Часть 2-я. Гл. 1 Город бунтовщик

Часть 2-я. Петербург - "бикфордов шнур" Петровской политики.
1. Город-бунтовщик

Ленинградская блокада (язык не поворачивается назвать ее Петербуржской), - быть может, самая страшная из всех известных в истории, - по тяжести выпавших на долю жителей испытаний, по числу жертв. Но и сам город уникальный. Выстроенный в самом неудобном, непригодном для жизни месте, какое можно придумать. На землях, где никто отродясь не селился. Самодержец, отдавший приказ его строить, бросал вызов стихии, противопоставляя ее волю своей. Даже ежегодные наводнения не рассматривались им, как повод отменить свое решение строить тут. Словом, Петербург - город, который не мог возникнуть исторически, как возникали древние города в связи с их более выгодным, по сравнению с остальными, географическим и политическим положением, как вырастали все крупнейшие города России и Европы, но только вопреки здравому смыслу, только сообразно воле императора, как бы дика и несообразна ни с чем она ни была.
Местоположение города, продиктованное тогдашней внешней политикой Петра, было отнюдь не неуязвимо. Его близость к границе позволяла легко отрезать его от остальной страны. Это подвигло Ленина, который при всей мистичности революционного фанатика, мыслил здраво, когда речь шла о жизни и смерти советской власти, вернуть в 1918-м году столицу страны в Москву, из опасения быть запертым в Северной столице интервентами. Ленин не был, подобно Петру, очарован северными красотами, поэтому в данном случае действовал, как трезвый политик.
Возможностью отрезать город от внешнего мира, каковую предоставил выбором места сам его отец и основатель, воспользовались через 23 года немцы, буквально выморившие почти половину населения четырехмиллионного города.
Город - колыбель трех революций - бикфордов шнур Петровской политики, направленной, сейчас это можно сказать определенно, на разрушение главных, сокровенных устоев русского общества: Петр поставил задачей отнять у русских людей их православную культуру, дав взамен западные «общечеловеческие ценности», т.е. то, что и олицетворял собой Санкт-Петербург. Но в силу именно прежней духовной глубины русской культуры, которую Петр не понимал и не желал понимать, культура новая, насаждаемая им, оказалась для русских слишком пресной и мелкой, и оттого чуждой, словно платье с чужого плеча. Она не привилась русскому народу, который, потеряв перерубленные Петром корни, связывающие его с прошлым, ничего не получил взамен, превратив нас в глазах того же Запада в диковинное и не поддающееся осознанию явление, каковое там окрестили «русские свиньи». В сущности, катастрофический раскол, произошедший в ХХ веке с русским обществом, вызванный целым поколением террористов, рожденный, как ответ на «революционное» перетрясение России, устроенное самим Петром, является неопровержимым приговором его идеям, которые он заложил в основу своей двухсотлетней империи. Этими основными (в принципе, утопическими) идеями были:
1. Построение «регулярного» государства, порядок в котором, осуществляется за счет исполнения «правильных» законов, уподобляющих государственный аппарат хорошо отлаженному часовому механизму.
2. «Полиция есть душа гражданства». В главе «О полицейских делах» в регламенте Главного магистрата 1724 г. роль полиции характеризуется следующим образом: «Полиция есть душа гражданства и всех добрых порядков и фундаментальный подпор человеческой безопасности и удобности». Т.е. полиция преподносится, как государственная идея, как система отношений и некая субкультура, регулирующая отношения, как в частной жизни, так и в сфере государственных интересов. Надо сказать, что отклик этим Петровским идеям можно найти и в сегодняшнем дне.
* * *
Именно с Петрограда пошла по стране буча, раскачавшая и перевернувшая корабль Российской государственности. Именно в нем, в городе на Неве, где, как нигде в России, было сконцентрировано столько «маленьких» промышленных людей в больших количествах, началась русская революция, и именно он оказался «взрывателем» социального механизма, созданного Петром, сокрушившим его же Империю. Исторический парадокс: в основу империи был заложен механизм, призванный ее взорвать.
И, конечно, город-зачинщик небывалого по масштабам в мировой истории социального переворота, перетряхнувшего полмира, понес и невиданную по масштабам кару. Нам показывают ужасы Ленинградской блокады, которые действительно превосходят всякое понимание меры человеческих страданий - блокадная зима: -40о без отопления в домах и 125гр хлеба – иждивенческая норма в сутки на человека. Картина, буквально переворачивающая душу всякого нормального человека, но ведь эти кадры, как это не скорбно звучит, неотделимы от других картин, происходивших на улицах того же города за 25 лет до этого. Это толпы ряженных, бродящих ночами по Невскому в вывернутых наизнанку одеждах, убивающих всех, кто попадается им на пути. Это разграбленные винные погреба и пьяные революционные матросы, крестящие воздух с пьяным воплем: «сме-ерть!» И таким картинам, как и картинам бедствий Ленинградской блокады, также несть числа. Ведь блокада именно Ленинградская. В самом ее названии, связанном с именем коммунистического вождя, - ответ, за что такое бедствие пало именно на этот один из красивейших городов мира.
Петербург задумывался, как новая столица православного государства. Однако, к началу Ленинградской блокады, он официально перестал быть православным. В самой бывшей столице к тому времени действовало всего 11 храмов различных конфессий. Маловато для четырехмиллионного города!
С падением дома Романовых город взбунтовался. Восстал на империю, воздвигнутую его же создателем, который мыслил их обоих (и молодую империю, и ее новорожденную столицу), как единое целое. Значит, не все было ладно в созданном Петром доме. Созданная им модель общества, где на одном полюсе всевластье господ-дворян, за которыми их привилегированное положение было закреплено самим рождением, благоденствующих под сенью Самодержавной власти, в своей авторитарности не ведающей никаких ограничений, на другом - бесправные рабы-тяглецы, а расстояние между этими двумя полюсами занято все увеличивающейся аморфной массой полицейско-чиновничьего бюрократического аппарата, достигшего через 100 лет после создания Империи в Николаевской России, поистине, изумительных размеров, забиваясь в самые мельчайшие сферы русской жизни. Конечно, при Петре все, и в т.ч. дворяне, были обязаны служить. Без службы дворяне даже не имели права наследования недвижимости (указ № от 31.01.1724) и даже указом от 20 января 1714 года дворянину, не постигшему основ знаний, необходимых для прохождения службы, было запрещено жениться: «Чтоб учить дворянских детей… цыфири и геометрии и положить штраф такой, что невольно будет жениться, пока сего выучится». Но Екатерина II  отменила эту дворянскую повинность, и пропасть между двумя полюсами русского мира стала воистину непреодолима.  Созданная Петром модель общества не могла быть устойчивой, и никакие западные новшества, усиленно вносимые Петром в русскую жизнь, не могли изменить положения вещей. Напротив, все заимствованное нами на западе, проводником которого служила политика Петра, оборачивалось в России пародией на самое себя.
 Характерным примером является возникновение цехов и гильдий. Во времена Петра все ремесленники и купцы в западных странах были объединены в цеха и гильдии. Так сложилось исторически. Объединяясь, ремесленникам одной отрасли и купцам определенного объема капиталов легче было продвигать свои товары на рынке, бороться с конкурентами, платить налоги и т.д. Не так было в России. Спущенное из центра по разнарядке количество членов гильдий и цехов в каждом городе (совсем как в сталинские времена спускались в колхозы планы по надоям молока, процент его жирности, выработки мяса и другие разнорядки) привело к тому, что, можно сказать, в один прекрасный день, все наличествующие в каждом городе ремесленники и купцы проснулись членами гильдий и цехов. Но не только они. Поскольку в плане стояли совершенно конкретные цифры, а отчитаться было нужно в установленный срок, в гильдии и цеха для приведения их в соответствие со спущенной разнарядкой, были вписаны совершенно случайные люди, не относящиеся ни к купцам, ни к ремесленникам. И таких насчитывалось до половины, а в некоторых местах и больше от представляемых государю списков. Подати за «мертвые души» цехов и гильдий прошлось перекладывать на тех, кто действительно занимался торговлей и ремеслом, кто был в состоянии платить. Таким образом, создание гильдий и цехов, вместо облегчения жизни их членов, как это задумывалось на западе, в России обернулось новыми тяготами платежей в и без того нелегкой жизни русских купцов и ремесленников.
* * *

Весь христолюбивый порядок вещей, свойственный Патриархальной Руси ушел с Петровскими реформами навсегда. Хотим мы этого или нет, мы живем в Петровской России, допетровская Русь уже никогда не откроется нам, как и древняя Москва, чья история осталась запечатлена лишь в названиях улиц, но никак не в ее нынешнем внешнем облике.
Впрочем, религия, как основа всего жизненного уклада древней Руси, никогда и не было для Петра путем, ведущим к спасению души, но лишь - политическим инструментом удерживания народа в узде. Верующий солдатик гораздо выгоднее с экономической точки зрения государства, нежели наемник. Он и дисциплинирован, и предан долгу, и отважен, и платить ему не надо - с какой стороны ни погляди, все хорошо!
Отсюда и Петровское вольное обращение с церковным Каноном, и бесцеремонное вмешательство в дела церкви. Исправление духовного чина явилось одной из важнейших по своим последствиям реформ Петра. Перечислим кратко ее  основные пункты по книге Евг. Анисимова «Время Петровских реформ» (раздел «исправление духовного чина):
1. Отмена Патриаршества, ибо Петр считал этот институт духовной власти неэффективным и не отвечающим требованиям сегодняшнего дня. Это позволило ему принимать решения, не оглядываясь на церковь, чья духовная власть могла препятствовать в исполнении его мятежных замыслов. Церковные богатства были переведены под контроль государства для нужд армии и флота через монастырский приказ, который возглавил Мусин-Пушкин, лицо гражданское.  При создании бюрократической машины, обслуживающей самодержавную власть, церковное самоуправление подлежало слому. С 1721 года начинается почти 200-летняя история синодального управления русской Православной церковью. Создание синода означало, что выше церковной власти – царь, который автоматически становился главою церкви. В одном из анекдотов Петр на встрече с церковными иерархами сказал им грозно:
- Вы просите Патриарха, вот вам духовный патриарх, - и протянул им свой духовный регламент, - а противомыслящим сему, - он выдернул из ножен кортик, - вот вам буланый патриарх. После чего вышел вон.
Итак, именно единения народа и церкви боялся Петр и сделал все, чтобы вбить меж ними клин. Чему ж удивляться, что через 200 лет народ, изуверившийся в церкви резал и жег помещиков, продолжая революционное дело, начатое их идейным вождем, первым революционером на царском троне. Реформы, заложенные в петровскую империю были революционны, и не могли, следовательно, породить ничего, кроме революции.
2. Создание Синода было не единственным преобразованием Петра, направленным на превращение церкви из духовной организации в одно из государственных учреждений. Реорганизация коснулась и социальной структуры церкви. Появились утвержденные штаты церковнослужителей, началась чистка их рядов от случайных лиц. Этому сильно помогла податная реформа, проводившаяся параллельно с церковной. Для осуществления первой была проведена подушная перепись, которая использовалась в т. ч. и для учета церковников. Поначалу по этой переписи церковники не были положены в оклад, но низшие их слои – причетники – переписывались отдельно от  священников и дьяконов. 5 июня 1721 года Сенат распорядился «детей протопопских, и поповских, и диаконовских и протчих церковных служителей… положить в сбор с протчими душами».  Позже 5 февраля по просьбам духовенства Петр постановил не класть в подушную подать священников и дьяконов и детей этих. Таким образом нижние церковные чины - причетники, пономари - оказывались в подушном окладе наряду с простыми крепостными, что навсегда отрезало им дорогу для возвращения в церковное сословие, что лишило церковь притока новых людей, оставляя при церквах лишь постоянных священников и дьяконов, которые передавали свои должности от отца к сыну, постепенно превращая их в закрытую касту, куда не могли попасть  люди со стороны. Это было началом отделения церкви от народа.
4. Интересна деятельность Петра, как миссионера среди иноверцев и язычников, населявших русские земли. Характерен именной указ от 3 ноября 1713 года о Казанской и Азовской губерниях. В нем предписывалось «бессурманам махометанской веры, за которыми есть поместья и вотчины…, чтобы они бессурманы крестились конечно в полгода, а как воспримут святое крещение и теми поместьями и вотчинами… владеть по прежнему, а ежели они  в полгода не крестятца, и те их поместья и вотчины с людьми и со крестьяны у них взять и отписать на него великого государя».  Для поощрения перехода в Православие  давалась льгота в платеже налогов, новокрещенные награждались землей и крестьянами, даже освобождались от уголовных наказаний, в т.ч. и за убийства и тяжкие преступления. Такими методами можно было бы крестить за какой-нибудь год все народы России поголовно.
Благодаря церковной реформе церкви, по сути заткнули рот, она стала проводником самодержавной идеологии. Церковный амвон стал агитационным рупором  эпохи через проповеди «к случаю» (любителем которых был Феофан Прокопович). Всероссийская Церковная анафема отныне провозглашалась всем политическим противникам Петра, начиная от Мазепы, изменившего Москве, и кончая неким майором Степаном Глебовым, сожительствовавшим с бывшей женой Петра, Евдокией Лопухиной. 
Петр не задумываясь менял вековые устои церкви, благодаря чему он до сих пор рассматривается староверами, (наряду с Патриархом Никоном) как антихрист во плоти. Например, чтоб удержать на Урале опытных горных мастеров шведов он разрешил  лютеранам жениться на православных.
Но возникает вопрос: если легко перетрясать духовные устои общества, как ему найти собственную самоидентификацию? Иван, родства не помнящий, так широко разросшийся в веке нынешнем, берет начало там, в делах Петра, с бездушием деревянной куклы решившим перекроить все вокруг себя.
5. С Петровской эпохи в церковную жизнь, помимо двунадесятых праздников входят т.н. табельные праздники, не имеющие к канонам веры никакого отношения. Например, 1 января – новый год, 3 февраля тезоименитство цесаревны Анны Петровны и далее даты, отмечаемые в связи с или иными событиями из жизни Петра, его политическими и военными победами, что вносило в церковнослужения элементы балагана. Вообще рациональный взгляд на веру Петра был чисто политический, но никак не духовный. Он смотрел на веру не как на путь к спасению души, но как на политическое средство содержать народ в узде, как способ воспитания, ведущего к мифическому  «всеобщему благу».
6. Хождение в церковь не было больше личным делом каждого, но государственной обязанностью.  Указом от 2 февраля 1716 года прихожан обязали ходить в церковь и исповедоваться «повсягодно», а тех, кто не исповедуется, приказано заносить в «росписи» и те росписи пересылать «губернаторам и в уездах ландратам… и…на тех людей класть штрафы, против дохода с них втрое, а потом им ту исповедь исполнить же». За недонесение священникам полагался вначале штраф, а при дальнейшем упорстве всяк священник и вовсе «за то извержен будет священства». Постановление Синода от 17 мая 1722 года, казалось, задавшегося целью максимально извратить священный канон, нарушало тайну исповеди – одного из священных таинств, наряду с таинствами брака, крещения и причащения.  По нему, священник, услышавший на исповеди о намерении на «воровство, наипаче же измену, или бунт на государя… покажет себе, что не раскаивается, но ставит себе в истину, …то должен духовник донести вскоре о нем, где надлежит…». Нарушившим сей указ священникам обещалось, что «по лишении  сана и имения, лишен будет и живота». Каждый священник на Евангелии приносил клятву в выполнении царской воли, т.е. в нарушении Святоотческого завета, иначе говоря, на Библии клялся в совершении в будущем святотатства. Вряд ли Петр задумывался о парадоксальности сей клятвы. Петровское государство формировало из священников сексотов, вполне в духе Петровского времени. Его приемником, только еще более грубым и неприкрытым, стало через 200 лет государство Советское.
7. Особым было отношение Петра к монахам. «Тунеядцы», «святоши», «ханжи» - самые мягкие его выражения о них. Он не скрывал своей ненависти и презрения к монахам. Видимо, он видел в них наиболее упорных и последовательных внутренних врагов, сопротивляющихся его реформам. В 1701 году монахам было запрещено иметь в кельях бумагу и чернила и писать что-либо, а ежели  «восхочет кто писати, и то с повеления начального, да пишет в трапезной явно, а не тайно». Монахи – люди образованные и владеющие пером, могли возглавить духовную внутреннюю оппозицию  Петровским реформам. Зная о множестве нарушений монашеского устава в монастырях, Петр видел только вред и бесполезность монашеской жизни. Рост богатств монастырей делал монастыри более зависимыми от этих богатств, а через них – и от государства. Но дело не только в этом. Благополучие разлагающе действовало далеко не на всех, люди в монастырях были разные, и Петр не мог этого не знать, но ему, как строителю «правильного» государства, где все сословия служат утопическому «всеобщему благу», была ненавистна сама идея монашества, олицетворяющего собой власть не от мира сего, куда Петру, который был хоть и могущественный, но все же земной правитель, - доступа не было. Он не мог допустить, чтоб в его государстве жили бы люди, исповедующие иные ценности, нежели он сам, на которых его бы власть не распространялась. Нельзя забывать, что Петр считал свои ценности наилучшими для России, отсюда и та бесцеремонность,  с которой государство взялось за монахов. Было сделано все, чтобы заставить работать монастыри на государство, в этом и был идеал Петра государственника. Вначале, посредством переписи он закрепил всех монахов за конкретными монастырями. Указ от 31января 1701 года гласил:: «А в каких монастырях перепищики застанут сколько где монахов и монахинь, и им быть в тех монастырях неисходным, и в иные монастыри их не принимать…». Чуть позже в 1703 году за нарушение этого указа Петр обещал «властям с братею… быть в ссылках в дальних поморских монастырях и в заточении в крепких местах невозвратно».
Была введена норма содержания монахов, остальные доходы монастырей поступали через монастырский приказ в казну.
28 января 1723 года Петр передал Синоду приказ о новой переписи монахов и полном запрете подстригать новых монахов. Далее требовалось ежемесячно рапортовать о естественной убыли числа монахов с тем, чтобы «на убылые места определять отставных солдат». Очевидно, мысль Петра была со временем превратить монастыри в богадельни для отставных солдат, которых с его небывало раздутой регулярной армией все прибывало. Указ от 31 января 1724 года называет монахов тунеядцами. «…понеже большая часть – тунеядцы суть и понеже корень всему злу праздность, то сколько забобонов, расколов… произошло, всем ведомо есть.» Петр считал, что в монастыри уходят, чтобы жить праздно: «…приреклись доброму и довольному житию, ибо дома был троеданник: то есть дому своему, государству и помещику, а в монахах – все готовое…». Единственный для монахов выход «служити прямым нищим, престарелым и младенцем».
В связи с этим Петр утвердил штаты монастырей исходя из нормы один монах на 2-4 отставных или нищих. В кельях монахам жить запретили, но в специальных чуланах в больницах при монастырях. Монахиням было велено «питаться рукоделием вместо пашни, а именно: пряжею на мануфактурные дворы». Главная утопическая идея Петра – в регулярном государстве не может быть сословий, которые бы не служили, не может быть ни одного человека, не приписанного к платежной общине или хотя бы к богадельне. Та мысль, что монашество являлось главным ходатаем за Россию пред ее Небесными покровителями, не влетала в государственный Петровский лоб.
8. Вера перестала быть личным делом каждого, но сделалась мерилом его политической благонадежности. Раскольников преследовали с использованием полицейских методов. Строгий учет, двойная подать – вот средства борьбы с расколом. Все раскольничьи рукописные книги подлежали сдаче, и чтоб «никто б у себя … подозрительных книг и тетрадей ни тайно, ни явно, ни под каким видом держать не дерзали под опасением жестокой казни». На одежде раскольники должны были носить козырь, т.е. лоскут красного сукна, при запрете носить красную одежду, чтоб лоскут не сливался с общим фоном. Раскольникам предписывалось «ни у каких дел начальниками не быть, а быть токмо в подчиненных…свидетельство их негде не принимать…». Их женам полагалось носить «платья опашни и шапки с рогами». Все это приводило к массовому исходу раскольников в глухие места, а также к «гарям», самосожжениям целых общин – единственной в то время формой публичного протеста против насилия над личностью.
Сам религиозный подвиг осуждался без соответствующего посыла от духовного руководства, равносильного приказанию начальника, ибо места для законного страдания в России больше нет, т.к. «такого правды ради гонения никогда в Российском… государстве опасатися не подобает, понеже то и бытии не может». Т.е. условий для подвижнечества в России нет, т. к. нет причин, ради которых стоило бы страдать за какую бы то ни было духовную, религиозную идею.  А кто идет на это, тот ищет дешевой популярности.
Наступление светского начала на патриархальный образ жизни в России начался еще до Петра, что было вызвано Никоновским расколом, но только при Петре произошел коренной перелом в религиозном сознании народа. Превращение церкви в правительственное учреждение, ее интеграция в государственный аппарат имело для нее и для народа самые печальные и далеко идущие последствия. Освящая все начинания Самодержавия, церковь начала отдаляться от народа, терять авторитет в его глазах, который олицетворял собой Патриарх. Оправдывая крепостное право, смертную казнь, накопление богатств, Церковь переставала быть альтернативой светской власти и исходящим от нее решениям. Превратившись, благодаря реформам Петра, во многом в контору по делам веры, подчиняя свои ценности нуждам самодержавия, она теряла духовную ценность в глазах народа. Не случайно этот самый народ-богоносец так равнодушно взирал на разрушенные храмы, которые погребло под собой гибнущее самодержавие, узурпировавшие у церкви духовную власть, и без которого церковь больше не могла существовать в том виде, в котором она существовала все 200 лет, предшествующие гибели империи. Вера же сохранилась во многом благодаря простым приходским священникам, разделившим с народом его судьбу в сталинских тюрьмах и лагерях.
Таким образом, можно сказать, что весь путь Петровской империи был путем к духовной гибели, а через нее – и к материальному запустению. 
Как известно, менталитет народа, его особенности и культура берут свое основание в религии. Извращая религию, в чем народ будет черпать свою самобытность? Ему останется только тянуться за чужими духовными ценностями, которые никогда не станут для него по настоящему своими, и на которых он никогда не построит собственной жизни, т.к. они навсегда останутся чужды ему.

* * *
Политика Петра в отношении церкви со временем сформировала определенное отношение к религии и у верхушки российского общества, и, как следствие, в дальнейшем, - у значительной части общества в целом. Особенно, у т.н. прогрессивной интеллигенции XIX века, которая искала исхода из духовного тупика русской жизни в последних веяньях тогдашней философской мысли, которые лишь подогрели и без того раскаленный котел российских противоречий.
Белинский - чрезвычайно популярный у молодежи XIX века русофоб, писал, например, в своем знаменитом письме Н.В.Гоголю: «Положим,  Вы  не  знаете, что католическое   духовенство   было   чем-то,   между   тем  как  православное духовенство  никогда,  ничем  и  нигде  не  было,  кроме  как слугою и рабом светской  власти». Т.е. для Белинского не существовало ни Сергия Радонежского, благословившего Дмитрия Донского на Куликовскую битву, ни начавшегося после смерти Преподобного расцвета монашества, обживавшего нашу бескрайнюю землю, ставя свои скиты в самых труднодоступных местах, где условия жизни были особенно суровы. Не было ни Андрея Рублева, ни Феофана Грека, ни митрополита Филиппа, восставшего против беззаконий Иоанна Грозного, погибшего от рук Малюты Скуратова и получившего перед смертью дар исцеления; ни благочестивого князя Александра Невского, ни Равноапостольного князя Владимира, вскормленных Православной церковью; ни прочих святых мужей церкви, принявших основополагающее участие в становлении русского государства, благодаря кому русские и сохранили свою самоидентификацию, благодаря кому, мы, собственно, и можем называться русскими, сохранив собственный богатый язык, самобытную культуру и религию, которая цементировала все многообразие общественных отношений.
Далее он пишет: «По-вашему, русский народ – самый религиозный  народ  в  мире?  -  Ложь!  Основа  религиозности  есть пиетизм, благоговение,   страх   Божий.  А  русский  человек  произносит  имя  Божие,  почесывая  себе  задницу.  Он  говорит  об  иконе:  "Годится  - молиться, не годится  -  горшки покрывать". Приглядитесь попристальнее, и Вы увидите, что это  по  натуре своей глубоко атеистический народ». Это о русском мужике, который и воин, и пахарь, который отстоял русскую землю от татаро-монгольского ига, крестоносцев, и прочих поработителей, которым несть числа, чтобы г. Белинский вообще имел возможность выражать свои «глубокие» мысли по-русски. Ему вторит Чаадаев в своем письме, после которого Николай объявил его сумасшедшим. Он пишет: «Одинокие в мире, мы миру ничего не дали, ничего у мира не взяли, мы не внесли в массу человеческих идей ни одной мысли, мы ни в чем не содействовали движению вперед человеческого разума, а все, что досталось нам от этого движения, мы исказили. Начиная с самых первых мгновений нашего социального существования, от нас не вышло ничего пригодного для общего блага людей, ни одна полезная мысль не дала ростка на бесплодной почве нашей родины, ни одна великая истина не была выдвинута из нашей среды; мы не дали себе труда ничего создать в области воображения и из того, что создано воображением других, мы заимствовали одну лишь обманчивую внешность и бесполезную роскошь».  «Одним словом, мы жили и сейчас еще живем для того, чтобы преподать какой-то великий урок отдаленным потомкам, которые поймут его». Очевидно, своего ближайшего друга Пушкина, величайшего поэта всех времен, за исключением, быть может, Шекспира, Чаадаев, как говорится, в упор не видит. Не видит он и другого соотечественника, жившего совсем не задолго до него М. Ломоносова, про которого Пушкин сказал: «Между Петром I и Екатериною II он один является самобытным сподвижником просвещения. Он создал первый университет; он, лучше сказать, сам был первым университетом». Это довольно распространенное явление: когда не очень глубокий ум не в состоянии постичь всей глубины какого-то явления, он объявляет его несуществующим. То же фиаско постигло и Чаадаева при попытке исследовать феномен России. Когда сердце окаменело и духовный взор угас, голый рассудок видит вокруг одни недостатки.
И такими-то авторами, да еще Чернышевским, Добролюбовым, Герценом и иже с ними, зачитывались молодые пытливые умы России XIX века! - удивительный итог идиотских усилий царской цензуры полицейского государства во имя отвлеченного «всеобщего блага», не желающего блага ни себе, ни своим подданным.
Хочется сказать на все это, что как раз «прогрессивная» интеллигенция никогда ничем и не была. Пассивно восприняв идеи западной философии (Герцен, например, рассматривал изучение Гегелевской диалектики, как главное дело своей жизни), она употребила их на критику существующего политического строя, предлагая взамен идеи утопического социализма, что является несомненным признаком отсутствия с ее стороны каких-либо позитивных, созидательных дел.
Русская философская мысль шла в фарватере западной, ничего в последнюю не добавляя, и ничем ее не обогащая. Это то же самое, что и русский рок в XX веке. Все современные отечественные исполнители называют себя последователями корифеев рока – Биттлз, Лед Зеппелин и Дип Перпл. Но их музыка не имеет никакого отношения к этим группам. Русский рок очень тянется за западными образцами, но ничего нового сказать не может, являясь вторичной перепевкой западного оригинала.
 Характерен пример В. Соловьева - гордости русской философской мысли. В своей работе «Национальный вопрос в России» он доказывает мысль, что главная задача русского народа - объединение всех славян. А поскольку многие славянские народы, в силу своего исторического развития сильно рознятся с русским, то для русского народа, в целях их объединения, будет тем лучше, чем меньше  он станет походить на самого себя. Чем активнее русский народ, в целях объединения с другими славянскими народами, будет расставаться со своими национальными особенностями, в терминологии Соловьева: «национальным эгоизмом», тем ближе он будет к своим целям, тем охотнее с ним породнятся столь не похожие на него теперь, примкнувшие к западному миру, славянские братья. В связи с этим, по мнению автора, особенно полезными в этом отношении было призвание варягов и реформы Петра Великого, которые важнее отмены крепостного права. «Оба великие события… имели лишь подготовительное значение, и нам еще предстоит решительный, вполне сознательный и свободный акт национального самоотречения» (В. Соловьев «Национальный вопрос в России», предисловие ко 2-му изданию). Интересно, что он имел в виду под «свободным актом национального самоотречения»? Строительство всемирной социалистической республики в содружестве с Коминтерном, которую большевики предприняли в 1918 году?
Здесь совершенно произвольно формулируется некая сверхзадача, выносимая автором вначале рассуждений вне доводов логики, - «русский народ объединитель славян», а затем, исходя из поставленных самим автором постулатов, им выстраивается вся цепочка выводов. Это не философия, которая, по выражению Сенеки, «строит свое здание от земли», а, по сути, политическая декларация, от которой один шаг - до лозунгов, скандируемых на демонстрациях. Почему именно русский народ объединитель славян, а не чешский или украинский? Потому что он численно больше? С чего автор вообще взял, что славянам надо, во что бы то ни стало объединяться? Ведь с нашими западными соседями - Чехами и Поляками, нас разъединяет великий Раскол церквей, более 1000 лет назад разведший в разные стороны Православную и Католическую церкви, и преодоление которого за 1000 лет не было завершено и не предвидится в обозримом будущем! А реформы Петра, затронувшие в т.ч. и религиозные основы общества, которых политики вообще не должны касаться, если хотят, чтоб народ сохранил национальную целостность, Соловьев преподносит, как одно из прогрессивнейших изменений русской жизни! Одним словом, философия Соловьева - это игра на национальной гордости и тщеславии русских и больше ничего.
Конечно, не вся интеллигенция занималась одной только критикой строя, поминутно заглядывая в немецкие книжки и освежая в памяти мудреные ходы рассуждений написавших их авторов, были среди них и люди дела. Это и братья Верещагины, и Дм. Ив. Менделеев и академик Павлов, и многие, многие другие имена, составившие славу русской науки и искусства. И вот как раз они-то и не занимались критикой строя, им как раз этим некогда было заниматься, ибо критика есть удел праздных умов. Вот она-то как раз и есть прогрессивно-мыслящая интеллигенция. И ее надо отделять от «мыслителей», подобных Белинскому и Чернышевскому. Но, к сожалению, именно последние составили имидж интеллигенции для потомков и именно благодаря этим именам брошена тень на всех, кто составлял в XIX-XX веках цвет нации.
* * *
Олицетворением политических настроений в обществе, где все должно быть затянуто в мундир, где у каждого гражданского ведомства своя военная форма, где чиновники поднимаются от чина к чину по гражданской табели о рангах, мало, чем отличной от военной, стала столица Петровской Империи - Санкт-Петербург. Удивительный парадокс - создание монументальной, в традиции Римской (т.е. языческой) Империи столицы традиционно православного государства заключала в себе идею, несущую гибель, - коллапс. Потому что нельзя строить новую столицу империи,  прославляющую мощь и величие русской нации, возникшие, как следствие благосклонности русским Божьего промысла, кланяясь языческим идолам. И блокада Ленинграда - т.е., по сути, того же Петербурга,  скинувшего маску респектабельности, обнажившего звериный оскал демона-разрушителя, под чьей эгидой он создавался, в то время получившего имя еще более дерзкого и фанатичного продолжателя Петровской традиции, Ленина, - стала апокалипсическим воздаянием городу-бунтовщику, переставшему быть столицей империи, на которую сам и восстал.