Юкка. Гл. 4. Комаровская. 7

Начало см.http://www.proza.ru/2010/01/12/788
          http://www.proza.ru/2010/01/12/1661
          http://www.proza.ru/2010/01/15/114
          http://www.proza.ru/2010/01/16/328
          http://proza.ru/2010/01/17/130
          http://proza.ru/2010/01/17/1543
          http://proza.ru/2010/01/19/104
          http://www.proza.ru/2010/01/20/116
          http://www.proza.ru/2010/01/22/64
          http://www.proza.ru/2010/01/22/1542
          http://www.proza.ru/2010/01/24/89
          http://www.proza.ru/2010/01/25/69
          http://www.proza.ru/2010/01/27/232
          http://www.proza.ru/2010/01/28/174
          http://www.proza.ru/2010/01/28/1193
          http://www.proza.ru/2010/01/29/1212


7
Он почувствовал: отпустило. Всё напряжение, маета, неопределённость, ощущение неблагополучия, мучившие его последнее время, отошли. Он ожидал крика, скандала, истерики, обвинений и оскорблений, так знакомых ему в родительской семье, с театральными, демонстративными жестами, грубыми, последними словами, бьющими наповал, режущими, сминающими на своём пути всё, как крушащий дом экскаватор. «Мерзавец, подлец, потаскун, убирайся к своей шлюхе! Я, как последняя дура, столько лет пашу на него, спины не разгибая! Всё на мне! И вот твоя благодарность! Предатель, негодяй! Козёл, грязный, вонючий козёл!» Лицо матери багровело, щёки тряслись, встрёпанные пряди волос торчали копьями во все стороны, тарелки и чашки – попроще, не из серванта – летели с грохотом на пол, предметы небьющиеся и не слишком тяжёлые, вроде книг, ботинок, сумок – в уворачивающегося отца. Тот зло огрызался, смеялся издевательски: докажи! Его любимая фраза «ты меня за ноги не держала!» была в детстве Володе невнятна… Потом были режущие ухо тонкие скулящие плачи, скорбно обвисшие углы материнского рта и многочасовые сидения на телефоне, с надрывными проклятиями в адрес «подлеца», с вербовкой в свою «армию» добровольных помощников из подруг и соседок и со злорадным обсуждением «военных действий». Устраивались засады, тайные обыски, подслушивания и слежка, зачастую имевшая триумфальное завершение: мать выскакивала из-за угла, подлетала воробьём-забиякой к отцу, идущему под руку с чужой женщиной, и колошматила его сумкой по голове, норовя пощёчиной добраться до лица… Володя жалел мать, с негодованием взирал исподлобья на отца, а тот усмехался и обещал: вырастешь – поймёшь папку…
Возможно, отец не был так уж неправ, казалось теперь Володе. Как запереть себя на замок, обрубить-обкорнать приличненько, зашнуровать себя в надлежащую броню и навсегда забыть о необъятности мира, обращая взор только в предписанном направлении? Не был никогда Володя бесчувственным чурбаном, и женские тела частенько манили и привлекали его неравнодушные взоры, волновали плоть, горячили кровь. В мыслях своих он бессчётное количество раз изменял жене, воображая у своих ног ту или иную женщину, вдруг задевшую его озорным ли блеском глаз, оголённым ли плечом, круглой ли коленкой… а чаще всего – и неизвестно чем. В его грёзах все они превращались в соблазнительную пышнотелую самку, томящуюся к нему жарким вожделением. Но то были лишь фантомы, покорные ему во всём, придуманные им куклы, и сделать в действительности хоть один жест, хоть один шаг, пытаясь извлечь их в земную реальность, воплотить свои грёзы, он никогда и не пытался. Мысль о том, что его с негодованием отвергнут, посмеются над ним, грубо оттолкнут, была для него невыносима. Сделать тайный и буйный мир своих фантазий явным перед кем бы то ни было он не желал, мужским байкам о всегдашней женской готовности к быстрому скотскому спариванию не верил ни на йоту и слыл в мужских компаниях за странного зануду.
Иное дело Алла… Он не мог бы сказать, в какой момент он вдруг понял, глядя в её прозрачные как родник глаза, распахнутые ему навстречу и словно вбирающие в себя его всего, почувствовал кожей, что она не оттолкнёт его, если он… Холодок встряхнул его тогда, пробрал до костей – неужели?.. И смутные, клубящиеся в нём потоки уже не оставляли его. Теперь или никогда. Судьба даёт шанс? Какой?
Папа-папа, а ведь я твой сын! Но идти твоей развесёлой, разудалой – сам чёрт не брат! – дорожкой, нагло глядя в лицо женщине, с которой делишь кров и стол, я не в силах. И тебе-то твоя дорожка часто становилась не весела: возвращался побитым псом с виноватыми, жалкими глазами, юлил, лил покаянные слёзы, поджав хвост… Бывший «козёл», «потаскун», «подлец» благосклонно-торжествующе принимался назад, вновь обретал имя-отчество – для посторонних, но месяцами, годами был смятым, потухшим, покорно принимающим попрёки и унижения. Нет! Он, Володя, таким, навек виноватым, быть не желает. Он будет честен, он не «подлец», он не «мерзавец», он не опустится до мелких, недостойных игр «не пойман – не вор», не станет прятаться и заметать следы с азартом сбежавшего от учительницы школьника.
Но поймёт ли, оценит ли его благородство Лариса? Представить это было трудно. Он был готов к отчаянной обороне, к твёрдому противостоянию, к непреклонной защите рубежей своей души, того, что взросло в нём и томило светлыми предчувствиями. Он не допустит оскорблений и криков, кромсающих в куски все нежные, зыбкие потайные уголки в сердце. Не даст топтать себя так, как мать – годами, напоказ, прилюдно – с презрением топтала отца. Если Лариса пожелает поступать так же… Что ж, всё будет проще, однозначнее, она не оставит ему выбора, и он уйдёт, не колеблясь. А Даниил его поймёт… в своё время –  как он сейчас многое понял и объяснил для себя в отце.
И вот Рубикон перейдён. Счастливо перейдён. Пока, во всяком случае. Его худшие опасения не оправдались… Лариса «держит удар». Это для него приятная неожиданность. Оскорблений и криков не последовало. Только ядовитая ирония: «Ах, вы читали стихи? большие, видно, поэмы…» Хорошо, что она сразу ушла – пусть подумает, успокоится. Ведь в том, что произошло, есть и её вина. В таких вещах всегда повинны обе стороны. Разве ей не в чем себя упрекнуть? Разве он не ходил одиноко по улицам, зная, что не может никому высказать себя, что здесь, в своём доме, его не станут слушать? Оборвут с нетерпением, с досадой, пошлют в магазин с ворохом мелких, докучных наставлений? А потом ещё придирки – не то купил, не так сделал… Так и превращаются в бессловесную домашнюю тварь на посылках, во вьючную трудовую лошадь.
Володя выключил телевизор и сладко потянулся. Он был доволен и спокоен, словно двоечник, которому внезапно простили двойки. Тяжкий груз сомнений, колебаний, недомолвок, прямой лжи свалился с него. Теперь совесть его чиста. Она спрашивала: «И что же дальше?» Это – типично женское, прямолинейное, одноцветное, однобокое, однозначное. Непременно всё сразу разложить, расставить по полочкам, надписать баночки и коробочки, во всё ткнуть пальцем и «назвать своими именами». Определить. Упорядочить. Убогий чёрно-белый, без полутонов и оттенков, скучный, постный мир. А жизнь клубится, перетекает из одного в другое, изменчивая, как быстрый ручей, как молочный туман на сыром лугу, и застыть недвижной картинкой просто не может: застывшая жизнь есть смерть. Не знает он – «что будет». Пусть всё развивается естественно, по своим внутренним законам и свойствам. Жизнь покажет…
Надо уснуть, пока она не вернулась и не вздумала, не дай Бог, устраивать новых объяснений. Володя поставил будильник на привычный час, погасил свет, улёгся под одеялом и мгновенно заснул.

Только оказавшись в парадном, Лариса поняла, как она продрогла. Пальцу ломаному велено тёплые ванночки делать, а она не догадалась даже перчатки прихватить. Хотя какие тогда думы о перчатках могли её посетить? Возвращаться ещё рано, минут сорок надо выждать, пока он уйдёт, но где? Сил больше нет, измотана… Да какого чёрта, в конце концов? Разве она не к себе домой возвращается? Словно это она провинилась в чём, словно это она преступница, которая боится показаться в собственном доме… Наплевать, можно и вернуться, всё равно спать ложиться к нему «под бочок» уже не придётся – выспится, когда он уйдёт. Скверно только, что придётся с ним встретиться – подумает, что это нелюбимая им «демонстрация»: смотри, изверг, до чего жену довёл, скитается всю ночь жалкой бездомной сироткой, пальчик увечный морозит… Подумает, что она на жалость вздумала бить. Но разве у неё был выбор? Не могла она покорно придти, улечься рядышком. Досадно, что самую малость не дотянула – минут сорок, самое большее, час. Выждать, что ли, тут, под лестницей? Ещё сигаретку выкурить… хотя и курить уже мерзко, во рту помойка, истребила почти всю пачку.
Наверху заскрежетали, открываясь, чьи-то двери. Кажется, настырно-любопытная Галина Семёновна с пятого этажа… Незачем попадаться ей на глаза. Лариса суетливо спрятала сигарету, неслышно пробежала на свой второй этаж и беззвучно шмыгнула в квартиру, поскорее прикрыв за собой спасительную дверь. Притаилась. Мимо тяжко пробухала по лестнице грузной поступью соседка. Тишина… Странно. Дома нет, гнездо разрушено, разорено, одни руины – она бы не удивилась, увидев перед собой обломки чего-нибудь и мерзость запустения. А тут тепло, спокойно, настенные часы успокоительно тикают, словно насмехаются над ней: набегалась? нажалелась саму себя? понапридумывала себе «трагедь», страсти-мордасти… Даня уже ушёл – куртки и ботинок нет. Наверное, и не заметил её отсутствия, иначе позвонил бы на трубку… На кухне бросил на столе недопитую чашку чая и корку от бутерброда. Лариса тихо прошла к своей – своей? только своей? – комнате, заглянула в дверь. Спит предатель. Сладко спит, уткнув нос в подушку. Сны, наверное, хорошие видит. С Комаровской во сне обнимается…
Она вернулась на кухню и села лицом к окну. Главное – не заводить с ним разговоров и не разреветься. Он теперь чужой, ЕЁ, Комаровской, Володя. А перед чужими не плачут. Нельзя плакать, если знаешь, что не пожалеет, не посочувствует… неконструктивно, как говорит Тамара. Каждый теперь сам за себя. Пожалеть её, Ларису, – значит для него расстаться с Комаровской. Зачем требовать от него такой жертвы? Пусть отдаётся своим страстям. Но только без неё, без Ларисы.
Володя проснулся, поглядел на часы: странно, до будильника пробудился, сам. Он отменил сигнал и с удивлением увидел, что постель Ларисы не тронута. Уже утро, где это она? Где это её всю ночь носило? Ёкнуло внутри нехорошими предчувствиями: уж не ринулась ли она к Алле? Отношения срочно выяснять? С неё станется. Он поднялся, вышел, осторожно выглянул в кухню: сидит. Сидит, нахохлившись, на табуреточке, как воробушек замёрзший, в окошко глядит. Сердце пронзила жалость: плохо ей, переживает…
- Ларусик… – Она оглянулась на него измученно. – Что это ты здесь сидишь?
Вот подходит… с ласковыми, округлившимися в удивлении глазами, присел перед ней на корточки. Держись, держись, Никит… Уварова! Не расслабляйся! Соберись!
- Ты что, и не ложилась? где ты была?
- По улице… – голос охрип. Лариса усмехнулась слабо. – Как Раскольников: «по улице…»
- Ты что, всю ночь на улице ходила? Когда ты вернулась?
- Только что…
- Замёрзла совсем, – он взял её руки в свои, – вон пальчики все холодные… Сумасшедшая… что ты? Зачем?
- Затем… – она поглядела ему прямо в лицо. – Разве ничего не произошло? Зачем нам теперь быть вместе?
Он молчал, всё так же глядя на неё круглыми недоумёнными глазами. Она отвела взгляд.
- Ты не хочешь быть со мной рядом?
Она помотала головой.
- Почему? Ведь ты же моя жена…
Она усмехнулась и зябко передёрнула плечами. Вспомнил – «жена»… Это слово вдруг ударило, словно выскочило пузырём на поверхность из глубины плотных, застывших вод и лопнуло, обдав её утраченным было, прежним, живительным теплом. В ней что-то стронулось внутри и мелко задрожало. Держись, держись, Уварова! не расслабляйся…
- Нет… какая я теперь жена… Я так поняла, – она сглотнула и постаралась придать голосу спокойствие и независимое безразличие, – что ты… меня больше… не любишь. Что ты полюбил другую. К… Комаровскую, – выговорила она через силу.
Он молча глядел на неё, всё так же широко раскрыв глаза. Покачал головой.
- Нет, это не так, – сказал он, наконец, мягко, убеждающе, как с больной. – Я люблю тебя. Ты моя жена.
Опять! Ещё раз – «жена»… Лариса почувствовала, как в ней поднимается неукротимая волна. Этак она не выдержит!
- Нет. Так не надо. Нельзя. Любить. Сразу двоих. Д... двух. Двух женщин. Нельзя. – Она потрясла перед собой раскрытыми ладонями, словно это могло придать больше веса её словам и убедить его.
Володя вздохнул, отодвинулся, сел напротив на табурет. Сказал грустно:
- Да вот выходит, что «льзя». Бывает вот так… Случается.
У Ларисы что-то там внутри оборвалось и упало вниз, вниз. Скатилось. Словно что-то выпустили из неё, вынули – душу? кости? силы? И осталась видимость одна, вялая, бессильная тряпочка, а не человек. Дообъяснялась. Вот он и сказал: ЛЮБИТ. Двоих. Двух. Эту… Комаровскую – ТОЖЕ любит.
- Нет, Володя. Нет. Случаться-то случается. Многое может СЛУЧИТЬСЯ. Но жить так – нельзя. Нельзя. Я так жить не стану. Быть второй… или даже «главной» возлюбленной. Женой. «Господин назначил меня старшей женой…» Не стану я тебя делить ни с какой Комаровской. Тебе придётся выбирать.
Снова повисла длинная пауза. Лариса сникла: ничего хорошего она уже для себя не ждала. Проще расстаться со старым, чем с новым – будоражащим, неизведанным, вдохновляющим одной своей новизной. Меняем старых жён на новых. Очень нынче модно. Не возбраняется общественным мнением… Она ждала приговора. Наконец, он заговорил:
- Лариса, так невозможно. Ты слишком спешишь. Куда? Зачем? Ведь ничего ещё не произошло… ничего не было… Я говорю тебе: у нас с ней ничего не было…
Он глядел ей прямо в лицо, широко открыв нарочито честные, немигающие глаза. Так смотрят лжецы, когда хотят обмануть…
- Если ты о постели, то… знаешь, Володенька, это, в общем, не столь уж важно – было, не было. Бог с ней, с постелью с этой, не решает она ничего. Не в ней дело. Важно, что ты сказал… что любишь её…
Голос её оборвался, и она устремила внимательный взгляд в окно, на гуляющих собачников. Тихо, тихо, Уварова, всё равно уже всё сказано – не отменишь…
Володя досадливо сморщился:
- Я этого не говорил… ты не так поняла. Я ничего, ничего не знаю! Не надо ловить меня за язык.
- Господи, а за что тебя ловить прикажешь? Нужна же какая-то определённость… Мне, во всяком случае, нужна. Необходима. Наверное, нам лучше не быть теперь вместе. Ты мог бы переселиться к матери. Или прямо к НЕЙ… она только обрадуется… Когда ты уедешь?
Он поглядел на неё беспомощно, беззащитно.
- Меня никто и нигде не ждёт. Я никуда не собирался.
Она опустила голову. «Не собирался…» Опять он ставит её в положение, когда ОНА должна действовать. Делает вид, что не понимает её. Не слышит. Выгонять его насильно? Нет у неё сил. Устала. Господи, кто-нибудь, переведите часы назад, на сутки назад, когда ничего этого ещё не было, перекиньте календарь, верните всё назад…
- Ларусик, на тебе лица нет. Ну я тебя прошу, оставим всё это. Тебе надо отдохнуть, поспать… слышишь?
Он снова взял её за руки, обнял за плечи. Почувствовав эти его тёплые, родные руки, она сдалась, плотину прорвало; отчаяние этой изнурительной бессонной ночи вышло наружу потрясающими всё её тело рыданиями. Лариса уткнулась в его грудь и отдалась  безудержным истерическим слезам.
- Ну что ты, глупыха… успокойся… я люблю тебя, люблю, я с тобой… слышишь? Не плачь, котёнушка… Хочешь, я тебе яишенку сделаю? Чаю горячего?
Она кивала головой, захлёбываясь слезами, в которых выходила наружу вся нестерпимая горечь этих последних часов, все жгучие обиды. А, пропади всё, так хорошо в его руках, так сладко слышать эти его слова… Не думать, ни о чём не думать, жить одной, вот этой секундой, этой его жалостью к ней…
Лариса, жалкая, судорожно всхлипывающая, с распухшим, несчастным лицом, покорно дала себя накормить и уложить в постель. Легонько поцеловав её, Володя ушёл, и она сразу упала в глубокое забытьё без сновидений.

(Продолжение см. http://www.proza.ru/2010/01/31/1461)