Ich hatt einen Kameraden

Я старый больной еврей, у меня впереди ничего нет, только те же старость да болезни.  Ах да, еще юбилеи: скоро 70, потом 75, а если не надоест, то и 80. Только зачем мне это, ведь все, что у меня было, как хорошее так и плохое, осталось там, в России. И Лиличка тоже там осталась. Иногда я путаюсь и не могу понять, ностальгирую ли я по бывшей родине, или же просто по своей молодости. До Москвы всего 4 часа лета за пару сотен евро, но как же это теперь далеко! Нет, здесь мне совсем неплохо, даже хорошо, а перед детьми я так вообще делаю вид, что счастлив, и это мне более или менее удается. И вообще, я уже давно осознал, что таким, как я, хорошо нигде и никогда быть не может, потому как все это идет изнутри. А у меня всегда были проблемы с авторитетами, будь то Советская или светская власть, религия, начальник, раввин или кто еще. Если бы я верил в христианский рай и попал туда после своей смерти, то, уверен, я бы нашел там кучу недостатков и многое бы там раскритиковал. Да и чем там, интересно, можно заниматься, когда все так хорошо? Все время сочинять и петь Богу подхалимские гимны? Нет, я вряд ли бы там прижился, так что меня бы в конце концов оттуда выгнали. А если бы я попал в ад,  то меня выгнали бы и из ада, потому как я бы наверняка там начал критиковать всех чертей подряд и поучать их, как меня правильнее следует поджаривать на костре.  Что поделать,  я всегда плохо вписываюсь куда бы то ни было. Даже из евреев меня и то в свое время выгнали, хотя, казалось бы, каждый дурак может быть евреем. Так что формально я в эту страну приехал не в качестве репатрианта, а как «член семьи». Что и говорить, я всегда умудряюсь во что-нибудь вляпаться, найти себе на свою голову или на свой зад какие-нибудь проблемы,  - вот и сейчас нашел, и давят на меня не столько годы и болезни, сколько то, что я ни с кем не могу ими поделиться, так как это величайший секрет, будь он неладен! И дернуло же меня стать его носителем! Как сказали бы англичане, любопытство и простота погубили кота! Столько лет жил в неведении, мог бы себе и дальше так жить, но нет же, захотелось, что называется, себя познать. Не давало мне, неугомонному, покоя, почему я еще с детства испытывал эдакое благоговейное отношение ко всему немецкому! И не устраивали меня, видите ли,  те объяснения, которые я сам  себе давал, - вполне нормальные объяснения: ну, скажем, язык близок к идишу, поэтому и затрагивало. Но идиш-то, как таковой, меня никогда особо не волновал, вот в чем дело! А вот когда фильмы про войну смотрел, то почему-то часто ловил себя на том, что где-то там подсознательно был я на стороне немцев и сочувствовал им, и расстраивался, когда, к примеру, все их хитроумные планы по поимке «наших» разведчиков проваливались. В общем, я часто путался, кто там были эти «наши». И это-то несмотря на то, что я читал десятки книг про то, как нацисты исстребляли в концлагерях Untermenschen, и глубоко сочувствовал всем жертвам!

Настоящий срыв произошел уже здесь, на исторической родине, когда я смотрел старый американский фильм про войну. Фильм как фильм, ничего особенного, - доблестные янки весело и беззаботно палят налево и направо и каждым выстрелом, естественно, валят наповал какого-нибудь нациста. Как и полагается в их фильмах, был там и главный янки, ну такой хороший, что уже лучше янки чем он не бывает. А противостоял ему наци, до того плохой, что хуже наци чем он тоже не бывает. Сюжет вполне предсказуемый, включая типовую драмку с желанием выжать у зрителя пару слезинок - Плохой Наци убивает лучшего друга Хорошего Янки, - этот друг, разумеется же, тоже был очень хорошим. Хороший Янки хоронит друга, сурово клянется отомстить, и т.д. и т.п. Конечно же, вскоре Хорошему Янки удается убить лучшего друга Плохого Наци, который, ясное дело, тоже был очень плохим. Плохой Наци закатывает своему другу торжественные, со всеми нацисткими почестями, похороны, во время которых звучит траурный марш с барабанной дробью... И вот здесь-то меня понесло! Едва услышав «нацисткую» траурную музыку, я почувствовал такую тоску, печаль и глубокую скорбь, что не мог сдержать слезы, а затем и просто таки заревел так, как случалось только в детстве. Я не мог ни остановиться, ни хотя бы просто немного успокоиться, а грудь моя безуспешно пыталась вдохнуть нужную порцию воздуха, так что я, как рыба на суше, судорожно открывал рот и просто-напросто задыхался. И только когда музыка и похороны закончились, мне удалось немного взять себя в руки и кое-как сдержать рыдания.  Хотя до самого конца фильма, где, конечно же, Хороший Янки и Плохой Наци схлестываются в последней схватке и сначала долго бьют друг другу морды, а потом Плохой Наци чуть было не побеждает, но таки Хороший Янки его убивает, - до самого конца фильма эта самая траурная музыка снова и снова прокручивалась в моей голове и волной захлестывала меня, и я опять и опять лил слезы, как самый последний плаксивый неврастеник.

Слова я не очень-то запомнил, разве что последнюю строку mein guter Kamerad*, но музыка не отпускала меня целую неделю, - в самых неожиданных ситуациях и местах на меня опять, что называется, находило, и я продолжал лить слезы. Почему-то музыка действует на всех, от папуаса до самого утонченного интеллигента. Таки может  быть, что это кратчайший путь от материального мира к нашей душе-психее, дабы мы осозновали, что не только хлебом единым живем. У каждой души имееся своя чувствительная струнка, и лично мне больше всего нравится Братовин, -  его композиции многообразны и, как сама жизнь, то радостны и легки, то печальны и тяжелы. Материализм здесь бессилен, вряд ли когда-либо ему удастся хоть немного объяснить, как именно Братовину удавалось создавать такую великолепную музыку! Но Gute Kamerad был совсем, совсем из другой оперы, да и действовал он на меня тоже по-другому, совсем-совсем не так, как Братовин.

Порывшись там и сям, я выяснил, что Gute Kamerad, как музыка так и слова, появились за сотню с лишним лет до нацистов, а текст там, если перевести с немецкого, получается примерно такой же, как у Любэ в «Служили два товарища». Но эти факты нисколько не помогли мне понять, что именно меня так крепко потрясало и пробирало. И, представьте себе, я не придумал умнее, как обратиться к экстрасенсу. Не к местному, разумеется, - мало ли чего они потом будут обо мне всем рассказывать, а к заезжему, из Москвы. Я читал, что в России нынче тараканы вымирают, а экстрасенсы, наоборот, плодятся как на дрожжах, так что на всех на них клиентов не хватает, вот они и подрабатывают то там, то сям, то здесь. А еще в рекламе мне понравилась его фамилия  - Ведунов,  а не какой-нибудь Рабинович! Может, это и глупо, но я придаю фамилии человека огромное значение и считаю, что она на многое влияет в его судьбе и вообще о многом говорит. Вот если бы это была реклама какого-нибудь юмориста, тогда другое дело, - я бы, не раздумывая, выбрал Рабиновича, предвкушая услышать от него незаурядные хохмочки. Кстати, моя фамилия тоже Рабинович, но хохмить последнее время мне совсем уже не хочется, зато жизнь надо мной хохмит вовсю. А имя у меня под стать фамилии – Изя. Когда-то давно я пробовал величаться Исааком, но в русском языке это слишком очевидно рифмуется с не очень симпатичными словами, так что от этой затеи я быстренько отказался. Пробовал еще Ицик, с намеком на ЦИК, но это тоже не пошло, так что так я Изей и остался.

Актеры знают всю силу имени и не зря часто меняют свои серые фамилии на более звучные, тем самым они сразу меняют к себе отношение публики. Но мой маэстро, когда я напрямик поинтересовался, категорически заявил, что и его фамилия настоящая, и что многие из его предков были стопроцентными ведунами. Мы, вернее я, немного поспорили о том-о-сем, как то,  древнее ли Веды чем Библия или нет. Затем он быстренько погрузил меня в гипноз и стал копаться в моем подсознании, выявляя каждого претендента на роль Gute Kamerad. А кто, еще, как не Лиличка, был моим лучшим товарищем! Ох, сколько я всего вспомнил, - и чего хотелось, и чего хотелось не очень. Вспомнил, как мы с ней познакомились, и как первый раз в метро поцеловались, и как, когда ехали с ней в автобусе, нам уступали места, - столько любви мы излучали друг на друга и на весь окражающий нас мир! Да-да, и знакомые, и незнакомые, и все вокруг нам помогали быть вместе и рядом, - лишь бы мы продолжали друг друга любить и заодно любить всех и вся вокруг. Ох, уже за одни только эти воспоминания мне стало не жалко всех денег, которые я заплатил маэстро. Однако он, черствый человек, быстро просек, что к Gute Kamerad это все-таки не относилось, и стал рыть в других местах, да так глубоко, что через какое-то время все выплыло наружу.

Выяснилось, что, действительно, был у меня когда-то очень хороший друг, друг еще с ранних детских лет,  по имени Вернер. Когда наши войска вошли в Польшу, нам было всего по двадцать и мы радовались и победам армии, и  тому, что мы просто были молоды, красивы, здоровы и полны сил. Наши части маршировали весело, легко и беззаботно, под любимые всеми Вестервальд и Аргоннервальд, Глорию-славу,  Викторию-победу, Веронику-победу и Эрику-эдельвейс. Даже когда мы с Вернером куда-нибудь ходили  вдвоем, то у нас с ним было принято, в шутку, маршировать и вовсю пир этом горланить наши любимые песни, обычно Heute wollen wir marschieren*. А меня звали Отто, и было это лет семьдесят с лишним назад. И мы искренне любили фюрера, вытащившего нас немцев из глубокого дерьма, вдохнушего в нас крепкий дух, вдохновившего нас на возрождение и подъем Германии, причем все это всего за каких-нибудь пять лет. И нам казалось, что это только начало, что все лучшее будет еще впереди, и мы готовы были к геройству и подвигам во имя фатерланда, фюрера, вероник и эрик.

Все кончилось, когда мы, достав несколько бутылок пива, увильнули на речку со странным названием Бзура, и там Вернер, находившийся от меня в нескольких шагах, подорвался на мине, - то ли нашей, то ли польской. Я услышал взрыв, повернулся, а дальше все как будто происходило не со мной и не в реальности. И когда Вернера, кое-как собрав по кусочкам, хоронили под Gute Kamerad, я был настолько потрясен и опустошен, что был уже просто не в состоянии рыдать, а в голове у меня крутились мысли и о нелепости происходящего, и  о том, предвидел ли такое фюрер,  и как я смогу посмотреть в глаза родителям Вернера и его сестренке, и много чего другого. Вечером я попробовал напиться,  пил и пил шнапс сколько мог, но это почти не помогало...

Смотреть в глаза родителям и сестренке Вернера не пришлось: наверное, на том свете, ему  было без меня одиноко, наверное, он звал меня к себе, и наверное я, как верный друг, не стал долго медлить и уже через несколько дней поспешил к нему, - меня снял польский снайпер, когда я, пытаясь развеяться, гнал на велосипеде вдоль Бзуры.

Вот такой он, мой большой и страшный  секрет, и попробуй я здесь о нем кому-нибудь рассказать! Как сказал на прощание Ведунов, сочувственно на меня посмотрев, есть тайны, о которых людям смертным знать просто не положено. По-моему, до него это говорили еще древние греки, или их боги.  И, если подумать,  не зря: скажем, какая польза будет впечатлительному пятилетнему малышу, если ему во всех анатомические деталях показать, чем иногда занимаются по ночам его папа с мамой? Скорее всего, ребенок надолго останется психологически травмирован, со всеми вытекающими последствиями. Всему свое время, - пусть сначала подрастет и начнет кое о чем догадываться сам. А после этого подробности о своих папе с мамой не захочет знать и сам, благо, есть пары помоложе и поинтересней...

В общем, опять я полез, куда совсем не следовало. Иногда я начинаю развивать мысль, что маэстро просто сыграл надо мной шутку, внушив мне эту мою  «прошлую жизнь» под гипнозом. Такое объяснение было бы здравым и простым и другой на моем месте ухватился бы за него, уверовал бы в него, и дальше бы себе жил как ни в чем не бывало. Но,  к несчастью, я так не могу, - слишком уж реальными и живыми были все мои воспоминания, что о Лиличке, что о Вернере. Так что пусть лучше я буду и дальше страдать, так мне и надо!

Да, был я когда-то молод, и был я здоров, и был я весел,  и был я ариец. А теперь я стар, и я болен, и я уныл, и я еврей, да еще исключенный. Но при всем при том эту свою жизнь я прожил не так уж плохо, стараясь и за себя-Отто, и за друга Вернера. Поэтому тех девушек глорий-викторий-вероник-эрик, которых мы когда-то с Вернером недолюбили, я с лихвой налюбил в жизни этой, включая сюда и всех своих бывших жен. Как пелось в одной песне, и за себя,  и за того парня. Ну, а Лиличка была мне наградой, которую я так и не понял, как и чем заслужил.

И вот, когда мне очень грустно и хочется поднять свой дух, я ставлю и играю себе свои любимые марши: Вероника немного похожа на Кипучую-могучую, Аргоннервальд – на Наш паровоз, ну, и в других тоже много чего родного и близкого. А когда мне очень грустно и хочется, чтобы стало еще грустнее, я ставлю себе Ich hatt' einen Kameraden, вспоминаю бывших товарищей и думаю о том, кем мне суждено быть в следующей жизни. Но ни с кем, ни с одной живой душой я не могу ни поделиться своей печалью, ни даже намекнуть на свой секрет, и для меня, всегда привыкшего говорить то, что думаю, это самое тяжкое испытание из всех... Ах, заберите от меня поскорее этот секрет, отдайте его кому другому, - не хочу я его больше знать!

-----------------
* У меня был товарищ (нем.)
* мой лучший товарищ (нем.)
* Сегодня мы хотим маршировать (нем.)