Зачем вы, маки, красные?

      … Казахские дети глухого аула, что в нескольких километрах от станции Отар, в отличие от взрослых, приняли новеньких в свои ряды без проблем. Для них ещё не существует национальных различий. И неважно, что плохо и весьма неохотно они говорят по-русски, что не знают такого имени, как София. По-казахски у них звучит как Зульфия. Ну и что? Зато какие они добрые, отзывчивые! Хотя бы вот этот Омар с круглым, как луна, лицом и узенькими щёлочками озорных глаз. Вчера целую горсть дроблёного пшена протянул ей: «Бери, не стесняйся».
      С этими ребятами Софийка часто теперь ходит в степь, где пасутся коровы. И, когда повезёт, приносит домой по полведра коровьего помёта. Мама перемешивает его с соломой, делает кизяки-кругляшки, похожие на лепёшки, высушивает и потом топит ими печку.
      С ватагой ребятишек она ходит и на станцию. Весть о том, что подошли товарные платформы со свёклой, облетает аул быстро. Правда; Софийка теперь очень боится поездов. Она не рискует так же, как мальчишки, и не взбирается на вагонные колёса. Ведь если подняться на колесо, то запросто можно дотянуться рукой до заветных плодов. Её новые друзья уже знают, что пришлось Софийке пережить гибель подружки Милы, и относятся к ней с состраданием, щедро делятся своей добычей. Хотя достаётся она, ох, как нелегко. Солдаты, приставленные охранять ценный груз, следующий на сахарный завод, завидев ребят, начинают стрельбу. Не по ним, конечно, а в воздух. Но каждый такой выстрел отдаётся болью в маленьком софийкином сердечке. Но всё равно она приходит сюда, чтобы принести домой хотя бы одну свеколку. Это отличная добавка к тому, что мама собирает в овощных отходах, которые выбрасывают повара станционной столовой. Она тщательно моет щёточкой очистки картофеля, моркови, зелёные листья капусты, мелко нарезает всё это, варит, а потом перемешивает с порцией супа, который дают папе в депо, где он работает. Софийке очень нравится запах этой еды. Особенно, когда она заправлена жиром. Его иногда приносит соседка Гюльнар-апа, которой мама помогает по дому. Если медный самовар начищен до блеска, а топка печи идеально обмазана глиной, она может и расщедриться. Вот совсем недавно дала полную мисочку топлёного бараньего жира.
      … Софийка поймала из рук Омара крупный, увесистый корнеплод. Мама очень обрадуется. Наверняка половинку его сварит, разрежет на кусочки и подаст к чаю вместо сахара. Кажется, что ничего на свете нет слаще этих полупрозрачных розовых кусочков…
      Только спустя два года девочка попробует настоящий сахар. Её любимая учительница Мария Алексеевна каждый первый урок будет начинать с того, из-за чего, пожалуй, многие дети и приходили тогда в школу. Она медленно пройдёт между рядами и на голубые, жёлтые и розовые квадратики тетрадных промокашек насыплет по чайной ложечке белых кристалликов…
      … Софийку разбудил и жуткий холод, и плач Ларисы. Ёжась и потуже затягивая платок, она неохотно выбирается из-под одеяла.
       – Ну, сейчас, сейчас. Не плачь. Вот тут мама тебе что-то оставила поесть. Сейчас покормлю.
      Пока кормит сестрёнку, терпеливо объясняет, что вот как только мама соберёт на станции уголёк, так и вернётся. Будет чем печку растопить, и тогда теплее станет. Говорит, а у самой руки от холода сводит.
      Маленькое заиндевевшее окошко разрисовано голубоватыми хрустальными ёлочками, запорошенными снежком. Ну;прямо как во владениях Снежной Королевы. Да только от этой холодной красоты, кажется, сама душа стынет. Она вспоминает, как в недавнюю довоенную зиму вот так же были заморожены окна в их доме. Но тогда всё было иначе. С утра мама растопила печку. Тёплый дух наполнил комнату, где она спала. Да и проснулась-то от вкусного запаха топлёного молока. Вот она, весело откинув пушистое одеяло, подбегает к открытой духовке, а внутри – казанок с молоком, затянутым румяной ароматной пеночкой. Она до сих пор помнит этот вкусный запах…
      – Умываться, и к столу, доченька, – зовёт мама.
      А она, как была в ночнушке, в тапочках на босу ногу, бежит не к столу, а прямиком к окошку. Дотянулась до подоконника и приставила пальчик к запорошенной снежной ёлочке. Держит, держит, пока холод не заставит отвести руку от замысловатых рисунков на стекле. «Вот здорово, – думает она, – получилась такая маленькая проталинка, а сквозь неё видны сверкающие на солнышке сугробы…
      – Ну, вот и блинчики с маслом готовы! Ты умылась?
      Голос мамы ей слышится так явно, будто доносится из-за стены, из хорошо натопленной кухни. Но реальность возвращает её в эту крошечную комнатушку с маленькой холодной печкой, топчаном, на котором каким-то образом помещается вся их семья, тумбочкой и одной табуреткой.
      … А мамы всё нет и нет. Есть хочется до боли. Софийка встаёт, чтобы выпить воды. Но вода в ведре так замёрзла, что ледяную корку и железной кружкой не разбить. На тумбочке мисочка с оставшимися крошками бараньего жира. Софийка долго не решается взять их, ведь тогда нечем будет заправить суп. Но голод пересиливает. Она пересыпает в ладошку белые комочки, похожие на вчерашний снег, и не спеша съедает по одному. Во рту ещё долго остаётся вязкий вкус жира. И кажется Софийке, что трапеза её длится бесконечно…
      … Омар опекает свою Зульфию, пожалуй, больше, чем остальные. С утра пораньше забежал за ней – ребята собираются в степь за диким чесноком. В здешних местах он – единственное спасение от цинги. Мама не возражает, отпускает дочку, ведь у неё тоже дёсна кровоточат, а лечить больше и нечем. Девочка любит такие походы, они помогают на время забыть о том, что есть война. Но что это? Почему снова так сдавило грудь и звон в ушах? Софийка уже не слышит своих говорливых друзей. Ну, что за наваждение? Маки! Да, конечно, эти алые маки… Они как капли крови, как огненные вспышки на потрескавшейся бурой земле. Софийка закрывает ладошками глаза. Маковая полянка исчезает, а сквозь стрекот кузнечиков и жужжание жучков откуда-то из далёкого далека прорывается: «Красное! Уберите красное!..» . Потом они вместе с мамой завернули малышку в одеяло красным цветом внутрь.
      – Что с тобой, Зульфия?
      Софийка открывает глаза и страшная картина последней взрывной волны на том кровавом шоссе уплывает. Тишина. А перед ней стоит Омар, вопрошающе так смотрит и протягивает букетик алых маков.
      Софийка никому не может объяснить что с ней произошло. Да и сама не в силах понять – разве можно в одно и то же время находиться и в прошлом, и в настоящем? Вот и совсем недавно с ней случилось что-то непонятное…
      … Участок земли, который дали папе на работе, – далеко-далеко от их барака. Но когда папа сообщил, что теперь у них есть не только вполне приличное жильё, но ещё и свой огород будет, мама очень обрадовалась. А радости Софийки, кажется, и конца не было. Теперь, наверное, не надо будет воровать свёклу с вагонов и маме не придётся копаться в овощных очистках, чтобы сварить обед. Да и многое, из того, что делала мама по хозяйству прежде, теперь ей не под силу. Походка изменилась, двигается не так ловко, всё чаще просит старшую дочку помочь.
      – Что, мамочка, у тебя что-то болит? – спросила она как-то и осторожно провела ладошкой по округлившемуся маминому животу.
      – Нет, Софочка, там, в животике, растёт ребёночек и зимой он родится. Будет у вас с Ларисой или сестричка, или братик.
      Конечно же, она не объясняет, в какую тягость ей эта беременность, но сделать ничего уже нельзя. Все попытки самой прервать её не увенчались успехом. Что только ни делала: и ноги парила, и в горячей извести их держала, и со ступенек прыгала, и настои трав пила… А к врачам обращаться бесполезно. У казахов ведь как? Рожай столько, сколько Бог пошлёт…
      Эта новость стала для Софийки своеобразным этапом в её жизни. Она очень хорошо помнила, когда родилась Лариса, сколько было радости и маленьких открытий для неё. Вот они вместе с папой пришли в родильный дом, что неподалёку от них, и мама вышла к ним с маленьким свёрточком на руках. Она улыбается, папа подбегает к ней, целует, бережно берёт маленькую дочку из маминых рук, наклоняется к Софийке, поднимает уголок одеяльца и показывает ей сестричку. С тех пор она заботится о ней, как только может, и очень-очень любит. А теперь будет вот так же любить ещё кого-то. Правда, время такое нелёгкое, но лёгким оно не было уже давно. Два долгих года принесли столько испытаний! И неизвестно, сколько ещё времени продлится война.
      Софийке запомнились эти слова: «неизвестно, сколько продлится война…». Тогда их сказал маме один военный. А было это так: в тесном салоне городского трамвая, что следовал из одного конца Пятигорска в другой, людей – битком набито. Папы с ними нет. Мама держит на руках Ларису, тяжёлая сумка висит на плече, а она, Софийка, ухватилась за мамин подол. Трамвай качает на рельсах, и мама еле-еле удерживается на ногах. Молодой командир предлагает свою помощь:
      – Дайте мне ребёнка, вам легче будет.
      Мама благодарит его, и Лариса тут же оказывается на руках военного. Он высок ростом и сестричку её поднимает над всеми. А та, краснощёкая полнушка, в ореоле чёрных блестящих кудрей, кажется Софийке самым красивым ребёнком на свете. Мама взяла Софийку за руку и теперь она чувствует себя вполне защищённой, ведь вокруг столько чужих людей. На минуту мама расслабилась, затёкшие от усталости и напряжения руки понемногу отошли и она обернулась, чтобы поблагодарить внимательного военного за помощь, но, о, ужас, он энергично, расталкивая пассажиров, уверенно пробирается к задней двери.
      – Стойте, стойте, – закричала мама. – Задержите его, люди! Он уносит моего ребёнка!
      В автобусе поднялся переполох, но водитель не сразу понял в чём дело и открыл двери только на остановке.
      Они с мамой в панике бросились вдогонку, пассажиры теснились, давая им возможность выйти вслед за похитителем.
      – Как вам не стыдно, а ещё командир! – возмущалась мама, отнимая у него Ларису.
      – Милая моя, – убеждал маму военный. – Ну, поймите сами, время опасное, тревожное, у вас на руках двое детей. И ещё неизвестно, что станется с вами, немец ведь на подступах к Кавказу. А я увезу девочку к себе домой, туда, куда не дойдёт фашистская армия. У-мо-ля-ю, отдайте мне ребёнка. Ведь неизвестно, сколько времени продлится война. А когда она закончится – приедете за ней, если останетесь живы.
      У мамы тогда сердце похолодело. Отобрала Ларису и потом долго плакала, прижимая её к себе.
      … Рано утром, когда папа ушёл на работу, мама разбудила её и сказала, что они вдвоём пойдут поливать огород, а за Ларисой пока присмотрят соседи. Софийка несказанно обрадовалась. Она знает, что родители посадили там лук, картошку, свёклу, морковь, чеснок. И теперь семена дали всходы. По дороге мама рассказывает, что папу, как хорошего мастера, очень ценят в управлении Туркестано-Сибирской железной дороги. Он чинит обувь не только работникам девятой путевой части, но и жителям всей станции Отар. Теперь даже и вообразить трудно, как это раньше обходились здесь без мастера. Вот и уважили, помогли землёй. И комната барачная – просторная. На пятнадцати квадратных метрах они и впятером вполне уместятся.
      За разговорами и путь показался недолгим. Пришли как раз ко времени, пока ещё не очень жарко. И вода в арыке уже есть. Её пускают два раза в неделю, чтобы поливать огороды.
      Ещё бодрит утренняя прохлада, но солнце поднимается всё выше и пригревает софийкины худые плечики. Приятно и легко на душе. Маленькие, только что выглянувшие зелёные ростки ровными рядками прочертили грядки. Вот сейчас она зачерпнёт из арыка воду и напоит растеньица. Аккуратно направляя струйку из носика лейки так, чтобы не повредить ещё неокрепшие всходы, Софийка мысленно уносится в свою Керчь, в их дом, к виноградным саженцам, которые, скорее всего, засохли. До них ли там кому-то? Дядя Гриша? Где он теперь? Жив ли?
      – А, Софочка!.. – Это их соседка по бараку и огороду, ленинградка Берта Савельевна. – Вот умница, помогаешь маме. Значит, к осени соберём хороший урожай.
      – Я и вам помогу, Берта Савельевна. А это правда, что вы будете моей учительницей в школе?
      До осени далеко, но её уже записали в школу и оттого, что учить всему будет их добрая соседка, ожидание первого сентября стало особенно радостным.
      Час за часом, время проходит быстро. Полуденный зной и давший о себе знать голод делают своё дело – слабый детский организм не выдерживает. Девочка, как подкошенный стебелёк, падает у самого арыка.
      – Не волнуйтесь, Мусенька, всё будет хорошо, – успокаивает Берта Савельевна, – это пройдёт. – Она обрызгивает лицо Софийки водой, приподнимает ей голову. – Попей водички, милая моя, попей. Вот так, умница, – и когда девочка приходит в себя, достаёт из кошёлочки лаваш, – на, вот, поешь. Свеженький ещё, утром испекла.
      Этот лавашик такой вкусный и аппетитный. Она отламывает кусочек и протягивает маме тоже.
      – Вы ещё не управились здесь, оставайтесь, – предлагает соседка маме, – а я отведу Софочку домой, присмотрю за ней.
      – Спасибо, дорогая. До дома далековато, а вот до работы моего мужа километра два всего. Ну, вы знаете где, сразу за переездом… Пусть побудет с папой, а я тут скоро закончу. Жаль пропускать время полива…
      Уже подходили к переезду. Поезд только что прошёл, простучав по рельсам свою дробь, и убегая за холмистый поворот, оставил после себя протяжный гулкий свист. Он ещё долго звенел в ушах, напоминая Софийке паровозные гудки того голубого состава, что вёз их сюда, и девочку Милу, что осталась под его колёсами.
      Железнодорожная насыпь, на которую они должны были подняться с Бертой Савельевной, чтобы пересечь рельсы, вдруг стала подниматься перед самыми её глазами высоко-высоко и неожиданно навалилась на неё со страшной силой. Солнечный диск – неподвижный и раскалённый – завертелся, закружился каруселью и упал в темноту.
      Очнулась Софийка у папы на руках. Вокруг много людей. Это казахи. Они говорят по-своему и девочка не понимает что с ней случилось... Мужчины склонились над самым её лицом. Она видит их узкие чёрные глаза, бородки, улыбки.
      – Ай, гюзель бала! Ай-я-яй!.. – ну, точь в точь, как по-крымчакски, как обращалась к ней и её родная бабушка.
      Ей дают воды, и вся она почему-то мокрая. Папа объясняет, что это был обморок и водой её приводили в чувство. В голове по-прежнему стоял шум, сквозь который пробивался перестук вагонных колёс. Она плакала, так и не поняв, что причиной обморока были слабость, усталость, недоедание и степной зной.
      …Приближение первой осени в эвакуации стало для Софийки временем ожидания чего-то необыкновенного, временем её маленьких надежд на то, что привычные заботы и тревоги отойдут на второй план, и главным в её жизни станет открытие нового мира. Не зря же, в самом деле, мама говорит ей: «Вот пойдешь, в школу, узнаешь так много интересного, научишься читать, писать…». При этом у Софийки дух захватывает. Она вспоминает мирные будни и то, как мама иногда находила время, чтобы перед сном почитать ей сказки. Как давно это было… Как хочется сейчас полистать книжку с картинками. Конечно, буквы она знает почти все, но читать как следует не умеет. В местных казахских семьях книжек на русском языке почти нет, о библиотеке в этой глуши и знать не знают. И Софийка даже гордится тем, что научила алфавиту своих сверстников. Вчера ходила с друзьями в школу, где будет учиться и получила несколько цветных плакатов. Под рисунком всё же прочитала: «Родина-мать зовёт!». Из этих плакатов надо сделать тетради для чистописания и рисования. А для остальных предметов они с мамой уже сшили «тетрадки» из газет.
      … Да, в этот глухой край не врывается голос войны, чистое небо не разрезают немецкие бомбардировщики. Но дети военного времени не могут не вбирать в себя то, чем живут взрослые, чем живёт страна. И первый же школьный урок, урок рисования проявляет их отношение ко времени, в котором судьбою предначертано им пройти начало своего жизненного пути. Дети рисуют войну. В ней нет разноцветных красок. Есть чёрно-белые рисунки одного сюжета – сюжета боя. Но Софийка устала от войны и избегает всего, что напоминает о ней. Её тетрадный листок сплошь разрисован виноградными лозами, с которых свисают спелые гроздья.
      Берта Савельевна задерживается у её парты, берёт софийкину тетрадь и красным карандашом выводит пятёрку. Девочка рада. Но опять этот красный цвет. Некогда самый любимый ею, теперь он тревожит.
      – «На рей-де ноч-ном лег-ла ти-шина, а го-род о-ку-у-тал ту-ман…» – голос Софийки звучит негромко и совсем невесело, не так, как это могло бы быть в мирное время на новогоднем школьном утреннике. Да и поёт-то она не о зелёной лесной красавице, и не о праздничных огнях, а о войне. Так, о другом просто и не поётся. Но и детям, и учителям очень даже нравится выступление девочки из Крыма, что своими глазами видела войну. Они просят петь ещё и ещё. И она поёт «Давно в строю подруги боевые».
      Очень хочется, чтобы послушали её родители. Но папа, как всегда, занят на работе и не смог прийти, а мама в родильном доме – теперь у Софийки ещё одна сестричка. Интересно, как назовут её? Софийку об этом не спрашивают. Потому что ещё недавно, когда мама чистила медную посуду у Гюльнар-апа, та сказала: «Смотри, Малка, родится ребёнок – назовёшь его нашим, казахским именем. А нет– знать тебя не хотим, чужая будешь. И не рассчитывай тогда на работу в нашем доме».
      С утренника Софийка возвращалась с новогодним подарком. Она заглянула в бумажный кулёчек , там были леденцы и печенье. Господи, как же ей хотелось попробовать сладостей! Но сама себе не позволяла этого. Она еле переставляла ноги в снежных сугробах, останавливалась отдохнуть, открывала заветный кулёчек и лишь вдыхала вкусный аромат: «Вот приду домой и будем пить чай вместе с папой и Ларисой». А дома уже была мама с совсем ещё маленькой девочкой. И сказала, что зовут сестричку Гюльзара.
       У Софийки такая радость на душе! И вместе с тем – беспокойство. Она привыкла быть ответственной за Ларису, а теперь готовит себя к тому, что заботиться надо и о маленькой Гюльзаре тоже. И всё равно, до чего же сегодня хороший день! А тут ещё учительница пришла прямо к ним домой. Приглашает спеть на школьном вечере старшеклассников.
      Возвращается с вечера Софийка одна. Темно уже. Заснеженная степь – что покрывало белое в ночи. Только луна бросает на него свой тусклый свет. Сумно. И вокруг – ни души. Их аул где-то там, за горизонтом. Тишина. Откуда-то издалека доносится жуткий протяжный вой. Волки, догадывается она и дрожит от страха. Но старается спрятать его подальше. Успокаивает себя тем, что скоро придёт домой и расскажет, как здорово было на празднике, как чуточку волновалась, когда объявили: «А сейчас отличница учёбы София Бакши споёт нам песню «Синий платочек», как потом сам Дед Мороз вручил ей подарок – большой двухцветный карандаш. С одной стороны синий, а с другой – красный…
      Затачивая карандаш, Софийка очень боялась задеть ножом грифель, чтобы не крошился и быстро не закончился. Здесь, в далёкой глуши рисует им то, что связано с родным домом и довоенным временем, а потом, вернувшись домой, станет воплощать в своих рисунках всё пережитое.