстрее меня. Он легко ушёл от погони и, взлетев на забор и возмущённо захлопав крыльями, громко известил округу о моём недостойном поведении. Плюнув на петуха, я решил, что теперь мне непременно надо пойти на пруд, чтобы поделиться там с пацанами своими новыми ощущениями. Но вместо этого, я почему-то зашёл в дом, лег на диван и сразу уснул.
Проснувшись часа через полтора, я ощутил, что в голове у меня и во рту «что-то не так».
- Эээ! — подумал я, – а ведь это и есть, наверное, то самое похмелье! Штука неприятная. Пожалуй, пить спиртное я больше никогда не буду!
Тогда я не мог знать, сколько ещё таких обещаний «на следующее утро» я дам самому себе в течение своей жизни. Даже стыдно вспомнить!

Как, когда и с кем я первый раз пил водку, я не помню. Только не подумайте, что я в первый же раз напился до беспамятства. Просто не помню и всё! Не отложилось почему-то в памяти. Но я хорошо помню, что как только я начал употреблять этот напиток, у меня возникли две проблемы. Первая заключалась в том, что я не мог пить водку глотками. На втором, ну максимум третьем глотке я начинал кашлять, чем портил всю картину застолья, где бы оно не происходило. Меня это сильно угнетало, и я старался, во что бы это ни стало, решить эту проблему. И решил! Экспериментальным путем я установил, что если плотно сжать губы, а язык как можно плотнее прижать к нёбу и процеживать через всё это водку тончайшей струйкой, то она как бы теряет свой вкус и градус. Цедишь её как воду, правда процесс при этом сильно затягивается. Когда я в какой-то компании впервые продемонстрировал свой способ, всю компанию передёрнуло, но меня зауважали.
Вторая проблема не была чисто водочная. К ней относились и портвейны, и вермуты, и «солнцедары», в общем, любые спиртные напитки, которых я перебирал больше нормы. Тогда я не мог спать. Только голова моя касалась подушки, и я закрывал глаза, передо мной начинала вертеться карусель. Тут уж выход один, вскакиваешь с постели и бежишь куда-нибудь во двор, в сад, подальше! Процесс, который потом там происходил, протекал для меня всегда очень мучительно. Меня выворачивало так, что я мог потерять и равновесие и даже сознание! И вот, чтобы не упасть, я уходил всегда в дальний угол двора, где вцепившись руками в две штакетины, мотылялся как тряпка на ветру до тех пор, пока всё не заканчивалось.

Толика Мастыко, провожали в армию на 10 дней раньше меня, в самом конце октября. В военкомат надо было ехать в понедельник, и поэтому гулянка по случаю проводов была назначена на воскресенье. В тот день с утра подморозило, а после обеда вообще пошёл снег, и к вечеру вдоль заборов даже намело небольшие сугробы. Мы стояли недалеко от крыльца и курили, ждали, когда накроют столы и пригласят в дом. На  месте нашего перекура всегда стояла собачья будка, но сегодня, по случаю прихода большого количества гостей, собаку вместе с будкой отселили в дальний угол двора от греха подальше. Огромный и лохматый кавказец, злобно поглядывал на нас и время от времени гулко и хрипло лаял, давая понять, что если бы не эта ссылка, он показал бы нам всем, как курить возле крыльца!
Наконец, всех позвали. Мы поднимались по ступеням, и, разувшись на холодной веранде, заходили в дом. В первой комнате жарко топилась грубка, это была комната, в которой жила бабка Толика. Вешалок и гвоздей на всех не хватило, и поэтому одежду сваливали прямо на бабкину кровать. Там же, в комнате на небольшом деревянном столике с дверцами стоял проигрыватель и лежали пластинки (значит, Толик запланировал танцульки!) Основное застолье было накрыто в зале для молодёжи. В соседней комнате стоял отдельный стол для  родителей и дядьки Толика, который приехал специально на проводы из Беларуси с двумя сыновьями. Братья были очень похожи на Толика – такие же белобрысые, курносые и высокие. Ну настоящие Белорусы!
Долго рассаживались. Приглашённых было человек тридцать или даже больше. В те годы в наших краях проводы в армию по размаху застолья, мало, чем уступали крупному юбилею или даже свадьбе. Водку покупали ящиками. Конечно, на столах не было популярных теперь морепродуктов (кальмаров да осьминогов), не было и морковки на корейский манер, а уж про салаты из крабовых палочек и консервированных ананасов - и говорить нечего! Но по совести говоря, если перед тобой на столе стоит жареная утка (само собой с румяной корочкой), а рядом с уткой дымится тарелка с мятой картошкой, в которой хорошо просматривается золотистый лучок, обжаренный на шкварках, а рядом ещё и эмалированная чашка с бочковыми солёными помидорами и квашеной капустой, то осьминоги тогда и задаром не нужны! Утки, кстати, на столе были,  как и всё вышеперечисленное. А ещё был винегрет, щедро заправленный пахучим подсолнечным маслом, жареная рыба и ещё колбаса. Колбасу белорусы привезли самодельную. Она была порезана крупными кольцами и одуренно вкусно пахла дымком и чесноком!
Наконец, все расселись. В проёме дверей появились родители, бабка и дядька, в руках у них были рюмки. Отец попросил всех налить, после чего произнёс напутственную речь, в которой потребовал защищать Родину, не позорить его седин и писать письма матери. Мать, стоя за спиной отца чуть слева, всхлипнула и вытерла глаза платочком. Дядька стоящий чуть справа, наоборот, весело гримасничал, подмигивал и чуть ли не показывал племяшу язык. Сразу было видно, что он уже давно и хорошо «принял». Бабка, сложив руки на животе, стояла невозмутимо, как истукан с острова Пасхи. Толян слушал отца, смущённо улыбался и кивал остриженной наголо головой – мол спасибо за напутствие, всё сделаю, как надо. Довольно долгая и скучноватая речь закончилась словами:
- А теперь давайте все выпьем и закусим, чем Бог послал!
Осушив рюмки, родители удалились в свою комнату. Мы выпили тоже, и за столом наступила минута молчания, то есть все молча, набросились на еду. Зазвякали тарелки, вилки, стаканы. Кто-то, обжигая пальцы, с треском разламывал утку, и сочно хрустели на молодых зубах солёные огурцы и квашеная капуста. После второй минута молчания повторилась. Закусывали капитально. У многих масляно заблестели глаза и от усердия выступил на лбу пот. А после третей вдруг заговорили все разом. Начался какой-то невообразимый гвалт! Казалось бы, сидят за столом люди и разговаривают друг с другом, но на самом деле, никто никого не слушал и каждый говорил о своём. Минут через десять, все, наконец, выговорились, и за столом наступил относительный порядок и затишье. Пока разливали четвёртую, кто-то дипломатично поинтересовался у белобрысых братьев, как они там поживают в Белоруссии. Вопрос был самым общим и не требовал детального ответа, но у молчаливых белорусов водка тоже развязала языки и они наперебой начали расхваливать свою жизнь. Кроме всего прочего, они сообщили, что: «у их гарадке усе вулыцы чыстые, не то, что у вашай дярэвне» Ну вот это он уже зря ляпнул! Наступило неловкое молчание, а сидящая рядом со мной девушка Таня, дрожащим от обиды голосом почти выкрикнула:
- Может у вас там и чисто на улицах, а только белорусы всегда казакам уступают и даже в подмётки не годятся!
У Тани была плотно сбитая конституция, простовато-миловидное лицо, и конопушки на носу. Училась Таня в десятом классе. К своим шестнадцати годам, она имела не только патриотические убеждения  и копну роскошных рыже-каштановых волос, но ещё более роскошную грудь. Грудь была до того хороша, что казалось, если Таня сделает глубокий вдох, то пуговицы с её кофточки так и брызнут в разные стороны, вырванные с мясом.
Старший из братьев изумлённо уставился на мою соседку. И ещё вопрос, чем он был изумлён больше, её заявлением или внешними данными.
- В чём же мы казакам уступаем?
- Да вот хоть в выпивке!
Это уже кто-то хвастал с другого края стола
- Никто из вас не сможет выпить столько, сколько выпьет казак!
Но белорус даже не посмотрел в ту сторону. Он всё глядел на Таню, а потом вдруг налил целый стакан водки и выпил его большими глотками. И опять за столом наступила тишина. Было ясно, что теперь кому-то надо отвечать. Выпить стакан на спор мог почти любой из сидящих за столом, но все прекрасно понимали, что гранёный стакан - это очень надёжный «выключатель». После такой дозы проводы Толика Мастыко продлятся для тебя ещё минут 20, ну максимум 30. Потом наступит глубокий «аут», и Толика в следующий раз ты увидишь уже после дембеля. Этого никто не хотел, да и вообще это был не выход! Ну посудите сами: если белорус успешно осваивает стакан водки, то казак согласно Таниной теории (чтоб этой рыжей лопнуть!) должен выпить как минимум два! А два гранёных подряд, это я только в кино видел.
Однако, пауза неприлично затягивалась. И тут меня как чёрт за руку дёрнул! Помните у Лескова в «Очарованном страннике» главный герой говорит что-то вроде: «И захотелось мне ради общества жизнью пожертвовать!» Вот что-то подобное пронеслось и в моей голове. Рука моя сама потянулась к начатой бутылке водки, в которой оставалось ещё половина. Я поднялся со своего места и, спросив белоруса: «а так умеешь?» - приложил горлышко ко рту. Губы мои были стиснуты, язык плотно прижат к нёбу. Уперев левую руку в бок, я картинно возвышался над застольем в позе трубача, трубящего зарю, прекрасно понимая, что трублю я себе «отбой» Но это было уже не важно, важно было то, что в тот момент я защищал честь всего Донского Казачества!
Водку я выцеживал минут пять и, как только отнял от губ пустую бутылку, Таня тут же засунула туда солёный помидор
- Закусывай!
Я сомкнул зубы и спасительный рассол потёк мне в рот и по подбородку прямо в Танину ладошку, которую она уже успела заботливо подставить. Комната огласилась победными криками. Но быстро пьянеющий белорус оказался очень упрямым и вредным. Ревниво глядя на то, как заботливая Таня вытирает мою геройскую физиономию салфеткой, он вдруг заявил, что всё было подстроено и, что в бутылке была вода… 
Нужно было бы плюнуть и на него и на этот спор, но меня уже понесло.
- Тогда выбери сам, нераспечатанную!
Белобрысый долго ковырялся в ящике с водкой перебирая бутылки. Наконец выбрал одну, сам сорвал пробку с «козырьком», понюхал содержимое, даже лизнул с ладони и подал бутылку мне.
- Сколько выпить?
- Сколько сможешь.
Я потом не раз рассказывал эту историю в различных компаниях и почти всегда врал, что из второй бутылки выпил тоже половину. Граммов сто, не больше. Остальное отняла Таня. И только я открыл рот, чтобы грозно зарычать, мол «кто это тут казакам выпивать мешает?», как мне туда был вставлен второй помидор, и я в прямом смысле слова вынужден был заткнуться.
Потом опять курили у крыльца, все меня хлопали по спине и хвалили. После этого, я каким-то образом оказался в бабкиной комнате. В комнате стоял полумрак и играла музыка, Песняры пели Олесю. Я увидел, что танцую с Таней и, пытаясь крепко прижать к себе, что-то шепчу ей на ухо. Таня упирается мне ладошками в грудь, отрицательно мотает головой и говорит, что она лучше будет ждать меня из армии.
- Зачем из армии, разве я в армии?— пытаюсь сообразить я, но не успеваю, потому что из музыки, из жарко натопленного красноватого полумрака, появляется лицо Сани Благовещенскова. Лицо смеётся и расплывается в разные стороны как в кривом зеркале.
- Васёк! Я таким пьяным тебя никогда не видел!
И в тот же миг я осознаю, что если я сейчас же не выйду на свежий воздух на крыльцо, то упаду прямо здесь. Я бросаю Таню и устремляюсь на веранду, где кое-как натягивая ботинки, начинаю понимать, что одним крыльцом дело не кончится. Через минуту я уже шёл в дальний угол двора, заранее широко расставив ноги и поднятые вверх руки. Про собаку я не помнил.
Пёс, склонив голову на бок, с интересом наблюдал за человеком, который шёл прямо на него, нелепо растопырив руки и ноги.
- Что это ещё за чудо в перьях? В руках вроде ни ножа, ни камня, ни палки. Да он меня вроде и не видит вовсе!
- Почти уткнувшись в нос псу, я понял, что передо мной какое-то препятствие. Вот не конкретная огромная лохматая собака, способная перегрызть мне горло в одно мгновение, а просто препятствие, из-за которого я не могу подойти к забору. И ещё я понял, что больше не могу себя сдерживать. Первая  горячая волна накрыла кобеля целиком, с головы до самого хвоста. От неожиданности пёс хрипло взвизгнул и припал на все четыре лапы. Он, возможно, надеялся, что вот сейчас какой-нибудь вековой инстинкт подскажет ему, как надо поступать в данной ситуации. Но инстинкты молчали! Видимо, он был первой на земле собакой, атакованной таким необычным способом. Инстинкт пробудился в нём только второй волной, но это был инстинкт самосохранения. Он как был на полусогнутых, так и засеменил к себе в будку. Пёс был явно в состоянии шока! Это хорошо ещё, что у него в будке не было зеркала, его бы там вообще кондратий хватил. Зато теперь я получил доступ если не к забору, то хотя бы к будке! Оперевшись руками на её плоскую крышу, я наконец-то дал волю чувствам и оттянулся по полной программе! Программа продлилась минут десять или пятнадцать. Я, изгибаясь всем телом, издавал звуки, очень похожие на те, которые издают львы в саванне. (Бедный пёс!) Наверное, из далека я был похож на докладчика, который что-то эмоционально рассказывает аудитории.
Минут через двадцать на дрожащих от слабости ногах я вернулся к крыльцу и попросил у Лукича сигарету. Лукич сигарету мне выдал и даже вежливо зажег спичку. Я попытался прикурить, но вместо этого чему-то рассмеялся и упал на спину. Лукич помог мне подняться, заботливо отряхнул от снега и опять зажёг спичку, а я опять упал. И опять со смехом. Так повторялось раза три или четыре. Наконец, ему это надоело:
- Может я тебя домой отведу?
Вот ведь как спросил мудро! Если бы он мне просто посоветовал идти домой, я бы обязательно упёрся и никуда бы не пошёл. А здесь я возмутился тому, что меня собираются вести и тут же стал спорить, что запросто дойду сам. Хитрый Лукич заявил, что не дойду ни за что. Мы поспорили на бутылку (!), мне вынесли одежду, и я отправился домой. Таня провожала меня грустным взглядом.
Мне нужно было пройти по улице домов пять или шесть и свернуть налево. Дальше улица заканчивалась тупиком, там стояло зернохранилище. Конечно же, я про поворот забыл и, уперевшись в массивную стену, долго стоял и соображал: «зачем же это перегородили улицу?» Ещё немного и я проспорил бы Лукичу бутылку, но за спиной у кого-то во дворе забрехала собака и я наконец понял, где нахожусь. Ко скольким часам я добрался до дома, конечно же, не помню, но добрался и постучал в окно.
Сонный отец вышел открывать мне в одних семейных. Ёжась от холода, он убрал засов и поспешил обратно в тепло, свято полагая, что взрослый сын закроет и вообще всё сделает, как надо. Но сын прошёл в свою комнату, оставив за собой открытыми настежь все двери, включая калитку, рухнул на постель и мгновенно уснул, успев, однако подумать:
- Какой кошмар, что завтра на работу!
Утром, вяло ковыряясь вилкой в тарелке с яичницей, я, понурив голову, выслушивал рассказ матери о том, как они проснулись с отцом от страшного холода, и обнаружили, что весь дом открыт, а в чулан и прихожую намело снега. И тогда я подумал:
- А, пожалуй, даже и хорошо, что на работу, а то бы весь день пришлось это слушать.
Перед армией мы с Саней решили подкачать мускулы и устроились работать на железную дорогу в бригаду путейцев. Работа была физически тяжёлой. Бригада выезжала на перегоны и меняла там шпалы и рельсы. Шпалы ещё ничего, а вот рельсы приходилось поднимать на высокие насыпи вручную. Самое поразительное, что треть бригады составляли женщины! Не буду рассказывать о том, как, приехав на перегон, мы с Саней весь день пролежали пластами у фляги с водой. Бригадир Василий Усан, увидев нас с утра, сказал:
- Всё понятно! Значит, у нас в бригаде так заведено – до обеда спите, после обеда работаете за двоих.
Мы проспали весь день. Нас никто даже не думал упрекать. Все понимали, что мы догуливаем последние деньки, да и чувство похмелья было до мельчайших тонкостей знакомо каждому члену бригады. Все начали вспоминать свои, самые запомнившиеся случаи и выяснилось, что воспоминаниям нет конца! Самый невероятный рассказ на эту тему был у Ивана Белоножкина. Он припас его на обратную дорогу, и мы, покачиваясь в будке машины, увлечённо слушали историю о том, как Иван с кумом, возвращаясь после получки домой, выпили вдвоём то ли девять, то ли двенадцать бутылок водки. Врал Ваня безбожно, но красиво! Он так детально и смачно описывал употребление каждой «поллитры», так точно указывал места (лавочки, заборы и кусты), где всё это происходило и кто и какую выносил им закуску и стаканы, что у дяди Васи Смолина от напряжённого внимания вспотела лысина. Саня Кардаильский, блаженно улыбаясь и жмурясь, чесал огромной пятернёй свой заросший кадык, то и дело сглатывая слюну, а Филипп Еругин, в восхищении хлопая себя по ляжкам, приговаривал:
- Ну, всё! Ну, я сейчас приеду…!
Хмурился только наш бригадир. Усан был опытным человеком и прекрасно понимал, что после такого рассказа вся бригада выйдет завтра с жесточайшего похмелья!
Дома я быстро переоделся, умылся и отправился опять к Толе. У его дома уже стояла машина, а вся родня и часть вчерашних гостей вышли во двор. Увидев меня, Толик расплылся в улыбке, вежливо поинтересовался моим здоровьем и не желаю ли я похмелиться. Я решительно отказался. Тогда он отвёл меня в сторону и рассказал забавную историю о том, как бабка, выйдя утром во двор, в изумлении застыла перед раскрашенной в разные цвета собачей будкой. Будка на самом деле выглядела довольно весело и чем-то напоминала кибитку бродячего цирка. В цветовой гамме преобладали томатно-свекольные тона. Не зная, как объяснить такое явление, бабка подумала о том, что если бы у неё был не внук, а восемнадцатилетняя внучка, и им бы измазали ворота дёгтем, то это было бы ужасно, но, по крайней мере, объяснимо. А вот что означает эта будка…? Зачем? И главное как? Но это были ещё цветочки! Когда из «весёлой» будки вылез помидорно - винегретный кобель, бабка решила, что пришёл конец света или она сошла с ума. Когда же она, приглядевшись, разобралась в чём тут дело, на неё напал приступ ярости. Вооружившись мотыгой, она мощными ударами стала срубать примёрзшие украшения, приговаривая:
- Что б ты лопнул! Что б ты обосрался!
Пёс какое-то время с тревогой наблюдал за действиями своей кормилицы, а потом предпочёл скрыться обратно в будке, и это несмотря на то, что вся она сотрясалась от ударов. Возможно, он предположил, что бабка, покончив с будкой, таким же способом примется за него? Не знаю. Трудно угадать, что могло твориться в голове собаки, пережившей накануне ночью такие потрясения.
Тем временем, к дому «служивого» от ближайших дворов и с дальних концов улицы стали подтягиваться соседи (в основном соседки пожилого и среднего возраста) «поглядеть, как будуть провожать». Почти на всех были пуховые платки, фуфайки и шерстяные носки с «галошами». Женщины в полголоса разговаривали между собой, «перемывая» вчерашние проводы:
- Там, говорять, на столах и чего тольки не было!
- Запеснячивали до полуночи, у нас хорошо было слыхать!
- А я проснулась часа в чатыре, глядь, а у ней уж свет горить. Ну, думаю, прибирается. И када ж она спала?
- Вот так вот, растишь их растишь, а потом провожай незнамо куда…
Женщины сочувственно завздыхали.
А Толик, распрощавшись с друзьями и подружками, весь в губной помаде, начал обнимать родню. Тут уж пустила слезу и бабка! Её, казалось бы, каменное лицо, вдруг всё сморщилось и стало как печёное яблоко, жалким и беспомощным. Она гладила Толика по стриженой голове, целовала его и крестила:
- Послужи, Толюшка, послужи внучек, Христос с тобой!
Потом мы все вместе стояли и долго махали вслед уходящей машине, пока она не скрылась за железнодорожным переездом.
А ровно через десять дней, забрали и меня. И как только машина переехала через рельсы, я подумал, что как будто пересёк какую-то черту. И всё моё детство, и отрочество, и юность, и вообще вся прежняя жизнь остались по ту сторону этой черты, за переездом.

                Январь 2010 СПб