Олег курский князь хоробрый

Лицом к лицу – лица не увидать, большое видится на расстоянии…
                С.А. Есенин


ВМЕСТО ПРОЛОГА

– Вот вы и ознакомились с отзывом коллег-смежников из археологического общества города Брянска по поводу работы нашего преподавателя, Паниной Альбины Наумовны, «Курщина – щит и меч земли Русской», – откладывая последний листок к тоненькой стопочке уже им прочитанных, грассирующим баритоном произнес профессор Правдин.
Правдин – заведующий кафедрой «История государства и права России» Курского государственного технического университета. И, конечно же, величина в научных кругах Курска.
Закончив речь, обвел присутствующих на заседании сотрудников кафедры вопрошающим взглядом чуть прищуренных светло-карих глаз. Едва заметно задержался на «виновнице» неурочного собрания, Паниной, молодой женщине с пышной гривой темно-каштановых волос, падающих крупными волнами на плечи и окаймляющих худощавое личико с вздернутым носиком, сочными напомаженными губами и подкрашенными зеленоватыми глазами.
– Что скажете?
Завкафедрой постарался предать голосу и вопросу будничное, нейтральное выражение, умело скрыв под раскатистым «р-р» поднимающееся в его душе раздражение. Вызвано же оно пришедшим ни ко времени  и ни к месту нелепым отзывом, направленным на имя ректора университета. При этом более похожим на пасквиль, к тому же изобилующим еще большими ошибками и неточностями, чем сама работа, породившая его. Но обсуждать приходится, как придется еще и давать ответ – тут ничего не попишешь: такова традиция и правила бюрократической игры.
Профессору за пятьдесят, что угадывается по начинающим покрываться изморозью лет волосам, всегда аккуратно постриженным и причесанным, по тонко очерченному аскетическому лицу, по очкам в пластиковой оправе да по вальяжному развороту плеч и горделивой посадке головы. А еще – по классическому костюму-тройке темно-синего тона с тонкими белыми полосками, приобретенному в фирменном магазине. Представители молодого поколения ныне такой не носят – им джинсовую рванину подавай.
– Что скажете? – повторил он, но уже с легким скепсисом поглядывая на подчиненных: было интересно, сразу найдутся желающие высказаться, или, как всегда, придется «назначать» выступающих…
Сотрудники мялись, бегло поглядывая то на профессора, то на Панину, лицо которой пылало, словно после звонкой пощечины. Отзыв был не только резко отрицательный, что само по себе уже малоприятно, но еще и ернический, злопыхательский, даже злобно-злорадный, мало похожий на принятый в интеллигентной среде стиль и тон. А потому никому не хотелось начинать эту щекотливую для всего коллектива тему – обсуждение.
– Так что скажете? – еще раз, но уже с нажимом и властной ноткой в голосе повторил Правдин.
– А что тут говорить, Петр Васильевич? – начала с риторического вопроса Маргарита Семеновна, назвав профессора по имени-отчеству. – Послушаем вначале, что скажет сама виновница этого «торжества», – сделала она акцент на последнем слове. – Ведь это по ее милости весь сыр-бор загорелся… По ее милости грязное пятно на институт… Вот пусть и расскажет… как докатилась до такой жизни… – окончила вроде бы шуточно, но в то же время и вполне двусмысленно реплику, не глядя на Панину.
Маргарита Семеновна Усварова имела ученую степень кандидата исторических наук, звание и должность доцента и являлась «правой рукой» профессора по учебно-воспитательной работе, а в случае его отсутствия – неофициальным заместителем.
Ей, мягко говоря, далеко за сорок. В советское время она – сначала активная комсомолка в студенческую пору, потом активистка вузовского профсоюза. Вот и полюбила всех призывать к совести и учить «уму-разуму» на всевозможных собраниях. Но с приходом гласности и демократии, когда «говорунов» и помимо ее развелось, что головастиков в луговой луже, как-то незаметно для себя поспокойнела, «потускнела» и «отошла от общественных дел», уйдя целиком в преподавательскую работу. Потихоньку защитила кандидатскую, благо, что профессор Правдин при поддержке вузовского руководства смог «пробить» собственный диссертационный совет по защите кандидатских. Это позволяло ей и другим аспирантам тогдашнего КГТИ не «кланяться» соседям и обходиться малой кровью при защите.
Из-за активной общественной работы, впрочем, возможно, и по иной причине, выйти замуж и обзавестись семьей в свое время как-то не смогла. А с годами – уже не захотела. Занималась или же нет поборами студентов, а проще говоря, взятками, неизвестно. Но погрузнела сверх нормы, превратившись с годами из стройной когда-то девчонки в солидную даму с крупным бюстом, одутловатым лицом и мощным задом. И это, несмотря на нищенскую зарплату, представляемую государством профессорско-преподавательский составу в условиях рыночной экономии и нескончаемых реформ в сфере высшего образования. Что оставалось неизменным, так это прическа: все токая же короткая и деловая, словно нетленный памятник далекой юности.
Уйдя от активной деятельности, старалась особо не выпячиваться и не высовываться, по опыту зная, что больше всего «щелчков и тумаков» достается тем, кто шагает «не в ногу» со всеми. Стараться-то она старалась, но рецидивы прошлой профсоюзной деятельности и активности нет-нет, да и проявлялись. Вот и на этот раз пока другие коллеги мялись, хмурились, неловко переглядывались, не зная, с чего начать и как подступиться, она уже стремительно перевела «стрелки» на «стрелочника». И профессора поддержала, и ситуацию как-то разрядила, и вроде даже легкую шутку в последней фразе втиснула. А ведь лиха беда – начало, потом все как-нибудь само собой в нужном русле потечет…
– Так совет ведь утвердил… работу эту… – встав со стула, словно напроказившая школьница, и еще пуще покрываясь краской стыда и обиды, начала Альбина сбивчиво. – Я ведь и не собиралась издавать ее в качестве пособия…
Альбине исполнилось только что 26 лет. Всего год тому назад она защитила диссертацию и из аспирантов перешла в кандидаты исторических наук. Работая над кандидатской, так или иначе связанной с историей не только Центрально-Черноземного региона, но и Курского края, параллельно собирала материалы о древнем и средневековом периоде малой родины. Они-то, в конце концов, и вылились в раскритикованную археологами работу – небольшое учебное пособие по ранней истории Курщины.
По правде сказать, вначале никаких планов о создании пособия у нее не было, собирала материалы для научно-популярного очерка, возможно, на будущую монографию, увлекшись научными трудами современных исследователей древнейшей истории Руси В. Демина, С. Перевезенцева, А. Асова, Ю. Мизун, Ю. Петухова и других, а также текстами «Книги Велеса». Лейтмотивом этого была мысль: аккумулировав методы и идеи вышеуказанных авторов, их смелые гипотезы и нестандартные подходы в вопросах исследования истории Отечества, «спроецировать» все на историю Курского края. И выдать «на гора» в виде собственного варианта историю древней Курщины. Тем более что, на ее взгляд, об историческом прошлом малой родины этого периода написано неоправданно мало.
Когда разрозненные заметки, отрывки своих и чужих мыслей, выписки из источников по истечению некоторого времени обрели хронологическую и смысловую упорядоченность, села за старенький домашний компьютер. Переведя задумку с помощью электронного помощника на листы бумаги, показала их одному ученому мужу, другому, третьему… И не только в своей «Альма-матер», но и в госуниверситете, и в сельхозакадемии.
Ученые мужи, ознакомившись, почти не обратили внимания на шероховатости, загипнотизированные нестандартным подходом и новизной мышления. Но, держа марку признанных метров, снисходительно благословляли на труд во имя науки и краеведения, пообещав дать положительные рецензии.
Благосклонный отклик «корифеев» льстил самолюбию молодого ученого. Еще бы: такие глыбы дают «добро». Он-то и подтолкнул ее, в конце концов, показать имеющиеся наработки собственному руководству в лице завкафедрой Правдина. Профессора она, по правде говоря, немного побаивалась, хотя совсем недавно являлась его аспиранткой. Впрочем, возможно потому и побаивалась, что была аспиранткой, когда профессор – «и бог, и царь, и отец родной». Позже, находясь уже в ином качестве и статусе, ей бы психологически перестроиться, но как-то не успела… Или не смогла… Случается.
«Сыровато, но для научно-популярного издания сойдет, – ознакомившись с рукописью и как-то по-новому присматриваясь к автору, приглашенному по такому случаю в его служебный кабинет, резюмировал профессор. – Придется, конечно, кое-где подсократить, кое-где «сгладить» углы, поработать над стилистикой… Но в целом, сойдет… Некоторые мысли и версии довольно занятные… Возможно, спорные, но новы и неординарны… Работайте, – возвращая рукопись по-деловому закончил он, давая понять, что аудиенция подошла к концу и пора покидать кабинет. – Возможно, что-нибудь да получится… Работа не плановая, потому спешить не стоит. А то поспешишь, да людей и насмешишь… В нашем деле это часто бывает».
Когда она была уже готова распахнуть дверь и покинуть кабинет, профессор вдруг, словно вспомнив о «плановой» монографии на тему о социальных преобразованиях в ЦЧР на рубежах последних веков, бросил вдогонку: «Альбина Наумовна, а как продвигается работа над монографией»?
Пришлось вновь повернуться лицом к нему, чтобы не выглядеть законченной невежей, и ответить скромно: «Продвигается понемногу…»
«Надо не понемногу, а как следует, – отреагировал профессор довольно резко, так как, по-видимому, остался недоволен полученным ответом. – Запомните, сначала монография, а остальное все потом. Даже можете узелок себе завязать, принимая во внимание, что память-то у вас девичья».
Профессор был строг не только со студентами, аспирантами, но и с преподавателями своей кафедры. Возможно, именно с преподавателями он был особенно строг и официален, что являлось причиной не столько его характера, сколько служебного положения. И если по отношению к студентам он мог проявлять порой снисходительность, «списывая» их грешки на метастазы молодости, то ни о какой снисходительности к преподавательскому составу и речи не допускалось. Добившись в жизни всего только собственными силами, без блата и помощи «мохнатых лап», только за счет личной организованности, устремленности, упорства, самодисциплины и, конечно же, ума, он и от других требовал полной самоотдачи на избранном ими поприще служения науки.
«Хорошо. Разрешите идти?» – стушевалась Панина, берясь повлажневшей ладошкой за ручку двери.
«Идите, но помните, что я жду текст монографии…»
После беседы с профессором Правдиным Альбина оставила всякую деятельность по истории Курщины, сконцентрировав внимание на монографии. Однако работа над ней продвигалась туго: источниковой базы дома было не густо, хотя у ее отца имелась довольно объемистая библиотека, но все ее содержание – это художественная литература, за исключение трех-четырех десятков книг о деятелях революции, истории и культуры СССР, да несколько книг с избранными работами классиков отечественной истории: Татищева В.Н., Карамзина Н.М., Соловьева С.М., Ключевского В.О., Костомарова Н.И. и некоторых других. Но этого было мало. А потому приходилось довольно часто обращаться к помощи библиотек, и в первую очередь в Асеевку, как сокращенно называлась Курская областная научная библиотека имени поэта Николая Асеева.
Походы в читальные залы отнимали довольно много времени, остававшегося свободным от занятий в университете, поэтому о какой-либо работе над материалами по истории Курщины даже  речи не велось. Некогда распечатанные тексты мирно пылились на книжной полке. А те, что были еще не распечатаны, те просто дремали в электронной памяти домашнего компа.
Но вот по истечении месяца после той памятной для нее беседы с профессором, он вновь через секретаршу Машеньку, совмещающую в себе учебу в университете студента-заочника и обязанности секретаря-машинистки при кафедре, вызвал ее в кабинет.
«С какого перепугу?» – спросила она у Машеньки, но та лишь выразительно пожала плечами: «Мол, мы люди маленькие и ничего не знаем, нам что скажут, то и сделаем. Скажут позвать – позовем, скажут не звать – не зовем».
Пришлось с тревожным сердцем идти в профессорский кабинет. По опыту уже знала, что вызовы к руководителю ничего хорошо не несут – если не «нагоняй» за какой-нибудь недочет в работе, то несколько поручений общественного плана, от которых отказаться невозможно, это уж точно. 
Впрочем, не зря же за Правдиным закрепилась слава не только строгого руководителя, но и галантного мужчины: он встретил ее любезной улыбкой. И прежде чем перейти к беседе, любезно предложил присесть на один из стульев у приставного столика. А сам занял место напротив, оставив массивный стол и удобное кожаное кресло свободными – пусть немного поскучают без хозяина. Это придавало беседе неофициальный, немного интимный и доверительный характер. Такой стиль расстановки мебели в служебных кабинетах стал модным со времен Горбачевской гласности, потом «прижился» и при «демократии».
Дождавшись, когда дама присела на краешек сиденья стула, сел сам. «Курить будите? – пододвинул хрустальную пепельницу. – Знаю, что курите». – «Спасибо. Что-то не хочется». – «И это правильно: от вредных привычек следует отвыкать». – «Стараюсь». – «Как работается? Много ли трудностей? Только не говорите, что трудностей нет. У всех имеются…» – «Стараюсь», – повторившись, вновь попыталась ответить нейтрально и без многословия, прикидывая про себя к чему вся эта прелюдия.
Задав еще несколько общих, ничего не значащих и ни к чему не обязывающих вопросов, Правдин перешел к цели вызова: «Рад, что у вас все хорошо. А вот у меня не совсем… – сделал он небольшую паузу, – не совсем…»
Альбина при последних словах профессора, храня молчание, сделала участливо-вопрошающее личико, наивно захлопав ресницами подведенных глаз.
«Нашей кафедре в этом квартале необходимо по плану издать учебное пособие… – приступил он к сути беседы.
«А я тут при чем? – смог бы прочесть не только психолог-физиономист, но и менее подготовленный в этом плане человек на лице Альбины. – С какого боку припека, какой свече подсвечник»?
– …Были, как надеюсь вам известно, запланированы к направлению в РИО и изданию пособия Гайдукова Александра Александровича и Усваровой Маргариты Семеновны, – продолжал между тем заведующий кафедрой. – Но вот беда: у Усваровой что-то случилось с компьютером… то ли жесткий диск полетел, то ли еще что-то. Только все наработки «приказали долго жить», исчезнув навсегда из памяти заморской чудо-техники. А Гайдуков, как на грех, тяжело заболел… находится на стационарном лечении в областной больнице, и ему теперь, как сами понимаете, не до учебных пособий…
Что Александр Александрович, а для коллег просто Сан Саныч, находится в больнице, Альбина прекрасно знала, не раз отведывала с другими преподавателями. Но вот то, что «полетел» к чертям собачьим комп у Усваровой, называемой молодыми сотрудниками за любовь к сплетням и пересудам «старой сварой», правда, за глаза, слышала впервые. «Наверное, не справилась, вот и валит на компьютер», – подумала мимолетно.
И знак вопроса на ее лице плавно перешел сначала в многоточие, а затем и в восклицательный знак. Ситуация стала проясняться.
…Вот я и вспомнил о вашей работе по истории края, – полностью раскрыл карты Правдин, остановив взгляд на лице бывшей аспирантки. – Какие-нибудь подвижки имеются? Не смогли бы мы запустить эту работу в качестве учебного пособия?»
«Боюсь, Петр Васильевич, что не удастся, – нарушила молчание Альбина. – С последнего нашего разговора на данную тему, честно сказать, я за нее не бралась. Как-то других забот было больше чем надо… – Альбина могла бы добавить, что по совету самого же профессора, но опустила эти не столь важные детали своей бездеятельности. – Лежит она, работа эта, в действенной нетронутости на полке… пылится понемногу до лучших времен…» – придав речи шутливый тон, поведала о судьбе рукописи. «Считайте, Альбина Наумовна, что эти «лучшие времена» уже настали, – обращаясь по-прежнему официально на «вы», не принял шутки и остался серьезным профессор. – Надо кафедру выручать…» – «Так сами же говорили, что «сыровата», слабовата… – замялась Альбина, не зная как правильно поступить.
С одной стороны ее самолюбию льстило, что уже меньше чем через год после защиты представляется возможность издать учебное пособие. А это не каждому более опытному сотруднику кафедры удается. Но с другой стороны – прекрасно понимала, как не готова ее работа быть учебным пособием. Над ней трудиться и трудиться, потеть и потеть…
«Ничего, – не смутился профессор «сыростью материала», – ничего. Кое-какое время еще имеется… Несколько ночей не поспишь, – перешел он на доверительное «ты», – и подправишь. В твои-то годы, – улыбнулся по-отечески, – от небольшого недосыпания ничего не случится, не чета нам, старикам… К тому же, – возвратился к главному вопросу, – и мы, коллеги твои, поможем… чем сможем. А кафедру выручать надо! Думаю, что тут, на нашей кафедре, – уточнил, специально сделав акцент на «нашей кафедре», –  собрались все патриоты вуза, а не случайные люди…»
Случайным лицом и антипатриотом Альбине, только что начавшей свою карьеру в престижном университете, быть не хотелось. Вот и появилось это, теперь уже злополучное учебное пособие, так возмутившее археологическое сообщество соседнего областного центра.

…Губы Альбины нервно задергались, зеленоватые глаза быстро заполнялись влагой. Казалось, еще секунда-другая, и новоиспеченный кандидат исторический наук Панина безудержно расплачется. Да что там расплачется – разревется белугой. Но, шмыгнув пару раз аккуратным носиком, она все же взяла себя в руки.
– Да не вскакивайте вы, – жестом руки Правдин попросил сесть. – Право слово, словно студентка… – произнес тихо, переходя с официального тона к доверительному и отечески покровительственному, даже привычное «вы» на «ты» сменил. – Чуть что – и глаза на мокром месте. Сиди, сиди уж… Тут никто тебя, как Христа, распинать не собирается… И вести на костер, как Джордано Бруно,* тоже не станет… Но разобраться надо… хотя бы для того, чтобы впредь подобных просчетов не допускать. Ни тебе, ни кому иному…
Профессор был бы куда резче и громогласней, если бы не чувствовал и за собой некую причастность к произошедшему. Ведь именно он подтолкнул и благословил молодого ученого к «созданию данного шедевра». Стоило только ему сказать «не годится», как никакого учебного пособия и в помине не было бы. Но что произошло, то произошло… А потому он довольно сдержан и корректен.
Альбина села, опустив голову чуть ли не до полированной столешницы. Ни оправдываться, ни, вообще, говорить что-либо не хотелось. На душе стало как-то пусто и тоскливо-пакостно… Так бывает в природе поздней осенью: деревья и куты стоят голы, сиротливы, озябшими от дождей и ветров, от промозглости, а вокруг слякоть, слякоть, слякоть…
– Так кто желает высказаться по существу? – обвел взглядом Правдин присутствующих, поняв, что от Паниной больше уже ничего не добиться. – Тут, – постучал он пальцами по листкам «отзыва», – не только личностные и профессиональные качества нашей коллеги затронуты, тут брошена тень и на рецензентов, профессоров Емельянова и Коркина… Тут брошен камень не только в огород нашей кафедры, но и в честь всего университета, – ввернул он для пущего эффекта фольклорное выражение, на который, к слову сказать, был большой мастер. – Я с уважением отношусь к коллегам-археологам и к науке археологии, но всегда был и буду против того, чтобы «сапоги тачал пирожник, а пироги пек сапожник». Все-таки не им быть арбитрами в вопросах государства и права, – повысив голос, задал он программный тон совещанию. – Мы же им не указываем, как производить разведку шурфами, как вести раскопки… Как, наконец, браться за ручку лопаты или кирки!.. А потому считаю, что не их дело указывать нам, что и как писать, что и как трактовать! Однако бумага есть, – постучал пальцем по пасквилю, –  потому прошу высказаться. И начнем, пожалуй, – сделал паузу, впиваясь прищуром глаз в Гайдукова, – с вас, Александр Александрович.
– С меня, так с меня, – начал с короткого предисловия Гайдуков. – А раз так, то я предлагаю поступить по принципу, недавно озвученному нашим Президентом: «котлеты – отдельно и мухи – отдельно».
Слова, произнесенные им, слегка разрядили обстановку, вызвав улыбки на лицах у отдельных участников собрания. Напряжение спало.
 – Конструктивные замечания,  а они, к сожалению, в работе Альбины Наумовны имеют место, – продолжил он спокойным, размеренным тоном, – необходимо обязательно учесть и обсудить… Они, как мне видится из собственного опыта, – производные молодости и неопытности нашего коллеги. А также некоторой ее импульсивности, экстравагантности и юношеского максимализма. Провокационные же выпады и ерничество господ археологов, – подчеркнул новой, более высокой интонацией голоса, – недостойные интеллигентных людей, оставить без внимания… на их совести.
– Верно, – обмолвился кто-то, соглашаясь с последним мнением Гайдукова. – Нечего яйцам курицу учить…
– Кроме того, – оставил Сан Саныч реплику без внимания, – я предлагаю подготовить ответное письмо в СМИ, которые с подачи наших оппонентов уже «отметились» отрицательными статьями, смешав в кучу высказывания археологов, собственные домыслы и некоторые познания, почерпнутые из фильмов о «Властелине колец» и современной молодежной субкультуры…
Он положил на стол пару курских газет, до этого момента находившихся у него в руке свернутыми трубочкой. Лицо Альбины запунцовело ярче, голова и плечи опустились ниже. Профессор Правдин, взяв одну, беглым, отработанным многими годами взглядом «пробежал» по «диагонали». Затем проделал то же самое со второй. Прочитав обе, чуть поморщился, выразив таким образом свое отношение к написанному. Потом привычным жестом поправил очки и принялся слушать Гайдукова.
– …Оно и понятно, – продолжил тот почти без паузы, – современные журналисты, падкие до всевозможных сенсаций, до «жареных» фактов, как говорится, ради «красного словца готовы продать мать и отца». Но оставлять их выпад без внимания считаю делом неверным и даже вредным. Потому и предлагаю направить в эти газеты наш протест, а еще лучше провести у нас на кафедре небольшую пресс-конференцию с приглашением пишущей и озвучивающей братии. Вот, пожалуй, и все… – решил «закругляться» он, но, словно вспомнив что-то важное, дополнил кратко: – Не для протокола, а к сведению: на мой взгляд, господа археологи не только везде суют свой нос, но уже с успехом подменили все этносы и народы, жившие на территории страны, археологическими культурами. К тому же, видать, «забронзовели» изрядно…
– Еще бы не «забронзоветь», – послышалась реплика Долина, – с бронзовым веком ведь дело имеют!
– А если иметь дело с каменным веком, – усмехнулась соседка Альбины справа в тон Долину, – тогда что, закаменеть надо?.. Или окаменеть?…
– Онеметь… – огрызнулась двусмысленно Альбина.
Но эта реплика повисла без ответа, так как все остальные уже ждали слова руководителя, начавшего выбивать костяшками пальцев «барабанную дробь» на столешнице, призывая к порядку.
– Ваша позиция понятна, – коротко резюмировал Правдин выступление Гайдукова. – Кто еще желает?
– Пожалуй, выскажу свою точку зрения по данной проблеме, – задвигался на стуле, словно ища более удобное положение, доцент Долин Игорь Сергеевич, обычно малословный на всех кафедральных совещаниях. – С многим, что сказано коллегой Гайдуковым, я согласен. Но тут надо иметь в виду, что Сан Саныч – известный интеллигент, и в силу своей интеллигентности, или как раньше говорили – мягкотелости, он постарался сгладить острые углы…
Присутствующие затаили дыхание: большой редкостью были выступления Игоря Сергеевича. Не любил он речей, ни длинных, ни коротких, объясняя это тем, что «от переливания из пустого в порожнее сумма слагаемых не меняется». Зато свой предмет знал превосходно и лекции читал блестяще.
…Так вот, – повторился Долин, – Сан Саныч интеллигентно сгладил углы, назвав рассматриваемый нами документ отзывом. Но это, уважаемые коллеги, не отзыв, даже не пасквиль, это… – сделал он паузу и обвел присутствующих черными, как осенние омуты, глазами – это донос! Да, да! Я не оговорился – это донос, самый настоящий донос, которому бы позавидовали НКВДэшные стукачи приснопамятных тридцатых годов прошлого века! Именно таким образом, таким способом в те печальные для нашего Отечества годы велась борьба за «чистоту» науки, литературы, искусства. Напишут некоторые начетчики от нравственности и порядка – и нет «шагающих не в ногу»… Кто на Соловках и Калыме «перевоспитывается» непосильным трудом, а кто уже сразу землю своей плотью удобряет! А потому сглаживать углы не стоит…
– Слава Богу, сейчас не тридцать седьмой, – невольно вырвалось у соседки Альбины, молодого преподавателя хозяйственного права, Тюриной Элеоноры Ивановны.
– Да, сейчас не тридцать седьмой, – услышав Тюрину, повторил Долин, – но, видно, человеческая натура устроена так, что рецидивы тех лет нет-нет, да и вырываются наружу… и показывают себя! Так сказать, своеобразные реликты* той эпохи. Не научились еще наши люди даже в интеллигентной среде тактично выражать свое несогласие, свои возражения… не научились прислушиваться к оппонентам. Разве трудно было созвониться, сослаться с нами, с автором, наконец?.. Нет, не трудно. Слава Богу, прогресс позволяет сделать это оперативно и эффективно, да и живем мы не на разных сторонах земного шарика… Но этого им не надо – сразу строчат донос на имя ректора, сразу бьют в набат прессы: «Ату ее, ату! Как смогла, как посмела»!
– А не «перегибаете ли вы палку», уважаемый Игорь Сергеевич? – вновь поморщился как от зубной боли Правдин. – Не слишком ли в черных тонах видите все?
– Не перегибаю! – огрызнулся на реплику завкафедрой Игорь Сергеевич. – Не перегибаю. Скажу больше: у нас в науке уже был один «гений-самородок», товарищ Лысенко, Трофим Денисович…* дважды академик, Герой Социалистического Труда, неоднократный лауреат всевозможных государственных премий, чуть ли не пожизненный депутат Верховного Совета СССР, кавалер других регалий и званий… А сколько он судеб людских искалечил, сколько жизней загубил, даже целые отрасли науки уничтожил во имя единственно «верной и официальной», выдвинутой им же концепции в генетике и агрономии, пока не выяснилось ее антинаучность!.. Вот и господа ученые от археологии, состряпавшие этот отзыв-донос, тоже мнят себя единственно непогрешимыми и примеряют одежды товарища Лысенко. Видать, его лавры им спать спокойно не дают…
Да, в учебном пособии нашей коллеги имеются пробелы и погрешности, – после небольшой паузы продолжил с жаром. – Да, взятая ее на вооружение концепция находится в противоречиях с официальной, обкатанной если не веками, то десятилетиями уж точно, традицией… Но разве уже упоминаемый Джордано Бруно, а также Галилео Галилей,* Николай Коперник,* наконец, не пошли против официальной точки зрения, оказавшись в итоге правыми, хотя и поплатиться пришлось?!. – Обвел взглядом собравшихся. – Пострадала ли от их неомышления наука? Нет! Наоборот, только продвинулась вперед.
Долин вновь сделал паузу, то ли давая передых себе, то ли позволяя коллегам глубже проникнуться его мыслью. Коллеги же молчали, ожидая продолжения.
 – Вот обвиняют Панину в приверженности к мифам… Но разве наша начальная летопись, которую мы знаем как «Повести временных лет» и ложно считаем детищем монаха Нестора, – потряс указательным пальцем – символом особого внимания в спорах и диспутах, – хотя он всего только один из известных ее редакторов, не составлена по мифам и преданиям, не впитала в себя легенды?.. Составлена и впитала! Но почему-то этот факт уже мало кого интересует… Приняли, признали и следуем! Так почему же другие источники не могут основываться на реальных фактах и событиях, имевших место в истории нашего Отечества… И почему бы им не сохраниться в глубинах народной памяти, в фольклоре, наконец?..
Аудитория, как говорится в таких случаях, затаив дыхание, внимательно слушала.
– …Вот немецкий путешественник и археолог Генрих Шлиман* поверил в существование Древней Трои, в реальность описываемых Гомером событий Троянской войны, – с прежним пафосом продолжал Сан Саныч, – и открыл Трою. Хотя до него все сказанное там считалось мифом, художественным вымыслом гениального  поэта Древней Эллады…
– А как быть, уважаемый Игорь Сергеевич, – перебила разошедшегося не в меру доцента Маргарита Семеновна, – с заключением экспертиз, на которые ссылаются археологи,  о том, что так называемая «Книга Велеса» – это всего лишь фальшивка позднейших времен?
Перебила язвительно, с весьма заметной улыбочкой скепсиса полных и ярко накрашенных губ.
– Да мало ли было ложных экспертиз, мало ли ошибались эксперты! – в сердцах стукнул кулаком по столу Игорь Сергеевич. – Люди ведь готовят экспертизы! Люди, а не боги! А людям, даже экспертам, свойственны все слабости простых смертных. Если позволите, могу привести пример. – И не дожидаясь позволения, продолжил все также пафосно: – Вспомните, сколько было всевозможных экспертиз, доказывающих, что роман «Тихий Дон» сочинен не Михаилом Александровичем Шолоховым,* малограмотным донским казаком, а высокообразованным белым офицером. Сколько копий на этом было сломано, сколько диссертаций было защищено… Но в итоге все же нашли рукопись и убедились в подлинном авторстве. Вот вам и эксперты! Вот вам и экспертизы!
Речь Долина была настолько эмоциональна, что Альбина воспряла духом и оторвала взор от изучения пола кабинета заведующего кафедрой. Усварова, получив отпор, замолчала, поджав в капризном неудовольствии губы. Впрочем, скепсис, давно приклеившийся к ним, так на них и остался.
Можно было ожидать, что доцент Долин, выговорившись, закончит свое выступление. Однако он продолжил, обращаясь непосредственно к Паниной.
– Возможно, другие промолчат, но я, коллега, тебе вот что скажу… Наука – место не для слабонервных и слабых духом… Путь в науку, как это не покажется странным, не розами усыпан… шипами! Он очень тернист и тяжек. Как и во многих других профессиях, связанных с индивидуальным творчеством, в нашей науке существует жесткая конкуренция, не признающая дружбы и взаимовыручки. Тут нет друзей и соратников. В большинстве случаев здесь каждый сам за себя! Все соперники! В науке, чтобы ты знала, всегда существовала и существует жуткая жестокая борьба, в которой по законам диалектики выживает только сильнейший. Впрочем, – сделал незначительную паузу, – ты должна не только переживать из-за критики, но еще и гордиться, ибо сей донос написан не сам по себе, не только из альтруистских побуждений, но и с целью убрать нежелательного конкурента. А сие значит, что кое-кто в тебе увидел уже нежелательного соперника… Увидел – и забеспокоился… увидел – и заревновал, так как некоторые моменты в твоем пособии написаны гораздо подробней того, что имелось ранее… увидел – и испугался… остаться в тени… Вот и подключил археологов, которые, скорей всего, стали просто марионеткой в его руках. И этот кое-кто – ученые от истории, выпустившие не одно свое пособие по краеведению… По крайней мере, я так мыслю… Но при этом и организаторы шумихи, и исполнители даже подумать не могли, что сделали тебе огромную рекламу…
– Да на что мне такая реклама, – искренне удивилась и возмутилась Панина неожиданным выводам доцента Долина, что вновь вскочила со стула, не очень-то деликатно перебив его речь, – когда они меня чуть ли не с грязью смешали, чуть ли в некомпетентности не обвинили! Господи, какой я им всем конкурент, какой соперник, какой противник?..  Да ничего я уже не хочу… лишь бы оставили меня в покое. И зачем я только взялась за это злосчастное пособие, зачем только согласилась…
– А вот тут, уважаемая коллега, ты не права, – не согласился Долин, нисколько не обидевшись за такое «беспардонное» вмешательство в его выступление. – Писать надо, причем, писать, как можно больше! Серых мышек, которые тихонько отсиживаются по своим норам да «перерабатывают» написанное до них, – непроизвольно повел взглядом в сторону Усваровой, – и так – пруд пруди! Но при этом, коллега, необходимо писать качественно, ответственно, проверяя каждое написанное предложение, каждое слово через микроскоп научного анализа! Так-то!..
– И я, – обращаясь не только к Паниной, но и ко всем собравшимся, вклинился Правдин без лишних церемоний, – в значительной мере согласен с выводами Игоря Сергеевича. «Ветры», по всей видимости, действительно дуют от наших коллег-смежников из курских вузов. Возможно, конкретно от тех, – уточнил неброско, –  кто является авторами регионального учебного пособия «История и современность Курского края», клонированного из сборника «Курский край: истории и современность». Причем, это пособие не только скомпоновано кое-как, как говорится: «с миру по нитке, с бору по иголке», но пестрит серьезными ошибками. Некоторые темы и разделы явно находятся в разладе с хронологией, да и стилистика хромает.
Если память мне не изменяет, – наморщил профессор свой высокий, сократовский лоб и машинально поправил очки, – то во второй главе, где речь идет о монголо-татарском нашествии и нахождении нашего края под Литвой, допущено сразу несколько неточностей. В хронологии событий. А в конфликте курского князя Олега с черниговским, последний назван Юрием Всеволодовичем. На самом же деле черниговским князем в ту пору был Михаил Всеволодович, сын Всеволода Святославича Чермного, к слову говоря, доводящийся Юрию Всеволодовичу Суздальскому шурином по сестре, на которой последний был женат.
Кстати, – несколько сменил профессор тему, – личность этого курского князя до сих пор до конца не установлена. Ни у наших коллег-ученых, ни у господ археологов, ни у иных краеведов руки так и не дошли описать жизненный путь этого князя – участника печальной Калкинской битвы.
Впрочем, – поморщился с налетом ироничности, – о других курских удельных князьях, насколько мне известно, по большому счету также ничего не написано. Разве за исключением нескольких строк в различных книгах по истории края и города Курска… Да вот еще в пособии нашей коллеги, Альбины Наумовны… Так что есть возможность, уважаемые дамы и господа, отличиться…
– Одна уже отличилась, – дождавшись, когда завкафедрой окончит свой монолог, ехидно заметила Усварова. – Пусть этим занимаются на кафедре истории госуниверситета… или нашего – тоже истории… Им сам бог велел этим заниматься… они на этом, как когда-то подметил Владимир Высоцкий, «собаку съели»... А то опять какие-нибудь археологи или краеведы очередной «отзыв» состряпают, да и начнут нас «мордой» по столу возить…
– И пусть стряпают, – в пику ей бросил реплику Долин Игорь Сергеевич. – На работы покойного ныне профессора Бознера тоже стряпали. Да он, ни при дамах будет сказано, в нужник с этим отзывами ходил… Ибо ни для чего иного они не пригодны. Если людям заняться больше нечем, самим что-либо путное трудно написать, но получаемые из государственной казны денежки как-то надо оправдывать, тогда и приходится стряпать… Знаете, восточная поговорка говорит: «Собаки лают, а караван идет». Пусть лают…
– Вот именно: пусть лают, – усмехнулся не особо весело Правдин, которого еще ждал впереди нелегкий разговор с ректором, – не будем обращать большое внимание на чей-то лай, будем заниматься делом.  Считаю, что послание мы обсудили, коллеге на недочеты указали, выводы для себя сделали, политику дальнейшего поведения выработали. Значит, кафедральный совет стоит считать состоявшимся?.. Вопросы есть? Возражения?..
Вопросов и возражений не было. Панина облегченно вздохнула, остальные шумно зашевелились в ожидании момента, когда можно будет покинуть начальственный кабинет.
– Машенька, – обратился профессор к секретарше, ведшей стенограмму совещания, – подготовьте документы по повестке дня. Я позже просмотрю и подпишу. А также обзвоните редакции газет и радио с приглашением их представителей на завтрашнюю конференцию. – Он посмотрел на большие настенные электронные часы. – Так часиков на двенадцать… у меня как раз «окно» между лекциями. Ответ на отзыв я подготовлю позже…
– Не забудьте в нем про их коллективное незнание о наличии в судебной системе Средневековой Руси представительства двенадцати незаинтересованных в тяжбе сторон соплеменников, называемых Карамзиным Николаем Михайловичем «присяжными», сказать. Этот факт знают даже наши студенты – десятку же ученых «подписантов» стыдно об этом не знать, да еще и в некомпетентности нашу коллегу обвинять, – напомнил Гайдуков.
– А еще укажите этим «умникам от археологии», – добавил Долин с ироничной улыбкой, – что о князе антов Бусе или Боже не только Панина накропала несколько страниц, не только говорят о нем Асов и Демин, но упоминают также Михаил Васильевич Ломоносов, Николай Михайлович Карамзин, Борис Дмитриевич Греков, наконец, германский историк шестого века, Иордан, у которого все остальные это и заимствовали…
– А еще… – было начала Панина хрипловатым от волнения голосом о признании «Книги Велеса» таким столпом отечественной истории как профессор И.А. Исаев, по учебнику которого учится вся Россия. Но ее перебила Усварова, обращаясь к Правдину:
– Петр Васильевич, я считаю, что не стоит «гусей дразнить», незачем шум поднимать… Все само собой и рассосется…
– Так Чумака с Кашпировским тут нет с их пассами и установками, чтобы само собой рассосалось, – съязвил Долин. – Не получится… само собой! Прыщ на теле и тот сам собой не рассасывается, пока его йодом или «зеленкой» не смажешь…
Присутствующие недовольно зашумели, негромко, но вполне явственно, и это побудило профессора объявить об окончании совещания.
– Все, все, – поднял он ладони, словно ставя блок перед глухим недовольством подчиненных. – Достаточно. Все свободны. Не доставало, чтобы еще мы между собой перессорились! Сво-бод-ны! – произнес по слогам, стараясь как можно быстрее выпроводить коллег из кабинета.

На следующий день состоялась пресс-конференция, итогом которой стали публикации профессора Правдина в некоторых печатных изданиях. Только те газеты, что опубликовали негативную информацию о работе Паниной, отмолчались, хотя и были обязаны в соответствии с Законом о печати и гражданским правом или дать опровержение, или напечатать статью с иной точкой зрения по проблеме.
«Вот вам и современная «Русская Правда» в действии, – прокомментировали с нескрываемой иронией данный факт коллеги по работе. И добавили кратко: – Заказуха!»
«Заказуха! – согласилась с ними Панина, но про себя решила, что «гнать волну» не станет. Пока не станет… А еще подумала, что косность в науке, как и норманская теория образования древнерусского государства, давно осуждены, но при этом… все остается на своих местах. Взять хотя бы последнее, теорию… Декларируется одно, а на практике все выводы вновь сводятся к той же норманской теории, правда, слегка припомаженной, приукрашенной, прилизанной, причесанной. Но суть-то от этого не меняется! Никак не могут уйти от мысли, навязанной сначала греческими попами и монахами, а затем учеными норманистами, что славянские народы, в том числе и русский, а, возможно, русский особенно, были дики и необразованны, отсталы и бескультурны. И что «свет истины и культуры, азы государственности» ему принесли норманны и греки.
Впрочем, что говорить о веках минувших… Ведь и в наше время опять вся, так называемая элита общества, как и двести,  и триста лет назад, повиливая хвостом перед «прогрессивным и цивилизованным» Западом, по-собачьи преданно заглядывает ему в глаза и просит вновь научить уму-разуму, демократии и рыночной экономике, правам человека и культуре. И не видят через свои розовые и зеленые очки, что так называемый Запад, веками неприязненно относившийся к Руси и России, с радостью науськивающий на нее воинственных соседей, вновь с рвением учит тому, как быстрее и лучше развалить собственное государство, как остаться без армии, как разбазарить природные богатства.
Запад, «уча демократии», закрывал глаза на то, как господин Ельцин, Борис Николаевич, Президент России, фактически совершив государственный переворот и развалив СССР, узурпировал власть в России. Запад молчал, а, возможно, радостно потирал ладони, видя, как по приказу «демократа» Ельцина расстреливают из орудий танков собственный парламент. Запад, фарисейски рассуждая о разоружении, придерживаясь в этом, как и во всем остальном, двойных стандартов: одни для своего внутреннего употребления, другие – для России и прочих, – добиваясь того, чтобы Россия сократила в десятки раз свой арсенал и убрала ударные группировки за Урал, не только сам разоружаться не стал, но расширил своей военный и политический блок НАТО, придвинув его к границам России.
А теперь еще «друзья американцы», оказывая давление на правительства Чехии и Польши, вопреки желанию простого народа этих стран, планируют возвести системы «ПРО», пуская пыль в глаза мировой общественности, что делается это против агрессивного Ирана. Но даже слепому и глухому понятно, что строится все, конечно же, против России.
Вот и выходит, что «нашим салом нас же и по мусалам»! И при этом в России нашлось немало «супердемократов», аплодирующих Западу, агрессивная натура которого, несмотря на его «ангельские крылышки», умело нарисованные их же СМИ, проявилась при бомбежке славянской Югославии, немотивированной или, точнее, ложно мотивированной ее оккупации. Как, впрочем, и при сепаратизме в Чечне, когда он оружием, финансами и, что особо важно, морально подпитывал бандформирования и предоставлял убежища главарям этих бандформирований, руки которых обагрены русской кровью.
Конечно, не все на Западе, даже среди политиков, скрытые или откровенные недоброжелатели России, особенно сильной и суверенной России. Есть и сочувствующие ей, есть и доброжелательно настроенные. Но их, к сожалению, как показывает многовековой опыт, меньшинство. Большинство же смотрит, как бы ее в очередной раз унизить, да за ее счет поживиться!.. Материально ли, морально ли – без разницы… Лишь бы поживиться! Лишь бы унизить!
…И опять в России находятся голоса, призывающие к покаянию русского народа. В чем же каяться? В том, что десятки миллионов россиян  легли на ратных полях Отечественной войны, развязанной все тем же «прогрессивным и цивилизованным» Западом?! В том, что наш народ, отстояв свою свободу, подарил ее и Западу?! Или в том, что вопреки всем катаклизмам мы выжили?!
В чем каяться рабочему, родители которого или воевали, или сутками напролет стояли у станков голодные и холодные, лишь бы дать фронту все необходимое для победы?! В чем каяться крестьянину, который, не доедая сам, веками кормил страну?!
Если уж кому и каяться, то каяться нужно правителям, а не народу. Но правителей тех давно уже нет. Плохо, хорошо ли, но канули в Лету! А современные… те, что ныне правят? Эти-то и грешить только-только начинают… Хотя, конечно, им надо все-таки время от времени оглядываться на содеянное ими для блага Отечества, чтобы решить для себя: есть ли необходимость покаяния или нет. Но перед собственным народом и не по прихоти кого-либо извне.
Господи, как надо не любить свой народ, чтобы до сих пор идти указанной чужим перстом дорогой и довольствоваться куцей историей, «благосклонно подаренной» западными «просветителями»?! А если кто попытается чуть взглянуть шире и глубже – так сразу крик: «Антинаучно, лжепатриотично»!
И тут же – клеймо лжепатриота…
 



ТРЕВОЖНЫЕ ГОДЫ ОТРОЧЕСТВА

ГЛАВА 1

…Кони ржут за Сулой – звенит слава в Киеве; трубят трубы в Новгороде – стоят стяги в Путивле!
                Слово о полку Игореве

С самого утра во второй день Русальей седмицы* во всех церквушках Путивля, а пуще всего на колокольне храма Вознесения Христова, веселым перезвоном, по-весеннему игриво и азартно играли-пели колокола.
– Что такое? – удивлялись спешащие по своим делам-заботам путивляне и путивлянки, невольно поворачивая головы в сторону ближайших домов Господних и осеняя себя крестным знаменем. – Вроде и праздника никакого нет… будний день… А звонят, как при двунадесятых…
– Так то, видать, у князя нашего, Игоря Святославича, очередной наследничек народился! – высказывались более догадливые. – Княгинюшка-то наша давно непраздной* хаживала! Сами видели, да и люди дворовые сказывали…
– Если так, – улыбались третьи, – то молодцы наши князюшки, и Игорь, свет Святославич, и княгинюшка Ефросиньюшка, дщерь Ярославова: время попусту не теряют – что ни год, то по ребеночку рождают.
– Это верно, – тут же вмешивались досужие кумушки, забыв вмиг про дела и прочие заботы, – пяти лет не прошло со свадебки их, а уже третьего ребеночка на свет божий пустили. Первенец – Владимир-княжич, затем дочкой Бог их наградил, Оленькой. В честь прабабки, знаменитой княгини,  так назвали… Теперь вот причт* церковный с рождением второго сына поздравляет.
– Эй, клуши, да уймитесь вы, – пытались урезонить разошедшихся кумушек скептически настроенные горожане, – чего разошлись, чего раскудахтались? Может быть, совсем не по тому поводу звон идет… может, по иному какому случаю… А вы уж и крик подняли словно на пожаре… хоть святых выноси, право слово…
– Да как так не по такому случаю? – подбоченившись короткими пухлыми руками, с возмущением затараторила стряпуха Парашка, славная в Путивле не только самыми сладкими да румяно-пышными калачами, но и луженым голосом да сварливым нравом: если прицепится к кому, то хуже репья – не отбиться, не оторваться. – Как пить дать по такому!
– Кабы, бабы, нам кого из теремных повидать, – разумно заметила одна из любопытных кумушек, – они бы нам все в точности и обсказали-поведали! У меня там не одна знакомая княжья челядинка имеется… Да вот что-то их не видать… – поджала скорбно губы.
– Верно сказано, – согласились многие. – Только ведь «если бы да кабы, то росли бы во рту грибы, и был бы тогда не рот, а огород».
– Чего зря лясы точить, – перебила всех глазастая да разбитная Парашка, – вон гридень княжий, Горыня, кажись, идет… Как раз со стороны детинца путь держит. Спросим, пожалуй, его о том… Вот он нас и рассудит, Фомы не верящие… Эй, гридень, подь сюда!
Со стороны детинца к городскому торжищу действительно приближался гридень Горыня, детина тридцати лет, косая сажень в плечах, лицо улыбчивое да веснушчатое, словно на нем черти, о которых так красочно рассказывает поп Лука во время проповедей, горох каждую ночь цепами молотят да собрать к утру забывают. Рыжеватые кудри до плеч. Утренний ветерок в них играется-развлекается, шевелит и так и этак. И они ему отзываются – вьются да пылают, словно языки пламени кострища.
Горыня с мечом на широком кожаном поясе, но без остальной воинской справы. Ворот льняной рубахи распахнут, давая возможность обозревать его могучую шею и грудь в густой рыжей волосяной поросли, а еще увесистый медный крест на этой могутной груди. Обут Горыня, как и положено княжескому отроку, в крепкие темно-коричневого цвета сапоги из бычьей кожи на толстой подошве. Что и говорить, богатырь, настоящий вой…
– Здравы будьте, бабы да молодки, – неспешно, чуть по-медвежьи косолапя, подошел Горыня.
Подошел, не гордясь и не чинясь перед путивлянами, так как сам на княжий двор попал не из боярских хором, а с соседней улочки. На ней до сих пор проживают его батюшка с матушкой да младшие брательнички, Славута и Омеля. Промышляют, как и многие горожане, плотницким топором, рыбной ловлей да охотой на птицу и зверя лесного. Впрочем, пребывание при княжьих палатах уже наложило свой отпечаток на поведение и характер Горыни: стал не только смел в речах, но и насмешливо-снисходителен, и подковырист, чего раньше за ним как-то не замечалось.
– Что за шум, а драки нет? – обнажил он в улыбке два ряда крепких зубов. – Почто звали? Если в мужья или в полюбовники, то напрасно – женат я, – пошутил беззлобно, – хотя таких пышнотелых, как тетка Параха, даже очень уважаю, – сделал вид, что хочет ущипнуть стряпуху за пышные телеса пониже пояса. – Если же зовете на калачи, то не откажусь, грешен этим делом, люблю сытно поесть…
– И ты будь здрав, Горыня Силыч, – закудахтали вразнобой досужие кумушки.
– И тебе здравствовать, – была сдержанней своих товарок стряпуха Парашка, – но на чужой каравай, милок, рот не разевай. – Тут же урезонила она игривость гридня. – А то зубки обломать можно… Караваи-то разными бывают: и сдобными, и черствыми… Позвали же мы тебя, молодец, чтобы разрешил наш спор… – попеняв игривому гридню скорее в шутку, чем серьезно, перешла к делу.
– Это еще какой такой спор? – приосанившись, повел очами гридень.
– Да вот колокола что-то ныне вроде бы в неурочный день расшумелись, – затараторили вновь подружки Парашки. – Часом, не сынок ли у князя нашего народился? А то есть неверящие… Рассуди, будь милостив… ты ведь при тереме обитаешь, поди все княжеские секреты ведаешь…
– И рассужу, – без прежнего зубоскальства, вполне серьезно и степенно заверил путивлян Горыня. – Действительно княгинюшка наша, Ефросинья Ярославна, сынком разрешилась! Опередили они по наследничкам его старшего братца, Олега Святославича Северского, у которого до сих пор всего один сынок-то имеется, княжич Святослав. Потому князь Игорь на радостях и приказал звонарям через нарочных ударить в колокола. Вот так-то…
Сказал – и потопал дальше по своим делам.
– И на том спасибо, – поблагодарили его вдогонку.
Посплетничав еще какое-то время, разбежались любознательные товарки калашницы Парашки. У каждой дел – в семь пар рук делать не переделать… А вскоре над городским торжищем, превышая колокольный звон, разнесся и ее голос, сзывающий почтенных горожан отведать стряпни: «Калачи, калачи! Только с пылу, из печи! Налетай, честной народ – будешь сытым целый год! Есть с кашей – для мамаши с папашей, есть с требухой – если не глухой! Есть и с капустой – чтобы в животе не было пусто. Ни у князя, ни у бояр не найдешь такой товар. Дорого не прошу – рада и грошу! Не зевай, налетай, калачики покупай! Хоть за гривну,* хоть за куну,* хоть за басенку Перуну».*
 
– Крестится раб божий, – окуная ревущего во все горло и сучащего крохотными ножками младенца в храмовую купель,* специально наполненную по такому случаю теплой водой, торжественно и басовито произносит протоиерей* храма Вознесения Христова, отец Иоанн, – и нарекается в святом крещении именем Павел. В честь одного из наипервейших апостолов Господа нашего и церкви Православной… Аминь!
Церковный клир,* певчие, расположившиеся на клиросе* у алтаря,* затягивают хвалебный псалом… Поют лепо и слаженно – грех не заслушаться!
Протоиерей в черной шелковой рясе и праздничных светлых ризах,* ласкающих глаз золотым шитьем по парче; на широкой груди золотой крест с распятьем, но без самоцветных каменьев, лалов, лазуритов и адамантов.* Строг и лучезарен одновременно.
Храм ярко освещен десятками, если не сотнями, зажженных свечей и лампад, наполнен сладким запахом ладана, елея и лампадного масла. Благость во всем…
Лики святых, взирающих немигающими очами с темных икон в серебряных и золотых окладах, развешанных по стенам, особенно «густо» у врат алтаря, строги и суровы. Без сердечного биения и не взглянешь… Рука сама, словно птица, так и летит в крестное знамение!

Когда-то давным-давно, когда даже самого путивльского князя Игоря Святославича еще не было на белом свете, а его отец, князь Святослав Ольгович, переживал не лучшую пору, притесняемый недругами – великим князем Изяславом Мстиславичем да двоюродными братьями Давыдовичами Черниговскими, Владимиром и Изяславом – храм этот, тогда еще просто церковь, был подвернут разорению и опустошению.
Случилось же так: город Путивль, принадлежавший в качестве удельного Святославу Ольговичу Северскому, с началом гонений на него был подвергнут осаде со стороны дружин Давыдовичей и сына киевского князя, Мстислава Изяславича. Путивляне, любя князя Святослава за его доброе к ним отношение и справедливое разрешение тяжб, стойко оборонялись. И только прибытие под стены самого великого князя, и данное им путивлянам княжеское слово, что град не будет предан на поток и разграбление, позволило открыться градским вратам.
Изяслав Мстиславич данное им слово сдержал: ни посада, ни детинца рушить и грабить не разрешил, позволив только поживиться имуществом Святослава и брата его Игоря, незадолго до того лишенного великого стола. И когда княжьи дома были разграблены, то оказалось, что под этот шумок была ограблена и разорена церковь Вознесения Спасителя. То ли Господь попустил сие злодеяние, то ли бесы сильны оказались…
Княжеский тиун Власий, на которого Святославом возлагалась ответственность за сохранность княжеского имущества, да поп Лавр, отвечавший за церковную утварь, снесясь тайно между собой, подсчитали все убытки, причиненные князю Святославу, и отписали ему о том, направив с верными людьми. В послании, которое до сих пор хранится у северских князей, говорилось: «Весь двор разделили на четыре части, также скот, мед, и всякую рухлядь.* Из погребов взято пятьсот берковцев* меду да восемьдесят корчаг* вин. А еще церковь Святого Вознесения всю облупили, взяли сосуды серебряные, ризы, пелены* парчовые да шитые золотом, кадила* серебряные и медные с серебряными же цепочками. А еще Евангелие в серебряном окладе, да все церковные и прочие книги, собираемые князем и настоятелем, да все колокола медные. Не оставили ничего, все разделили между собой, между прочим, и семьсот рабов».
В народе сказывали, что когда князь Святослав, ставший изгоем по воле великого князя и своих двоюродных братьев Давыдовичей, забывших крестное целование и предавших своей род Ольговичей, получил это послание, то опечалился да закручинился. Впрочем, больше всего он переживал не о разграбленном имуществе, не о рабах и слугах, у него отобранных, а о похищенных книгах. Ведь их собирал по всей Руси и во время похода в греческую землю на Дунай. И считал их высшим богатством – дороже гор злата и серебра. А тут раз – и в одночасье лишиться!.. Как не загорюниться?..
С тех пор храм, конечно же, был отремонтирован. Расхищенное из него имущество по обретению князем Святославом вновь силы и новгород-северского княжения – частично разыскано и возвращено, частично заменено новым. И хотя давно уже нет ни тиуна Власия, ни попа Лавра, а также уже прошло целых десять лет со смерти самого Святослава Ольговича, храм Вознесения Христова является одним из самых почитаемых в роду у Святославичей.

Прочтя подобающую случаю молитву и сотворив крестное знамение и прочий обряд, необходимый при крещении, протоиерей Иоанн тут же передает орущий комочек княгине Агафье Ростиславовне Северской, приглашенной счастливыми родителями в качестве крестной матери.
– Держи!
Княгине около тридцати лет, она невысока ростом, но дородна и полнотела – по-видимому, годы супружеской жизни и рождение ребенка уже явно наложили на нее свой отпечаток. В руках у нее широкое нежное льняное полотенце и тонкой работы пуховое одеяльце, чтобы немедленно укутать орущее чадо.
Агафья Ростиславовна, несмотря на свою полноту, быстро и сноровисто пеленает ребенка, затем нежно прижимает драгоценный сверток к груди, словно желая согреть и успокоить его своим теплом. При этом ее немного пухловатые губы шепчут младенцу какие-то ласковые, нежно убаюкивающие слова.
Возле нее, помогая ей, тихо охая и ахая, суетятся дворовые служанки путивльской княгини. Чуть поодаль, в группе нарядно одетых северских и путивльских бояр, с детьми стоят ее муж Олег Святославич с семилетним сыном Святославом и брат северского и путивльского князей, Всеволод, который к тому же является и крестным отцом новорожденного княжича.
Посылали вестников и в Галич, приглашая на крестины родителей Ефросиньи Ярославны, Ярослава Владимирковича Галицкого с княгиней Ольгой Юрьевной, да братца Владимира. Однако в Галиче на эту пору случилась очередная замятня: князь давно охладел не только к супруге, но и к сыну Владимиру. Возлюбил же он прижитого от наложницы Настасьи, сожженной в лето 6679 от сотворения мира* галицкими боярами по приговору веча, сына Олега, прозванного в народе Настасьичем.
Видя остуду, Ольга Юрьевна ушла от мужа с детьми Владимиром и Константином в Польшу и Червень. Но после кончины соперницы на костре была принуждена боярами к возвращению в Галич, хотя и не хотела того. Впрочем, возвратившись, гордая дщерь суздальского князя искренне желала сохранить хоть малую видимость брака. И долго терпела нелюбовь супруга да удерживала от необдуманных шагов сына Владимира, уже несколько лет женатого на дочери черниговского князя Святослава Всеволодовича, Малфриде-Болеславе.
Но и ангельскому терпению когда-то приходит конец. Да и настроение галицких бояр изменилось круто. Уже они подбивали ее на побег: «Вот лишится семьи – запоет по-иному. Беги, княгиня. Беги вместе с сыном». Послушалась. И с Владимиром (второй ее сын, Константин, к этому времени уже умер, простудившись на охоте) и его супругой вновь тайно покинула Галич. Стопы ног своих направили к князю луцкому Ярославу Изяславичу. Тот кров дал, помощь оказал, но озлобил против себя князя Ярослава Галицкого. И теперь между Галичем и Луцком шли ожесточенные войны, и сторонам было не до крестин в Путивле.
Были званы и князья черниговские, Святослав Всеволодович и Ярослав с супругами и чадами. Но и те, ввязавшись в смуту Мономашичей из-за киевского престола, прибыть не смогли. Хитрые да прижимистые отделались малыми подарками, присланными с нарочными гонцами.
– Громко кричит, – констатирует удовлетворенным от проделанной работы баском протоиерей, – знать, быть ему грозным князем-воителем. Примета такая существует: если княжий ребенок при крещении горазд до крику, то быть ему славным на рати, – поясняет он князю Игорю и княгине Ефросиньи, празднично одетым и стоявшим тут же, рядом с купелью, – повелевающий глас далеко будет слышан… до каждого воя дойдет…
– И мы с княгиней моей так думаем, – соглашается с ним Игорь Святославич, сияя лицом, – потому и дали княжеское имя Олег… в честь Олега Вещего, великого воителя. А еще и нашего славного деда и прадеда, Олега Святославича… – После чего, переходя уже к другой теме, приглашает на праздничное пиршество: – Просим, святый отче, отведать с нами хлеб-соль по случаю крещения княжича. Будут только близкие: Олег Святославич с княгиней Агафьей, братец меньшой Всеволод Святославич – князь трубчевский и курский, да ближайшие бояре…
Путивльский князь, которому не исполнилось еще и двадцати пяти лет, не поражает высоким ростом, однако статен и строен, как молодой дубок. А широкий разворот слегка покатых плеч, горделивая посадка главы, сиянье светло-карих глаз говорят о его мужской силе, крепкой воле и молодецкой удали. Тонко очерченный, с едва заметной горбинкой нос, черные брови, блеск темно-карих очей, тонкие губы, упрямо выступающий подбородок и волнистые темно-русые волосы, падающие на плечи, указывают на принадлежность к славному и гордому роду Ольговичей, к потомству черниговских и северских князей. В матовости же кожи лица и легкой скуластости едва заметно угадывается и примесь степной крови в жилах путивльского князя. Еще бы не угадываться, когда родной батюшка Святослав Олегович рожден половчанкой Осолуковной.
На нем нарядная княжеская епанча,* застегнутая у ворота золотой фабулой,* и, несмотря на нахождение в храме, меч в богато убранных ножнах – неотъемлемый атрибут и символ княжеской власти и достоинства. На ногах – желтого цвета сафьяновые* сапоги на низком каблуке, в широкие голенища которых заправлены голубого атласа порты.
Стоявшая рядом с ним и опирающаяся на его левую руку княгиня Ефросинья также нарядно одета. Тяжелой узорчатой поволоки* платье, глухо застегнутое на тонкой шее и в то же время выгодно подчеркивающее грудь и талию, спадает до самого пола, надежно пряча стройные ножки княгини, обутые в сафьяновые сапожки. Поверх парчового плата ее голову украшает небольшая золотая корона – дань заведенной в венгерской и польской землях традиции украшения царствующих особ. С обруча короны, мелодично позванивая, свисают золотые же колты* в виде разнообразных спиралек и звездочек. Височные спиральки – традиционные украшения северянок, звездочки – полянок и галицких красавиц. Между колтами отливают матовой белизной нити жемчуга.  Жемчужное ожерелье в два-три ряда – в храме это трудно разглядеть – на шее и груди путивльской княгини. Здесь же, переливаясь огнями и цветами радуги, бриллиантовая брошь в виде цветка розы – свадебный подарок ее родителя – аккуратно приколотая к платью, не по центру, а ближе к левой стороне.
Ярославна не выше северской княгини, но не в пример последней, по-девичьи стройна, словно и не была трижды непраздной. Ее большие голубые глаза лучатся горделивой радостью счастливого супружества и материнства.
– Просим, просим, святой отец, – следом за мужем приглашает на трапезу протоирея ласковым, льющимся откуда-то изнутри голосом и княгиня, немного смущаясь и краснея от происходящих торжеств.
– Рад буду, рад буду! – кланяется одной главой священнослужитель. – Вот закончу службу и прибуду. Непременно прибуду.
Протоиерей Иоанн, соглашаясь, не лукавит: он, как лицо наибольшего священного сана во всем Путивльском княжестве, давно вхож в княжеский терем, хотя у князя и княгини собственные духовники имеются. Но духовники духовниками, а протоирей протоиреем.
Празднично одетая кавалькада* покидает храм и, весело переговариваясь, направляется к княжескому терему. Там  всех уже ждут богато накрытые столы, ломящиеся от яств и хмельных напитков. А еще – услужливая челядь, также находящаяся в приподнятом настроении: и им что-нибудь да обломится с хозяйского стола.
«В лето 6682, – запишет по прошествии нескольких дней после рождения и крещения путивльского княжича в летописный свод черниговских князей монах Пимен, – у князя Игоря Святославича Путивльского родился второй сын, названный во князьях Олегом и нареченный в святом крещении Павлом. И была радость в доме князей путивльских и северских. И был дан большой пир, на который съехались князь северский Олег Святославич с супругой и сыном, да князь курский и трубчевский Всеволод, с боярами своими и лучшими людьми. Пировали без малого целую седмицу, желая здравия и долголетия новорожденному княжичу Олегу, в крещении Павлу, и его благоверным родителям».













ГЛАВА 2

…А мои-то куряне – опытные воины: под трубами повиты, под шеломами взлелеяны, с конца копья вскормлены, пути им ведомы, овраги им знаемы, луки у них натянуты, колчаны отворены, сабли изострены; сами скачут, как серые волки в поле, ища себе чести, а князю славы.
                Слово о полку Игореве
 

Детство старших княжичей Игоревичей, Владимира, нареченного в крещении Петром, Олега, нареченного Павлом, Святослава, крещенного Андрианом и Романа, родившихся в бытность их родителя путивльским князем, началось в Путивле и его окрестностях. Однако прошло оно в Новгороде Северском, еще называемом просто Новгородком, в отличии от Новгорода Великого, уютно расположившемся на мысу одной из излучин Десны. Именно здесь в 1180 году от Рождества Христова, или в лето 6688 от сотворения мира, как более употребимо было на Руси, после смерти сводного брата их отца, Олега Святославича, вокняжился Игорь Святославич, их родитель. В Новгороде Северском же у них появился и пятый брат, Ростислав, а также две сестры: Ирина и Мила.
Княжичи росли дружно, хотя и без мелких детских ссор и драк дело не обходилось. Но кто в детстве не дрался и не шалил, есть ли такие?.. Летом вместе с дворовыми и посадскими мальчишками ходили в лес по ягоды и грибы, ставили силки на певчих птиц, купались в водах тихоструйной речки Деснянки, в которой было раку – по шею, а воробью – по колено. Зимой же, когда позволяли морозы и метели, катались с деснянских круч на ледянках и лыжах, порой разбивая в кровь носы и возвращаясь в терем озябшими и промокшими до нитки. От влажной одежонки парило так, словно от загнанного многоверстной гонкой коня. Этим приводили в неописуемое волнение матушку и ее сенных девок.
Отец, если не бывал в походах с братом Всеволодом и черниговскими князьями, только смеялся да говорил, видя их расквашенные носы и сбитые локти да колени, что на Руси за одного битого всегда двух небитых дают. Хватал под мышки и подбрасывал под потолок терема к пущему неудовольствию матушки и тоненькому хихиканью старшей сестрички Оленьки.
Той и самой хочется пошалить с братцами, с гор покататься, в снежки поиграть, бабу снежную слепить, да маменька не пускает, бранить не бранит, но и воли не дает. «Не девичье это дело, – говорит. – Лучше рукодельем каким-либо займись. Вон стихарь* для иерея церкви Спаса, отца Никона, вышивать возьмись, или рубашку для батюшки».
Тут так и подмывает ответить матушке, мол, девки сенные и прочие челядинки на что? Но не возразишь: матушка уже давно сказала, как отрезала, что и княжны должны уметь рукодельничать. К тому же и сама без дела ни один день не сидит, то что-нибудь шьет, то вяжет, то вышивает.
По истечении зимы, начиная с Сороков, справляли старинные славянские весенние праздники. Бегали по сугробам, стараясь забраться как можно выше на окрестных пригорках, с испеченными румяными куличами, съестными жаворонками, густо обмазанными медом и нанизанными на длинные палки, чтобы ближе были к небу. Вместе с дворовыми ребятами выкликали закличи: «Жаворонок, жаворонок, голос твой высок и звонок, сам скорее к нам лети и Весну красну веди!» или «Весна, весна красная! Приди весна с радостью, с великой милостью»!
С наступлением Масленицы участвовали не только в веселых и звонких закличах весны, но и в шумливом взятии снежной крепости, возводимой посадскими. С крутояра любовались кулачными боями, устраиваемыми взрослыми на берегу Десны, страстно завидуя тем, кто уже подрос настолько, что может в них показывать удаль свою.
Со времени крещения Руси Владимиром Святославичем минуло около двух веков. Давно уже сожгли всех старых идолов, а в городах и весях понастроили множество церквей. Но, несмотря на это, русичи свои древние праздники и обряды не забывали. Приноровившись к новым условиям, справляли их, где тихо и утайно, где шумно и открыто. И не только простые смертные, смерды да люд работный по посадам, но и бояре, и князья.
Духовенство, особливо прибывшее из далекого Царьграда, хмурилось, плевалось, крестилось, чураясь «бесовщины», но поделать с этим ничего не могло. «Дикари, мол… что с них взять». И «закрывало глаза» до поры до времени, лишь бы паства* в целом соблюдала христианские обычаи да посещала храмы божьи. А паства и посещала, и десятину, что немаловажно, исправно платила. Опять же в избах и хатах по красным углам иконки держала. Мило-дорого… А некоторые – так и целые киоты* с зажженными у них лампадками. Вообще красота да благость!..
Однако, совершая молитвы триединому Богу – Богу Отцу, Богу Сыну – Иисусу Христу и Богу Духу Святому, не забывали помолиться и богам, в которых веровали их праотцы: Роду, создавшему все сущее на земле и в небе, Сварогу – отцу всех богов. Молились Хорсу, Дажьбогу, Световиду и Яриле – богам солнца, света, добра и земного благополучия, Велесу – богу богатства и мудрости. Грозному Перуну – богу грома и молний, покровителю русского воинства, и его супруге – Перунице. Молились Ладе – богине весны, любви и плодовитости. И еще многим другим, глиняные и деревянные идолы которых давно порушены, порубаны и сожжены попами, но не изничтожены, не вытравлены из памяти народной.
Совершая молитвы старым богам, рассуждали просто: с нас не убудет, а им, какие бы ни были, радость… В памяти, не забыты…
Пусть не открыто, пусть тайно, но по праздникам приносили им и требы – жертвоприношения. Кому цветок, кому листок, кому колосок, кому жита в туеске,  кому хлебца малый кусочек, кому веточку вербы или березки. А еще – горшочки малые с кутьей и узваром. Ставили в красных углах. Кто под иконками, кто за иконками, чтобы было не увидать постороннему глазу.
Помня о живых, не забывали и об усопших вечным сном. Несли на кладбище и оставляли на могилах умерших пращуров яства и напитки. Почитая щуров и пращуров, чтили и память о них.
В конце мая месяца – на Русалью седмицу, а в июне – на Купалу в лесах, на берегах рек собиралась молодежь. Разжигали большие костры, водили хороводы, пели песни и прыгали через огонь – совершали обряд очищения. Девушки плели венки и пускали их по воде, чтобы узнать о суженых…
И все, от мала до велика, от согбенного непосильным трудом пахаря-смерда до боярина и светлого князя, величали себя детьми Дажбожьими и внуками Сварожьими. Иногда – внуками Велеса, бога достатка и разума!.. А еще, как не старалась православная церковь отвратить от суеверий, верили в ведьм и колдунов, в русалок и водяных, в леших и домовых. Одним словом, в нечистую силу…
Не потому ли рядом с нательными крестами зачастую носят русичи всевозможные обереги и ладанки с заговоренными травами, камешками и родной землицей. Не потому ли сначала просят попа окропить святой водой меч и кольчугу, чтобы не рушились от вражьей силы в бою, а затем тайком спешат к ведуну, чтобы и тот наложить на них старинный заговор для пущей прочности...
Впрочем, и Великий пост, наступающий сразу же за Масленицей, соблюдают строго. И не оттого, что попы так велят, а оттого, что беспокойная русская душа очищения требует. Ох, уж эта русская душа… ох, уж эти русичи…       

В Новгородке Северском, когда старшему княжичу Владимиру исполнилось шесть лет, княгиня Ефросинья Ярославна стала обучать его грамоте и счету. Выросшая в семье галицкого князя Ярослава Владимирковича, прозванного в народе за ум Осмомыслом, она хорошо знала не только славянскую и греческую грамоту, но и венгерскую, и польскую, и даже немецкую. Жизнь на границе с этими государствами требовала того. Впрочем, она не только знала грамоту, но и читала фолианты древних греческих и римских историков и писателей, философов и географов, неизвестно какими путями оказавшиеся в распоряжении ее отца. Батюшка не препятствовал. Наоборот, поощрял: «Аз и буки сами есть не просят, но умному еству приносят. Кто грамоте горазд, тому и на чужбине не пропасть».
Учить грамоте – труд великий. А у княгини и без этого забот полон рот. Потому и призвала в помощь себе пресвитера храма Михаила Архистратига, отца Феофана, мужа велеречивого, в науках сведущего, к пастве строгого.
По истечении семи лет княжич Владимир, не прекращая занятий по обучению грамоте и чужеземным языкам, начал постигать еще и ратное дело. Так решил князь Игорь Святославич. И поручил сие важное дело своему старому дружиннику и опытный воину Ратибору, не раз побывавшему в дальних походах, сечах и сражениях.
«Князь не только должен грамоту знать, но и воинское дело, – говорил сыну Игорь Святославич, сам прошедший в детстве воинскую науку у отцова воеводы Славца, гонявшего Святославичей в жару и холод по несколько часов кряду, чтобы закалить в них дух настоящего воина, выработать выносливость, упорство и стремление к победе. – Князю без того нельзя, на нем все княжество держится. Впрочем, и без грамотности также никак нельзя, – тут же добавлял он. – Мудрыми сказано: «Сильный да здоровый, но ученья лишенный – на одной ноге стоит, сильный да разумный – на обеих». А еще на Руси говорят, что ученый водит, а не ученый следом ходит. Как на цепи. Так-то, сын. Потому постигай обе премудрости прилежно».
И чтобы княжич встал крепко на обе ноги, княгиня и пресвитер усердно учили его «аз и букам», а дядька же Ратибор – воинскому делу. Второе отроку нравилось куда больше: с утра и до вечера готов был маленьким мечом махать, из лука стрелять; обливаясь потом, на крутояры взбираться. Однако приходилось и Евангелие читать, и Псалтырь, а еще слушать рассказы матери-княгини о древних греческих полководцах, историках и философах. Да и отец Феофан не оставлял своими заботами – заставлял летописную повесть временных лет мниха Печорского монастыря Нестора запоминать да пересказывать. Не хотелось, да приходилось…
К десяти годам, Владимир уже мог не только читать и писать по-гречески и по-славянски, не только общаться по-польски и по-венгерски, но и уверенно держаться в седле, скакать хоть рысью, хоть галопом. Последнее – к пущей зависти  брата Олега, так как другие братья были совсем малы, чтобы что-то понимать и завидовать старшему. Еще у Владимира была полная воинская справа: посеребренный шелом с бармицей тонкого кольчужного плетения, светлая кольчуга с зерцалом на груди, круглый, похожий на половецкий, щит, копье и лук со стрелами, самые, что ни на есть, взаправдашние, хоть и небольшие по размеру. Но ежедневную зависть не только Олега, но и всех боярских отроков, вызывал маленький меч в искусно разукрашенных ножнах на широком поясе – мечта всех мальчишек. Олегу же исполнилось шесть лет, и мать взялась за его обучение.
– Ма-а-а! – дергает княгиню за руку Олег, наблюдая через оконце светелки княжеского терема, как старший брат лихо скачет на уже собственном коне, – я тоже хочу… коня и воинскую справу!
– Обязательно и у тебя все это будет, – неспешно высвобождает Ефросинья руку и гладит ласково мягкой ладошкой по вихрастой головке сына. – Вот немного подрастешь – и все будет! Отец прикажет кузнецам градским Кузьме и Демьяну и тебе воинский нарядец* отковать…
– Такой же, как у братца Владимира? – задирает личико княжич.
Задирает, чтобы заглянуть матери в большие голубые, словно чистое  летнее небо, глаза и понять: шутит или говорит серьезно. Тут ребятишек в детинце не поймешь, где в их словах быль, а где небыль, что уж говорить о взрослых… Даже если эти взрослые самые близкие и родные тебе люди.
– Такой же, такой же, а то и лучше, – заверяет Ефросинья с улыбкой все понимающей родительницы и тут же возвращает Олега к уроку: – А пока, сын любезный, давай вспомним и перечислим всех великих князей.
Княгиня хоть и в домашней обстановке, но, с детства приученная своей матерью Ольгой Юрьевной Суздальской, дочерью Юрия Долгорукого, к порядку и аккуратности, одета торжественно, почти по-праздничному. Дети не должны видеть мать растрепанной и неприбранной. Волосы, заплетенные сенными девушками в две тугие косы, уложены короной на голове, покрытой парчовым повоем* светлых тонов. Замужней женщине не предстало быть простоволосой.
Поверх голубого бархатного платья, подчеркивающего статную фигуру и доходящего до самых пят княгини, наброшена черного бархата же скуфейка-безрукавка. Она расшита золотыми нитями. Это и наряд женский, и душегрейка. Княгиня заботится о своем здоровье, и Господь ей в том радеет. Недаром всех кровинушек вскормила собственной грудью, не доверяя мамкам-кормилицам. Хотя некоторые русские княгини, следуя примеру польских, немецких и византийских венценосных мам, сами чад уже не вскармливают. Мол, не царское дело…
В обычной обстановке Ефросинья Ярославна если не баловала деток, то терпимо относилась к их шалостям, разумно полагая, что когда, как ни в детстве, можно и побаловаться. Уж очень короток человеческий век! Но во время занятий она становилась строгой и требовательной, о чем старшие дети знали прекрасно, и принимали как должное.
Вот и княжич Олег, видя, что мать задала серьезный вопрос, понял, что шутки закончились, и предстоит труд обучения. Вздохнув, он садится за специально приготовленный для него поставец, на котором лежит стопка заранее навощенных дьячком Федором дощечек и острое стило для начертания буквиц.
На этот раз чертить буквицы княгиня-мать не требовала, начав урок с повтора и перечисления русских князей от Рюрика и его братьев. Это привычно, и Олег бойко начинает рассказывать о том, как Рюрик* с братьями Синеусом и Трувором с берегов Варяжского моря* пришел на Новгородскую землю, как построили крепости и городки.
Когда очередь дошла до начала киевского княжения шурина Рюрика, Олега,* то княжич задерживается на его жизнеописании, интуитивно чувствуя незримую связь с этим далеким предком. Ведь и сам назван в честь него. Особенно интересны воинские подвиги Олега Вещего, ходившего с русичами на Константинополь.
– Это же надо, на ладьях да посуху, как по воде! – в очередной раз восторгается отрок. – Грекам бы так ни в жизнь не додуматься… Правда, мам?..
– Правда, – вроде бы соглашается княгиня.
Но тут же приводит примеры о хитрости и сообразительности самих греков, больших мастеров на различные воинские выдумки.
Больше всего из рассказа матери княжича поразил факт покорения города Трои* с помощью деревянного коня, в котором прятались хитроумные греческие воины.
– Сколь же велик был этот конь, чтоб в нем спряталось столько воинов, – качает вихрастой головенкой юный отрок, – наверное, с наш терем?
И обводит хоромы восхищенным взглядом.
– С терем не с терем, но был велик, – улыбается ласково княгиня Ефросинья.
По-видимому, как и сын, она мысленно рисует перед собой размеры того деревянного коня.
– Однако, чадо, мы отвлеклись от главного… вернемся к нашим великим пращурам… – становится вновь серьезной и требовательной.

Иногда урок оканчивался на жизнеописании и княжении Владимира Красное Солнышко* – Крестителя Руси, иногда – на его сыне Ярославе Владимировиче, прозванном еще при жизни Мудрым.* Но случалось, что дело этим  не ограничивалось, а плавно перетекало к непосредственным предкам княжича по обеим линиям: черниговской и галицкой. Впрочем, о какой бы линии речь не повелась, все начиналось с Ярослава Мудрого.
«Незадолго до своей кончины, – чуть растягивая слова, на манер слепых гусляров-сказителей, поющих былинные песни на княжеских пирах или на городских торжищах, рассказывала Ефросинья Ярославна, – разделил Ярослав Владимирович  землю Русскую между сыновьями. И стало так, что в Киеве на великом столе должен был сесть Изяслав Ярославич,* старший в роду, так как первенец Ярослава, Владимир,* к этому времени уже был мертв.
Следующему за Изяславом сыну, Святославу Ярославичу,* причитался Чернигов со всеми землями, входящими в этот удел. Поэтому Святослава Ярославича можно считать за первого черниговского князя, – повествовала далее княгиня, раскрывая перед внимательным слушателем историю Черниговского княжества. – Правда, – тут же поясняла она, – еще при жизни самого Ярослава, с лета 6534 по лето 6544 Чернигов и все земли по левому берегу Днепра находились во власти его брата Мстислава Тмутараканского.* Или Удалого, как чаще всего величали этого храброго и воинственного князя, победившего в единоборстве косожского властителя Редедю.
А галицко-волынская земля с градом Владимиром, заложенным еще самим Владимиром Красное Солнышко, отходила под руку шестого сына Ярослава Мудрого, Игоря Ярославича.* При этом галицкой земли, как таковой тогда не было, – вновь уточняла Ефросинья Ярославна, – была лишь земля Волынская.
А Волынь, если верить летописцу Нестору, включала в себя древние земли таких славянских племен как тиверцы, уличи и  белые хорваты. И на этих землях возникли города Галич, Перемышль, Луцк, Теребовль, Червен, Холм, Берестье, Дреговичи».
– Значит, твой род, матушка, начинается с Игоря Ярославича? – как-то перебил плавность сказа княжич Олег.
– Нет, чадо, – ласково поправила его княгиня. – Правильнее считать начало моего рода по линии галицко-волынских князей от потомков Владимира Ярославича, а точнее, от его сына Ростислава Тмутараканского.* Они-то, получив соответствующие уделы на Волынской земле, стали князьями перемышльскими и теребовльскими. Впрочем, сын Игоря Ярославича, Давид Игоревич,* был прямым продолжателем рода волынских князей.
– Тогда как случилось, что мой дед, а твой батюшка Ярослав Владимиркович* стал единовластным князем всего Галицкого княжества? – не унимался отрок, снедаемый любопытством.
– Сложную загадку загадал ты мне, чадо, – очень серьезно, как взрослому собеседнику, равному себе, заметила княгиня, – однако постараюсь и на нее ответить, а ты запоминай.
И поведала:
– У Ростислава Владимировича было три сына: Рюрик, Володарь и Василько. Двое последних стали перемышльскими и теребовльскими князьями. Жили мирно, обустраивали свои города да веси. Но вот в лето 6605 случилась беда: бывший волынский князь Давид Игоревич оговорил перед великим князем Святополком Изяславичем Василько Ростиславича. И тот был ослеплен, а его удел отошел к Давиду Игоревичу, так как брат Василька, Володарь Перемышльский, не смог оборонить Теребовль и волость от войск Давида.
Правда, вскоре братья Ростиславичи, собрав достаточно воинов, отомстили Давиду. Клеветник лишился града Владимира Волынского и был переведен в Червень.
Сын же Володаря, Владимирко,* получивший от отца в удельное княжение небольшой город Галич, так повел дело, что вскоре его стольный град стал выше и богаче других городов на Волыни. Вследствие чего вся бывшая Волынская земля разделилась на два княжества: Галицкое и Владимиро-Волынское. Причем Галицкое стало ведущим. Так уж случилось, что первым галицким князем Господь благословил быть Владимирко Володарьевича, моего деда. После же смерти деда в лето 6660 на галицкий княжеский стол воссел мой родитель и твой дедушка Ярослав Владимирович, или Владимиркович, как принято говорить в землях Галицкого княжества.
Северская княгиня могла к сказанному дополнить и такие факты из биографии галицкого деда княжича Олега, как женитьбу Ярослава Владимировича, а также женитьбу его родного дяди, Олега Святославича, в лето 6658 от Сотворения мира на дочерях суздальского князя Юрия Долгорукого, Ольге и Елене. Но не сделала этого: такие подробности ребенку знать еще не приспело время. Не сказала она и о своей свадьбе в лето 6677. К чему перегружать голову младня незначительными событиями. Подрастет, сам все узнает, если захочет, конечно… Важно, чтобы он давно минувшее, покрытое мраком лет, знал… 
Закончив повествование о галицких корнях сына, она переходила к черниговским. Начинала, как правило, с князя Святослава Ярославича, с его жизненного и княжеского пути. При этом не забывала упомянуть о любви этого князя к летописанию и законотворчеству. Хоть и юн отрок, но рассказывала подробно о дополнениях, внесенных Святославом и его братьями в Русскую Правду Ярослава Мудрого. А чтобы ее рассказ был более запоминающимся, приносила и читала списки с «Повести временных лет» и  «Изборника» Святослава Ярославича, снабженного красочными рисунками.
Вскоре на очереди уже были беседы о детях Святослава. И тут вновь вниманием княжича полностью овладевал образ князя Олега Святославича, его прадеда. Еще бы! по злой воле хазарских купцов града Тмутараканя тот побывал в плену у императора Византии Никифора Вотаниата. Но будучи пленником, умудрился жениться на знатной гречанке Феофании и завести детей. Затем вернулся на Русь и отобрал у Мономаха* Чернигов и Черниговское княжество – вотчину родителя своего.
За Олегом Святославичем следовал рассказ о его детях. О Всеволоде Ольговиче,* со временем ставшим не только черниговским князем, но и великим киевским. О Глебе Ольговиче,* княжившим недолгое время в граде Курске, стоявшем, как и Путивль, на реке Семи. Об Игоре Ольговиче,* согнанном с великого стола Изяславом Мстиславичем* и павшим от рук киевской черни. Наконец, о Святославе Ольговиче,* родном деде княжича по отцовой линии.
«В какое же лето Святослав Ольгович стал князем северским»? – чтобы проверить, как княжич усвоил урок, спрашивала Ефросинья Ярославна по окончанию рассказа о нем.
Княжич, смешно закатывая под лоб очи и шевеля губками, вспоминал: «В лето 6649».
«Правильно, – подбадривала его княгиня. – А в каком году от Рождества Христова это было, можешь сказать»?
Олег вновь умильно шевелил губами, морщил носик и чело, силясь вспомнить, чем невольно вызывал легкую улыбку княгини, потом говорил не совсем уверенно: «Возможно, в 1141 год по Рождеству Христову…»
«Молодец, – хвалила сына Ярославна, радуясь его памятливости. – Запоминаешь все не хуже, чем братец Владимир».
Сравнение со старшим братом наполняло маленькое сердце княжича великой радостью – как же, ведь в случае кончины батюшки старший брат по Русской Правде* оставался «в место отца» для всех младших, а потому уже с раннего детства стоял высоко в их глазах!
Обучение, превращенное мудрой княгиней в своеобразную игру, в загадки и отгадки, не удручало юного отпрыска северских князей. Наоборот, увлекало и затягивало, возбуждало в нем интерес и азарт. Как у охотника, идущего по следу зверя.
В Новгородке Северском, как и во многих городах Руси, еще со времен Владимира Святославича и Ярослава Мудрого при больших церквях действовали школы для мальчиков и девочек. И не только для детей богатых и знатных горожан, но и для всех свободных людин. Княжичей можно было вначале обучать и в одной из этих школ. Но княгиня Ефросинья добровольно возложила обязанности по обучению своих детей на себя. И нисколько о том не жалела, хотя занятия с княжичами приходилось совмещать и с другими хлопотами по терему и домашнему хозяйству. Кто знает, как бы повели себя княжичи, хотя бы тот же Олег, без родительского присмотра… А так: свой глаз – алмаз, да и собственная рука – владыка! Правда, иногда любознательный сын своими вопросами ставил княгиню в затруднительное положение. Вот и на этот раз он вроде бы без всякой связи с предыдущим уроком вдруг спросил:
– Матушка княгиня, а почему здесь многие зовут друг друга северами? Разве мы и они не русы, не славяне, что так себя они зовут?
Княгиня могла и одернуть княжича, сказав, что ему еще рановато об этом рассуждать; могла, наконец, отделаться оговоркой, что ответит на данный вопрос позже, но не стала этого делать.
– Мних Нестор* сказывает, что много веков назад здесь, на реке Десне, как и на реке Семи, поселилось славянское племя, называемое северянами или северами, – стала объяснять терпеливо. – А назвалось оно так по реке Сев, который впадает в Неруссу, а та уже – в Десну…
– А река Сев почему так названа, а не иначе? – тут же перебил княжич, хитровато посматривая на мать: сможет или не сможет ответить.
– Старые люди сказывали, – улыбнулась детской наивной хитрости княгиня, – что у наших далеких предков было божество, якобы помогавшее людям в полевых работах, определяющее время начала сева, помогающее дружным всходам, хорошему урожаю, а потому называемое Севом… Вот в честь этого божества и были названы речка и вождь одного из славянских племен. Отсюда, возможно, и пошло – северяне… По крайней мере, сын, я так считаю. Понял или еще раз повторить?
– Понял, понял, – поспешил княжич заверить мать. И тут же задал новый вопрос: – А русы потому и называются русами, что у них было божество, величаемое Русом?
– Было ли у наших пращуров божество, называемое Русом, того сказать не могу, – стала серьезной княгиня, согнав со своего красивого лица прежнюю улыбку, – не знаю. Но в старинных былинах сказывается, что давным-давно жили на земле три брата: Рус, Словен и Скиф,* от которых пошли три славных и сильных рода – русы или русичи, словены или славяне, а также скифы. Все эти роды были вольнолюбивы и воинственны, не раз хаживали в далекие походы…
– На печенегов и половцев? – перебил мать Олег, восторженно сверкая очами.
– Не перебивай, – строго заметила княгиня и продолжила далее: – Нет, не на половцев и печенегов… Их тогда и в помине не было. А на народы, жившие в Египте и Палестине. Возвратившись с победой из дальних походов, разделились братья Рус, Словен и Скиф на отдельные племена. Скиф и его люди поселись на берегах Сурожского да Черного морей и стали пробавляться скотоводством да воинскими походами на ближних и дальних соседей.
Рус же с братом Словеном вначале обосновались на реке Роси, правом притоке Днепра Славутича. Даже город Родень* построили, названный так в честь древнего божества – Рода или, по-иному, Сварога. А еще город Голунь или Гелон,* но то уже… кажется, на реке Ворскле… Потом, видя, что народу в их племенах становится все больше и больше, оставив часть своих родичей тут, перешли далее, ближе к полуночным землям, где вождь Рус заложил град Старая Руса, а Словен – град Словенск Великий. Позже этот град переименован в Новгород Великий.
Русы и славяне стали заниматься уже не скотоводством, как поступили их сродственники скифы-кочевники, а земледелием и охотой. Со временем потомки вождя Руса дошли до берегов Варяжского моря и там обосновались рядом со свейскими и готскими племенами. Живя бок о бок с иноплеменниками, русы частично переняли их обычаи и божества… Но все равно они оставались русичами, русами, потомками вождя Руса! Ученый мних Нестор так и пишет о них: варяги-русь! Из варягов-русов был и наш славный пращур – Рюрик! Вот так сказывают былины о возникновении русов и славян. Запомнил, сын мой любознательный? – вновь улыбнулась княгиня, надеясь, что на этом щекотливые вопросы иссякли.
Но не тут-то было – княжич Олег, внимательно слушавший до этого момента матушку, довольствоваться услышанным не желал, он только вошел в раж.
– Матушка княгиня, – поспешил с новым вопросом он, – это я запомнил, но кто такой князь Кий* еще не знаю. Расскажи о нем, матушка!
– Может, попозже…
– Зачем же попозже, лучше сейчас, – был нетерпелив Олег.
При этом княжич смотрел на княгиню такими глазами, что отказать ему в новом рассказе было невозможно.
Пришлось, опять ссылаясь на мниха-летописца Нестора, говорить о князе полян-антов Кие и его братьях, а также их сестре Лебеди. Потом еще о новгородских князьях Гостомысле и его сыновьях, воевавших за свободу Новгородской земли с королем франков, Карлом Великим. Затем рассказывать о князе Бравлине, жившем ранее Гостомысла и ходившем с новгородской дружиной в поход на Сурож и Корсунь.
– Как Владимир Святославич? – уточнял нетерпеливо княжич.
– Как Владимир Святославич, – подтвердила княгиня, отрываясь от повествования.
– А почему о них не говорят в церкви, когда поминают других князей? – тут же последовал совсем не детский вопрос княжича. – Почему?
– Потому, что жили давно и были язычниками, – подумав некоторое время, кратко поясняет княгиня.
Не скажешь же княжичу, что в любое время и у всех народов, живущих на земле, не очень-то принято властвующим государям вспоминать о своих предшественниках. Тем более, когда эти предшественники не по собственному почину, не по собственной воле уступали престолы. Почти всегда они изгонялись силой, часто лишаясь не только тронов, но и живота своего.
Вопросов у княжича было столько, что, казалось, их поток никогда не иссякнет. В итоге, в этот день северской княгине пришлось не только самой спрашивать сына, но в большей степени отвечать на его «почему?» и «отчего?». Среди прочего поведала она и про самое первое русско-славянское княжество – Русколань,* образовавшееся в третьем веке по Рождеству Христову. И о его князе Бусе Белояре,* воевавшем с готами Германареха* и гуннами Баламбера,* нахлынувшими с двух сторон на землю Русскую.
Поведала она и о том, как готский предводитель Венитарий Амал,* не сумевший в открытой сече победить Буса и его дружину, заманил обманом славного князя антов в ловушку – на пир, где приказал схватить и казнить с семьюдесятью его наипервейшими боярами, распяв на крестах. Рассказала она и о сыне Буса – знаменитом певце Бояне,* песни и сказы которого до сих пор поют-сказывают слепые гусляры.
«Любознательным и, по-видимому, не лишенным мудрости сыном наградил меня Господь», – радовалась княгиня, когда урок наконец-то был окончен.




ГЛАВА 3

Были века Трояна, минули годы Ярославовы; были походы Олега, Олега Святославича. То ведь Олег крамолу ковал и стрелы по земле сеял…
…Это ведь два сокола слетели с отчего престола золотого добыть города Тмутараканя или испить шеломом Дона.
                Слово о полку Игореве

В лето 6692 Олегу исполнялось десять лет. И теперь он, по примеру старшего братца Владимира Игоревича и на зависть младшим – Святославу и Роману, познающим с помощью матушки-княгини «аз» и «буки», «альфа» и «вита», горделиво скакал на собственной лошадке. Скакал, поигрывая мечом или луком, красуясь воинскими доспехами, ладно подогнанными по его фигурке северскими оружейниками.
Зима в тот год была снежной и лютой. Морозы трещали, сковывая льдом реки и озера чуть ли не до самого дна. Метели, ярясь по ночам, наметали сугробы не только по балкам и оврагам, но и там, где в другие годы их никогда не бывало. Тяжело приходилось этой зимой человеку, но еще тяжелее божьим тварям – птицам и зверям, одолевали холода и бескормица. Нередко можно было видеть, как истощенная птица замертво падала в полете, а зверь лесной, забыв страх, жался к человеческому жилью.
Домашнюю же скотинку смерды не только держали в утепленных хлевах, но и в сени к себе брали. Не давали погибнуть от ярого хлада. Особенно коровку-кормилицу да лошадку каурую, первого помощника оратая. В тесноте – не в обиде. А что запах мочи и навоза, так не бояре же, не князья – можно и потерпеть… Поближе положишь – целее возьмешь!
Под толстым настом ослепительно белого снега, спрессованного ветрами до ледяной прочности и играющего всеми красками радуги в лучах низкого и безразлично-холодного солнца, лежали бесчисленные луга и бескрайние степи. И, конечно же, засеянные озимью поля и пашни, оставленные трудолюбивыми ратаями под пар. Озябшие и продрогшие леса были необычно тихи, казались безжизненными и зачарованными.
Домишки северского посадского люда и сельских смердов по самые маковки соломенно-камышовых крыш занесло-засыпало хрустким колючим снегом. Такой страсти, такой лютой зимы даже древние старики упомнить не могли. А они-то, старики, немало повидали на своем долгом веку…
«Озорует Позвизд,* бог бурь и непогод, потешается Зимерзла,* богиня холодов и морозов, – шептали они, глубже кутаясь в латанные-перелатанные, ношенные-переношенные кожушки, армячишки да дерюги, ровесники самим хозяевам, – серчают на людишек, предавших и забывших их, переставших справлять им требы. – И тут же мелко крестились, прося помощи и защиты уже у Христа. – Ох, грехи наши тяжкие… Спаси и сохрани, Боже! Не допусти на нас похода поганых… Ибо не выдюжить нам».
Умудренные опытом, старые люди понимали, что зима была лютой не только для русичей, но и для половцев. Для половцев даже в большей мере, так как не приучены степняки заготавливать припасы впрок. У них даже лошади, и те на подножном корме пробавляются: разгребут копытом снег – и щиплют промерзшую траву. Только вот этой зимой, когда снег слежался так, что его не то, что копытом, топором не очень-то раскрошишь! Отсюда и выходит: отощав от бескормицы, кинутся басурмане на русское порубежье в поисках пропитания и добычи легкой…
Но до этой зимы, до этого времени немало всего случилось как в жизни княжича Олега Игоревича, так и в жизни его отца, Игоря Святославича, и многих других русских князей, ближних и дальних соседей князя северского, о чем речь поведем ниже.
Перво-наперво, в 1182 году от Рождества Христова в Суздальской земле, во Владимире-граде, выстроенном Мономахом, 4 июня умерла его внучка и мать Ефросиньи Ярославны Северской, Ольга Юрьевна, княгиня галицкая, изгнанная из Галича мужем. Как ушла она от Ярослава Владимирковича в год рождения княжича Олега Игоревича к брату Андрею Юрьевичу, так и осталась там, пережив и самого брата, убитого Кучковичами, мстившими за поруганную честь своего отца Степана Кучки отцом Андрея, суздальским князем Юрием Владимировичем Долгоруким, и Олега Святославича Северского, и многих иных.
Не имея счастья в супружестве, нашла успокоение души в вотчине родителя, часто посещая близкие и далекие храмы, оказывая помощь сирым и обиженным. А когда 26 октября 1179 года у ее младшего брата и великого князя Всеволода Юрьевича, прозванного в народе «Большим Гнездом»,* родилась очередная дочь, названная Собиславой, то крестила ее и предложила дать в крещении имя Пелагеи. Незадолго же до своей кончины обрела она иноческий сан, приняв пострижение в монахини и новое имя Ефросинья. С тем и ушла в мир иной тихо и незаметно, легла спать – и не проснулась.
Ни Ефросинья Ярославна Северская,* ни ее муж Игорь Святославич* на похороны княгини не ездили: поздно узнали о случившемся – была уже предана земле. Оно и понятно: покойников в летнюю пору долго не погребенными не держат – жара!
Всеволод Юрьевич, князь владимиро-суздальский потом отписывал, что похоронена Ольга Юрьевна была в Суздале, в церкви святой Богородицы со всеми причитающимися ей почестями при большом стечении народа и лиц духовного звания. Отпевание проводил сам владимирский епископ Фрол.
Ефросинья Ярославна, узнав о смерти матери,  поплакала немного, закрывшись у себя в светелке, подальше от посторонних глаз, но в целом стойко перенесла это тяжкое для нее испытание. Затем регулярно просила настоятелей церквей справлять заупокойные молитвы по почившей в бозе матушке, которой так не везло в замужестве и в женском счастье.
Сама же Ярославна была любима и обожаема мужем и детьми. Князь Игорь, конечно же, порой был горяч и нетерпелив. В спорах с братией так сверкал глазами, что, казалось, мог испепелить. Но в тереме, а тем паче в спальне княгини становился ласковым, добрым и нежным. Дети же подрастали как молодые дубочки, стройные и крепкие, схватывающие учение и воинскую науку на лету. Что Владимир, что Олег, что Святослав! Радовали материнское сердце Роман и Ростислав. Росли красавицами дочери. Ну, разве это не счастье для любой матери?!
Впрочем, со смертью Ольги Юрьевны жизнь не оборвалась. Кому предначертано быть похороненным, тех похоронили, а кому дано жить – те жили, любили, творили, продолжая бесконечный круговорот рода людского. Вот и подошла пора играть свадьбу Всеволоду Святославичу Курскому и Трубчевскому, родному брату Игоря, крестному отцу княжича Олега.
Женился Всеволод Святославич на сестре переяславского князя Владимира Глебовича, Ольге Глебовне. Сватами выступали оба киевских правителя, Святослав Всеволодович, великий князь киевский, двоюродный брат Игоря Северского, сидевший на златокованом престоле в самом Киеве, и Рюрик Ростиславич, великий князь и владетель всей земли Русской, избравший в качестве своей резиденции город Белгород на реке Ирпене. В 1181 году от Рождества Христова они оба, видя и понимая бессмысленность и разрушительность для Руси вражды между Ольговичами и Мономашичами, сумели договориться о совместном правлении в Киеве и Киевском княжестве. Примирившись между собой, достигнув мира и понимания, общими усилиями принудили и других князей прекратить усобицу, жить в братской любви. И вот теперь, продолжая благое дело, решили новым браком укрепить узы мира.
Княжич Олег дядьку своего и отца крестного Всеволода Курского не раз видел в родительском доме. Тот часто приезжал по различным делам на совет к Игорю Святославичу. В каждое посещение стрый Всеволод всем племянникам обязательно привозил какие-нибудь подарки. Причем весьма необычные. То шуструю белочку в клетке, то пугливого зайчонка, то молодого сокола для соколиной охоты. А однажды привез медвежонка, смешно ходившего на задних лапах. Самому Олегу Игоревичу, когда тот подрос, подарил молодого, еще не объезженного коня золотистой масти: «Вот, крестник, тебе мой подарочек. Принимай и взращивай сам. Как укротишь – то будет тебе верный друг и товарищ во всех походах и сечах!  Не подведет, не предаст».
Восторгу юного княжича от такого царского подарка не было конца. Впрочем, как и все его братья, Олег и без этого подарка очень любил своего дядьку-стрыя, который хоть и младше их отца, но ростом и дородностью уже давно обошел его. Курский князь был ладно скроен, высок и строен. И при этом очень напоминал отца: холодным блеском больших очей в минуты гнева или раздражения, гривой темно-русых волос, спадавших крупными локонами на широкие покатые плечи, разворотом могутных плеч, строгой грацией движения воина.
Но лицо Всеволода Святославича, несмотря на молодость, казалось грубее отцовского. Хотя в то же время привлекало выразительностью и мужественностью. Оно было словно вытесано одним топором из дубового кряжа, без применения долота и стамески, без шлифовки песком и камнем. Крупные морщины пролегли на высоком челе и в уголках рта, делая лик жестким и тяжелым. Этому способствовал и холодный взгляд серых глаз, и некоторая скуластость – признак наличия степной половецкой крови в жилах витязя. Только по-юношески пухлые губы, розоватая смуглость щек да мягкая рыжеватая поросль на верхней губе и волевом подбородке – первичные признаки будущих усов и бороды – в какой-то мере смягчали общее впечатление.
К радости племянников, особливо Олега, дядька Всеволод в минуты досуга, когда не был занят важными разговорами, довольно много времени проводил с княжичами. То интересовался их обучением наукам и воинскому делу, то рассказывал о своем и отцовом детстве. При этом весело смеялся над тем, как его самого обучали воинской премудрости старый черниговский воевода Славец, а книжной – ученый инок Никодим.
«Бывало целыми днями друг дружку с папашей вашим и боярскими отроками деревянными мечами да копьями охаживаем, – однажды, увлекшись воспоминаниями, сыпанул раскатистым смехом, как высушенным горохом по донцу. – Юшка красная из сопаток капает, руки и тела – в ссадинах и синяках… И не только друг друга, но и инока Никодима, учителя нашего…» 
«Это как так? – не скрывая удивления, наперебой стали спрашивать стрыя Олег и его братья. – Учителя, инока, особу духовного звания – и мечами по телесам!.. Разве можно такое?..»
«Так он, – совсем не по-взрослому, а по-ребячьи, с подкупающей искренностью вновь прыснул веселым, заразительным хохотком стрый, – сам пожелал вместе с нами воинскому делу обучаться. Вот и доставалось ему от нас с Игорем. Зато сейчас – воевода хоть куда!»
«Как так, – вновь удивлялись княжичи с широко распахнутыми глазами, – инок – и воевода?..»
«Бывает… – немного смутился тут Всеволод, поняв, что проговорился и допустил лишку. – Сменил Никодим несколько лет тому назад рясу и посох священника на бронь и меч воина. – И чтобы разрядить обстановку и сменить тему разговора, схватил Владимира и Олега за ладони рук и начал то одновременно, то поочередно поднимать их над собой, приговаривая: – Растите высокие-превысокие, большие-пребольшие, сильные-пресильные!»
И как после всего такого дядьку не любить? Любили да обожали.
Свадьбу справляли не в Курске и не в Трубчевске, уделах Всеволода, а в Новгородке Северском – признанной вотчине северских князей. Хотели, конечно, в Чернигове – общем родовом гнезде. На том и Святослав Всеволодович Киевский настаивал… Но братец его, князь черниговский Ярослав Всеволодович* отговорил, сославшись на то, что в тереме и детинце большие переустройства начинаются. «Свадьба омрачится, – сетовал он Игорю Святославичу, приехавшему в Чернигов специально по такому делу, отводя в сторону бегающие глазки, – никакого праздника не получится».
Тогда-то и решили окончательно играть свадьбу в Новгороде Северском. «Если в Чернигове грязно да тесно, – заявила мужу Ярославна с ироничной улыбкой, – то у нас в Новгородке будет в самый раз: и просторно, и чисто, и уютно. Созывай, ладо мой, народ сюда. Такую свадебку братцу твоему устроим, что весь мир позавидует!»
А потому справляли свадьбу Всеволоду шумно и весело целую седмицу. С гуслярами, певшими сказы о русских витязях и их прекрасных суженых, с гудошниками, наигрывавшими веселые плясовые мелодии. Справляли с трелью сопелок и свирелей, с шумом и звоном бубнов и  бубенцов. От девических голосов, от хороводов-обрядов пестрело в глазах, звенело в ушах. Расстаралась Ярославна, разохотилась!
Гостей съехалось видимо-невидимо, почитай, со всех княжеств Южной Руси. Был тут и великий князь киевский Святослав Всеволодович с супругой Марией Васильковной, княжной полоцкой, да сынами своими: Мстиславом Козельским, женатом на Ясыне, свояченице Всеволода Юрьевича Суздальского; Владимиром, женатом на Анастасии, дочери Михаила Юрьевича; Всеволодом, женатом на дочери Казимира Польского, Марии; Олегом, женатом на младшей сестре Казимира, Ванде; наконец, Глебом, младшем из Святославичей, а потому еще холостым. Был тут и Ярослав Всеволодович Черниговский с супругой Марфой и  сыновьями Ростиславом, ровесником княжичу Олегу, да Ярополком – одногодком северскому княжичу Святославу. Был тут и Рюрик Ростиславич, великий князь земли Киевской, с супругой Анной Юрьевной Туровской и сыном Ростиславом, двумя годами старше княжича Олега Игоревича. Из Рыльска приехал Святослав Олегович с супругой Анастасией Всеволодовной Луцкой и матушкой, вдовой княгиней Агафьей Ростиславной. Из Галича прибыл Владимир Ярославич, но один, без супруги Болеславы Святославны, с год как умершей вместе с детьми от моровой язвы, к несчастью посетившей Галицкое княжество. Из Смоленска – Давыд Ростиславич с супругой и сыновьями. Само собой разумеется, что на этой свадьбе были родные братья невесты – Владимир Глебович Переяславский с супругой Забавой Всеволодовной, дочерью Всеволода Ярославича Луцкого, на которой был женат прошлым летом, и брат его Изяслав Глебович, доблестный воин и молодец хоть куда, а еще завидный жених для русских княжон.
Были званы на свадьбу эту бояре северские, курские, трубчевские, переяславские, рыльские да путивльские. А еще черниговские да киевские. Всем нашла Ярославна место почетное в северском детинце, ни на яства, ни на питие не поскупилась!
Жених и невеста остались без родителей, поэтому «в место отца» с обеих сторон выступали их старшие братья, Игорь Святославич и Владимир Глебович. Они-то и отвели молодых под венец. Игорю Святославичу уже за тридцать перевалило. Не зря же окладистой да курчавой бородкой обзавелся. В речах и движениях хоть и расторопен, но солиден. А как не быть солидным, когда сам уже давно глава большого семейства. Владимиру Глебовичу в год смерти его батюшки, великого князя Глеба Владимировича, минуло четырнадцать годков. Теперь около двадцати пяти. Бородка его только-только начала пробиваться. Но и он старался держаться солидно – ведь не последний князь на земле Русской.
Венчал молодых епископ Антон, специально направленный из Киева митрополитом Михаилом вместо изгнанного Святославом Всеволодовичем несколько лет назад из черниговской епархии Антония. Хоть Антоний и помог Святославу Всеволодовичу занять черниговский стол, нарушив крестного целования, данного княгине Марии Петриловне Черниговской, но не спасло его предательство от изгнания. По-видимому, Святослав рассудил так: предавший единожды, предаст и в другой раз. И избавился, найдя незначительный предлог, якобы ущемлявший князя в свободе действий: вкушать скоромную пищу на пяток седмицы или не вкушать, как того вдруг потребовал Антоний в своих проповедях. 
Поначалу за столы, вынесенные из терема во двор, так как в полатях всем было не разместиться, накрытые белыми скатертями, густо уставленными блюдами и тарелками со всевозможными яствами, кувшинами и братинами с хмельными медами да греческими винами, садились чинно: князь с княгинею, боярин с боярыней. Но, выпив хмельных медов да греческих вин, чопорность забывали, а потому случалось, что мужчины, ведя разговоры о походах и сечах, группировались за одними столами, а их женушки, сбившись в галдящие стайки, за другими.
Для нарядно одетых по такому случаю княжичей и княжон, среди которых находились Олег Игоревич с братьями Владимиром, Святославом и Романом (Ростислав был еще слишком мал) и старшей сестрой Ольгой, столы были накрыты отдельно. Они также ломились от всевозможных яств и сладостей, но хмельных напитков на них не было – не доросли княжичи еще до хмельного. Зато сладких медовых киселей, квасов да сыта, настоянных на травах, фруктов и ягод в больших серебряных блюдах и вазах – хоть отбавляй! Княгиня Ярославна выделила не менее дюжины своих челядинцев и княжеских отроков из младшей дружины для обслуживания чад. Вот они под присмотром взрослых пестунов веселились и угощались. Однако не забывали поглядывать на захмелевших родителей, но еще больше – обсуждать наряды и красу невесты и богатырскую доблесть жениха.
Если Всеволод, которому было около тридцати, смотрелся витязем из былин и сказов, то невеста, Ольга Глебовна – тонкой березкой. И совсем не походила на былинную лебедушку, как правило, отличавшуюся завидной статью, ростом и зрелой женской красой. В свои шестнадцать лет она была невысокого расточка, по-девичьи худощава и угловата, с только что обозначившимися округлостями персей, почти неразличимыми в складках ее белого шелкового платья – символа девичьей чистоты и непорочности. А еще круглолика, большеглаза, румянощека и… застенчива.
Светло-русые волосы были аккуратно заплетены в косы и убраны под белый же повой из тонкой, почти прозрачной поволоки, схваченный на головке золотым обручем княжеской диадемы с камнями-самоцветами, лалами, яхонтами. К этому же обручу по традиции северской стороны были подвешены золотые спиралевидные колты – подвески, нежно покачивающиеся и издающие мелодичный звон при каждом повороте или наклоне юной головки. Курносый носик придавал личику выражение не только смазливости и детскости, но и некоторой загадочности. А большие, широко расставленные синие до черного отлива, словно два бездонных омута, глаза говорили о страстной натуре их обладательницы, о принадлежности ее к пылкому роду Мономашичей. Впрочем, в жилах этой девицы текла кровь не только Мономашичей по батюшке Глебу Юрьевичу, но и Ольговичей по матушке Манефе Изяславне – и это была такая гремучая смесь, которая могла свернуть горы и повернуть реки.
На радостях, а еще вернее – во хмелю, Владимир Глебович в виде приданого за сестрицей Ольгой, в качестве свадебного вена, уступил новоиспеченному зятю спорные земли в районе рек Боянки и Суджи: «Володей!»
Всеволод Святославич хоть на чужое падким не был, но отказываться от подарка не стал. И вскоре на землях тех поставил сторожевые засеки, названные позднее Боянским или Обоянским и Суджанским городищами. А в них сторожу разместил – два, а то и три десятка комонных* курских дружинников-разведчиков, выезжавших разъездами далеко в степь, чтобы успеть предупредить сигнальными дымами о половецком набеге.
Сколь бы долго ни длилась свадьба, но приходит и ее конец. Поздравив в последний раз молодых с законным браком и пожелав им кучу детишек, разъехались по своим вотчинам гости. Следом за ними отбыли в Курск и сами виновники торжества – князь Всеволод и княгиня Ольга.
Впрочем, гости хоть и разъехались, но успели договориться вновь встретиться в этом же году. Причиной тому стало сватовство Святослава Всеволодовича с Рюриком Ростиславичем, решившим поженить своих детей: Глеба Святославича и Прилепу Ростиславну.
«Ждем всех в Киеве», – приглашали новые сваты гостей северского князя. «Непременно будем», – обещались князья – гости Всеволода и Игоря. А княгини, их супружницы, добавляли с присущей всем русским женщинам лукавинкой: «Лучше свадьбы играть да детей рожать, чем друг с другом воевать да ратоборствовать! Ждите. Непременно будем».
Если Всеволоду Курскому и Ольге Переяславской свадьбу играли летом, то Глебу и Прилепе – осенью.
Гостей в стольный Киев съехалось вновь видимо-невидимо. Были среди них и северские князья со своими княгинями, а еще княжич Владимир и княжна Ольга. Первому надо было готовиться на путивльское княжение и, соответственно, знакомиться с русскими князьями, набираться опыта общения и дипломатии. Второй наступила пора на свет божий показываться. Ведь не за горами тот день, когда и о замужестве подумать придется. Вот матушка Ефросинья Ярославна и позаботилась вывести ее «в люди» на предварительные, негласные, но практикуемые всеми княгинями смотрины дочерей. И неважно, что судьбу быть за тем или иным княжичем замужем решат родители, показать «товар лицом» загодя считалось делом нужным, важным и необходимым.
Зато княжич Олег Игоревич остался дома: матушка с батюшкой решили, что ему еще рановато по гостям разъезжать. А так хотелось Киев-град повидать, красой его полюбоваться. Прямо страсть! Но матушка сказала: «Еще успеется», а батюшка к этому присовокупил: «Княжество на кого-то же я должен доверить? Вот и оставляю на тебя да на воеводу с посадником. Блюди отчий стол и всю вотчину!»
Так княжич Олег с младшими братьями и сестрами остался дома. И был горд оказанным ему доверием, хотя в глубине души понимал, что в словах батюшки больше шутки, чем серьезного решения. Но все же…
А потом наступила зима, о которой говорилось выше. Такая злая да лютая, что не прошла мимо внимания иноков-летописцев Печерского монастыря, внесших о ней несколько пояснений в летописные повести тех лет. Морозы трещали такие, что птица на лету мерзла. На что посадские мальчишки – большие любители зимних забав да игрищ, но и те по избам родительским попрятались, как воробьи по застрехам. Носа на улицу неделями не казали.
Ближе к середине февраля, когда метели, наконец, угомонились, а холода поубавились, прошел слух о том, что половцы ханов Кончака и Глеба Тиреевича ходили походом на Переяславскую землю, даже подходили к городку Дмитрову. Но, постояв у его облитых водой и обледеневших валов и стен, откатились назад, не причинив особого вреда. Впрочем, как всегда, от половцев пострадали жители окрестных весей и заимок. Не успели бедолаги укрыться со своим скарбом за стенами града, а потому и подверглись полону и разграблению скудной их худобы.
– Говорят, – судачили между собой княжьи слуги о половцах, – Владимир Глебович их хитростью шугнул!
– Это как? – услышав данный пересуд челяди, поинтересовался княжич Олег у отцова дружинника, подвернувшегося ему под «горячую руку».
– А он им купца своего, Прокла Гриву, подослал, словно ненароком… – ухмыльнулся тот. – Оный и сказал ханам, что на Супое уже все князья русские стоят, что войск у них – не сосчитать! Вот поганые перетрусили, и откатились к своим вежам, не солоно хлебавши!.. Умно придумано – и дружина цела, и ворог изгнан.
Отец же после вечери, когда вся семья сытно поев, еще сидела за столом, неспешно потягивая горячее сыто и медовый отвар, ожидая, когда чашники да стольники с челядью и слугами соберут посуду, возвращаясь к данной теме, сказал:
– Опять поганцы ходили щипать нашего шуренка, Владимира Глебовича. Никак им неймется... Но раз у них ничего не получилось, то, думаю, у нас что-нибудь да получится… Тут как не кинь, а походу в степь быть: с одной стороны надо Владимиру Глебовичу помочь порубежье обезопасить, с другой – пора и ханам укорот дать! Слишком вольно себя стали чувствовать.
– Это надо понимать, любый мой, что ты настроен на поход, – то ли спросила, то ли вслух ответила сама себе матушка Ефросинья Ярославна при жадном, настороженно-внимательном молчании княжичей, особенно старших. – Обойдешься одной дружиной?.. Или ополчение созывать станешь?
И внимательно посмотрела князю в очи.
– Пойду-то не один, – как уже о решенном произнес Игорь Святославич, – а со всеми другими князьями. Мнится мне, что отсиживаться в своих теремах никто ныне не станет… Впрочем, я и так не один: брата Всеволода с его курчанами и трубчевцами позову – отменные вои! Еще племянника Святослава Рыльского с дружиной и кметями рыльскими – тоже знатные ратоборцы. Путивлян возьму… Вот Владимира к ним князем поставлю! – Созрело решение само собой. – Пора уже и ему в настоящем походе побывать, дымом походных костров пропитаться, пьянящий азарт конных атак, когда земля под копытами дрожит и гудит, всей кожей почувствовать! Что скажешь, сын мой старший?
Княжич Олег заметил, как при последних словах отца всем телом подалась вперед матушка, словно порываясь что-то возразить или защитить собой княжича Владимира. Но тут же присела, ничего не сказав. Зато взметнулся, словно выпущенный из боевой пращи, Владимир.
– Батюшка! Батюшка князь! – обрадовано зачастил, не находя нужных слов от счастья. – Спасибо! Спасибо, батюшка!
– Возьми и меня, – сорвалось с губ Олега помимо воли. – Батюшка! Милый! Возьми…
– Это же надо, – прервав молчание, сурово заметила княгиня, – куда конь с копытом, туда и рак с клешней! Млад еще, Аника-воин! Мало каши ел, чтоб на рать идти. Тут одного отпускаешь – сердце заранее кровью обливается, так нет же – еще другой просится. Может, и Ростислава с собой на сечу возьмете? – нашла силы пошутить она. – Ты как, Ростислав, готов в поход?
– Готов, – тут же отозвался младшенький, сползая с лавки и становясь вровень со столом. – Вот только у меня еще меча нет… – не выпуская из ручонки ложки, старательно выговаривая слова, серьезно молвил он.
– А ты, братец, ложкой! – прыснул в кулак Владимир, разряжая обстановку. – Ложкой ворогов…
Теперь смеялись уже все. Звонко и заливисто – княжичи и княжны, беззвучно – княгиня, густо-густо, до появления слезинок в уголках глаз – князь. Даже слуги, и те, опустив очи долу, не могли сдержать улыбок.
– Вот уморил, так уморил!

Северский князь оказался прав: не прошло и двух дней, как в ворота детинца уже стучались посланцы киевских князей, призывавших Игоря Святославича и его братию к походу в Половецкую степь. А еще через седмицу после благодарственного молебна, под перезвон колоколов, сопровождаемая почти всеми жителями, выстроившимися вдоль пути от врат детинца до ворот посада, из Новгородка Северского выступила в сторону Путивля и переяславского града Ромена, приютившегося в верховьях Сулы, северская конная дружина, ведомая лично князем и его воеводами. У Путивля должна была состояться встреча всех северских князей и их дружин:  так было обусловлено Игорем с братом и племянником.
С дружиной шел и санный обоз с провиантом для людей и лошадей. Это, несмотря на то, что каждый воин имел при себе запас солонины, вяленого мяса, сухарей на несколько суток. Такой личный запас – непременное условие любого похода.
Кроме сухарей да тонко нарезанного вяленого мяса, в переметную суму бралось еще несколько головок лука да малый горшочек с целебными мазями на случай хвори либо ранения, завернутый в чистый лоскут выбеленного холста. Последний мог использоваться в качестве перевязочного материала, коли, не дай Бог, ранят.
Двумя же днями раньше, как доносили северскому князю нарочные, держа путь на Путивль, двинулись конные дружины и обозы из Трубчевска, Курска и Рыльска. По пути следования в них вливались небольшими воинскими ручейками ратные люди из Глухова, Ратска, Липина, Ольгова. В самих этих городках под управлением тиунов и градских сотников на всякий случай оставались для охраны только по десятку-другому дружинников да пешцы из ремесленного люда. А еще смерды-ополченцы с топорами, вилами, копьями-рогатинами, иногда с луками и мечами, но почти поголовно без воинских доспехов, призванные княжескими тиунами в срочном порядке порадеть за отечество.
В начале марта месяца уже нового, 1184 года от Рождества Христова, северская дружина почти без потерь, с малым числом раненых и богатой добычей возвратилась в родной город. И была встречена искренним ликованием горожан, колокольным звоном во всех церквях.
Но радость северцев вскоре поубавилась. По городу пополз слух о вражде-которе, случившейся во время похода между Игорем Святославичем и князем переяславским.
«Владимир Переяславский, младший по возрасту князь, – шептались северцы на городском торжище, – возмечтал быть в передовом полку. Да наш, Игорь Святославич – не зря же Ольгович – не уступил. Тот обиделся и увел с поля свои, киевские да смоленские полки, чтобы сделать нашему досаду! Вроде и не млад, да глуп…»
« Если бы только увел, – добавляли также шепотом те, кто был в походе, – это было бы полбеды… Он, негодник, еще напал на наши окраинные городки, Папаш да Вырь. Папаш не взял – там толковый посадник оказался – но веси и заимки все пограбил, скот забрал, людей в полон увел. А Вырю не повезло – был взят на щит. Так от него только головешки и остались. Всех уцелевших же князь переяславский со дружиной своей увел. Хуже половцев нечестивых поступил!»
«Но, говорят, что и наш князь в долгу не остался?..» – то ли спрашивал, то ли утверждал еще один горожанин.
«Да, не остался. Когда узнал князь наш про Папаш и Вырь, про злодейство князя переяславского – побелел весь, задрожал от негодования… Потом собрал братию свою да дружину совет держать – и порешили миром разрушить в отместку Владимиру Глебовичу и его города. Отдав полон и всю добычу рыльскому воеводе – князь-то их, Святослав Ольгович, с киевской дружиной до Киева ушел – и сыну своему, Владимиру Игоревичу, которого по малости лет решил оградить от неприятного зрелища, Игорь Святославич с братом Всеволодом да с курчанами, да с путивлянами, да со дружиной своей старшей и рванул на Глебов-городок. Что там было, братцы, лучше не спрашивайте… до сих пор дурно становится, как вспомню… Словом, нет больше города Глебова, выстроенного всего лишь несколько лет назад Глебом Юрьевичем, отцом нынешнего переяславского князя… Нет Глебова! Был – да вышел весь! Сгорел».

– Игорь Святославич, это правда?.. – войдя в опочивальню мужа, спросила княгиня.
– Что, правда? – недовольным тоном отозвался тот из-за стола, не поднимая глаз на супругу и не вставая со скамьи, лишь ладони, на которые опирался склоненным на них лицом, убрал. – Что, правда? – повторил мрачно, не назвав Ярославну ни по имени-отчеству, ни княгинюшкой, как любил это делать ранее.
По возвращении из похода он старался уединиться и ходил сумрачным да хмурым, что пугало и настораживало княгиню. Та все не могла взять в толк: с чего бы такие перемены в муже, пока не услышала пересуды челядинцев. Сначала княгиня приписывала мрачность мужа походной усталости, баньку приказала жарко истопить, вместе с сыном Владимиром париться направила, чтобы крутым парком, сдобренным ядреным кваском, пот и усталость сбросили, обмякли телом и душой. Князь попариться-то попарился, посвежел, разрумянился, но от мрачности и тоски в очах не избавился. Природная тактичность не позволяла Ярославне приступить к Игорю с расспросами, ждала, когда тот сам соизволит поведать о кручине своей… А тут служанки уже с готовыми пересудами… Поначалу даже не поверила, посчитала за досужие бабьи домыслы да сплетни. Расспросила воеводу, тот помялся-помялся да и брякнул: «Правда», – покраснев, как рак, ошпаренный крутым варом. Потом поднял обе руки вверх и взмолился: «Избавь, добрая княгиня, от подробностей… Лучше у супруга своего попытай, поспрашивай… А меня избавь!»
– А то, что вражду-котору вы с Глебовичем между собой учинили, – напрямую, без каких-либо уверток, пояснила свой вопрос Ярославна, – что друг у друга, как вороги лютые, города да веси повоевали… народ пополонили…
– Правда, – помолчав, отозвался Игорь и поморщился, словно куснул кислого лесного яблока; не умел врать с детства, а уж перед любимой им Ярославной тем более, но и правду говорить не очень-то хотелось – слишком горька и безрадостна была она. – Правда! – повторил с напором. – Но видит Бог, я не желал того… Все Глебович, треклятый, начал… все с него пошло-поехало! То все о передовом полку речь твердил: «Хочу быть первым, да хочу быть первым!..», то на порубежье наше, как коршун налетел… видишь ли, обиду так утолял… Но посеявший ветер пожинает бурю!.. Вот он и пожал!
Высказавшись, князь замолчал и вновь опустил главу свою на подставленные под нее руки.
– Тошно мне, Ефросиньюшка. Ох, тошно! Вроде и вины на мне нет, но боль в сердце саднит…
Не стала больше Ярославна задавать мужу вопросы, не стала бередить и без того неспокойную его душу, молча присела рядом и обняла за плечи нежно-нежно рукой. Попыталась успокоить.
В то же самое время в жарко натопленной спальне княжичей братья, особенно Олег, одолевали расспросами Владимира, изрядно попарившегося в бане и теперь сидевшего в чистых одеждах свежим и розовощеким с гордо поднятой выей* и сияющими синевой очами. Понимал: в глазах братьев он уже если не богатырем из сказов да былин представляется, то настоящим витязем, принявшим участие в разгроме половцев хана Евруза на берегу безымянного притока Хорола и орд хана Кончака на самом Хороле.
– А много ты, братец, посек половцев? – интересовался Святослав, глядя восторженными глазами на почти уже «совсем взрослого» Владимира. – А в полон никого не схватил? Скажи, а с ханом не сразился?..
Святослав так и сыпал вопросами, не очень-то нуждаясь в ответах.
– Да замолчи ты, егоза, – приструнил Святослава Олег, – дай братцу собраться с мыслями да все нам по порядку и обсказать… А то затараторил, словно сорока: «А посек?.. А схватил?.. А сразился?.. Возможно, и посек, и сразился, и в полон кого-нибудь взял… Это, конечно интересно, но не важно. Важно то, было ли страшно? Вот в чем суть…
– Знаете, братики, а я не помню, – не стал врать Владимир о своем геройстве. – Как скакал, как что-то со всеми кричал, как сердце готово было вырваться из груди – помню! Как мечом размахивал – помню! А вот, чтобы кого-нибудь я сразил – уже не помню! Возможно, сразил, когда удиравших половцев мечами по согбенным спинам секли… но, возможно, и не сразил… А вот страха, братец, – обратился он непосредственно к Олегу,  – не было. Как понеслись птицами, как заорали разом – все страхи куда-то и исчезли. Только свист ветра, только снежное крошево из-под копыт, только топот и распластанные в полете кони! Только храп конский да вой воинский…
– А ссору между отцом и переяславским князем ведал? – задал новый вопрос Олег.
– Не ведал. Я с путивлянами тогда был…
– А как Глебов-городок на щит брали, видел?
– Не видел. Батюшка отослал меня с рылянами полон половецкий сопровождать…
– А-а-а… – разочаровался Олег, – а я думал…
– Гусь тоже думал, даже выю вверх задирал, да холодцом на стол к нам и попал, – не дослушав фразы, пошутил Владимир с некоторой подковыркой по отношению к младшему брату, но тот не обиделся, а задал очередной мучивший его вопрос:
– А стрый наш и мой крестный, Всеволод Святославич… он-то как?.. Ведь Глебович ему сродственником приходится… шурином… родной брат княгини его Ольги Глебовны…
– А что стрый? – вопросом на вопрос стал отвечать Владимир. – Он же брат нашему отцу, всегда руку отца держит! Вот, к примеру, ты: ведь будешь же меня поддерживать, когда князем стану?.. Или поперек пойдешь?
– Да как можно, братец, поперек?!. – возмутился искренне Олег. – Я, конечно же, всегда буду с тобой и за тебя! И не только я, но и все наши братики. Верно, братия?
– Верно, верно, – загалдела вразнобой  «братия»: Святослав, Роман и Ростислав.
– Вот видишь, – улыбнулся снисходительно Владимир, – даже Ростислав с ложкой, и тот будет держать мою сторону, – намекнул он на недавнюю сцену в трапезной, изрядно рассмешившую все семейство северского князя. – Так и Всеволод всегда держит сторону нашего отца. А как же иначе – брат родной, единокровный, единоутробный… И в роду нашем так давно заведено: дед наш, Святослав Ольгович от братца своего, Игоря Ольговича, даже в час изгойства и гонений не отрекся, до конца ему был верен телом и душой! Так-то…
– А как же ему быть с Ольгой Глебовной? Ведь ей, наверное, братца жаль будет?..  – соглашаясь в принципе во всем со старшим братом, все же не мог не поинтересоваться Олег, интуитивно понимая двойственность положения курского князя в этой непростой ситуации.
– Как-нибудь разберутся, – совсем по-взрослому ответил Владимир. – Не маленькие, чай! Главное, не отец ту бучу затевал и не дядька Всеволод – Владимир Глебович!.. То-то же… Вот пусть он и держит за все ответ! Перед Богом, перед собой и перед сестрой своей. А еще перед всеми русскими князьями… Да знаешь ли ты, что воевода Всеволода, Любомир, на что ярый противник всяких распрей между князьями, но и тот, узнав о набеге переяславцев на окраины нашего княжества, гневом воспылал и заявил во всеуслышание, что «посеявший ветер должен пожать бурю»! И это – Лю-бо-мир, – произнес Владимир нараспев, – имя которого само за себя говорит о человеке, любящем мир! Так-то, брат».
Доводы Владимира были вескими и понятными, потому Олег от прочих вопросов решил воздержаться, чтобы не выглядеть в глазах старшого младнем и недоумком.
«Действительно, – уже засыпая, подумал княжич Олег, – как-нибудь разберутся… Они же взрослые… умные… ведь столько нас всему учат да поучают… Разберутся… Как же не разобраться».




















ГЛАВА 4

Тогда по Русской земле редко пахари покрикивали, но часто вороны граяли, трупы между собой деля, и галки свою речь говорили, собираясь полететь на добычу.
                Слово о полку Игореве


Вскоре же с окраины Северщины, со Псла-реки пришли известия о набеге половецкой орды на городок Горналь, или по-иному Римов, о разорении Попселья и его окрестностей. И события, связанные с враждой Игоря и переяславского князя враз потеряли для северцев былую остроту и новизну. Хоть и с опозданием, но пришлось северскому князю слать гонцов в Курск к Всеволоду Святославичу и в Рыльск к сыновцу-племяннику Святославу Ольговичу и скакать, сменяя заводных коней, с младшей дружиной на Попселье.
Ни Всеволод, ни Святослав не мешкали, тут же отозвались на зов северского князя и своего сюзерена. Но ни они, ни сам Игорь поделать уже ничего не могли: неизвестная орда, воспользовавшись нахождением северских князей в походе на Хорол, не сумев взять с налета Горналь, пограбила его окрестности и вновь растаяла в заснеженной степи. Мартовские же оттепели и следы этой орды уничтожили. Теперь иди свищи ветра в поле…
Найдя уцелевших селян-смердов, с печальными лицами стоявшими перед князьями и переминавшимися с ноги на ногу в своих худых и рваных дерюгах и армяках, Игорь пообещал не брать с них княжьей дани три года, а затем еще два года давать послабление, пока хозяйством не окрепнут, о чем строго-настрого наказал волостным тиунам да вирникам.
– Запомнили?! – строго переспросил начальных людишек.
– Запомнили, батюшка князь, запомнили! – поспешили с заверениями те, поясно кланяясь князю.
А как иначе: ежели с княжьей руки жили и кормились, не оратайствуя с сошкой в поле, не промышляя ремеслом и не ратоборствуя с гриднями в сечах.
– То-то же! А то я знаю вас, – продолжил все тем же строгим голосом Игорь, – готовы как липку ободрать ближнего своего, ссылаясь за глаза на князя, хотя тот порой, видит Господь Бог, ни сном, ни духом о сем не знает!
Присутствовавшие тиуны да вирники стали заверять князя, что они не такие, что напраслины не возведут и злоупотреблений не допустят, но тот их не слушал, продолжая свою речь, обращенную к горемыкам-смердам.
– А еще с братом подсобим вам в сборе выкупных денег, – кивнул он на Всеволода, хмуро озиравшему нестройную, пестро одетую толпу полунищих селян, – ведь Горналь – это его удел… к Курскому княжеству отписан.
– Чем смогу – тем помогу… из своих княжеских запасов… житом для весеннего сева… лошадками… без всяких куп, – заверил курский князь при молчаливом одобрении воеводы Любомира и приказал тиунам составить список нуждающихся как в выкупе сродственников, так и в тягле, и семенах.
Лица собравшихся смердов-ратаев после речи Всеволода Святославича немного разгладились – хоть какой-то просвет блеснул в сплошной тьме их безрадостной и горестной жизни. Кто-то глухо произнес: «Спасибо, княже!», другие же вразнобой и без особых эмоций выкрикнули привычное: «Слава князьям!».
Домой с Попселья северские князья возвращались хмурые, малоразговорчивые, с тяжелыми думами и сердцами. Молчаливыми трусили на комонях их воеводы и сотники. Увиденные последствия половецкого набега на радужные мысли и тон явно не настраивали. Наоборот, накладываясь на раны ссоры с переяславским князем, вновь и вновь вызывали горечь и раздражение.
Словно чувствуя настроение своих седоков, понурой иноходью двигались по заснеженной степи кони. Ни веселого ржанья, ни игривого взбрыкивания, к чему их обязывал наполненный весной воздух. А признаки наступающей весны ощущались не только в пропитанном влагой воздухе, не только в опрокинутом куполе высокого безоблачного неба, не только в ласковых лучах солнца – Ярилы, но и в ноздреватом, осевшем снежном насте, в проталинах вокруг потемневших кустов полыни. Впрочем, возможно, на конях северских дружинников сказывалась недавняя гонка и усталость… Кто знает?..
– Получается, – хмуро прервал затянувшееся молчание Игорь, – жену отдай дяде, а сам иди к …тете!
– Это ты к чему? – не понял Всеволод, погруженный в свои мысли по поводу тяжелого разговора с княгиней Ольгой. Той и брата, лишившегося града Глебова, было жаль, и мужа, вынужденного брать на щит этот злополучный град из-за дерзости ее братца.
– Да к тому, что пока мы с тобой да вот с племянником нашим, Святославом, по слову великих князей ходили на Хорол, защищая окраины Киевского и Переяславского княжеств, своего порубежья сберечь не смогли. Проведал половец, что нас нет – и тут как тут, пограбил окраины Северщины.
– По чужой тулуп идешь – о своей шубейке забывать не след, – вставил Святослав, поняв докуку стрыя.
Святослав любил своих дядек, братьев отца. Особенно Игоря Святославича, выделившего ему, тогда еще четырнадцатилетнему осиротевшему княжичу, из своего и так не очень-то большого княжества удел и волость. У него имелись и другие дядьки, вуи, родные братья матери: великий князь земли Киевской – Рюрик Ростиславич и князь смоленский – Давид Ростиславич. Но не они, имеющие более богатые и обширные княжества, а Игорь наделил племянника уделом. Потому рыльский князь и питал искреннюю привязанность к Ольговичам – роду братьев отца, а не к Мономашичам – родичам матери. Потому и готов был по слову Игоря Святославича следовать за ним хоть на край света.
– А-а, – неопределенно пробасил Всеволод, грузно повернувшись в седле, чтобы встретиться взглядом со старшим братом.
– Размышляя обо всем случившемся, братия, пришел я к выводу, что сначала надо о себе позаботиться, а потом уже к другим прислушиваться… – продолжил Игорь начатый разговор. – А то получается, что киевское порубежье мы отстояли, а своего-то и  не сохранили. Как считаете?..
– Я, Игорь, с тобой всегда буду, – отозвался Всеволод с присущей ему простотой и искренностью, – даже если в чем-то и соглашаться не стану. Куда ты – туда и я, что станешь делать ты, то и я. А в этих словах твоих есть резон: сначала надо размышлять о собственной выгоде, потом уже о чужой… Только о княжеской чести да о рыцарской славе забывать никогда не следует! Я так думаю!..
– Верно думаешь.
Перебросившись парой фраз, северские князья вновь надолго умолкли, погрузившись в собственные мысли.

А через седмицу после всех этих событий, обрушившихся на северскую сторону, из градов Курска, Путивля, Трубчевска, Рыльска и Новгорода Северского в сторону ближайшего города Переяславского княжества, Ромена, тронулись полоненные северскими князьями в Глебове и его окрестностях жители. Причиной такого столь необычного действа стали переговоры, учиненные с согласия Игоря Святославича княгинями Ефросиньей Ярославной Северской да Ольгой Глебовной Курской и Трубчевской с переяславским князем Владимиром Глебовичем о полном обмене несчастными полонянами с обеих сторон, ставшими невольными жертвами княжеской гордыни и княжеских распрей.
Встречный поток таких же горемык к искренней радости северских княгинь и курского воеводы Любомира, глубоко переживавшего, несмотря на свою безоговорочную поддержку князя Игоря в деле с Глебовом, по поводу очередной межкняжеской розни, двигался из Переяславля к Папашу. 
«Ясно, что всего совершенного зла устранить невозможно: мертвых-то не воскресишь, горестных слез не осушись, но уже то, что князья что-то осознали и пытаются как-то исправить последствия своей гордыни – уже хорошо, – размышлял по данному поводу Любомир. – Лучше это, чем ничего…»
Обеим потокам предстояла встреча с родными пепелищами – едва ли половину домишек да избенок селян уцелело после обмена «любезностями» переяславского и северского князей. Но ни отсутствие крова, ни  начало весенней распутицы не пугало «возвращенцев», стремившихся к родным очагам и надеявшихся обрести вновь семьи и родственников. А еще – похоронить и оплакать безвинно убиенных при княжеской смуте.
Это «перемещение народов» привело к тому, что значительно возросло число нищенствующего люда на папертях церквей и соборов Новгородка Северского, просившего подаяний и милостыни. Куда б ни ходил княжич Олег с матушкой княгиней: в храм ли Николая Чудотворца, в собор ли Успения Божьей Матери, в церковь ли Михаила Архистратига – везде стояли десятки христарадничающих с протянутыми для подаяний руками. Зрелище из малоприятных – видеть оборванных, давно не мытых, дурно пахнущих, изъеденных язвами, ссорящихся между собой из-за лучших мест нищих. Да к тому же липких, как паутина, и назойливых, как осенние мухи.
– Матушка, – не раз спрашивал княжич Олег северскую княгиню, – почто батюшка не прикажет разогнать всю эту нечисть? В Божий храм ступить от них невозможно – так и лезут под ноги, прохода не дают…
– Не гневи Господа, – строго одергивала сына Ярославна, – все мы, и смерды, и бояре, и князья в руках Божьих; сегодня в светлых одеждах ходим, сытный хлеб едим – а завтра, случится, и рубищу будешь рад, и корке хлеба… Все под Богом ходим!
А про себя думала: «К тому же, возможно, что и батюшка наш, и другие князья-властители к этому руку приложили, воюя друг с другом, разоряя друг у друга волости и грады… Так хоть чем-то надо грехи наши тяжкие пред Господом облегчать».
Но думки – думками. Вслух же совсем иное:
– Станешь князем – не обижай понапрасну смердов и другой черный люд. Знай, что на них земля наша держится! Не станет их – и князьям некем владеть будет…
– А бояре?… – заикнулся Олег. – Они ведь сила, надежа и опора…
– На бояр, сын, особой надежды не питай. Во-первых, их мало, во-вторых, они спят и видят, чтобы над князьями возвыситься, самим князьями стать!.. Все о власти да богатстве мечтают… Алчны и ненасытны! И кто в трудную минуту  первым предает? – задала она вопрос и тут же ответила: – Да ближние же, бояре! Взять хотя бы Блуда, Свенельда, Кучковичей… Народ же простой за землю, за князя держится, потому не предаст, не сбежит. А наступит лихая година – встанут как один за землю своих дедов и прадедов, с голыми руками на ворога пойдут, зубами грызть станут.
Княжич Олег уже знал, как названные матушкой наипервейшие бояре и воеводы предавали и даже убивали своих князей, поэтому внимательно прислушивался к сказанному. Возможно, многое он не понимал, даже с чем-то не соглашался, но сказанное княгиней оседало в его головке.
Каждый раз, идя в церковь, княгиня брала с собой кису* с мелкими монетками, а сопровождающий ее гридень нес короб, сплетенный из липового лыка, наполненный свежеиспеченными калачами да пирожками, начиненными капустой да творогом, и щедро раздавала милостыню нищим, прося молиться за князя и его семью. Получив подаяние, нищие подобострастно кланялись, крестились истово и пытались поцеловать ручку. Но всякий раз княгиня ее отдергивала, а гридень словно случайно, ненароком отталкивал особо назойливых. И это тоже не укрывалось от глаз наблюдательного княжича…
«Матушка говорит «люби черный люд», но сама-то не очень его любит… вон, как сторонится, – делал вывод Олег. –  Зато милостыню раздает богатую, Богу угодную! Чудно и непонятно сие…»

Всему когда-то приходит конец, пришел он и зиме. Весна на радость северскому люду приспела дружная, буйная. Снега стали таять быстро, заполняя талой водой лощины и прибрежные луга по левой стороне Десны, делая на долгое время все пути-дороги непроходимыми и непреодолимыми, прервав всякое сношение не только с соседними княжествами, но и с собственными весями и градами. Потом был ледоход. Однажды ночью на Десне что-то так ухнуло, что разбудило княжичей, заставив если не испугаться, то уж точно насторожиться, выбраться из теплых постелей и подбежать к темным окошкам в надежде что-нибудь рассмотреть в ночной мгле. А маленький Ростислав побежал к выходу из спаленки и стал настойчиво стучать в дубовую дверь.
На его стук с чадящим подсвечником в руках пришел заспанный постельничий Мирон, который успокоил Ростислава и остальных княжичей, пояснив, что это Десна, поднатужась, взломала на себе ледяной панцирь.
«Спите, чада, – зевая до хруста в ушах, сказал он, прежде чем покинуть спаленку княжичей, возвратившихся от окошек к своим постельным полатям. – Завтра пойдем на ледоход смотреть».
Княжичи хоть и улеглись в постельки, но сна уже не было. Какой сон, когда такое на реке творится! Пусть и каждый год, но так интересно и всегда необычно, как вновь.
– А Ростислав струхнул, – произнес с ехидным смешком Роман. – Испугался, маменькин сынок. За помощью побежал: «Ах, спасите, ах, помогите!». Не княжич, а девчонка посадская…
– Ты и сам струхнул, – обиделся Ростислав, самый меньший из братьев. – А я, если и испугался гула, то еще маленький… и мне можно…
– Не дразни брата, – попросил Олег, обращаясь к Роману. – Все мы немножко струхнули… Да как не струхнуть, если ухнуло так, что терем задрожал. Тут поневоле струхнешь… Главное, что большому испугу или, как греки говорят, панике, не поддались, крика, как при пожаре, не подняли. Вот тогда бы и было стыдно. А так…
Но Владимир, которому отцом уже был обещан в этом или следующем году в собственный удел град Путивль, строго заметил:
– Что гвалт не подняли – это хорошо. Однако и трусить княжичам не пристало… Княжич – он и маленький все равно княжич, воин и защитник! А воину не престало бояться всякого там гула или стука…
Все промолчали. Даже Святослав, который так и не высказал своего мнения по поводу реплики Романа.
Утром после сытного завтрака ходили на крутояр смотреть, как по разлившейся до самого окоема Десне темные и тяжелые, словно свинцовые, волны несли, крутя и переворачивая, ледяные крыги. Зрелище ледохода было настолько завораживающим и чарующим, что посмотреть на это пришли чуть ли не все жители града. Смотрели, уважительно охали, сравнивали с прежними половодьями, старались предугадать каким будет год: дождливым или же засушливым.

***
Княжич Олег с братом Святославом и детьми боярскими Костенком да Павлушей под наблюдением княжеских гридней и дядьки Ратибора занимались конным делом на ристалище* в предполье. Примерно с версту за градом Новгородком, недалече от черниговской дороги. Удаляться далее от града князь строго-настрого запретил: мало ли что… Учились не только скакать галопом,* аллюром,* когда конь чуть ли не по земле стелется, а в ушах ветер звенит, но и стрельбе из лука на полном скаку, и метанию сулиц, и копейному удару, и мечному бою, когда от скрещенных в ударе клинков искры летят, словно от точильного камня в темном углу. А еще учились защищаться от ударов копья и меча с помощью каплеобразного щита, умело подставляемого под жала копий и лезвия мечей. Живя бок о бок с половцами, должны были и их обычаям научиться: метать арканы, да так метать, чтобы аркан, извиваясь в полете змейкой, падал точно на движущуюся цель и захлестывал ее своей петлей.
Раньше в этом учении принимал участие и Владимир, но вот уже с неделю, как княжич Владимир Игоревич, к нескрываемой зависти Олега и Святослава, был отправлен отцом в Путивль на удельное княжение.
«Пора, сынок, привыкать к самостоятельному плаванию по реке жизни, – напутствовала его, горячо целуя в щеки-ланиты и чело,* княгиня Ефросинья Ярославна, благословляя на княжение и осеняя крестным знаменем. – Тезка твой, Владимир Всеволодович Мономах да и сынок его, Мстислав, младше были, когда на новгородский стол воссели. А чем ты хуже?!. Ничем! Так что с Богом, сынок».
Все это слышал и видел княжич Олег, которому так хотелось быть на месте братца Владимира. Да не судьба… Владимир Игоревич (с двумя десятками отцовых гридней из младшей дружины да специально прибывшим по такому случаю путивльским воеводой Браниславом), лучащийся счастьем отбыл в Путивль, а Олег с меньшими братьями остался в Новгороде Северском под опекой дядек и матушки княгини.
Когда занятия по воинскому делу были в самом разгаре, и юные вои с их конями не раз уже покрылись потом, со стороны Чернигова появился небольшой отряд всадников, неспешно рысивших в сторону северского городка. Неприятеля в эту пору ждать не приходилось, но дядька Ратибор, в целях избежания непредвиденных ситуаций, немедленно дал команду отрокам прекратить занятия и сгруппироваться возле него. Княжеские гридни, до сей поры праздно глазевшие на занятия княжичей и боярских сынков, тут же вскочили в седла своих коней, приготовив оружие к бою. Однако воспользоваться им не пришлось: в приближающемся отряде, состоящем всего из пяти всадников, распознали по сигнальному прапору черниговских посыльных. Причем старший из них, сотник Бучило, оказался старым знакомцем Ратибора.
– Далеко ли путь держите? – поздоровавшись, поинтересовался Ратибор, когда черниговцы, подскакав, остановились, давая уставшим коням небольшой отдых.
– Да к князю Игорю Святославичу, – тут же отозвался Бучило с ноткой почтения в голосе при упоминании имени северского князя. – Направлены Ярославом Всеволодовичем с грамоткой-посланием от князей киевских.
– Что-то важное и срочное? – то ли спросил, то ли просто вслух констатировал Ратибор, видя такое число нарочных.
– Не ведаю! – последовал ответ черниговца. – Не нашего ума то дело. Сказано доставить, вот и доставим… скажут ответ отвезти – отвезем… – И перевел разговор в иное русло. – Вижу, что княжичей воинской премудрости обучаешь? Дело хорошее… Но ежели все воинские тайны и премудрости на сегодня постигли, то не могли бы составить нам компанию?..
– А что, – оглядел свое воинство Ратибор, – пожалуй, и составим… Как мыслишь, княжич Олег Игоревич, составим компанию? – шутя, испросил он совета у отрока.
– Составим, – тут же отозвался звонким голоском княжич. – Я рад буду известить батюшку о черниговском посольстве.

В малой гридне, куда Игорь Святославич приказал звать посланцев черниговского князя, собрались сам князь, его супруга, воевода Болеслав Рута, первый друг и советчик князя, а также княжичи Олег и Святослав. Последним пора уж привыкать к княжеским советам. Ведь не далек тот час, когда и им быть князьями.
Гридня небольшая, но светлая. Стены сплошь увешаны оружием, щитами да воинской бронью – русскими кольчугами и рыцарскими доспехами. Часть всего этого – воинская добыча князя, часть – дары от братьев-князей, часть – наследство, доставшееся от батюшки, князя Святослава Ольговича, часть – половецкие подношения.
Вон, к примеру, круглый бронзовый щит и две скрещенные под ним сабли тонкой восточной работы в драгоценных ножнах… Подарок самого хана Кончака Артаковича, внука Шарукана, в благодарность за спасение на реке Черторые. Тогда Игорь Святославич уже тонувшего хана изловил да в ладью свою и втащил! Хан Кончак в благодарность князю Игорю не только щит да сабли подарил, но еще и нескольких борзых коней. Но коней в гридницу не введешь – их место в конюшне…
Или взять, к примеру, рыцарский доспех, латы и шлем работы западных мастеров из темного металла, умело и со вкусом притороченные к стене. Это подарок тестя, князя галицкого, Ярослава Осмомысла! У того такого добра много: ведь на порубежье с немцами, венграми да ляхами-поляками пребывает. Да и Чехия от него не так далеко…
На почетном месте, в святом углу, освещаемом негасимой лампадкой, под киотом, стоит стяг князя: черного бархата полотнище с ликом Иисуса в центре, окаймленное по краям золотой каймой. Полотнище прикреплено к древку с золотым же наконечником. Княжеский стяг по пустякам не тревожат, не принято, обходятся другими хоругвями и прапорами меньших размеров и иной, треугольной формы. Только во время больших походов, когда с князем идет вся старшая и младшая дружины да полки кметей, княжеские знаменосцы выносят и этот стяг.
Князь восседает на высоком кресле. Он в будничной епанче и при мече. Русые волосы крупными волнами спадают почти до плеч, окладистая бородка аккуратно подстрижена и расчесана, прекрасно гармонирует с такого же цвета усами. Княгиня в кресле по левую руку от него, в темном бархатном платье и повое. Из украшений только пара ожерелий из янтарных бус. Не праздник ведь. Обычный будничный день. Северский воевода и старшие княжичи, изо всех сил старающиеся держаться солидно, как взрослые, примостились на широкой лавке справа.
Посланец черниговского князя, как и положено, пока стоит перед князем, чтобы вручить ему опечатанный восковой печатью свиток с посланием. После вручения послания он присядет на приготовленное для него место, недалеко от князя.
Вот необходимые меры церемониала соблюдены, и Игорь Святославич, сломав восковую печать, принялся за чтение. 
После приветственных слов и пожеланий многих лет князю и всему его семейству – как требовал того обычай –  в послании говорилось о том, что завязалась вражда между волжско-камскими болгарами и князем владимиро-суздальским, Всеволодом Юрьевичем. Болгары собрали большое войско и разорили земли суздальского и рязанского княжеств по Оке до Мурома и Рязани, пограбили окрестности Городца. И теперь Всеволод Суздальский просит помощи у всех русских князей и что великие князья киевские, Святослав и Рюрик, вняли мольбам Всеволода Юрьевича и решили помощь ему оказать, а потому и собирают князей северских под знамена Всеволода.
Окончив чтение, Игорь взял паузу для размышлений. Молчали и приглашенные им думцы – не след вмешиваться раньше того, как попросит их князь молвить слово. Князь же пока не просил… Молча ждал ответа и черниговский посланец.
– Конечно, надо было бы сначала посоветоваться с братией, – произнес, наконец, Игорь Святославич таким тоном, словно продолжал свои размышления, но уже вслух, – но, вижу, дело не терпит отлагательства. Потому говорю тебе, сотник Бучило, передай черниговскому князю и моему брату, что северские дружины окажут помощь Всеволоду Юрьевичу Суздальскому. Сам не пойду – останусь охранять порубежье от непрошеных гостей, – а то уже было: пока ходили в помощь киевским князьям, проклятые половцы потрепали собственные окраины, – но пошлю брата Всеволода Святославича да сына Владимира с племянником Святославом Ольговичем и их дружинами. А теперь ты мне скажи, кто из русских князей идет в этот поход, если, конечно, уведомлен о том?
– Ярослав Всеволодович просил на словах передать, что идут младшие князья: сын Святослава Киевского Владимир Святославич, брат князя переяславского Изяслав Глебович, сын Давида Смоленского Мстислав. А также князья рязанские Роман и Игорь Глебовичи да князь муромский, Владимир,* – обстоятельно и подробно поведал сотник. – Про других же не знаю…
– А что же сам, братец мой, Ярослав Всеволодович?.. – едва заметно усмехнулся северский князь. – Идет или не идет?
– Не идет, – честно ответил Бучило, но тут же поторопился пояснить: – Сам не идет, но посылает тысячу ковуев с Посулья… с воеводой Ольстином Алексичем.
– Что ж, все ясно, – улыбнулся северский князь, хорошо знавший хитрую натуру двоюродного братца, любившего загребать жар чужими руками. – Больше задерживать тебя, посол, не смею. Поезжай с Богом…
Посланец черниговского князя, поклонившись, удалился, а Игорь попросил воеводу Иоанна Волчка послать скорых гонцов к брату Всеволоду в Курск, да к сыну Владимиру в Путивль и к племяннику Святославу в Рыльск с приглашением на воинский совет.
– Имей в виду, – дополнил он, – что Всеволод сейчас может находиться не в Курске и даже не в Трубчевске, а в верховьях Свапы. Он там занимается строительством городка Дмитриева на полпути из Трубчевска в Курск, между Севском и Ольговом.
– Учту, княже.
– Вот и хорошо.
Пока Игорь вел беседу с воеводой, княгиня молча наблюдала за происходящим или же изредка наклонялась к княжичу Олегу и шептала на ухо, чтобы он внимательно прислушивался к речам батюшки и учился уму-разуму – ведь не за горами то время, когда и ему, Олегу, быть самостоятельным князем и принимать решения. Но как только воевода удалился исполнять княжеское распоряжение, она тут же, выпроводив княжичей из гридницы, попросила Игоря сына Владимира в поход на болгар не посылать.
– Путивльский воевода Бранислав сам прекрасно справится. Младню же одному, без родительского ока, пока не стоит в походы хаживать. Молод, горяч, неосторожен… Да и племянника, Святослава, попридержал бы в Рыльске, Игорь. У него супружница, Анастасия Всеволодовна, только-только вторым сыночком разрешилась да снова непраздна, а ты его в поход!.. Не гоже так, ладо мой…
– Хорошо, хорошо, – не стал спорить с супругой Игорь, – вот прибудут на совет, мы тут все и обговорим. – И перевел разговор на другое: – Надеюсь, сына Владимира повидать ты не откажешься? Соскучилась, поди, лада моя ненаглядная?.. По личику все видать, вон, как очи твои небесные затуманились… а раньше лучились, словно звездочки в ночи.
– Соскучилась, – призналась Ярославна. – Сколько-то того времени прошло, как отбыл, а скучаю… Рада буду повидать первенца нашего, дитятко ненаглядное… Однако от направления его в поход, прошу тебя, свет мой ясный, воздержись… Еще находится!

Совет северских князей, созванный Игорем Святославичем, проходил на редкость бурно: и Владимир, и Святослав Ольгович, поддавшись честолюбивым мечтаниям о славе и доблести, в отличие от курского князя Всеволода Святославича, занятого строительством городка на порубежье с Суздальским княжеством и потому неохотно отрывавшегося от начатого дела, рвались в поход. Даже наличие новорожденного ребенка, Мстислава, нареченного в крещении Василием, не останавливало Святослава. Первым же у него был сын Олег, крещенный Дмитрием, малец хилый и слабый… Явно не жилец на белом свете…
Если Владимир, в конце концов, был вынужден подчиниться воле родителей, то Святослав Рыльский даже и не помышлял об отказе от похода.
«Князьям на роду написано –  походы и сечи, а их женам – детишек рожать да нянчить! – То и дело звучало из его уст, как заклинание. – А потому, стрый Игорь Святославич, дядя мой любимый, не отговаривай. Не престало мне за бабьи юбки держаться. Иду в поход! Рыльск же и удел оставляю на воеводу своего, Мирослава, да на матушку-княгиню, Агафью Ростиславовну. Ей же поручу и супружницу свою, Анастасию Всеволодовну, с чадами».
Святославу шел восемнадцатый год, и как все Ольговичи он был честолюбив, горяч и воинственен, жаждал ратной славы и воинских подвигов, без которых не мыслил княжеского поприща. Его горделивое, чуть продолговатое лицо с тонким чувственным носом украшали большие черные – в материнскую породу – глаза. Темно-русые волосы крупными локонами сбегали на не по-юношески широкие плечи. Узкие полоски алых губ, с приклеившейся к их уголкам снисходительно-ироничной ухмылкой, свидетельствовали о натуре упрямой, капризной и своенравной. Единственный ребенок в семье, так как брат его Давыд умер еще в раннем отрочестве, он был избалован родительским вниманием, рано познал радости плотской любви сначала с челядинками матери, а, затем и с девицами свободных горожан во время языческих празднеств в честь Ярилы и Купалы. Проходили они ежегодно на Перуновой горе, расположенной недалеко от Новгородка Северского, на холмистом и крутом берегу Десны-реки.
В неполные четырнадцать лет Святослав был уже женат на одной из луцких княжон, Анастасии Всеволодовне, своей ровеснице, подарившей уже второго сына Мстислава. Первым же был, как уже говорилось выше, Олег, названный так в честь деда – Олега Святославича. Да вот, беда, Господь здоровьица ему не дал…
В итоге решили, что до Коломны, где был намечен общий сбор русского воинства, идут конные дружины северцев и путивлян под рукой воеводы Иоанна, а также рылян и курян с князьями Святославом Ольговичем и Всеволодом Святославичем. Старшим над всеми дружинами назначался князь курский и трубчевский.
«Слушайся его, как отца родного, – то и дело наставлял Игорь Святославич норовистого племянника. – Да на рожон по глупости и молодости не лезь. Не дай Бог, что с тобой случится – как мне матушке твоей, княгине Агафье, в глаза смотреть?!. Не уберег, – скажет, – единственного сына лишил… внуков осиротил. Да дружинников своих, гридней и кметей понапрасну не губи, еще самому пригодятся».
Этот разговор происходил в середине мая месяца, а в конце Русальей седмицы русские дружины, совокупившись в устье Оки, комонно и на насадах двинулись вниз по Волге. И восьмого июня дошли до границ с мордвой, которая биться с русскими ратями не стала, а заключила мир.
Всеволод Юрьевич Суздальский был очень доволен этим обстоятельством, а потому сразу же направился со всей ратью в страну Серебряных болгар, к главному их городу, называемому Великим. Болгарам было предложено сдаться на почетных условиях, но они, запершись в граде, от мирных переговоров отказались. Тогда Всеволод Юрьевич, посоветовавшись с князьями и воеводами, отдал приказ о штурме града. Первым на штурм городских стен повел своих дружинников Изяслав Глебович Переяславский. Ему удалось потеснить вышедший из крепости отряд неприятеля, но тут вражеская стрела, пробив бронь, ударила его в грудь, под самое сердце. Переяславские воины, увидев своего князя смертельно раненым, подхватили его на руки и отнесли к шатру великого князя Всеволода Юрьевича.
Тут на помощь к осажденным пришла подмога, более пяти тысяч человек, и с ходу бросилась на русские полки. Однако князья русские и воеводы не растерялись. Не прекращая осады Великого города, они развернули часть дружин своих лицом к атакующим. И во встречном бою разбили, заставив бежать к реке. Там около двух тысяч ворогов было посечено и потоплено, а остальные взяты в плен.
Десять дней осажденные горожане сдерживали натиск русских дружин, но, лишившись поддержки извне, запросили мира у Всеволода Суздальского. Мир им был дан, и русские дружины торжествовали победу. Но радость оказалась омрачена смертью Изяслава Глебовича да еще большим пожаром во Владимире. Тогда одних церквей сгорело более тридцати со всем церковным имуществом и утварью, с иконами и паникадилами, и серебряными и золотыми сосудами да ризами, с книгами и святыми мощами. Не пощадил огонь и княжеский терем, и хоромы бояр. А сколь слизнул без остатка домишек черного люда – так тем и счета не было...
Все это северский князь и его семейство узнали по возвращении брата и племянника из этого похода. Как узнали они и о том, что брат переяславского князя и курской княгини Ольги Глебовны, Изяслав Глебович был похоронен во Владимире, в церкви святой Богородицы. А до той поры жили в тревоге и надежде: как-то с ними, живы ли, не покалечены ли…
У курской и трубчевской княгини Ольги Глебовны еще боль сердечная по поводу возникшей вражды между северскими и князьями и ее братом Владимиром не прошла, а тут – на тебе – новое горе, новая печаль.
– Надо поддержать княгиню курскую, Ольгу Глебовну, – глядя с любовью на мужа, уберегшего сына Владимира от опасности, посочувствовала своей свояченице Ефросинья Ярославна. – Тяжело ей, голубушке. То котора ваша… то вот смерть братца… Съезжу-ка я к ней со старшенькими, Олегом да Святославом. А?.. Как на то смотришь, князь мой любый, сокол ясный?! Где словом ласковым поддержу, где поплачем вместе – смотришь, печаль-то и поубавится… личико-то у Оленьки и просветлеет.   
– Ну, – заметил князь Игорь тихо, без привычного для него раздражения, когда напоминали ему умышленно или же ненароком о данном обстоятельстве, – во вражде нашей братец ее, Владимир Глебович, сам виноват… Не начал бы первым – и город Глебов был бы цел. Да что теперь о том говорить... А к Ольге Глебовне ты поезжай, проведай, печаль ее поубавь. Всеволод, поди, опять на строительство городка Дмитриева сбежал… и она одна там, одинешенька… – посочувствовал свояченице Игорь, не лишенный от природы сострадания к ближним своим. – И детишек возьми, – улыбнулся он задумке княгини, – пусть к дальним дорогам привыкают. Им путешествия очень полезны. Да и города наши: Путивль, Рыльск, Ольгов, Липовец, Курск – повидают, с нашим Новгородом Северским сравнят… Полезно опять! Смотришь, кому-то и доведется в них княжить… со временем. Так пусть с детства знакомятся.
Так нежданно-негаданно княжич Олег и его брат Святослав в сопровождении десятка северских дружинников, специально отобранных князем Игорем, оказались в Курске, у стрыя Всеволода Ольговича.
Курск, как и Новгород, как и Путивль, как и Рыльск, через которые проезжали княжичи со своей матушкой, стоял на крутом мысе, образованном долинами рек Кура и Тускура или Тускора. Впрочем, пригородные слободки, населенные в основном смердами-оратаями да ремесленным людом, располагались и перед Куром и позади Тускора. Сам детинец – довольно обширная деревянная крепость на земляных валах – располагался на вершине холма, называемого Большим или Красной горой. Последнее название осталось, по-видимому, с языческих времен.
В полуночную сторону от крепости, там, где к окоему* убегали темно-зеленой полосой дубовые да березовые леса, пристроился посад, отделенный от крепости глубоким оврагом. Соединялся же он с ней при помощи навесного моста, опускаемого из кряжистой, как русские богатыри, двухъярусной, крытой дубовым тесом, с черными зевами окон-бойниц, воротной башни.
Стены крепости были сложены из дубовых срубов – городниц – изнутри наполненных сбитой глиной, песком и камнями для пущей прочности. Поверх городниц, как и положено, шло деревянное забрало, предназначенное для защиты воинов от стрел и летящих извне камней, выпущенных из метательных снарядов – пороков и баллист.
Пять или шесть башен, кроме воротной, поднимались над крепостной стеной по всему ее изогнутому периметру. Внутри крепости – детинца – возвышались, радуя глаз своей стройностью и внешней лепотой княжеские и посадничий терема, каменная церковь, крытая свинцовой крышей и сверкающая позолоченным сусальным золотом куполом-луковкой, увенчанным православным крестом. Окна теремов были застеклены отражающим солнечные лучи стеклом, а в церкви узорчатые переплеты окон радовали цветными, играющими на солнце всеми красками радуги, стеклами.
Городской посад по всему периметру имел также ограждение, но не такое мощное, как детинец, а состоящее из зарытых глубоко в землю камельками вниз, с остро заточенными верхушками, бревен. Бревенчатый тын, где позволял рельеф местности, шел по краям крутых, порой обрывистых к речным поймам, склонов. Склоны были до того высоки, что у стоящих на краю их кружилась голова. Зато обзор был великолепный – на несколько верст просматривалось все пространство…
Избушки черного люда в посаде в основном были низкие, приземистые, жавшиеся к неровным улочкам, но… утопающие в зелени садов, всевозможных лиственных деревьев, изредка перебиваемых темно-зелеными елями да величавыми соснами со смолистыми пахучими золотисто-медными стволами. Немало было и кустов сирени. Причиной тому в основном крылась не лености курян строить высокие избы, а необходимости как можно ближе прижиматься к матушке-земле. Иначе не выдюжить в долгие зимние холода и морозы.
Однако не весь посад был приземист и неказист – отдельными островками на его территории стояли усадьбы бояр, купцов и прочего нарочитого люда. Отгороженные от остального мира высокими бревенчатыми заборами, они со всеми своими дворовыми постройками представляли небольшие крепости и острожки.
Кроме боярских усадеб-крепостей на территории посада красовалось уже несколько деревянных церквей, названных в честь того или иного святого. Были тут церковь Илии, Николая Божьего Угодника, Успения Богоматери и Вознесения Господня. Даже пригородные слободки уже успели обзавестись собственными церквушками, возвышающимися на пригорках.
«Пожалуй, поменьше нашего Новгородка град сей будет, – отметил про себя княжич Олег, когда в сопровождении отроков курского князя осматривал примечательности порубежного со степью Курска. – Но тоже ничего… крепенький и лепый.* А места здесь прекрасные. Вон, за рекой Тускором такие дали открываются – жуть! У нас в окрестностях града все больше леса, а тут дали простираются, что очи объять всего не могут. И окоем так далек, словно его вообще не существует… А соловьи-то, соловьи как поют!.. Страсть! В Новгороде Северском такого не услышишь. А степь-то, степь какая!.. Словно ковер шамаханский,* что у матушки в светелке на полу лежит. Кроваво-зеленая да золотисто-розовая от разнотравья. Сюда ехали – по ковру скользили! А пахнет-то, пахнет как – голова от медового дурмана кругом идет!»
Княгиня Ольга гостей встретила радушно, хотя даже Олег понял, что тетка в большой печали и недавно плакала – глаза от слез покраснели. С угощениями не скупилась, хлебосольствовала от души; столы на радость княжичам ломились от мясных блюд, всевозможных ягод, сладких напитков, настоянных на меду и ягодах. После трапезы Ольга Глебовна уединилась с северской княгиней в светелку, подальше от посторонних глаз и ушей. Позже они в сопровождении княжеских отроков совершили прогулку в ближайшую за градом  дубраву. Княжичи же Игоревичи, также сопровождаемые вооруженными отроками, бродили в окрестностях Курска, любуясь его красотами.
– Красив, красив град, – восхищался Олег. – Вот вырасту и стану тут княжить.
– И я тоже, – вторил Святослав. – Я тоже.
– И ты тоже, но… после меня, – согласился Олег.
К концу седмицы курская княгиня благодаря стараниям Ефросиньи Ярославны настолько отошла, оттаяла душой, что стала понемногу улыбаться. Ее большие темно-синие глаза затеплились и ожили, излучая на племянников доброту и ласку.
Когда собирались уже покидать гостеприимный Курск, с верховий Свапы-реки прискакал князь Всеволод, большой и сильный, как медведь, загорелый, громкоголосый.
– Э, милая княгинюшка, – растопырив огромные руки, словно желая зараз сгрести всех в охапку и не отпускать от себя, загромыхал баском, – и не думай, не отпущу! Где это видано: хозяин в терем, а гости из него… Сейчас приму баньку, смою пыль дорожную и пот – да к вам… Поговорим малость, новостями поделимся… Потолкуем про житье-бытье. Да и просто друг на дружку полюбуемся! – Бурливым потоком рокотал простодушный и гостеприимный великан. – Знал бы, что такие дорогие гости у нас – так давно бы прискакал, никуда Дмитриев-то мой не денется. Вот хочу его еще и в честь княгинюшки своей, Ольги Глебовны, Ольговским наречь… Дмитриевов да Дмитров-градов на Руси уже много… и в Переяславской земле, и в Киевской, и в Суздальской имеются… Так пусть наш будет Дмитриевом Ольговским. Дмитриев-Ольговский, – протянул нараспев, чуть склонив голову и прислушиваясь к звучанию. – Звучит! – То ли поинтересовался, то ли уж сам факт констатировал. И тут же: – Верно ли я надумал?.. Как вам задумка моя?..
– Верно, верно, – улыбнулась Ярославна, всегда по-доброму относившаяся к своему деверю, – хорошо надумал, Всеволод Ольгович, прекрасно…
И приказала распрягать возок.
– Вот то-то…
– Слава мамке нашей! Слава стрыю! – закричали княжичи и бросились к дядьке-богатырю на шею.
Повисли, завизжали от удовольствия. Со стороны – так малые щенята на загривке медведя. Только медведь этот добрый, великодушный и грубовато-нежный.

Как не поспешала северская княгиня домой к мужу и детишкам, пришлось еще на день задержаться, уважить деверя. Ярославна, возможно, и жалела, что так вышло, что не воротилась она домой в срок, оговоренный с Игорем. Кто то знает?.. Зато княжичи не тужили: стрый их столько про Курск и Курское княжество порассказывал, столько всего интересного показал, что впечатлений, полученных княжичами, должно было хватить на весь оставшийся год. А Олег твердо решил, что как только вырастет, то выпросит у крестного данный город себе в удел – уж очень он ему понравился.
 
***
Не успели северские рати возвратиться из похода против болгар, а княгиня Ярославна с княжичами из Курска от Ольги Глебовны, как в Новгород-Северский нежданно-негаданно приехал Владимир Ярославич. Сын галицкого князя и шурин Игоря Святославича вновь оказался  изгнанный родителем, Ярославом Владимирковичем, из Галича.
Княгиня северская вначале, увидев братца, с которым долго, почитай с самой свадьбы Всеволода, не виделась, обрадовалась. Но когда узнала причину его появления, от радости ее и следа не осталось. К тому же выяснилось, что изгою Владимиру, боясь мести со стороны его отца, все князья, к которым он пытался обратиться за кровом и помощью, в последнем под разными предлогами отказывали. Так поступили и Роман Мстиславич Волынский, и князья луцкие, и даже тесть его, великий князь Святослав Всеволодович. Никто не желал иметь вражды-которы с Ярославом Осмомыслом, железные полки которого «подпирали» Угорские горы, смиряли кичливых польских и венгерских королей и даже заставляли относиться с подчеркнутым уважением императоров Священной Римской империи и терзаемой турками Византии. Посольства Белы III, Казимира Справедливого, Фридриха Барбароссы, Мануила Комнина, Алексея Комнина и только что севшего на императорский престол Андроника Комнина почти никогда не покидали Галича, ища помощи и поддержки у галицкого князя.
– …Вот такие-то дела, любезный зять и милая сестра, – окончил грустно Владимир повествование о своих мытарствах, не забыв при этом присовокупить, что и сам вел себя не лучшим образом. Сожительствовал с попадьей Василисой, прижив с ней сыночка Василька. Пытался подбить против отца венгров и поляков, а еще волынского князя. Имел пристрастие к пирам да хмельным зельям. – А теперь и решайте, как со мною быть: кров предоставить или путь-дорожку указать… Только идти мне больше уже не к кому!
«Как бы не осерчал батюшка и на мужа моего за предоставление крова братцу-изгою, – забеспокоилась северская княгиня, в душе которой с самого начала рассказа братца зародилась и не отпускала тревожная мысль. – Но и братика, бесталанного Владимира Ярославича, повторяющего во многом путь самого батюшки, жаль. – Не гнать же из дому… Кто же ему еще поможет, если ни я с мужем…»
Думать – думала, но виду не показывала, проявляя радушие и заботу, только оставшись вдвоем с Игорем в опочивальне, перед сном поделилась своей тревогой.
– Что будем делать? Как лучше поступить?
– Владимира со двора не сгоню, – твердо заявил Игорь, – не стану посмешищем для русских князей. Не хочу быть заподозренным ими в трусости и неучтивости. Чести не уроню. Если батюшка твой, Ярослав Владимиркович, для меня тесть уважаемый, то и Владимир Ярославич не чужой. Не половец поганый, не басурманин какой-нибудь безродный, а сын своего родителя и шурин дорогой, брат жены моей любимой…
– Так батюшка войной может на тебя пойти, – переживала Ярославна, прижимаясь крепче к мужу, словно ища защиту от далекого, но грозного родителя, – как пошел он на князей волынского и луцкого… да еще и нанял на то дело польские и венгерские дружины!..
– Ну, что ж… Если пойдет, то воля его, и Бог ему судья. Я же воевать с ним не собираюсь… И не потому, что мое княжество меньше его и слабее, но из-за уважения к его сединам и родству, – приголубил крепкой рукой Ярославну. – Владимира же гнать со двора не буду, – добавил твердо (все ж упрямства Игорю было не занимать стать). – Не буду – и все тут!
– Может, батюшке послание направить с просьбой о примирении с Владимиром? – попыталась заглянуть в глаза мужу Ефросинья, чтобы прочесть в них решения на мучившие вопросы, но сумрак опочивальни не позволил сделать этого – очи супруга были темны и непроницаемы. – Как, любый мой, на это смотришь?.. Прочтет батюшка посланьице, смотришь, оттает душой, простит братца… возвратит в Галич. А?..
– Послание, лада, хорошо, – откликнулся Игорь, поразмыслив немного, – но много ли в послании скажешь, сумеешь ли в письменах свою душу втиснуть, сердечную боль передать?.. Скорее всего, не очень много, а боль души и вообще не передать. А потому думается мне, лада моя ненаглядная, что придется тебе к отцу послом от земли северской ехать. Ведь ты, душа моя, как никто другой, умеешь такие слова найти, которые даже ледяное сердце и то растопить смогут… А в подкрепление тебе, так сказать, главной воинской силой, сгодятся наши княжичи, Олег да Святослав. Отроки они уже большие, обузой в поездке не станут, зато на деда посмотрят, да и себя покажут. И как знать, не дрогнет ли сердце старого воителя перед внуками своими, не сменит ли он гнев на милость?.. К тому же, что ни говори, детки наши, хоть и с малой толикой, но имеют все же некоторые права на стол деда… Жизнь – штука хитрая, непредсказуемая… Только один Господь Бог знает, что и как должно произойти, людям же того не дано! А брата твоего, чтобы он не был бельмом на глазу у батюшки и не раздражал его, направим-ка с проверкой по городам княжества. Пусть посмотрит, как тиуны да посадники градские суд вершат, не мздоимствуют ли, не дружат ли с кривдой, творя дела неправые. Взгляд-то новый, не замусоленный… да и потрафлять никому не надо: все для него одинаковы. Правого не обидит, виновному не даст уйти от наказания. Знаю, что он с молодости был большой любитель к путешествиям, даже на Дунайских валах, построенных в незапамятные годы римскими легионерами, побывал, Угорщину всю вдоль и поперек исходил… А заодно и я с ним по весям некоторым прокинусь, посмотрю собственными глазами, что да как… Сейчас хоть и лето красное, но ведь и осень уже не за горами… Не успеешь оглянуться, как придет пора и о сборе урожая подумать! Вот и посмотрю, как ныне жита на полях у смердов растут-колосятся? Как примученные зимой половцами окраины обустраиваются? Хоть и наказали мы с Всеволодом тиунам тамошним за всем отследить, да свой глаз – алмаз и рука – владыка! Лучше один раз самому все увидеть, чем из чужих уст сто раз услышать! Да и подготовку крепостиц, особенно порубежных, надо проверить – половец-то дремать не станет… Да мало ли чего надо… А там, смотришь, и ты с добрыми вестями возвратишься…
– Спасибо за совет, любый, – обняла княгиня мужа жаркими руками, привлекла  к себе и нежно, как умела только она это делать, поцеловала в губы. – Снял ты с моей груди тяжелый камень… завтра же стану в дорогу собираться…   
Княжеская чета, воркуя как голубки, довольные друг другом, стали размышлять о предстоящей поездке – дело ведь не шуточное ехать за тридевять земель! Тут просто так не решишь, тут все обмозговать надобно… как говорится, семь раз отмерить, прежде чем раз отрезать.

С отъездом Ярославна действительно тянуть не стала. Уже на следующий день после ночного разговора с мужем, прямо с раннего утра, в княжеском тереме закрутилась предотъездная суматоха. Княжеские отроки во главе с конюшим Власием закладывали возки, проверяли надежность телег и конской сбруи. Беззлобно споря, подбирали лошадок посмирнее и повыносливее, чтобы в гору, если придется, могли легко взойти, и под гору неспешно спуститься, не растрепав ни княгиню, ни самих возков. Теремные слуги и челядинцы укладывали узлы с подарками да короба со снедью.
Путь-то далек – пропитания на время всего длительного путешествия много потребуется. Тут же три десятка гридней из младшей дружины, облаченные по-походному, при оружии и щитах червленых, – иначе и быть не могло, ведь княгиню с княжичами охранять призваны, а не к теще на блины собрались, – седлали своих боевых коней, раскладывая припасы по переметным сумам. Пусть не в боевой поход идут, но все же – дальний путь не терпит суеты и легкомыслия. Кроме того, в пути, хоть сейчас на Руси, вроде, и тихо, и не шалят разбойные ватаги, но всякое может случиться… Так надо загодя быть готовым к любым неожиданностям.
Сама княгиня, обряженная по-дорожному, на месте не сидит: то очередной наказ мамкам даст, то еще раз с мужем посоветуется, каким путем лучше до Галича добираться, то к возкам подойдет проверить хорошо ли узлы да короба уложены да увязаны, не растеряются ли в дороге от тряски. Чувствуется: волнуется княгиня, хотя виду не подает. Потому и старается волнение свое побороть делом да заботами.
А вот княжичи Олег и Святослав, на зависть братцу Роману, особого волнения не высказывают. Если что и написано на их загорелых личиках, так это радость от предстоящего путешествия. Да как им и не радоваться – эта поездка к деду в Галич, почитай, для них чуть ли не воинский поход в дальние страны!.. Столько верст на конях, да еще при мече и при луке со стрелами. Чем не поход? Поход, да еще какой поход!
Князь Игорь Святославич и шурин его Владимир Ярославич также принимают деятельное участие в предотъездной суете. Но делают все без лишней суматохи, с присущей им солидностью и распорядительностью. Спокойствие мужа поневоле вселяет в княгиню уверенность в благополучном исходе предстоящей ей миссии. «Все будет хорошо, все будет хорошо», – повторяет она как заклинание.
Наконец все уложено и закреплено, гридни и княжичи уже верхом на нетерпеливо бьющих копытами конях – и возок с княгиней трогается.
– Счастливого пути! – желает сестре и племянникам Владимир. – Ровной и скорой дороги!
– С Богом! – осеняет крестным знамением отбывающих князь Игорь. – Удачного возвращения.
Говорят мало и кратко, но от всего сердца. Впрочем, напутствие лишних слов не терпит. Не на пиру ведь и не гусляры-сказители…
Откормленные в княжеских конюшнях, выгулянные на княжеских лугах кони идут ходко, их даже погонять не надо. А вскоре Новгород-Северский скрывается за поворотом лесной дороги. И только долетающие удары колоколов да звон молотков в кузницах еще напоминают о его существовании.


































ГЛАВА 5

Вот ветры, внуки Стрибога, веют с моря стрелами на храбрые полки Игоревы. Земля гудит, реки мутно текут, пыль поля прикрывает, стяги говорят: половцы идут от Дона и от моря, и со всех сторон русские полки обступили. Дети бесовы кликом поля перегородили, а храбрые русичи перегородили червлеными щитами.
                Слово о полку Игореве

Пока княгиня северская, Ефросинья Ярославна, путешествовала, держа путь на Галич к батюшке своему Ярославу Осмомыслу, жизнь на месте не стояла. От властителей киевских в Новгородок Северский прибыли послы. Приглашали в поход против днепровских половцев.
«Сыновья мои, Мстислав да Глеб, Владимир Глебович Переяславский, Всеволод Ярославич Луцкий с братом Мстиславом, Мстислав Романович да Изяслав Давыдович – внуки Ростислава, Мстислав Владимирович Городенский, Ярослав Юрьевич Пинский с братом Глебом Добровицким, да галицкий воевода с полком, – писал Святослав Всеволодович в послании, перечисляя всех князей, изъявивших желание участвовать в походе, – решили в Половецкую землю сходить, Поднепровье от поганых освободить. Присоединяйся и ты с братией».
– Кто в передовом полку будет? – прочтя послание, поинтересовался Игорь Святославич у послов.
– Сказывают, – переглянувшись друг с другом, отозвались те, точнее, их старший, боярин Нездилович, – что Владимир Переяславский. Так Рюрик Ростиславич пожелал.
– А Ярослав Черниговский, брат Святослава Киевского, идет? – задал северский князь очередной вопрос.
– Да больным сказывается…
– Понятно, – усмехнулся Игорь и замолчал, от чего всем стало как-то неловко.
– Так что передать великим князьям? – спросил, нарушая молчание, боярин Нездилович. Именно ему было приказано тотчас получить ответ от северского князя, каков бы он ни был, и немедленно возвращаться с ним в Киев.
– А передайте, что совет буду держать с братией своей, – неопределенно отозвался северский князь. – Как-то не с руки мне к Днепру идти, оголяя свое княжество. Вот если бы на Дон поход был, то я бы сразу сказал, что готов. А так… посоветоваться с братией необходимо, – повторил твердо. – В прошлый раз на Хорол ходили, а половцы донские наше порубежье подчистую выгребли… Так что советоваться буду… Это и передайте, с чем и ступайте с Богом!
Киевские послы повернули восвояси, а Игорь приказал посылать срочно гонцов в Курск, Путивль и Рыльск за братией. Услышь он от киевских послов, что общее руководство передовыми дружинами возлагается на него, а не на переяславского князя, ответил сразу бы, что идет. Знал, что брат, сын и племянник поддержали бы его в том безоговорочно. Тут бы и удаленность от родных княжеств не стала преградой. Но раз в передовые уже определен Владимир Глебович, его супротивник и недоброжелатель, то к чему спешка… тут совет надобен…
Впрочем, пришлось Игорю после встречи с киевскими послами и с инспекционной поездкой по своим градам и весям воздержаться, и шурина при себе оставить.
Нарочные, посланные Игорем, в пути не мешкали. Меняя после нескольких верст скачки заводных лошадей, они за двое суток доскакали до Курска, а еще через двое суток, ближе к вечеру, как раз к вечерней трапезе, в тереме северского князя собрались Всеволод Святославич, Святослав Ольгович да Владимир Игоревич Путивльский; был тут также и Владимир Ярославич, гость и шурин Игоря.
Тон совета задавал северский князь, возможно потому и было принято решение на Поднепровье по примеру Ярослава Черниговского с другими князьями не идти, а сделать поход за Псел.
«Так мы и половцев потреплем, и окраины своих княжеств не оголим», – повторил несколько раз Игорь, как бы оправдывая тем самым принятое им решение об отказе от общего похода русских князей в Степь. Впрочем, с ним никто и не спорил, все северские князья и галицкий изгой приняли это как должное.
Сборы были недолги, и вот через несколько дней в Путивле собрались конные дружины северских князей: семьсот гридней Игоря, пятьсот – трубчевцев и курян Всеволода, да по три сотни путивлян и рылян, возглавляемых Владимиром и Святославом. Из своих семисот ратников северский князь выделил три сотни под руку шурина, Владимира Ярославича. Всего собралось в войске северских князей немногим более тысячи восьмисот конных воинов со всеми конюшими, знаменосцами да лекарями-костоправами.
Из Путивля северские дружины скорым маршем двинулись через Вырь и Вьяхань к Пслу. Затем, перейдя вброд Псел, направились в сторону Ворсклы, где должны были находиться вежи половцев.
Всеволод Святославич еще во время совета в Новгородке Северском предлагал брату пойти в поход о двуконь, но Игорь это предложение отверг, сославшись на то, что поход их будет недолгим, и лишняя морока с заводными лошадьми им ни к чему. А потому только у князей да у бояр-воевод, имевших собственных конюших, были заводные кони. Остальные же ратники обходились одним, одев бронь сразу же на себя, чтобы меньше было вещей приторочено к седлу в переметных сумах. В них и так всего было навалом: и съестных припасов на десять дней, и горшочков с мазями на случай ранения, и чистых тряпиц для перевязывания ран, и свежее бельишко, и запасные наконечники к древкам стрел…
Летние ночи коротки, но северские дружинники успевали не только всухомятку кус сала или шмат вяленого мяса вприкуску с размоченным в воде сухариком да головкой лука пожевать, но и несколько часов подремать. Костров не разводили, чтобы не насторожить половецких сторожей, непременно рыскающих по степи. За несколько ночных часов успевали отдохнуть и кони, пасясь и пощипывая травку тут же, рядом со своими дремлющими хозяевами, чтобы быть всегда под рукой, или же улегшись на бок и подвернув, как человек, огромную голову к передним ногам и груди.
Иногда привалы устраивались и в полдень, когда солнце стояло в зените, в самом центре бесконечно высокого небесного колокола, а жара стояла такая, что не хватало воздуха для дыхания, да и сам воздух был такой, что обжигал не только лица, но и губы, и  глотки. К тому же и железные доспехи, кольчуги и шлемы так разогревались даже под плащами или корзно, что казались раскаленными в гигантском горне невидимыми кузнецами. Потому-то и старались двигаться в утреннее и вечернее время, пользуясь прохладой, выслав далеко впереди себя и по обоим бокам небольшие разъезды разведчиков – сторожу. Им в обязанность вменялось, оставаясь самим незаметными, выследить половецкие вежи.
Ни в Попселье, ни в верховьях Ворсклы половецких станов или веж при всем старании разведчиков обнаружить не удавалось. Нет – и все тут. Это явно раздражало Игоря Святославича, строившего планы на быстрое обнаружение какой-нибудь половецкой орды у своих границ. На быструю победу над ней и скорое возвращение. А тут приходилось все дальше и дальше углубляться в Половецкую степь, всегда враждебную и непредсказуемую.
Когда же перешли Мерл, правый приток Ворсклы, и углубились еще дальше в степной простор, то разведчики с холма-шелома обнаружили в тенистой низине, на берегу безымянного ручья, поросшего кустарником, несколько сотен вставших на дневной отдых половцев. Но это были не просто кочующие по степи со своими вежами, стадами, табунами, с женами и детьми, со стариками и старухами половцы, то были одни мужчины-воины. И, по всей видимости, они шли в очередной набег на окраины Северской земли, на грады и веси Курского, Рыльского или Путивльского княжеств.
Разведчики, обнаружившие половецкий стан, разделились. Большая часть их вместе с десятским осталась наблюдать за половцами, а двое, нахлестывая коней, понеслись северским дружинам. Те двигались неспешной иноходью – Игорь приказал беречь силы. Людские и конские.
– Княже, – не соскакивая на землю с уставшего и покрытого потом от быстрого бега коня, прямо в седле, стал докладывать один из разведчиков, – половцы! В лощине на отдых встали. В тени кустарников жару пережидают…
– Много ль?.. – перебил поток многословья Игорь.
– Бунчук один было видать, у походного шатра… а хоругвей сотенных не менее четырех-пяти будет, – сразу же, без лишних раздумий, ответил разведчик.
А как не ответить, когда его о том еще десятский их, Ермил, предупредил, зная, что князь обязательно про то спросит.
– Значит, всего лишь один хан, – уточнил Игорь.
– Хан, по-видимому, один, – подтвердил разведчик, – остальные же – вои. Ни жен, ни детишек, ни стариков!
– Как далеко отсель будут?
– Да с четверть поприща будет, – прикинул в уме гридень расстояние. – Не более того…
– Вас не заметили?
– Думаю, что не заметили… Мы только из-за шеломяня* стали выбираться, как узрели – и сразу назад. Потом тихонько присмотрелись – не встревожатся ли? Нет, не встревожились, спокойно себя ведут… Ермил с другими гриднями остался наблюдать, а нас к тебе, княже, направил, чтобы предостеречь да и доложить обо всем.
– Что, братия, делать станем? – придерживая гарцующего коня, которому, по-видимому, уже передалось волнение предстоящего боя, спросил Игорь собравшихся вокруг него князей и воевод. – С четверть поприща – это не шутки. С налета не возьмем – кони выдохнутся раньше срока… А у них – отдохнувшие… уйдут от нас.
– Подойдем иноходью поближе – и в атаку! – предложил нетерпеливый Святослав. – Вот половцы и не успеют все скрыться на своих свежих конях…
– Не гоже, – отверг предложение племянника северский князь. – Нам с нашим войском часть не нужна, нам нужны все… И, желательно, живые, а не посеченные, чтобы откупное за них взять…
– Предлагаю разделиться, – пробасил Всеволод, смахнув с лица пот. – Охватим ворога с трех сторон, словно клещами – некуда деться ему будет… весь в полон пойдет!..
– Всеволод правильно мыслит, – поддержал курского князя Владимир Ярославич. – К сказанному можно добавить лишь одно: пока крылья наши будут обходить да охватывать половцев, в качестве приманки дать им передовой небольшой отряд, две-три сотни, обнаружив который, половцы не то что испугаются, а сами бросятся на него в надежде на легкую поживу… Да и увязнут…
– Вот такой план нам подходит, – согласился Игорь.
И тут же приказал  Всеволоду с его курянами и трубчевцами пойти в обхват одесной* стороной, сыну Владимиру и племяннику Святославу с их дружинами – ошуюю,* а шурину Владимиру с тремя сотнями гридней быть в челе.
– Ты придумал сию хитрость, –  подмигнул он заговорчески галицкому изгою, – тебе и быть приманкой! В бой не вступай, чтобы людей понапрасну не терять, а лучше притворным отступлением поглубже втяни их в сети нашей ловушки. Мой же полк чуть поодаль идти будет, но как раз к началу дела и подоспеет…
Как порешили, так и исполнили.

Воины хана Оболвы Костуковича, дальнего родственника Кончака, вставшие на отдых в тенистой низине, – именно его бунчук наблюдали северские разведчики, – увидев небольшой отряд русских воинов, спускавшийся неспешно с вершины ближайшего холма, как и предполагали русские князья, не испугались, не оробели. Наоборот, обрадовались и, вскочив на коней, быстро выстроились в атакующую лаву. Подбадривая себя криком и визгом, возбуждая злость и азарт к сече, кинулись на русичей.
Русский отряд остановился, словно не зная, что делать. Потом закрутился на месте и стал медленно откатываться назад. Это только добавило азарта  атакующим, они уже ничего не желали видеть, кроме неумело удирающего врага. Даже такое обстоятельство, что отступающие продолжали держаться единой группой, а не кинулись, поддавшись панике, врассыпную, как чаще всего происходит в подобных случаях, не насторожило половцев, уже предчувствовавших легкую и бескровную победу.
Увлеченные погоней они и не заметили, что с обеих боков, заходя в тыл, их уже охватывают невесть откуда взявшиеся стройные сотни русских воинов. И только когда удиравший отряд русичей вдруг на полном скаку стал круто заворачивать, чтобы оборотиться лицом к преследователям, половцы были несказанно озадачены, но еще не напуганы. По опыту знали, что русские вои, видя бесполезность отступления, нередко принимают решение пасть в бою, чем сдаться в плен. Однако некоторые, продолжая скакать вперед, стали крутить головами по сторонам – и увиденное враз отрезвляло их. Но остановить разгоряченных бешенной скачкой коней, повернуть их вспять уже было невозможно. Они так и врезались в рой выпущенных им навстречу железных ос – стрел, а потом наскочили и на жала копий, выставленных приготовившимся к сечи отрядом. Тому же на помощь из-за холма выкатывались и выкатывались все новые и новые сотни.
Стрелы и копья сделали свое дело – около сотни степных батыров и их коней уже лежали перед русским отрядом, затрудняя путь остальным и сводя на нет ярость атакующей лавы.
Поняв, что попались в умело расставленную им ловушку и окружены со всех сторон, уцелевшие половецкие воины закрутились в собственном водовороте, не зная, что делать. Остановиться – смерти подобно. Вот и не прекращали бег коней, чтобы не стать еще более легкой мишенью и добычей русских лучников. Так ведет себя раненый зверь, особенно волк, в ярости крутясь на одном месте, не в силах одолеть охотника. Наверное, отсюда и поговорка пошла: крутится как волчок…
Но вот центр этого водоворота, в котором находился хан, стал медленно останавливаться в своем бессмысленном, замкнутом беге. За ним – медленно-медленно – и внешние кольца живого смерча.
– Предлагаю сдаться, – подставив обе ладони, в виде своеобразного раструба, к губам, чтобы было дальше слышно, зычно крикнул северский князь. – Вы полностью окружены, так зачем же бессмысленные жертвы?!.
Вскоре последовал ответ хана, что половцы сдаются.
Победа была внушительной и с русской стороны совсем бескровной – всего оказалось с пяток убитых да два десятка легко раненых стрелами. Зато из орды хана Оболвы Костуковича почти никто не ушел с берега безымянного ручья. Редким одиночным всадникам удалось вырваться из ловушки, расставленной князем Игорем и его братией. Более четырехсот половецких воинов во главе с самим ханом, его беями, беками и нукерами – личной охраной – оказались в плену вместе со своими конями и всем вооружением.
– Собрать лошадей, оказать помощь раненым, – распорядился Игорь, светясь лицом от столь важной победы и гарцуя на гнедом Громе, лоснившемся потным от скачки телом и грызшем с пеной у рта удила. – Наших павших воев похоронить. Надо бы, как требует древняя традиция, домой довезти, да жара вон какая стоит – не уберечь, разложатся… Так и до язвы моровой неровен час… Похоронить, курганчик насыпать, крест поставить.
Кто-то из русских дружинников, прежде чем приступить к исполнению княжеского распоряжения, переспросил:
– И половцам раненым тоже помощь оказать?..
– И половцам тоже, – отозвался князь, направляясь к хану Оболве Костуковичу, стоявшему в окружении русских князей. – К чему нам больные да немощные…
– А с мертвяками половецкими что делать?
Однако вопрос этот остался без княжеского ответа; Игорь Святославич то ли не расслышал, то ли расслышал, да мимо ушей пропустил. Поди, угадай…
– Что делать, что делать? – вместо князя отозвался северский сотник Глеб Титыч. – Раздеть донага да в степи оставить – вороны и волки сами всех их похоронят и тризну на костях справят!.. Не могилы же им, на самом деле, копать да гробы заказывать…
– Негоже так, – не согласился все тот же дружинник. – Не по-христиански… Мы же не звери, а люди. И с ними что-то делать надо.
– Так они и не христиане, а язычники, – отозвалось сразу несколько гридней, которым страсть как не хотелось заниматься погребением убитых половцев.
– Все равно не по-людски, – стоял на своем упрямый вой. – Князь как сказал: неровен час от трупов язва моровая пойдет…
– Тогда упроси князя дать десятка два их людей, чтобы хоть какую-то яму выкопали да своих убиенных туда и стащили, а потом и землицей сверху присыпали, – посоветовал сотник. – Мы делать этого не станем. Согласится князь – быть им похороненными, не согласится – знать судьба их такая, – добавил тут же он. – Да их и не так много, почти все в плен попали.
Пока эти дружинники получали и уточняли распоряжение князя относительно раненых, другие сноровисто связывали полоненных половецких воинов их же волосяными арканами. По их же примеру по десятку в связку, чтобы не разбежались в дороге. Как говорится, с кем поведешься, от того и наберешься. Отобранных у половцев или же изловленных, лишившихся своих седоков коней с помощью уздечек и недоуздков привязывали к седлам. Тяжелораненых половецких воинов, чтобы не мучились понапрасну, добивали ударами мечей или сабель, отобранных у половецких воинов. Своих мечей в таком деле марать не желали.
Словом, шла вполне обычная при победном исходе сражения работа. Достанься победа половцам – поступили бы точно так: легкораненых подобрали бы, а тяжелораненых добили. Таков закон войны.
– Что не весел? – подъехав к хану, с которым был давно знаком через Кончака, спросил с наигранной небрежностью Игорь по-половецки. – Что голову повесил?
Хану было за все сорок лет. Он худощав и жилист, как большинство степняков. В шелковом полосатом халате поверх кольчуги. Глаза черные, раскосые. Лицо, что печеное яблоко, все в морщинах и шрамах. От верхней губы тонкими полосками к подбородку сбегали черные усы, чем-то напоминавшие двух речных пиявок. Особенно явственно это наблюдалось, когда хан говорил или недовольно морщился. Усы, как живые пиявки, дергались и изгибались, не отрываясь.
Имея долгое общение с половцами, Игорь Святославич, давно приметил, что большинство половцев, брея бороду, оставляют вот такие, как у Оболвы Костуковича, усы-полосочки. То ли пиявки, то ли малые степные змейки. Русичи же, наоборот, стараются, как один, отпустить усы и бороды пышные да окладистые, солидные да курчавые. Что у тех и других одинаково, так это редкие обладатели бородок, как у козлов, клинышком. Что поделать, бывают и такие…
– А ты бы, князь Игорь, веселился? – огрызнулся хмуро хан почти на чистом русском, неприязненно сверкнув глазами. – Вот собирался за медом пойти, да сам оказался ободран как липка. Кажется, так у вас на Руси говорят?..
– У нас на Руси много чего говорят, – вн6овь усмехнулся Игорь. – Впрочем, и такое тоже… А скажи-ка нам, храбрый хан, куда же путь вы держали?
– А на Русь, – ухмыльнулся половец, прищурив правый глаз. – В гости к Ярославу Черниговскому. Веришь?..
– Свежо предание, да верится с трудом. Вон, какой с тобой эскорт был!.. У императора ромеев и то такого не бывает…
– Если не веришь, так чего спрашиваешь?.. – последовал нагловатый ответ.
– Интересно же… К тому же хочется понять, не твои ли, хан, воины, прошлой зимой по окраинам моих земель прошлись, а?.. Огнем и мечом?..
– Мои, – не стал скрывать данный факт Оболвы Костукович, понимая, что северский князь все равно о том дознается, когда станет допрашивать его батыров. Всегда найдутся те, что готовые сболтнуть лишнее, кто из страха, а кто просто так…
– Тогда, значит, мы квиты… в какой-то мере, – посерьезнел Игорь. – Я давно обидчиков своих искал, и вот Бог помог, отыскал… Придется родственничкам твоим, хан, весь полон, взятый на Северщине, возвратить, если, конечно, сам свободы жаждешь… Впрочем, об этом еще успеем поговорить.
Он подозвал своего мечника с десятком гридней и приказал им связать хана, но содержать отдельно от других пленников.
– Головой отвечаете.
– Вот это победа так победа! – пророкотал восхищенно и раскатисто Всеволод, как только гридни северского князя увели хана. – Почти без крови с нашей стороны, а столько полону, оружия да коней!… Не часто так бывает. – Он вытер рукавом простой полотняной рубахи, выбившимся из-под кольчуги, потное, покрытое степной пылью и травяной пыльцой лицо – шелковые для сечи не одевают, в них от пота зудом изойдешь; они для пиров хороши. – Хан Оболвы на баранжу, видно, собрался, да нам, как кур в ощип, и попался… А шуренок, шуренок-то наш?!. Молодец! – Резко сменил он тему разговора. – Это надо же было придумать… на живца ловить!
Молвив сие, бесхитростный и искренний курский князь, истинный русский богатырь, рыцарь без страза и упрека, чуть не задушил Владимира Ярославича в своих медвежьих объятьях.
– Молодец, братушка! Молодец!
– Да что я, – пытался вырваться из железных объятий Владимир, – вот сыновцы твои настоящие молодцы, – указал он на Владимира Игоревича и Святослава Ольговича, приводивших свои лица в порядок при помощи расшитых подолов рубах. – Настоящие витязи! Какими соколами бросились на половцев!
– И сыновцы молодцы, – выпустив Владимира Ярославича, сгреб он в объятья сразу обоих племянников. – Витязи! Ерусланы-богатыри! Святогоры! Ильи Муромцы! Перун меня зашиби, коли не так!
Племянники, смущенные от похвал стрыя, попытались вырваться… да куда там! Руки у Всеволода словно тиски – из них и взрослому вою не выбраться, не то что юношам. А Игорь, наблюдая веселую кутерьму, учиненную братом, улыбаясь, заметил:
– Ты, Всеволод, хоть и богатырь, и не чета нам простым смертным, но с клятвами и Перуном повоздержался бы… Перун, он хоть и старый, отвергнутый ныне бог, но все же бог!  А с богами шутки плохи!
– Да ладно, брате, – заулыбался Всеволод, – Перун, чай, не обидится. Я ведь без  злобы… так по-простому…
Тут к князю подбежал все тот же настырный дружинник и стал требовать пленных для рытья могилы.
– Бери уж, – отмахнулся от него Игорь, – только, смотри, чтобы не сбежали.
– Не сбегут, – заверил вой и поспешил к своей сотне, чтобы исполнить указание князя.
Когда страсти немного улеглись, чужие лошади были изловлены, пленники крепко связаны и распределены по дружинам, а павшие в сече преданы земле, Игорь Святославич тут же в поле провел совет с братом Всеволодом, шурином Владимиром, племянником, сыном и воеводами о дальнейших действиях. При полном единодушии было принято решение о возвращении с данным полоном домой.
«Лучше синица в руке, – заявил по данному поводу курский воевода Любомир, – чем журавль в небе», а то, по чужую голову идя, как бы без своей не остаться… Степь на всякие каверзны всегда готова, шутки шутить не любит… Потому-то она и Дикая».

В добром настроении возвратились северские князья из похода в степь. Шутили и смеялись, отчего обратная дорога показалась значительно короче той, по которой двигались в степь. Еще бы не быть их настроению добрым, когда такой полон привели. Радостным серебристо-бронзовым колокольным звоном были встречены северские, рыльские, путивльские, трубчевские и курские дружины – ведь молва о победе успела их обогнать.
Но вот из Киева пришли известия о блистательной победе русского воинства над половецами, когда одних только знатных ханов оказалось взято в полон  девяносто семь (погибших же никто в счет не брал), простых половцев – семь тысяч. Да еще русских пленников несколько тысяч освобождено. Причем, среди пленных находились ханы Кобяк Каллиевич с двумя сыновьями, Биллюкович с зятем Тавлыем и внуком Алаком, а еще Такмыш Осолукович, Барак, Тогра, Данила, Содвик Колобицкий, Башкарт, Корязь Колотанович. А среди же убитых на ратном поле остались известные на Руси ханы Тапрсук, Изуглеб Тереевич, Искон, Алака, Атурия с сыном Араком, Тетия с сыном Азей, Турундий и многие другие.
И померкла радость северских князей. Даже Игорю Святославичу, организатору и вдохновителю похода на Мерл, показалась их победа ничтожной по сравнению с той, что была одержана объединенным русским воинством. Особенно после того, как стало известно, что в том походе дважды отличился переяславский князь Владимир Глебович, шедший с передовым полком. Владимиру в награду за его доблесть и мужество отданы были все полоненные ханы, кроме Кобяка, отвезенного в Киев, и большая часть полона для обмена на полоненных же переяславцев.
«Наш пострел везде поспел», – злился Игорь и ходил сумрачным по терему или же закрывался в своей опочивальне на целый день, оставаясь наедине со своими раздумьями.
Но вот из Галича прибыли Ярославна и княжичи с добрыми известиями для Владимира Ярославича. Князь галицкий, вняв просьбам Игоря и слезным мольбам дочери, ласковым ходатайствам внуков, прощал сына, выделял ему в удел Звенигород и разрешал жить в Галиче с его «попадьей» и прижитыми с ней «байстрюками». Словно у самого не было такого же байстрюка Олега Настасьича…
Княжичи, особенно Олег, наперебой рассказывали отцу и младшим братьям о приключениях во время путешествия по городам и весям русских княжеств, о дедушке Ярославе, князе галицком, седом и суровом, о построенных на Галицкой земле каменных детинцах, называемых там по-иноземному замками.
Галицкий изгой на радостях целовал в щеки смущающуюся от столь бурного изъявления чувств сестру. А та, зардевшись как девица, твердила:
– Что ты, что ты, братец! Не меня целовать, не мне спасибо говорить надо, а вот княжичам, Олегу да Святославу. Это они растопили холодное сердце батюшки нашего своей непосредственностью и искренней любовью к нему. Не смог грозный князь устоять перед детской дипломатией, – использовала модное французское словечко. – Потеплел сердцем, обмяк старый воин…
Владимир Ярославич, оставив сестру в покое, схватил в охапку обоих племянников и закружил их вокруг себя. Да так, что только ножки княжичей в аккуратных сафьяновых сапожках замелькали в воздухе.
– Ну, спасибо, племяннички! Спасибо! И примите мои искренние поздравления с первым взрослым успехом на стези посольства и дипломатии! – ставя княжичей на твердь земную, полушутя, полусерьезно благодарил он.
Лица Олега и Святослава от такой необычной похвалы расплылись в гордой улыбке – не каждому отроку удается услышать о себе такое.

С возвращением супруги оттаял душой северский князь, перестал ревновать Владимира Глебовича Переяславского к славе, свалившейся вдруг на его еще юношеские плечи. «Что молодец, то молодец! – констатировал вынужденно и без особой радости, но вполне справедливо. – Знать Богом в темечко и впрямь поцелован». А еще сделал вывод для себя, что надо не отчуждаться от киевских князей, а держаться с ними заодно. Этому, кстати, способствовали и сказанные курским воеводой Любомиром слова о том, что Русь крепка единством князей, а не их возвеличиванием друг перед другом, бравадой да похвальбой.

В середине осени, когда леса только покрывались багрянцем и золотом, а степи от вызревшего ковыля стали похожи на серебряные моря, не дожидаясь распутицы и наступления зимних холодов, Владимир Ярославич, сопровождаемый десятком верных ему дружинников, находившихся с ним все время изгойнической жизни, отбыл в Галич к отцу.
– Хватит, погостевал изрядно. Пора и честь знать…
А Северская земля со всеми своими уделами и волостями, со всеми городами и весями стала готовиться к долгой и холодной зиме.

В феврале в Новгородок Северский пришли сообщения о том, что великий хан Кончак, решив отквитаться с русскими князьями за позор поражения сородичей на реке Орели, подняв всю степь Половецкую, весь Дешт-и-Кипчак, оставив свой кош на Торе-реке, с великим войском пришел на Хорол и стал там станом. Ожидал прибытия других орд, в том числе и из далекой Таврии, из Куль-Обы.
Чтобы время попусту не терять, послав послов к черниговскому князю Ярославу Всеволодовичу с предложением о мире, желая тем самым не только заручиться поддержкой черниговского князя, но и вбить клин между русскими князьями. Ярослав то ли не разгадал хитрый замысел великого хана, уже подмявшего под себя с десяток более мелких, то ли разгадал да звоном злата прельстился, мир принял да еще своего наипервейшего боярина, Ольстина Алексича в стан хана послом направил. С подарками.
– Зря Ярослав поддался на хитрость Кончака, этого старого степного лиса, – поделился Игорь своими размышлениями с княгиней.
Оба находились в жарко натопленной опочивальне. Княгиня занималась рукодельем – вышивала с помощью пяльцев стихарь в подарок игумену Ильинского монастыря. Сам князь читал при свечах какую-то книгу в толстом переплете с серебряными застежками.
– Обманет, обведет вокруг пальца… Не быть миру между нами и половцами. Тут уж не помогут ни вековые связи, ни родственные узы. Уж очень разные мы… Даже принятие некоторыми из них, особенно молодыми, православной веры, не может сделать нас схожими. Впрочем, что о том говорить, когда мы, русские князья, готовы друг другу в горло вцепиться не только из-за какого-нибудь удела или града, но и из-за неосторожно сказанного слова. Если киевские князья объявят поход против Кончака, то я с братией на этот раз пойду.
– А что спас его когда-то на Черторые-реке, то уже забыто? – испытующе взглянула Ярославна на мужа.
– Забыто, не забыто – это одно дело, – отозвался Игорь. – Плохо то, что сколько волка ни корми, он все равно в лес смотрит… Мы тогда еще сговорились через детей наших породниться. Но то, видать, уже было да быльем поросло, раз Кончак, незваный, непрошеный, войной на Русь идет… Все-то им мало… Вот отобрали у нас Тмутараканское княжество и возвращать не желают, сколько о том ни мой отец, ни покойный брат Олег, ни я сам речь ни заводили!.. А ведь Тмутараканское княжество когда-то нашему роду принадлежало, во владении у нашего деда, Олега Святославича находилось…
Тмутараканское княжество было «больным местом» всех потомков Олега Святославича Черниговского, да и не только его… Завоеванное у хазар и косогов еще Святославом Игоревичем, оно длительное время было частью русских земель, пока нахлынувшие половецкие орды сначала не отрезали его от основной Руси, а потом не подчинили себе. Но память об этом княжестве никогда не уходила из сердец русских князей, особенно Ольговичей.

Не прошло и пару дней после этого разговора, как в Новгородок Северский прибыли посланцы киевских князей: Святослав Всеволодович и Рюрик Ростиславич готовили русские дружины к походу против Кончака и приглашали Игоря Святославича с его братией. От них же он узнал, что Ярослав Черниговский от участия в походе отказывается, сославшись на нахождение в стане у Кончака своего боярина Олстина Алексича.
«Могут убить боярина в случае похода», – твердил всем как заведенный.
«Этого стоило ожидать», – решил Игорь и заверил посланцев киевских князей, что он с братом, племянником и сыном участие в походе примет.
– Только с датой похода пусть уточнят, чтобы я раньше срока полки свои в поле не вывел или не опоздал с выходом, – попросил он киевлян.
А когда те отбыли, клятвенно пообещав, что его просьбу передадут Святославу и Рюрику, тут же приказал своему огнищанину послать срочных нарочных в Курск, Рыльск и Путивль с требованием князьям собраться в Путивле с дружинами и вместе ждать там начала похода.
«Дроги готовят зимой, а дровни летом», – констатировал он принятое решение старой русской поговоркой.
Видя приготовления отца к походу, княжич Олег стал настойчиво просить родителя взять и его.
– Батюшка князь, ведь я уже взрослый, – гонялся он тенью за северским князем по всему детинцу, одолевая его просьбой, – о том и матушка, и вуйко Владимир Ярославич, помнится, говорили… По возвращении от дедушки Ярослава, – шел на хитрые уловки, напоминая родителю о своей посольской миссии к галицкому князю. – Возьми, батюшка! Ведь мне уже почти одиннадцать годков исполнилось! – Тут он немножко привирал, так как ему исполнилось только десять и на одиннадцатый год колесо жизни лишь повернуло. – Чем я хуже братца Владимира, который уже свой удел имеет и дружину… и в походе не раз побывал?!
– Ничем ты не хуже Владимира, – серчал Игорь Святославич от капризной настойчивости, на его взгляд, сына, – только подрасти еще малость. Твое от тебя и так никуда не уйдет… И походов на твой век будет достаточно. Лучше, вон, о матушке княгине позаботься: одна остается…
– Не одна, а с воеводами и тиунами, – проявлял находчивость Олег, не желая отказываться от своей мечты о походе на половцев в дружине родителя, и клянчил далее: – Возьми, батюшка.
– Отстань, репей, – сердился Игорь, которому клянченье сына начало уже не на шутку надоедать. – Сказано же, подойдет срок – и возьму, а пока иди лучше к матушке да ей в чем-нибудь помоги.
Олег отходил, но только для того, чтобы дать родителю остыть, и снова начинал осаду по всем правилам стратегии и тактики, пока, наконец, княгиня не попросила супруга за сына:
– Да возьми ты его с собой… до Путивля, пусть нос поморозит да лиха походного хлебнет – смотришь, сам откажется.
– Ярославна, – возмутился князь, – и ты туда же. – Но потом махнул рукой, соглашаясь и уступая: – А, действительно, пусть промерзнет чуток.
И разрешил Олегу к его несказанной радости снаряжаться в поход до Путивля.
– Я вооружение возьму свое, – сиял личиком княжич, – меч, лук, щит…
– Да бери уж, Аника-воин, – шутил князь, – только под ногами не путайся.
Так, благодаря проявленной настойчивости, княжич Олег впервые в жизни в возрасте десяти лет принял участие в настоящем воинском походе. Правда, только до Путивля. Но поход есть поход…
Брат Всеволод и Святослав Рыльский со сборами дружин не мешкали и своевременно прибыли в Путивль, благо, что путивльский детинец был просторен и мог принять всех ратников, а Владимир Игоревич обеспечил всех съестными припасами и теплым кровом. Но чего так опасался северский князь, то и произошло. Нарочные из Киева о начале похода прибыли с большим опозданием: уже восемь дней прошло с того момента, как киевские, переяславские и белгородские полки выступили в Половецкую степь к Хоролу. А им до этой реки намного ближе было идти, чем северским дружинам.
«Опоздали мы, княже, – стали отговаривать воеводы Игоря от выступления, – уже восемь дней минуло, как, согласно посланию, киевляне выступили. Не соединиться нам с ними… не успеть. Тут то ли недомыслие киевских правителей, то ли злой умысел… с таким опозданием… Не стоит нам одним в степь растревоженную, словно осиное гнездо, выступать… Как бы кровавыми слезами умыться не пришлось».
Но Игорь Святославич, верный данному им слову, все же не согласился с думцами своими и вывел дружины, держа путь в сторону Сулы.
Когда покидали Путивль, погода благоприятствовала: стояли небольшие морозцы при полном безветрии, но по мере движения, погода все ухудшалась и ухудшалась. А как пришли на Сулу, небо заволокло тучами, ветры закрутили поземку. Двадцать шестого февраля вообще поднялась такая метель, что ушей собственного коня было не видать.
– Князь, Игорь Святославич, возвратимся, – подъехали к нему воеводы от всех дружин, сплошь запорошенные снегом, только носы торчат да глаза поблескивают; и кони все под снежной коркой… И правда – не конники живые, а призраки, идолы белые, статуи мраморные, о которых Игорь читал в книгах ромейских да латинских. – Лошади выбиваются из сил… Падут вскоре… Как тогда быть – ведь пропадем же?!. Княже, видать, этот поход Господу нашему не по нраву.
Князья младшие молчали, крепились, но и им этот поход уже был не мил. Даже сын Владимир, князь путивльский, которому по его молодости и малому опыту приходилось совсем несладко, терпеливо переносил эти тяготы и не скулил робким кутенком. Но чувствовалось, был на пределе сил. Как ни хотелось северскому князю принять участие в общерусском походе на Кончака, да высшие силы вмешались, метель да буран напустили, а с ними, с высшими силами, как и с судьбой, не поспоришь. Пришлось северскому князю поворачивать вспять.
– Что ж, поворачивайте, – тусклым от безысходности голосом разрешил Игорь. – Только Господа к сему не притягивайте, не гневите… у него и без нас дел хватает, – окончил уже с раздражением.

Еще северские дружины были на пути к Путивлю, когда с Хорола поступили первые сообщения о большой победе киевских и переяславских полков над ордами Кончака на Хороле, случившейся первого марта. Сообщения о взятии в полон мужа-басурманина, умевшего стрелять огнем из великих луков, вместе с этим огненным снарядом, о пленении младшей, самой любимой жены Кончака.
Потемнел лицом князь Игорь, нахмурились младшие князья северские: Всеволод Курский, Святослав Рыльский да Владимир Путивльский. Попритихли, пригорюнились их воеводы славные. Примолкли дружиннички верные. Без чести, без славы пришлось возвращаться всем в Северскую землю. Не стать бы посмешищем не только у князей русских, но и у собственных баб языкастых: никогда северянки –  будь то курянки, будь то путивлянки, будь то рылянки – в карман за острым словом не лезут, одалживать его у соседей не спешат.
– Двумя бы днями ранее пришло сообщение от киевских государей-правителей, – делился грустными размышлениями напрасно продрогший Игорь с братией, – и мы бы успели метель-пургу на Суле обогнать… И к делу на Хороле поспеть…
– А не специально ли, брат, князья киевские нас так подкузьмили, – рокотал басом Всеволод, – воеводы вон в один голос о том гуторят… На что Любомир, бывший инок и наш с тобой учитель, человек богобоязненный и рассудительный, старающийся в каждом человеке божью искорку узреть, к единству князей всегда призывающий, но и тот усомнился в искренности киевских правителей! А он с напраслиной не дружит, охулки на руку не положит.
Когда-то, давным-давно, в детско-отроческие годы Игоря и Всеволода теперешний курский воевода Любомир был просто ученым иноком Никифором, постигшим божественную мудрость на Афоне, и обучал сыновей черниговского князя Святослава Ольговича грамоте, иностранным языкам и книжной премудрости. Он слыл хорошим учителем, многому научившим в свое время Игоря и Всеволода. А потому, даже став северским князем, Игорь никогда просто так не отмахивался от слов Любомира-Никифора. Старался прислушиваться к разумным советам, а то и следовать им. Ведь тот, дослужившись до игумена в Ильинском монастыре, о ратном поприще и думать несмел. Но волей судьбы и происками Ярослава Всеволодовича Черниговского оказался изгнанным из монастыря и лишенным сана. Так не стало доброго священника, зато северская рать приросла курским воеводой.
– Не хочу верить в то, – не согласился с братом Игорь. – Святослав Всеволодович, братец мой двоюродный, хоть и мастер на всякие уловки, но не настолько же… Тут, скорее всего, наше русское «авось» сказалось, родное губошлепство да разгильдяйство…
Говорить-то говорил, но обиду на князей киевских затаил.
Чем ближе подходили северские дружины к Путивлю, тем погода становилась лучше и лучше. Небо прояснилось, и в разрыве облаков время от времени стало появляться солнышко.
– Скоро весна, – прищурившись на солнце, произнес мечтательно Владимир, ни к кому не обращаясь. – Все женки русские куличи печь готовятся…
– Вот младень, – усмехнулся беззлобно Всеволод, – кто про что, а мышь про крупу!
– Да я так, – смутился путивльский князь, – солнышко вот светит… и о куличах само на язык напросилось… весна вспомнилась…
– Весна не весна, – встрял Святослав, – а дело к теплу идет…
– Это точно, к весне, – подтвердил Всеволод. – Сколько зиме ни пыжиться, сколько еще снегом да морозами не грозить, а весне быть! Это также верно, как и то, что после ночи наступает утро и восходит солнце. Думаю я, что по весне еще будет поход киевских дружин в степь, чтобы добить тамошних половцев до конца. Вот мы и присоединимся к ним, не дадим оплошки. Весной – это не зимой, метели глаза не застелят, снега коней с ног не собьют…
– А знаете, братья и сыны, – встрепенулся вдруг Игорь, даже лицом просветлев, словно согнал вдруг с себя наваждение, – не станем мы ждать киевской указки. Сами в поле выйдем! Да не к Днепру пойдем, а к Дону! – И видя недоумения на лицах братии, пояснил: – Поищем же пути-дороги к Тмутаракани, к княжеству нашему, у нас половцами похищенному… И батюшка наш, Святослав Ольгович, царство ему небесное, нам о том завещал. Помнишь, Всеволод?
– Как не помнить, – оживился Всеволод, – помню. Завещал батюшка! Верно, Игорь, говоришь, поищем-ка мы Изюмского шляха до Тмутаракани. А если и не дойдем, то хоть поганых потревожим. Только надо не одной малой дружиной, как сейчас идти, а поболе собрать… Ну, хотя бы тысяч так пять-шесть!
– Да-да, – согласился Игорь. – Кметей возьмем. С ними нас куда больше будет… Да и вои они опытные.
Посветлели лицами северские князья, согнали хмурь да сумрак, стали оживленно обсуждать предстоящий поход, забыв только что случившуюся неудачу.
Хитро устроена человеческая жизнь: то вот грустили да печалились, не сумев сделать задуманного, то одного слова сказанного оказалось достаточно, чтобы и печаль развеять,  и о новом деле заговорить.

***
Очередной поход в степь Половецкую киевские правители, Святослав да Рюрик, стали готовить на конец апреля – начало мая, но уже 23 апреля, на Георгия Победоносца Новгородок Северский провожал дружину князя Игоря. Сочно гудели колокола во всех новгород-северских церквях и соборах, наполняя терпкий весенний воздух малиновым звоном, уносящимся к легким, словно пушинки, облакам. В детинце, вторя колокольному звону, играли боевые трубы и рожки, гулко били походные барабаны, тревожа сердца и, отчасти, задавая ритм движению.
Колокольный звон и сигналы труб вспугнули с крыш теремов детинца и церквей тучи голубей, и те кружат в синеве, не улетая от привычных, насиженных мест, но и не решаясь опуститься. А вот воробышки ни шума, ни людей не боятся, смело опускаются на свободные места, порой прямо под конские копыта. Не пугает шум и скопление конников грачей, облепивших все окрестные деревья и ведущих спор за гнездовья. Но ни чириканья воробьев, ни грая грачей не слыхать – все утонуло в колокольном благовесте и реве боевых труб.
Тяжелые, обитые толстыми железными и медными полосками ворота детинца распахнуты настежь. Вдоль улочки, идущей от детинца к посаду и Подолу, а оттуда – к Путивлю, толпы народа. Особенно много людей на площади перед храмом Успения Божьей Матери, возле которого пролегает путь дружины, и где по традиции проводится общее богослужение. Кстати, церковный клир уже на месте, у врат храма стоит с иконами и святыми хоругвями; старшие священнослужители с кадилами и паникадилами ходят, сосуды со святой водой и кропила тоже под рукой – кропить русское воинство. Есть здесь и праздные зеваки, собравшиеся поглазеть на ратников князя Игоря, но их меньшинство, в основном тут родные и близкие воинов, уходящих с князем в далекий поход. Ведь Игорь берет не только гридней своих да дружины: старшую и младшую, он призвал в полк свой много работного люду, кузнецов да гончаров, плотников да бондарей, охотников да рыболовов, ткачей да портных, шорников да кожевенников. А еще из весей и сел молодых парней, смердов-оратаев созвал. У кого была лошадь, тот на ней прибыл, у кого не было – распорядился князь из своих табунов да конюшен выдать. То же самое с оружием да доспехом ратным.
Знающие люди поговаривали, что тысячи две комонных воев и кметей вместе с дружиной своей выставил северский князь. Многие высказали желание поратоборствовать с ним на поле ратном, ища себе славы, а князю чести. Княжеские закупы чуть не поголовно в войско княжье пошли. Да как не пойти, если князь пообещал от долга за взятую купу избавить, а ведь может еще и повезти: удастся часть добычи домой принести, если, конечно, не убьют да не покалечат…
Не прочь были в княжеское войско и холопы, рабы княжьи, пойти, да таких не берут: не смог свободу в мирном труде сохранить, нечего в ратном деле счастья искать… Оружие носить могут только свободные людины, а холопы да челядь – только ошейник раба! На Руси такого обычая нет, а вот половцы своих рабов клеймят, тавро, тамгу* на теле ставят, на щеке или на лбу – челе. Раскаленным железом.
В детинце, на торжище, перед собором Святого Михаила, построенным покойным ныне Олегом Святославичем, старшим братом Игоря, выстроилось все воинство. Воины старшей дружины во главе с князем только что отстояли молебен, совершенный протоиереем Иоанном. И теперь восседают на сытых, холеных, лоснящихся шкурами, застоявшихся за зиму конях, изредка нервно бьющих передними копытами в податливую, распарившуюся под лучами весеннего солнца землю.
Рядом с воями матери и жены, сестры и дети – кто за стремя держится, кто просто так рядом стоит. Прощаются. Ведь не на пирушку кормильца провожают – в поход! А в походе разное бывает… Открыто никто не плачет – не принято, не на похоронах же по покойнику – но кто-нибудь нет-нет, да и смахнет набежавшую слезинку украдкой. В основном тихо переговариваются, давая друг другу наказы, да осеняют ратоборца крестом на удачу.
Тут же и сам князь Игорь, рядом с трубачами и знаменосцами. Он, как и остальные ратники, уже в полном воинском облачении, светлой чешуйчатой кольчуге с золотым зерцалом в виде солнышка – Ярилы; золотом поблескивает шлем с поднятой вверх личиной. На плечах князя алое корзно, заколотое золотой фибулой-заколкой. У пояса меч в позолоченных же ножнах. Князь еще пеш, хотя конь его, гнедой Буян, уже под седлом и при полной боевой наряде тут же рядом, придерживаемый под уздцы конюшим. На Буяне мягкий чепрак надет, попона на крупе лежит, и даже кольчужная сетка могучую грудь прикрывает.
Игорь Святославич прощается с княгиней и детьми. Ярославна вся в темном, строгом: не на пир же мужа провожает. Дети – в будничном. Княгиня держится достойно: глаза сухи и суровы. По очереди подводит к князю сыновей и дочерей. Тот целует каждого в чело и мелко крестит, просит не болеть и слушаться мать. Княжич Олег стоит насупленным – отец опять не взял в поход, как ни просил, ни упрашивал.
– Так ты все же твердо решила нас из похода в Путивле ожидать? – спрашивает князь Ярославну.
– Да, ладо, мой, – отвечает Ярославна тихо, но твердо. – Оттуда до степи Половецкой ближе. Выйду на забрало и буду степь очами обводить – вдруг, да и увижу тебя, княже, первой! И сыночка Владимира!.. То-то будет радость… Да и привычней мне там будет… ведь там молодость наша прошла, там я тебе первенца подарила…
– А, может, осталась бы тут, в Новгородке, от греха подальше… Что ни говори, а Путивль почти на порубежьи стоит, вражий взор притягивает… А ратников, гридней ведь там остается раз, два и обчелся… Владимир наш, нужно думать, подчистую всех мужей выгребет да мечами опояшет… Разве что смердов, занятых на полевых работах оставит… да какие из них, сиволапых, ратники… если что… Так, колгота одна…
– Тем более, ладо, мне там быть надо, чтобы в народе дух поддерживать, – говорит княгиня и целует мужа в чело. А потом в губы и долго-долго, крепко-крепко, не боясь, что скажут кумушки северские. Потом отстраняется и крестит князя: «Храни тебя Бог!»
Строги и ровны сотни княжеской дружины, закованные в бронь лат и кольчуг, в тяжелые пластинчатые доспехи, чешуйчатые панцири да схожие, как две капли воды, светлые стальные шлемы с личинами и бармицами.*  На руках поручи, на ногах – поножи.* Только по масти коней да по рисунку и цвету малых хоругвей-прапоров можно распознать их границы. Сверкают в лучах ласкового солнца начищенные до блеска бронзовые зерцала* на ратниках, соперничая с сиянием наконечников копий; медью и бронзой горит конская сбруя ближних передних рядов.
Попроще воинское снаряжение на воях и кметях, набранных князем для ратного дела, но и здесь довольно много виднеется кольчуг и кожаных доспехов, для пущей прочности покрытых приклепанными к ним металлическими пластинами на груди. У всех островерхие шлемы с бармицами.
Кони разной масти, и саврасые, и соловые, и каурые, есть даже пегие, а вот конская упряжь вряд ли уступит своей красой той, что у княжеских дружинников. Любят русичи коней, любят и украшать их дорогими уздечками да седлами; сам будет в рваном армяке ходить, но узду на коня оденет нарядную, бронзовыми да медными насечками да бляшками изукрашенную!.. Об этом они даже в своих сказах да былинах про богатырей поют, хоть про Илью Муромца, хоть про Святогора-богатыря, хоть про Добрыню Никитича, хоть про Вольгу… Вот, к примеру, о Святогоре: «Как схватился он да за уздечику серебряну, он за ту подпругу золоченую, да за то стремечко, за серебоянно».  Впрочем, что там богатыри, люди сильные да вольные, князю первые помощнички, если даже Микула Селянинович, простой оратай, и тот, оратая, имеет «гужики шелковые», а сошку «позолочену».
И у старшей дружины, и у младшей – гридней, и у кметей, нанятых для похода, червленые* щиты по левую руку к седлам приторочены; в них лучи солнышка играются, отчего воины, словно в алом мареве, кажутся. Кроме копий и сулиц,* у каждого русича через плечо лук и колчан со стрелами перевешен, а с пояса прямой меч в ножнах свисает. У некоторых к седлу булавы приторочены – страшное оружие в любых руках. А вот секиры – оружие редкое, оно только у старшей дружины имеется. Есть у русичей кинжалы да ножи засапожные, но их почти не видать: одни за поясам, в складках плащей и прочей одежды прячутся, другие – вообще за голенищами сапог. Это оружие близкого боя, когда выпадет нужда руками друг в дружку с ворогом схватиться, когда ни меч, ни копье, ни секира уже не помогут, тогда только кинжал или нож засапожный могут спасти… они – последняя надежда воя…
Северцы идут в поход одноконь и без обоза: так уж князь Игорь распорядился по совету воеводы своего да бояр наипервейших, не желает сковывать себя ни пешцами, ни обозом. Только у него, да у его воеводы и сотских заводные лошади имеются, у остальных же по одному коню, мощному, сытому, с лоснящейся шкурой… но по одному. Потому вои и в боевом снаряжении. Тяжковато, но что ж, воям к тяжестям и лишениям походной жизни не привыкать!.. К тому же свой груз плеч не тянет, как запас карман не рвет…
К седлам приторочены переметные сумы с переменным нижним бельишком – русичи  традиционно в бой идут в чистом нательном белье (конечно, когда это удается). В сумах же нехитрый воинский провиант – сухари, вяленое мясо, шмат сала, несколько головок лука; на этот раз взято съестного припаса на три седмицы – так опять князь распорядился. Есть в сумах и сосуды – глиняные, деревянные бутыли или жбанчики для вина или воды.
Вино во время похода употреблять запрещено, но после тяжкого похода ли, после смертной сечи, когда силы уж совсем на исходе – приять внутрь немного горячительного полезно – усталость как бабка-ведунья рукой снимет! В малых же горшочках, в деревянных ладанках-коробочках каждый уважающий себя воин травяные зелья да мази хранит – на случай хвори и ранения. Мази-зелья ведающими людьми составлены, заговорами заправлены от  болезней и ран тяжких, иногда попами освящены для пущей действенности. На случай ранения же имеются и чистые лоскутки выбеленного полотна.
Хоть на дворе и весна красная в разгаре, и трав в степи уже достаточно, но каждый воин в переметной суме или же торбе овсеца, а то и ядреной пшеницы припас – подкормить своего боевого товарища перед сечей. Тут уж такое дело: сам можешь и голодным побыть – не умрешь, а коня, кровь-руда из носу, но накорми… Если конь, обессилев, падет, то и сам сгинешь!
Попрощавшись с супругой и детьми, Игорь молодецки вскакивает на Буяна и выезжает во главу воинства.
«Вперед!» – дает он команду и трогает уздой коня.
Трубачи играют «поход», знаменосцы развернули княжий стяг, сверкающий на солнце позолотой каймы и шелковым ликом Спаса на черном бархате. Прапора воздели свои сотенные, разноцветные, с вышитыми рисунками зверей да птиц невиданных. Вот, задрав передние лапы, на задних встал медведь. А вот то ли лев, то ли пардус* наводит страх на врагов оскалом приоткрытой клыкастой пасти. Есть соколы и беркуты – птицы стремительные, зоркие, сильные, хищные.
Мерно покачиваясь в седлах, ряд за рядом выходят из ворот детинца, гулко стуча копытами коней по перекинутому через крепостной ров мосту, сотни. Одна за другой, одна за другой… Собравшийся народ приветственно кричит: «Слава! Слава князю Игорю!». Пока, правда, вразнобой.
Родственники тех воев, что едут крайними в рядах, подбегают к ним и, держась за стремена, идут молча рядом. Провожают.
Напротив храма Успения хор грянул «Многие лета». Черноризцы и священники в светлы одеждах принялись осенять всех северских ратников крестным знаменем, а те, у кого были сосуды со святой водой, начали без устали под шепот молитвы кропить ею. И людей, и коней…
И вот над площадью уже гремит дружное тысячеголосое: «Слава князю! Слава Игорю Святославичу!»
Не останавливая движения войска, северский князь, снимает золотой шлем и кланяется горожанам, клиру и работному люду. Благодарит за оказанную честь. Ветер играется его длинными русыми волосами и полами алого корзно. Силой веет от князя, силищей – от его воинства.
«Слава князю! Слава нашему воинству!» – перекатывается по торжищу посада.
…Но вот и детинец, и посад, и Подол уже позади. Люди, постояв на околице, повернули в город: работа ведь не дремлет, зовет. Кого к кузнечному горну и мехам, кого к ткацкому стану, кого к гончарному кругу, а кого и к сошке кленовой – весенний день год кормит, поле ждать не будет. Так что, поход походом, а работа работой… И только посадские вечно голодные собаки продолжают гнаться за воинством и провожать его ленивым лаем.
Лес же, через который пролегла дорога в сторону Путивля, встречает легким шумом молодой листвы, влажной тенистостью, свежей зеленью трав и первых цветов, серебристыми нитями паутины, легким жужжанием пчел, ос, шмелей, всевозможных жучкой, птичьим щебетанием и еще едва осязаемым очарованием волшебства и доброй силы. Это же русский лес, который всегда полон чудес!.. Он и кормилец, и поилец, и первый защитник!
Завидев ратников, с верхушек стройных белоствольных берез, только что начавших покрываться изумрудной зеленью, застрекотали сороки, подняв переполох и предупреждая, что чужой, не привычный лесным обитателям народ появился, и что надо быть настороже. Как бы в поддержку сорочьей трескотни настойчиво и громко застучал по древу невидимый дятел.
«Тук-тук-тук», – стучит дятел, выискивая в древе червоточинку, «цок-цок-цок», – цокают тысячи конских копыт, говоря о силе и мощи русской дружины.
Совсем недалеко от тенистой дороги вдруг ни с того, ни с сего принялась считать чьи-то годы кукушка. Каждый из ратников, услышав ее, возможно, загадал заветное: «Сколько лет мне на веку написано?» Но кукушка, прокуковав еще пару раз, вдруг, так же резко, как начала счет, его и оборвала. «Тьфу, глупая межедомка, – молча морщатся вои, – опять врешь, не дорого берешь…»
Неспешной иноходью двигаются откормленные за зиму кони, в такт иноходи покачиваются всадники. Можно было бы и рысью поскакать и ускорить движение, но князь приказал беречь коней, не «палить» попусту, дать им втянуться – путь-то не близкий предстоит, к самому Дону Великому, а то и далее, к берегам Сурожского моря, к городам Тмутаракани. Но это секрет… Такой секрет, о котором не то что простые вои, но и великие князья киевские не знают и не ведают. Это секрет и для половецких соглядатаев, если такие где-то имеются…






























ГЛАВА 6

На реке на Каяле тьма свет покрыла – по Русской земле простерлись половцы, точно выводок гепардов. Уже пал позор на славу; уже ударило насилие на свободу; уже бросился див на землю. И вот готские красные девы запели на берегу синего моря: звеня русским золотом, воспевают время Бусово, лелеют мысль за Шарукана. А мы уже, дружина, без веселья!
                Слово о полку Игореве

Примерно через седмицу после того, как князь Игорь Святославич повел дружину в поход, из Новгорода Северского в сторону Путивля в сопровождении двух десятков вооруженных гридней выехал возок с княгиней Ярославной да княжичами. Хотя, по правде сказать, не все княжичи сидели с матерью в возке, трясясь на ухабах и колдобинах: Олег и Святослав предпочли ехать верхом.
В Глухове задержались на сутки, погостив у тамошнего посадника,* дав отдых коням и себе. Из Глухова уже без остановок и проволочек добрались до Путивля.
Путивльский посад встретил северскую княгиню перезвоном молотов по наковальням, лаем вездесущих собак да недовольным кудахтаньем потревоженных возком да всадниками кур, копающихся в печной золе, выбрасываемой хозяйками прямо на дорогу; смехом и криком чумазой детворы, радующейся солнышку и теплу. Путивльские жители, в основном бабы, покрытые по самые глаза темными повоями, да сивобородые старики, выползшие из изб погреться на солнышке у завалинок, завидев княжеский возок, поясно кланялись княгине. Та отвечала на приветствия коротким кивком головы, мол, вижу и ценю вашу преданность и оказываемое почтение.
Мужчин на пути к детинцу встречалось мало – большинство их ушло с сыном княгини, а те, что остались, были заняты делом, трудились каждый при своем ремесле. Им некогда глазеть по сторонам – надо на прокорм семьи ногаты да резы* зарабатывать, а еще десятину князю, да десятину церкви,* да тиуну* чуток, да вирнику малость, да мытнику за место на торжище, да старшине цеховому, да на выкуп русского полона у половцев… Всем надо дать, а рук только пара. Вот и приходится от зари и до зари гнуть спину да рукодельничать, не разгибаясь! Когда же тут глазеть по сторонам, тут, дай Бог, с работой бы управиться…
Ворота детинца закрыты, перекидной мост поднят. За заборолом из вкопанных в сбитую глину срубов-городниц крепостной стены, прикрытого сверху дощатым настилом как от стрел и камней, так и от дождя да снега, угадывались тени нескольких гридней-стражей, меряющих ногами из края в край отведенные им участки крепостной стены.
«Молодцы! – мысленно оценила княгиня предосторожность посадника и оставшихся дружинников сына Владимира. – Не сидят раззявами да тетерями, не дрыхнут. Зазря хлеб не едят. Остерегаются. А вот острожок,* что перед градскими воротами, зря пустует… надо будет с посадником о том поговорить».
Княжич Олег, взяв у одного из дружинников сигнальный рожок, затрубил в него, привлекая к себе внимание градской стражи. Впрочем, там и так уже давно заметили возок княгини и послали за посадником, но для порядка спросили: «Кого Бог несет?»
«Открывайте, разве не видите, что княгиня северская с княжичами и княжнами прибыла! – отозвавшись, потребовал-приказал старший княжеского конвоя, мечник Афоня. – Матушка князя вашего, Владимира Игоревича», – добавил для большей ясности и убедительности.
Заскрипели натужно вороты, опуская мост, зазвенели цепи. Следом за опущенным через крепостной ров мостом открылись тяжелые дубовые створки ворот воротной башни, обитые для пущей крепости широкими железными полосами. А через несколько минут возок княгини протарахтел колесами по дощатому настилу моста и вкатился в детинец, где княгиню с детьми уже ждал посадник Данила.
Княжич Олег первым делом с боярскими отроками, своими сверстниками познался, а через них и с посадскими. Днями голубей над крышами гоняют, свистят по-разбойничьи. Надоест голубей гонять, начинают играть в русов и половцев, устраивая сечи на палках-мечах да вскарабкиваясь на отвесные кручи или валы детинца. А то из лука стрельбу учинят, кто дальше да метче стрелу пошлет. С некоторыми, особенно задиристыми да подковыристыми, даже подраться на кулачках пришлось, чтобы доказать свое право на верховодство.
Княгиня-матушка, видя подбитый глаз да окровавленную одежду – и из княжеской сопатки такая же юшка течет, как и из простонародной – малость посерчала, побранила да и оставила без последствий. От более важных забот голова болит… Который день уже идет, а из степи никаких слухов… Случается, часами стоит она на забороле, устремив взгляд свой в зелено-лиловую от сон-травы и с желтыми проплешинами горицвета степь за полноводным и тихоструйным Семью. То ли от ветра, который особо ретив на вершине крепости, по-над заборолом, то ли от долгого и напряженного вглядывания в тревожный степной простор из глаз княгини сочится слеза. Как бы очнувшись, княгиня смахивает ее ладошкой и трет, трет кулачком глаза и щеки досуха, чтобы никаких следов не оставалось. Однако глаза день ото дня становятся все красней и красней. И того не спрятать от чужих взоров.
5 мая по всей Руси отмечали Пасху, светлый праздник торжества добра над злом, жизни над смертью. С раннего утра по всей Руси звенят колокола. В церквях и храмах, освещенных сотнями восковых свечей и лампадок, насыщенных сладковатым запахом ладана, справляются торжественные службы. Священнослужители в золототканых ризах и стихарях, в черных шелковых клобуках с хором певчих распевают тожественные гимны и псалмы. Прихожане в светлых праздничных одеждах, с светлыми, добрыми, одухотворенными лицами.
И в Путивле радостно переговаривались колокола всех церквей и храмов. Их несмолкаемые звоны плыли над городом, над островерхими и стрельчатооконными теремами детинца, над избами и полуземлянками посада, уносясь в высокое безоблачное небо к кружащимся там голубям и мелькающим ласточкам и стрижам.
Только на душе у северской княгини не особо весело – по-прежнему никаких известий из Степи. Потому в княжеском тереме после торжественного богослужения и заутрени все, хоть и принаряженные, ходили тише воды, ниже травы. Быстро и без особого шума христосовались, одаривая друг друга поцелуями да крашеными луковой шелухой яичками. Иногда небольшими румяными калачами. После чего старались удалиться подальше с глаз княгини. А та, исполняя свой христианский долг, также одаривала праздничными куличами да калачами, яичками крашенками всех ближних бояр да слуг верных. А еще десяток крестников, оставшихся в Путивле с той поры, когда они с Игорем тут княжили.
Княжич Олег на своем недолгом веку видевший уже не один пасхальный праздник, такого скучного да тихого как этот и припомнить не мог. После разговения и праздничной трапезы, оставив меньших братьев, боярских отроков и посадскую ребятню забавляться игрой в бабки, он пришел в опочивальню княгини.
– Матушка, светлый праздник, а ты, гляжу, не особо-то весела, – произнес решительно, глядя с любовью в затуманенные очи матери. – Может, что случилось? Может, тебе нездоровится? И, вообще, замечаю, что с начала похода ты стала какой-то не такой… грустишь много… песен не поешь… Может, тебе с посада бабку Купаву, ведунью местную – мне о ней посадские мальчишки сказывали – позвать?.. А хочешь, за отцом Иоанном пошлем?.. Пусть придет да умными речами грусть и хворь твою разведет…
– Милое мое чадо, – обняла и привлекла княгиня к себе сына, поцеловала в вихрастую макушку, прослезившись от нахлынувших разом чувств и заботливости сына, – все-то ты видишь, все-то подмечаешь. Видать, взрослеешь… Однако я не хворая и в услугах травницы Купавы совсем не нуждаюсь. Боль же у меня сердечная, по отцу нашему да по брату твоему Владимиру… Что-то неспокойно мне за них… Хоть оба уже не первый раз в походе, но тяжко на душе… неуютно как-то… Потому и грущу, потому, как ты сказываешь, сама не своя. Но от этой боли-тоски и отец Иоанн излечить не в силах… Только добрая весть смогла бы сделать меня прежней, бодрой и веселой. Но вестей-то таких как раз и нет... – вздохнула тихо. – Однако, Олег, спасибо тебе за заботу, за ласку.  Ты на меня не смотри, беги к княжичам и отрокам боярским, играйте. Праздник ведь!..
Успокоенный и ободренный матерью княжич Олег побежал к сверстникам, а княгиня осталась наедине со своими думами. Беседа с сыном немного развеяла ее печаль, но не до конца. Сердце по-прежнему саднило и щемило.
12 мая, во второе воскресенье Пасхи, на Красную горку, вновь звучали церковные колокола, но княгине Ефросиньи Ярославне не радостные перезвоны слышались, а набатные раскаты. Но чтобы не тревожить детей своим мрачным настроением, она старалась быть спокойной и выглядеть веселей, чем была на самом деле. Не хотела портить детям праздник. Впрочем, и княжичи с княжнами в этот день не очень-то веселились. Непонятная тревога еще со вчерашнего вечера поселилась в их сердца и  темной тенью осталась лежать в светлый праздник.
19 мая, к исходу дня, со стороны Рыльска показалась тройка всадников, нещадно нахлестывающих почти загнанных ими коней.
– Княгиня, – вбежал в княжескую светелку огнищанин* Фрол, – спешные гонцы прибыли… из Курска. Говорят, что плохие известия доставили… Беда, княгинюшка…
Даже без произнесенного огнищанином слова «беда», северская княгиня и сама поняла по его заиканью да бледному, несмотря на весенний загар, лицу, что беда.
«Пришла беда – отворяй ворота, – кольнула недобрая мысль. – Недаром сердце-вещун все время ныло… сердце-то не обманешь», – подумала отрешенно, но, собравшись с силами, Ефросинья Ярославна, приказала огнищанину:
– Зови!
Фрол, придерживая рукой меч, опрометью кинулся из светелки в темный коридор и через минуту уже возвратился с запыленным посланцем курской княгини, по-видимому, старшим в троице. Как бы скоро не обернулся расторопный огнищанин, княгиня уже успела взять себя в руки и занять приличествующее ей место за столом. В лице строгость и внимание. Даже ее большие глаза, поражавшие очевидцев своей небесной голубизной, вдруг стали пронзительно-черными, словно изменили свой цвет.
– Сказывай! – жестко, совсем не по-женски, а как воевода рядовому гридню, приказала она. – Кем посланы и с чем?
– Посланы курской княгиней Ольгой Глебовной, – поклонившись, стал рассказывать гонец. – А с чем? С тем, что беда, княгиня… беда! Нет больше северских дружин… Или пали, или в плену у половцев проклятых!..
– Что с князьями? Пали? Полонены? – мужественно выдержав удар, спросила о самом главном, о наболевшем; о том,  что столько седмиц не давало ей  ни спать, ни есть, ни жить спокойно. – Ну, говори, не тяни. Все равно уж ничего не изменить… – окончила как-то виновато, с ноткой просящего милостыню.
– В плену, – поспешил с ответом посыльный, чтобы хоть как-то успокоить северскую княгиню. – Живы, но в плену… Бог даст, выкупим…
– Верны ли известия? Кем доставлены? – прозвучали из уст княгини, вновь берущей себя в руки, очередные короткие, как воинские команды, вопросы.
– К сожалению, верны, матушка княгиня, – повесил главу гонец. – Верны. Воевода наш, израненный лично сказывал. Любомир…
– А он, воевода ваш-то, Любомир, как уцелел? – стали узкими, словно два клинка, большие глаза княгини. – Сбежал что ли?.. Струсил?.. Князя своего бросил?…
Спрашивала и не верила, чтобы курский воевода Любомир, когда-то обучавший княжичей Игоря и Всеволода грамоте, а еще вместе с ними сам же обучавшийся воинскому делу, обласканный впоследствии курским князем Всеволодом, смог изменить. Но вопросы, вызванные, скорее, не разумом, а гневом, уже сорвались с языка и хлестанули гонца как плетью. Сказано же: «Слово не воробей, вылетело – не поймаешь!»
– Его какой-то бродник, сердобольная душа, после сечи под кустом ракиты подобрал, избитого да беспамятного… – затараторил гонец, оправдываясь сам и оправдывая своего воеводу – в Донец-городок доставил. А оттуда уже вои тамошние до Горналя и Курска довезли, чуть живого… Он-то, матушка княгиня, чуть оклемавшись, обо всем и поведал Ольге Глебовне… А еще предупредил, чтобы ополчение собирали да города свои отстаивали.
– Это еще почему? – уже без прежней суровости, поняв, что гнев – плохой помощник и советчик, задала северская княгиня очередной вопрос
– Говорит, что половцы в силе тяжкой, тысяч так под сорок, уже на Русь походом собрались, да князь Игорь с братьями у них на пути встал, задержал малость поход тот… А теперь они злые… хоть и одержали победу, но их воинов раза в два, а то и в три больше пало, чем русичей, потому и устремятся на северские земли. Вот и надо встретить… достойно. Княгиня наша, Ольга Глебовна, с тем и в Переяславль, к брату Владимиру послала, чтобы и тот был готов гостей незваных встретить. Встретить и угостить… по-нашему, по-русски! А еще в Рыльск, к княгине тамошней, Агафье Ростиславне верховых направила. Ведь и той готовой быть надо…
– Ясно, – тихо молвила княгиня. – Можешь идти… отдохнуть после скачки. Вот Фрол проводит… Спасибо тебе не говорю. За такие вести не благодарят. В старину в некоторых странах вестнику плохих известий рот расплавленным свинцом или оловом заливали. Но мы, слава Богу, в другие времена и в другом княжестве-государстве живем… А княгине своей, Ольге Глебовне, передай слова моей признательности за ее беспокойство… и слова моего сочувствия в ее горе. Пусть крепится сама и крепит город свой. Действительно, нас ожидают времена тяжелые, грозные… Передай и воеводе Любомиру мои пожелания о скорейшем выздоровлении… Да пусть со временем прибудет ко мне сюда, чтобы поведать в подробностях о случившемся…
– Все передам, – заверил посол курской княгини с поклоном. – Все передам.
И, пятясь задом, покинул опочивальню княгини.
Не успел гонец курской княгини покинуть терем путивльского князя, как хмурый и опечаленный страшными известиями огнищанин Фрол доложил о появлении гонца из Чернигова.
– Что прикажете делать? – окончив доклад, спросил для порядка.
– Зови, – приказала княгиня. – Хороших известий ждать уже не приходится, так, может, какие подробности о судьбе князей наших узнаем…
Однако посланец черниговского князя ничего нового, кроме того, что чудом спасся черниговский боярин Беловод Просович, да что помощи ждать от Ярослава Всеволодовича не приходится, так как черниговский князь и сам в затруднении охранить свое порубежье, не сказал. И мялся в ожидании ответа княгини.
– И ты ступай с Богом, – отпустила северская княгиня этого гонца и вестника печали. – Да передай своему князю, что мы постараемся и без его помощи выдюжить в эту лихую годину.

***
Узнав о пленении мужа и сына, а еще деверя и мужниного сыновца,* северская княгиня принародно не взревела белугой, не стала биться в истерике, не стала рвать волосы и посыпать главу пеплом, как поступают в таких печальных ситуациях другие женщины. Она лишь потемнела лицом и сделалась молчаливо-суровой, а еще собранной и властной. С нервами, натянутыми как тетива лука, как пружина самострела. Весь ее облик, весь вид говорили, что она никакого противоречия, препирательства ни от кого не потерпит. Такой мать княжич Олег еще никогда не видел. Впрочем, не только он, но и все домочадцы, и все оставшиеся в граде княжеские советчики, наипервейшие люди да нарочитые мужи. Их было немного, но они были. Видать, в эту лихую пору во всей своей силе проявился в княгине нрав ее батюшки, Ярослава Осмомысла.
«Плакаться буду одна… ночью… в подушку, – решила для себя княгиня Ярославна, – теперь это не ко времени. Теперь надо вместо мужа и сына организовывать оборону градов да защиту земель. А еще думать, как мужа и сына из полону вражеского вызволять…»
Перво-наперво, в тот же день и в тот же час созвала она совет из оставшихся в городе бояр, городского тиуна, старших людей с посада да протоиерея,* отца Онуфрия. А еще сына Олега позвала. Хоть и младень сын-то, но все равно княжья кровь, князь будущий… Это, во-первых, а с другой стороны, чтобы думцы не очень-то косились, не считали себе за поношение слушать указания женские. Хоть когда-то княгиня Ольга Святая и правила без мужа на Руси, но с тех пор столько воды утекло, что о том почти никто уже не помнит. В обычае стало, что мужи все решают. Сыну так и сказала, назвав по имени-отчеству: «Время детских забав, княжич Олег Игоревич, прошло. Пора становиться взрослым и быть мне первым помощником и опорой». И он, кажется, понял.
Когда совет был в сборе, и все призванные расселись в гриднице по лавкам, а она с княжичем Олегом – на подобающей ей месте, возле княжеского кресла, специально оставленного ею свободным, как напоминание о Владимире Игоревиче – спросила у посадника Данилы, много ли мужей, способных держать оружие, находится в граде.
– Мало, княгинюшка, – встал с лавки посадник. – Князь Владимир Игоревич, храни его Бог, многих с собой увел…
Был он сух телом, сед бородой и редкими власами на голове, крепок не только большими годами, но и умом. Ростом богатырским не отличался, но с мечом ли, с луком ли охулки на руку не брал, справлялся так, что молодые бы позавидовали. А еще скор на острое словцо, за что и любим юным князем.
– А все же? – не услышав конкретного ответа, повторила вопрос княгиня. – Сколько у нас мужей, способных держать оружие?
– С сотню гридней при полном вооружении будет, – последовал ответ посадника. – Эти делу обучены, что в поле на сечу встать, что со стен град оборонять. А иных мужей, не считая стариков да отроков, пожалуй, сотни четыре, может, пять наберется. Не более. Завтра можно всех призвать да и уточнить… поголовно.
– Как с вооружением?
– Если княжеские кладовые откроем, то должны вооружить мечами, копьями да сулицами. Хуже дело с луками да самострелами. Их мало и стрел к ним понадобится большой запас. Впрочем, запас нужен и другому оружию: мечам да копьям. В бою расход бывает большой…
– Распорядись всем оставшимся в граде кузнецам, оружейникам и бронникам день и ночь готовить оружие, ковать мечи, наконечники к копьям, сулицам, стрелам. Я все это выкуплю, если будем живы… только пусть подсчет ведут. И вы, мужи градские, – обратилась она к посадской старшине, – посодействуйте в том посаднику. Вам-то не хуже его известно, кто у вас из оставшихся на какие дела способен. Вот и должны понимать, что князя с дружиной нет и не будет, и всем нам приходится рассчитывать только на свои силы. Сумеем отстоять град – значит, останемся живы, не сумеем – смерть и плен ждут не только нас, но и детей наших. А то, что мы сможем защитить и себя и град наш, я нисколько не сомневаюсь, – возвысила голос княгиня, – потому с княжичем Олегом Игоревичем и остальными детьми остаюсь в Путивле. Пусть люди в том не сомневаются.
– Исполним, исполним все, княгиня матушка, – встав с лавок, закланялись поясно Ефросиньи Ярославне посадские старшие да тиун. – Все исполним, не сумлевайся…
– Как, с защитой, бронью да кольчугами? – вновь задала она вопрос посаднику.
– Вот тут, княгиня, дело неважное, – не стал лукавить посадник Данила. – Кольчугу ни за день, ни за два не сработаешь. А те, что были, полностью забраны князем Владимиром… Даже княжеские гридни, что у нас имеются, не все будут в кольчугах да панцирях… тут уж надо либо что-то попроще изготавливать, либо клич по городу кинуть: возможно, у кого-то от дедов да прадедов что-то в чуланах и сохранилось… Но уверенности в том большой не имею.
– Не радостно, – констатировала княгиня последний ответ посадника. – Тяжело будет бескольчужным под вражескими стрелами да мечами стоять… Но придется… иного нам не дано. А как в городе и детинце с пропитанием? Как долго его хватит? Есть ли запасы? – Последовали новые вопросы к посаднику.
– В детинце запасов зерна и муки на месяц, – ответил, подумав и что-то прикинув в уме, тот, – а вот про град не скажу. Прости, княгиня, не знаю. Зиму пережили спокойно, не голодали, но сколько теперь зерна у черного люда осталось после сева, сказать затрудняюсь… Да, наверное, и никто о том точно не скажет… С мясом, надо думать, будет проще: смерды-селяне, спасаясь, скотинку к нам пригонят…
– Посадские тоже, – поддакнули старшие посадских концов. – Не врагу же все оставлять… 
– Хорошо – вздохнула княгиня. – С эти немного разобрались. А теперь ответьте, как у нас обстоит дело с надежностью стен детинца, острожка? Много ли котлов для смолы и кипятка готово? Есть ли бочки с водой для тушения стен крепостных и зданий от пожаров.
– Имеются, – неопределенно отозвался посадник, ибо точного числа котлов под смолу и вар да бочек под воду для тушения пожаров не знал, – да только, пожалуй, завалены мусором разным… давно ими не пользовались… все не было случая… Но очистим, подлатаем, подготовим! В том ума много не надо. Старших по досмотру за ними назначим…
Княгиня поморщилась, словно вкусила кислый, незрелый плод, но браниться на посадника не стала: тут, скорее, не его недогляд, а сына Владимира, князя путивльского.
– Немедленно проверить, собрать, отремонтировать, подготовить, работников назначить и старших над ними, чтобы знать, с кого спрашивать, коли что… да не забыть про дрова для костров… факелы в постоянной готовности держать, – распорядилась Ефросинья Ярославна быстро и решительно, словно всю жизнь только то и делала, что приказы и указания думцам да воям раздавала.
– Будет исполнено, матушка княгиня, – вытирая рукавом ферязи* выступивший вдруг на челе пот, заверил Данила, переводя дух. Он и помыслить не мог, что так крутенько, со знанием дела возьмется за управление градом и его обороной северская княгиня. – «А еще говорят, что у баб волос долог, да ум короток… Но видит Бог, баба бабе рознь! У нашей княгини не только ум долог, но и хватка чисто мужская… Вон как заворачивает, аж дух перехватывает!..»– подумал неожиданно для себя.
– А еще посадник, – продолжала давать распоряжения Ефросинья Ярославна, – надо немедленно послать нарочных в ближние и дальние веси, предупредить о половецком нашествии, посоветовав или к Путивлю и другим градам идти, чтобы за крепкими стенами отсидеться, или по лесам окрестным, по яругам* да болотам со скотиной и худобой спрятаться – избежать полону. Надо также сторожу о двуконь, а то и о трех конях, с двумя заводными, – уточнила на всякий случай она, – направить в степь, к дымным вышкам, чтобы дымами дали знать о их появлении.
– Будет исполнено.
– И неукоснительно, – отреагировала княгиня на реплику посадника и продолжила: – Не теряя времени, собрать всех мужчин, отроков, женщин, разбить на десятки, назначить старших – десятников, довести каждому десятку конкретный участок: кому стены оборонять, кому огонь поддерживать под котлами со смолой и варом и на головы осаждающим их опрокидывать, кому какие домишки да палаты от огня оберегать, пожары тушить… Будут прибывать люди из окрестных селений – мужчин вооружать, хоть дубинами, хоть дрекольем, – заметив вопросительно-удивленный взгляд посадника, явственно говоривший: чем? – продолжила, чуть возвысив голос, – и на стены. Женок их к градским прикрепить, чтобы меньше было ненужной суматохи да бабьего визгу. Панику пресекать самым жесточайшим образом, так как страшнее паники у осажденных быть ничего не может. Всех трусов и смутьянов, вздумающих, не дай Господь, призывать к сдаче города на милость победителя – казнить на месте… Без жалости! – Ударила княгиня кулачком по столешнице. – Острожок осмотреть и немедленно направить туда до сотни лучников с хорошим запасом стрел. В лучники подобрать охотников -– у них глаз наметан! Не зря же про них говорят, что белку в глаз бьют! Надеюсь, что в волков степных уж точно не промахнутся!.. Да самострелов, арбалетов, – использовала она иноземное, прикочевавшее из далекой Франции словечко, – поболее туда. Ведь наилучший подход к городу как раз с той стороны, где острожок стоит – не даром же его там муж мой, Игорь Святославич, в свое время выстроил, чтобы подходы к градским воротам и стенам охранял, щитом для них был… Вот пусть он и послужит щитом… колючим щитом! К тому же, – обвела она горящим взором думцев, – я знаю, что от острожка к посаду подземный ход имеется. Он как нельзя лучше может нам пригодиться: через него наладить посылку подкрепления в острожок и возврат раненых. Кстати о раненых, – перевела княгиня взор на отца Онуфрия, сидевшего сразу же за посадником и внимательно, даже с каким-то обостренно-восторженным интересом внимавшего речам княгини, – возьмите заботу о них, отче Онуфрий, на свою святую братию. Кому раны с облегчающей страдания молитвой перевязать, а кому и грехи отпустить… Да, пока не забыла, молебны на дарование победы нашему воинству отслужите. А еще, отче, распорядитесь, чтобы клир путивльский, причт, в дни осады вместе с обороняющимися был. Не дай Бог, прорвутся язычники в град – не станут разбираться кто перед ними, простой людин или человек в сане – «секир башка» в один момент сделают!..
Услышав речи, обращенные непосредственно к нему, иерей встал и, по привычке огладив дланью окладистую, местами припорошенную снегом седины бороду, пробасил:
– Можешь не сомневаться, княгиня Ефросинья Ярославна, наш клир будет с воями и народом. Я лично за тем прослежу. Еще со времен Владимира Мономаха, царствие ему небесное, – перекрестился размашисто, – на Руси повелось, что люди духовного звания находятся с паствой своей и во время ратей с половцами. Так не изменим мы этой традиции, будем с воинством своим заедино!
– Благодарю, отче, – кивнула главой княгиня. – Иного, честное слово, не ждала…
– А еще, княгиня, – басовито пророкотал отец Онуфрий, – хочу сказать тебе следующее: в погребах храмов скоплено достаточное количество лампадного масла да вин крепких. И то, и другое зело горюче… Не худо было бы нам использовать все это как «греческий огонь», метая в горшках с горящей паклей из городских катапульт в скопища врагов… чтобы земля у них под ногами горела…
– Чтобы и самих их ошпарить, как свиней при заклании, – подхватил кто-то из посадских старшин предложение священника.
– Получится ли? – проявил неуверенность посадник. – Ведь «греческий огонь» иную основу имеет… Что-то с черной земной кровью связанное… так слыхал…
– Чем спорить, – остановила посадника княгиня властно, – испытайте. Завтра же, – добавила веско и кратко. – Заодно и катапульты те, насады, проверите. Не выйдет с горшками и огненным маслом, пусть же с камнями получится. А мысль отца Онуфрия мне нравится… постарайтесь, чтобы получилось… Ты, отче, сам за сие возьмись! Верю: с Божьей помощью сие удастся.
– Постараюсь, – поклонившись главою княгине, присел на скамью священник.
– Теперь о тебе, княжич Олег… – прежним властным голосом произнесла северская княгиня имя сына.
Княжич Олег удивленно поднял главу на мать. Однако удивление также быстро прошло как и пришло: взгляд материнских очей, всегда таких добрых и ласковых, на сей раз был требователен и суров. Княжич встал, как до него при обращении княгини вставали посадник, старшины посадских концов, иерей. 
– Давно ты рвался в поход на рать, сколько раз отца о том упрашивал, да время не выходило, – продолжила княгиня все тем же сурово-повелительным голосом. – Теперь хочешь, не хочешь, но дело того требует… Придется тебе, сын, мечом опоясаться. Да отроков, твоих погодков и тех, кто и постарше будет, собрать, на десятки и сотни разбить. Будете вражьи стрелы собирать да нашим лучникам подносить…
– Матушка… – попытался возразить княжич.
– Не перебивай, а слушай, что скажу далее, – строго осадила сына Ярославна. – Прижмет нужда – с ребятками своими на стены встанешь! Взрослым кметям в помощь. А чтобы крепче вам стоялось, обучи отроков стрельбе из лука да из стенных самострелов… Обучи, как рогачами лестницы вражеские отталкивать, да как копьем удар наносить, чтобы взбирающихся на стены назад сбросить. Посадник вас сулицами снабдит, – обернулась она вновь к посаднику, на что тот молча кивнул, мол, понял, княгиня, и исполню. – Надеюсь, что не забыл науку дядьки своего, Ратмира?
– Не забыл.
– Вот и славно!
Поняв, что речь о нем более не пойдет, Олег тихо сел рядом с княгиней. А та, обращаясь уже ко всем присутствующим, сделала неожиданное для всех распоряжение:
– Я вот что еще, думцы мои, помыслила… У нас всех столько челяди да холопов, что из них можно дружину целую собрать… У одного сына моего здесь с три сотни холопов наберется, а если с боярскими, да с другими, то с тысячу, пожалуй, будет…
Думцы недоуменно переглянулись, а как княгиня продолжала:
– Так не поставить ли нам их к воям на стены, чего им зря хлеб есть да добро хозяйское в дерьмо переводить?! Как мыслите?..
– А какой им резон за свободных людин сражаться, головой своей рискуя? – встал старший от путивльских купцов-гостей, кряжистый и румяноликий, с пышной холеной бородой и рыжими пушистыми усами Панас, по прозвищу Панас Реза. – Им что так неволя, что при половцах… то же самое.
– Не скажи, не скажи, – ухватился за мысль княгини посадник. – Прежде, чем попасть в половецкий полон, еще надо уцелеть… А кроме того, наша неволя не чета половецкому полону: там полная чужбина, а тут и родственники рядом, и мир свой… Да у многих ведь дети малые есть, матери престарелые – их-то враги не пощадят, не пожалеют. Старцев под нож пустят, младенцев – за ноги да об стенку… Сколько раз так бывало!.. Думаю, что будут сражаться не за страх, а на совесть…
– А чтобы у них еще больший интерес был, – вновь взяла нить управления советом княгиня в свои руки, – надо всем им объяснить, что отличившимся при защите града я, княгиня северская, обещаю дать волю!
– Ну, – воскликнуло разом несколько думцев, – за волю они зубами грызть ворога будут! Им тогда и оружия никакого не надо будет… одними голыми руками сражаться станут… Воля и свобода – это великая сила! Это такое дело, какого, пожалуй, и нет слаще да желаннее на белом свете!
– Вот и лепо! – видя согласие присутствующих, отметила с некоторым удовлетворением княгиня. – А оружие мы им дадим. С оружием оно как-то сподручней будет с врагом справляться. Думаю, нет не думаю, – поправила себя княгиня, – знаю, уверена, что город Путивль половцам мы не сдадим, не отворим ворот!
– Будь уверена, матушка княгиня, – растроганно произнес посадник Данила, – не отворим врат городских. Скорее, все до единого падем, но город не сдадим! Не такие путивляне, чтобы перед врагами пасовать… Около сорока лет тому назад, при отце твоего супруга Игоря Святославича и при деде нашего теперешнего князя Владимира Игоревича, Святославе Ольговиче, когда его теснили Мстислав Изяславич, правнук Мономаха, да свои же двоюродные братья Давыдовичи, Изяслав и Владимир, путивляне град им не открыли. Только вмешательство великого князя, Изяслава Мстиславича, только данное им слово не предавать город погрому, позволило  открыть тогда врата. Но это ведь был великий князь, а не враг. Врагам же Путивль врат своих никогда не открывал! Знает ли о том княгиня?
– Знаю, – кратко отозвалась Ярославна. – От мужа, Игоря Святославича, не раз слышала. Потому и верю путивлянам. Потому и остаюсь с ними… и вручаю им свою судьбу и судьбу детей своих! Потому и будем оборонять не только детинец, но и весь град. Детинец же – это на последний случай… если города не удержим. Однако верю, что удержим, дадим ворогу отпор! Как говорится: от ворот поворот! А теперь пора и по делам своим, итак много проговорили! За работу, други! И Бог нам всем в помощь!
– С нами Бог и крестная сила! – пророкотал отец Онуфрий, осеняя себя и княгиню крестным знаменем.
– С нами Бог и крестная сила! – закрестились на суровые образа киота думцы. – Бог и крестная сила!
Думцы, собранные княгиней в гриднице, были удивлены тем, как умно повела дело северская княгиня. Удивлены и… обрадованы. С такой княгиней точно не пропасть… Все напасти выдержат… Одолеют ворога! А потому расходились приободренные.
Спешили не только думцы, но и княжич Олег. Надо было исполнять распоряжение матушки: опоясаться мечом да с боярскими отроками и детьми городской старшины обойти весь посад, чтобы подобрать себе в дружину отроков понадежней, посильней да порасторопней. Хватит им, чубастым да вихрастым, лопоухим да глазастым, с раннего утра, когда лишь только первые петухи пропоют да хозяйки коров на росные травы пастись в луга выгонят, разбойным свистом голубей гонять. Пора за серьезное взрослое дело приниматься. Время не ждет…

День и ночь в Путивле стучат молоты да малые молотки по наковальням, куя оружие: мечи, наконечники к копьям, сулицам и стрелам, секиры и топоры, железные шипы к дубовым дубинам – булавам да палицам; день и ночь не гаснут горны, освещая тревожным красно-рудым светом сгорбленные спины мастеров и подмастерьев.
День и ночь при свете лучин и берестяных факелов трудятся гончары, заготавливая горшки под огненные снаряды. Отец Онуфрий произвел опыт – и опыт удался. Теперь будет чем угостить непрошеных гостей! Так угостятся, что мало не покажется, надолго запомнится!..
День и ночь, не покладая рук, трудятся у квашен и печей хлебопеки да калашники – по указанию северской княгини заготавливают впрок хлебные краюхи да калачи. Во время осады удастся то или нет, кто знает?.. А есть ведь каждый день надо будет – на пустой живот много не наратоборствуешь!.. Да и ртов-то прибавится множество, вот и нужны запасы изрядные!
День и ночь к городским крепостным стенам тащат и несут все мало-мальски пригодные для метания во врагов предметы: камни, бревна, бочки, наполненные песком…
Не отсиживаются и отроки Олега. Едва солнышко своими руками-лучиками примется серебряные россыпи росы, разбросанные Зарей-Заряницей, собирать, едва только туманы с холмов на поросшие рогозом и осокой берега Десны сползут, они, разбитые на десятки, уже ратному делу учатся.
Не до сна княгине Ярославне. И днем, и ночью выходит она на заборол. И смотрит, смотрит до рези в глазах и нечаянной слезы в степную даль… 
Не до сна и посаднику Даниилу, городским старшинам и назначенным ими же сотникам: спешно собирают боевые десятки из мужчин и отроков, из боярских детей и купцов, из людин и холопов, из всех тех, кто может держать в руках оружие: меч, копье, булаву, топор, кистень…
Княжеские оружейные кладовые открыты, оружие, что там имелось, роздано. Розданы и несколько кольчуг, найденных в гриднице и кладушах, в основном княжеским гридням. Из числа этих гридней, добротно облаченных в кольчуги и чешуйчатые панцири, имеющих полное вооружение: меч, копье, лук со стрелами, щит, а также коней – княгиня Ярославна решила образовать резервную сотню, мощную и маневренную, чтобы посылать ее в любой конец города, где опасность прорыва будет самой реальной и опасной. И сама, облаченная в светлую кольчугу и такой же шелом, из-под которого выбивались пряди русых волос, с черным, как вороново крыло, корзном на плечах, стала во главе этой дружины, не приняв возражений посадника, что и без нее есть кому управлять воями.
– Нет, посадник, – заявила она твердо и безапелляционно, – пусть путивляне видят северскую княгиню во главе войска, пусть знают, что она рядом с ними – и дух их станет тверже, и воля к победе сильнее!
– А если, не дай Бог… – не договорил до конца тревожившую его мысль посадник. – Нам-то тогда как?!.
– Все мы под Богом ходим! – ответила на то тихо Ярославна. – Можно и на ровном месте споткнуться да упасть, разбившись насмерть… А не пожелает Господь – и волос с головы не упадет!.. Сказано же… Но если случится… то бери тогда княжича Олега, как символ княжьей власти, и с ним веди горожан на оборону! Не дай панике одолеть силу разума и стойкости!  Не дай пасть граду – тогда уж точно всем смерть да мука!..  И малым и старым, и грешным и святым… Всем, всем… Половец разъяренный разбирать не станет… Я все сказала.
– Тогда… хоть берегись что ли… – развел руками посадник, понимая, что не в силах он переубедить княгиню. – Не подставляйся, не рвись на рожон…
– А вот беречься, посадник, буду, – заверила, грустно улыбнувшись, Ярославна. – У меня вон сынов да дочерей сколько… Их еще взрастить предстоит… женить да замуж выдать… Так что беречься я обязана…
Хоругвью для своей сотни княгиня по совету отца Онуфрия избрала образ Богоматери с младенцем Иисусом на руках на белом полотнище – символ чистоты и непорочности, а еще небесного покровителя Руси.
Мечей боевых мало, и они только тем, кто знает и умеет с ними обращаться. Меч – это тебе не цеп смерда-селянина и не печной ухват рачительной хозяйки, им, как цепом, не размашешься, им владеть надо, а то он, обоюдоострый, и против владельца своего оборотиться может… то руку отсушит, то ногу поранит…
С копьями и сулицами проще, но и тут навыки необходимы, поэтому назначенные сотскими и посадником десятники и сами учатся сей премудрости, и воев тому обучают. Простой люд больше привычен к топорам да дубинам – и это самый распространенный вид вооружения. Удар дубины прост, но он, если, конечно, удачен, любой щит в щепу превратит и харалужный шлем вместе с головой в туловище вгонит. То же и с топором.
День и ночь скрипят колеса, мычат коровы, блеют овцы, ржут кони, хрюкают поросята – это смерды из окрестных сел спешат укрыться за стенами града с семьями и скарбом. Даже сено для живности на дрогах везут – не вражеских же коней им кормить?!.
Но это ближние. Дальним же придется защиту от половецкой напасти не за стенами Путивля искать, а в болотах да лесах, в яругах да на Богом забытых, заброшенных, заросших лозняком, осокой и камышом островах, которых немало в извилистом русле Семи-реки.
В дневное время ворота града распахнуты настежь, чтобы впускать вновь прибывающих. Десяток стражей, определенных посадником и княгиней для их охраны, стоит тут же, на всякий случай. На ночь врата запираются, охрана удваивается. Ночью в город уже никого не пустят, хоть стучись, хоть кричи, хоть плач – таков приказ княгини.
Рядом с воротами уже заготовлены бревна да бочки с землей, песком и глиной, чтобы при первой же опасности завалить всем эти врата и укрепить их как можно сильнее.
Так же крепко-накрепко завалены разным подручным хламом и двери острожка – для сообщения с ним достаточно и подземного хода, о котором знают те, кому поручено оборонять острожок да подступы к городской стене и вратам. Сам острожок выглядит безлюдным и мертвым. И пусть выглядит, вводя в заблуждение незваных «гостей». В нужный момент он враз ощетинится железными жалами наконечников копий и сулиц, а еще стрел метких путивльских лучников-охотников и самострельщиков.
Но вот все мужское население города, все прибывшие мужи-селяне разбиты на десятки и сотни, разведены и расставлены по всему периметру городской крепостной стены, чтобы знали в случае тревоги и начала осады места, которые им надлежит занять и оборонять или до собственной смерти, или до победы. Разложено запасное оружие, чтобы быть всегда под рукой. Врыты в землю столбы-журавли для поднятия над стенами и опрокидывания на головы врагов котлов со смолой и варом. Во многих местах вдоль стены вкопаны и столбы с подвешенными к ним на железных цепях тяжелыми бревнами, раскачав которые, можно легко сшибить не только одного взбирающегося по лестнице вражеского воина, но и целый десяток. А пока эти бревна при помощи веревок отведены для замаха назад, словно тетива луков-самострелов. Переруби вервь* – и полетит сей немудреный снаряд над зубьями стены, сметая все на своем пути…
По-над стенами расставлены пять отремонтированных и уже проверенных в действии баллист, из них будут метаться во врагов камни да горшки с зажигательной смесью, над которой потрудился лично протоиерей Онуфрий. Мало того, что святой отец сам принял деятельное участие в обороне города, став одним из наипервейших в том помощников княгини Ярославны, он еще и молодых монахов, иноков, певчих благословил на ратное дело. И они, вооруженные палицами, встанут вместе с другими защитниками города на стены и к метательным снарядам.
Некоторые духовные зароптали, напомнив отцу Онуфрию слова из Библии: «Не убий!». Но протоиерей знал, что сказать в данном случае братии своей:
– А вы и не убивайте, не оскверняйте даже вражьей кровью рук своих… Вы этих нехристей маленько глушите дубьем, да накладывайте их в крестцы прямо на помосте, как снопы, связанными…
Знал святой отец, что помост у крепостной стены не поле страдное и даже не овин с ригой, где спокойно можно было выкладывать крестцы из снопов, а место ратное, где в азарте боя уже будет некогда думать о крестцах да снопах. Там успевай только врагов разить да сам от вражьего железа уворачиваться!.. Знал, да говорил иное. Необходимое. Самое наиважное на данный момент.
–  Ведь дубье в ваших руках, что и посох в руках апостолов Христовых, из древа происходит… то есть суть их едина – к истинной вере вести. Вот и ведите! А чтобы то благословенное дело лучше получалось, не забывайте молитвы читать да псалмы петь. И, кроме того, помните ветхозаветное: «Око за око, зуб за зуб…»
Вот духовным лицам и ничего не оставалось делать, как взяться за дубье, чтобы в меру сил своих и способностей вразумлять зарвавшихся половцев.
По совету Ярославны, в свое время немало прочитавшей греческих и ромейских книг о войнах древних народов, о походах персидского царя Дария,* о славном спартанском царе Леониде,* о войнах Александра Македонского* и римских цезарей, особенно Юлия Цезаря* да Траяна,* на расстоянии две третьих полета стрелы от городской стены были вырыты «волчьи ямы» с вбитыми в них острыми кольями, сверху замаскированные легким настилом да соломой. Это уже посоветовал сделать отец Онуфрий, который собирался стеной огня загородиться от атакующих лав противника.
Между «волчьими ямами» густо разбросаны металлические шипы: наступи на них конный или пеший – обязательно поранятся сами или кони – и нет уже одного ворога! Продлена, значит, чья-то русская жизнь…

Мало спал в эти дни и княжич Олег Игоревич. Видя перед собой пример взрослых, он также разбил собранное им из отроков воинство на десятки, каждому десятку определил участок для подбора вражеских стрел, назначил в десятках старших и вестовых для поддержания сообщений как с ним самим, так и с другими десятками. Определил место сбора – церковь Илии, а также участки крепостной стены, которые в случае необходимости стоило защищать его малолетнему воинству, если взрослые, не дай Бог, вдруг дадут «слабину» и дрогнут, и прогнутся под напором половецких орд.
Олег в воинской справе – постарался посадник Данила, где-то раздобыл и кольчугу, и шелом. Нашлись и небольшой меч со щитом, и лук с тулом* для стрел. Как раз по руке княжичу!
Щит и лук со стрелами пока без надобности, в тереме находятся, а вот меч всегда при княжиче. За княжичем неотступно «дружина ближняя», человек двадцать, отроки, что повзрослей да посильнее. Все при оружии: у кого дедов меч в ножнах к поясу пристегнут, у кого копье или сулица в руках. Есть и с луками. Те, кто тетиву может у боевых луков натягивать да стрелять метко.
Не слышно больше в этой «дружине» ребячьих беззаботных голосов, не слышно их крика и визга. Сурово сведены белесые еще брови отроков.
Как-то построил Олег свое воинство, чтобы оружие и воинскую справу проверить да счет ратным отрокам произвести. Смотрит – что за диво – девчонка в строю стоит! Вместо сарафана мужская рубаха одета, из-под нее порты виднеются, в узкие голенища сапожек заправлены. На тоненьком тельце мягкий кожаный доспех, усиленный на груди ярко начищенными бронзовыми пластинками да различными заклепками. Возможно, от брата доставшийся, как и порты. На голове – кожаный же шелом с наушами и бармицей, тулья которого усилена бронзовыми пластинами. За спиной лук-самострел, иначе арбалет, и колчан со стрелами, на поясе вместо тяжелого меча узкий кинжал в нарядных ножнах. Из-под шелома, под которым, по-видимому, была спрятана девичья коса, у висков упрямо выбиваются пряди волос цвета спелой пшеницы. Тонкие пунктиры белесых бровей сведены к переносице чуть курносого, в легкой, почти невидимой россыпи веснушек. Губки плотно сжаты. И все это чудо чудное дополняли большие голубые глаза, в которые словно выплеснулась однажды синь весеннего неба да и осталась навсегда, а еще мягкий овал подбородка.
– Ты кто? – вырвалось у княжича непроизвольно при виде такого необычного гридня, больше смахивающего на славянскую языческую богиню охоты Зевану, сменившую свою шубу из куниц на воинский доспех. О Зеване, как впрочем, и о других языческих богах предков не раз приходилось слышать не только Олегу, но и остальным северским княжичам как от родной матушки, так и от дядек-воспитателей.
– Любава, – разжались губки у девицы.
– Почему здесь? Тебе бы в куклы играть или за малышами в избе присматривать, а не ратному мужскому делу обучаться, – заметил не только с нескрываемой иронией княжич, но и некоторой враждебностью, возможно, и ревностью. Еще бы! Девчонка – и туда же, в вои метит…
– Мать послала… – вновь последовал короткий ответ, после которого губки упрямо сжались в узкую полоску, а бровки сползли к переносице.
– Это еще почему? – при насупленном молчании своего воинства задал очередной вопрос Олег.
– За отца и братиков, ушедших с князем своим, а твоим братом, Владимиром Игоревичем, в Степь Половецкую и не вернувшихся, мстить! – На этот раз была более разговорчива дивчина. – А в куклы я отродясь не играла, так как росла только с братьями, и вместо кукол у меня были лук, стрелы да ножи. И нянчить мне некого: я самая младшая в роду нашем…
– Так чья же ты будешь? – уже миролюбивей задал свой вопрос княжич Олег, теперь проникшийся интересом к столь необычному вою, возможно, вспомнив рассказы родителей о женщинах-воительницах, казачках-амазонках, находившихся в дружине его далекого и легендарного предка Святослава Игоревича* во время похода на Болгарию и Византию.
– Да это воеводы нашего, Бранислава, дочь, – опередил с ответом девицу кто-то из Олегова воинства.
– А я разве кого-то об этом спрашивал? – оборвал княжич нетерпеливого отрока. – У Любавы, чай, собственный голос имеется…
– Да, я дочь воеводы Бранислава, – смутилась малость Любава, опуская долу голубизну очей, закрываясь длинными пушистыми ресницами
– А чего же сразу о том не сказала?
– Не спрашивал, вот и не говорила, – отозвалась юная воительница, – спросил – ответила… Не приучена с похвальбой выступать…
Чем больше княжич общался с дочерью путивльского воеводы, тем больше она ему нравилась своей решимостью и не девичьей отвагой. Предстояло решить, что с ней делать… и решать это надо было княжичу.
– Ну, что, други, – обратился он уже к своему воинству, – принимаем дочь воеводы Любаву в нашу дружину? Пусть с нами ратоборствует?
– А пусть, – вразнобой ответила «дружина». – Дивчина смелая, помехой нам не станет.
Так у княжича Олега в его воинстве появилась юная витязяня.*
…Город не спал, город не отдыхал, город готовится к обороне! От врага жестокого, от врага коварного, от врага лютого и беспощадного, от врага  многочисленного. Готовился от мала до велика, от светлой княгини Ефросинии Ярославны до последнего челядинца.












ГЛАВА 7

…Вот у Римова кричат под саблями половецкими, а Владимир под ранами. Горе и тоска сыну Глебову.
…Ярославна рано плачет в Путивле-городе на забрале, приговаривая: «О Днепр Словутич! Ты пробил каменные горы сквозь землю Половецкую. Ты лелеял на себе Святославовы насады до стана Кобякова. Прилелей же, господин, моего милого ко мне, чтобы не слала я к нему слез на море рано».
                Слово о полку Игореве

Половцы появились 23 мая, ровно через месяц после того, как из Новгорода Северского выступила дружина князя Игоря Святославича. Появились полчищами несметными, дико визжащими, орущими, жаждущими мести и крови за своих павших от рук русичей сродственников.
Во главе передовой тысячи зоркие дозорцы рассмотрели бунчук хана Кзака, длинное посеребренное копье с золотым шаром-яблоком и наконечником-острием, с притороченным к нему пушистым лошадиным хвостом. А еще хоругвь с длинным, раздвоенным, как гадючий язык, концом и вышитым на ней золотыми нитями силуэтом волка. По ним-то и определили, что на Посемье «пожаловали» за легкой добычей орды хана Кзы Бурновича да его ближайших родственников…
Но еще двадцать второго мая в Путивле все знали об их приближении: дымные сигналы, подаваемые степной сторожей, один за другим оповещали защитников града, что половцы идут. Эту ночь город не спал. Готовился. Но готовился без лишней сеты и суматохи. На всех башнях и вдоль всех стен стоят парные дозорные, чтобы не дремалось; чадят факелы, чтобы разжечь огонь в дровах, густо политых дегтем для пущего горения, горкой сложенных под котлами, до краев заполненных смолой да водой. Сто гридней – лучших путивльских лучников в полной воинской справе, – княгиня так распорядилась, – пройдя подземным переходом, с боевыми луками и самострелами заняли места у бойниц острожка.
 
***
Половецкую орду вел сам хан Кза Бурнович, Козя, Кзак или Гзак, как чаще всего звали этого хана русичи, которому было немало лет, но даже они не могли лишить его торжества ликования над поверженным врагом. Быстро прискакала эта орда под стены Путивля, ибо все степняки были о двуконь: когда скакали на одном, второй отдыхал. Мало спали воины в походе, держа путь к Семи. Какой уж тут сон, когда беззащитные города полные злата и серебра, красных дев да прочего полону ждали их впереди!.. Так хан Кза говорил. А хану они верили. Он не соврет, не раз вместе с Кончаком бывал на Руси: то один русский князь в поход против соседа своего звал, то другой… к радости степных воинов.
Проскочив Псел, оставив на «закусь» при возвращении в степь Горналь-Римов, пятнадцатитысячное войско хана Кзы разделилось на три части, чтобы в один заход пленить разом оставшиеся без воинской защиты посемские города Путивль, Рыльск и Курск. Путивль – вотчина Игоря, которого так хотелось унизить, Курск и Рыльск – бывшие вотчины отца теперешнего рыльского князя Святослава, Олега Святославича, того самого князя Олег Святославича, который в 1167 году по христианскому летоисчислению, будучи князем северским, вместе с братом Игорем взял его вежи. Сам Кза тогда спасся, но его любимая жена и сын Роман попали к Олегу в плен. Сын-то тогда и крещен был в плену, и имя христианское – Роман – тогда же получил.
Хоть и не тронул Олег в тот раз его жены и в полоне до выкупа и освобождения с честью содержал, но остыло ханское сердце к ней до того, что приказал он своим нукерам тихонько придушить ее, оставив Романа сиротой. И с тех пор лелеял в сердце своем Кза мечту отплатить северским князьям той же самой монетой. И чем старше он становился, чем больше седых прядей появлялось в его волосах цвета поздней половы, тем сильней и ярче было желание мести. И вот дух неба, Тенгри или Тенгри-хан, как чаще называют его простые половцы, наконец, услышал его мольбы и дал шанс осуществить мечту жизни. И разве может он, хан Кза Бурнович, упустить сей шанс?!. Да никогда! Ни за какие блага мира, ни за какие горы золота и серебра! Что может быть краше мести? Только двойная, тройная месть! И Больше ничего…
Кончак звал его вместе с другими ханами на Киев и Переяславль, чтобы отомстить за смерть великих ханов своих Боняка да Кобяка. Но Кза заявил на том курултае* твердо, что не надо ему киевского злата, он желает иметь у себя северское серебро да семьи плененных князей, оставшиеся беззащитными.
Сердце хана тогда пело в предвкушении осуществления своей мечты о мести! И он, уже довольно старый воин, не чувствовал ни усталости от долгих скачек и твердого седла во время всего пути, ни самого времени!
«Вольному – воля, спасенному – рай», – заскрежетав зубами, русской поговоркой отозвался на речь Кзы великий хан Кончак, не желавший выпускать из-под своей руки его лихих воинов. Но что для него зубной скрежет великого хана, когда впереди маячила безмерная радость мести…
А потому семь тысяч степных батыров во главе с ним и его сыновьями Романом да Чугаем шли к Путивлю, три во главе с зятем Костуком – к Рыльску, еще пять во главе с другим зятем, ханом Арсаном – к Курску.

Завидев половцев, путивляне ударили в набат на колокольнях. Однако большой суматохи, переполоху – извечных спутников любого нападения – хан Кза не обнаружил. Зато заметил, что ворота в крепостной городской стене даже снаружи завалены всякой всячиной, препятствующей свободному подходу к ним.
«Видать, собрались защищаться, – зло усмехнулся он. – Только надолго ли эта защита». И повелительно взмахнул рукой, дав сигнал к началу атаки.
Тысячи конских копыт разом ударили в высохшую за солнечные майские дни землю – передовые сотни, подбадривая себя криком и визгом, понеслись к стенам города. Гулко, как огромный барабан, отозвалась, застонав и задрожав под ударами копыт, северская земля.
Густо шли степные воины, конь о конь, морда к морде, круп к крупу! Им бы только опасное пространство между стеной и полетом стрелы преодолеть, а, подскакав к стене, они, придержав бег своих скакунов, встанут на седла и оттуда уж зацепятся за островерхие зубья стены. Ведь тын городской стены не такой уж высокий. Разведчики и бывалые воины донесли, что, встав на коня, легко можно достать верхнего края. А к тому же у каждого волосяной аркан имеется, его несложно набросить на заостренные верхушки бревен тына, и затем, перебирая руками, легко вскарабкаться и самому. Ну, кто-то соскочит, кто-то свалится, кто-то погибнет, однако многие же переберутся по ту сторону, перебьют редких защитников и отворят ворота…
Доскакав до незримой черты, достаточной для полета стрелы, первые ряды выпустили сотни стрел, надеясь с их помощью подавить возможное сопротивление, и поскакали, горяча коней, далее. Следующие за ними сделают то же самое, выпустив очередной рой смертельно жалящих ос, со свистом раздирающих воздух. И так будет до тех пор, пока передние не подскачут к стене и не полезут на нее, подбадривая себя криками и диким визгом. Хоть и не ждут они сильного сопротивления, но все же страшно – вот и орут, заглушая липкий и неотвязчивый, словно пот, страх.

Вот уж отчетливо видны раскрытые в крике рты половецких воинов, раздираемые железными удилами оскаленные зева лошадиных морд, но защитники не отвечают, только прячутся от рукотворного дождя из стрел. Кто за толщу древа, кто за червленый каплеобразный щит. Кажется, ничто уже не сможет удержать эту прорвавшуюся степную визжащую и орущую лавину, но что такое?!. Земля вдруг разверзлась – и передние ряды на полном скаку обрушились вдруг вниз. А на них еще и еще. Там же, где твердь земная не провалилась, кони, дико ржа от боли, напоровшись на разбросанные железные шипы, падают, увлекая всадников с собой и образуя в мгновение ока завалы из собственных крупов. Скрежет металла, крики, стоны, конское предсмертное ржанье!..
Резко протрубила в граде труба – и встречь скачущей лаве из-за крепостной стены, прозвенев тетивами, дружно ударили русские луки и самострелы, внося еще большее расстройство и замешательство в передние ряды атакующих, увеличивая завалы из конских и людских тел. Чертя в жарком майском небе дымные следы, полетели один за другим горшки с горящей уже в полете смесью. И через минуту стена огня встала на том месте, где скопилась значительная масса степных волков. Жуткий вой поднялся среди атакующих: одни визжали, потому что заживо горели, другие от вида горящих собратьев.
Задохнулась, захлебнулась в собственной крови, в собственном крике, в собственном дерьме вражья атака. Закрутились на месте, прервав бег своих скакунов, оставшиеся в живых сотни воинов, не понимая, что им делать и как поступить далее… Стали более легкой мишенью для русских лучников.
Воспользовавшись замешательством в рядах половцев, с тылу, с флангов ударил десятками, сотнями стрел вдруг оживший острожок, оказавшийся в самом «русле» вражеской лавы, внося не только сумятицу, но и панику. Повинуясь инстинкту самосохранения, степные воины вместо того, чтобы прижаться к стенам острожка и там найти возможное спасение, бросились, сминая друг друга, от него, подставляя свои спины под стрелы его защитников. А врагов было столь много, что ни одна из выпущенных русичами стрел не пропадала даром.
Насмешливо-торжествующий гул прокатился за стенами города. «Что, степные волки, не рады горячему приему?!. На иное надеялись? Но иного вам не будет!» – можно было услышать в этом гуле.
Заскрежетал зубами хан Кза, видя, как лучшие его батыры уже убиты и покалечены, не причинив даже малого вреда осажденным.
«Словно не пали в нашей степи, словно ожили северские полки, – как клинком по сердцу, резанула его мысль. – Но павшие вои не оживают, – вмешался холодный рассудок воина и повелителя. – Они, хвала Всевышнему Тенгри, не бог их, Иисус, который ожил и вознесся… Они, как и все остальные люди, смертны. И пленники встать на защиту города не могут, в цепях да колодках сидят. Так откуда же взялись защитники? Неужели киевские князья, оголив собственные земли, дружины подослали?.. Но когда успели?!.»

***
А киевские князья, к сожаленью, еще не успевали…
Рюрик Ростиславич, великий князь земли Киевской, проводил время в объятьях супруги своей Анны Юрьевны в Белгороде, ни сном, ни духом не ведая о том, что творилось на порубежье Северской земли.
Соправитель же его, седовласый и седобородый великий князь киевский, Святослав Всеволодович, находился в Вятичах, договариваясь с тамошними князьями-сродственниками о новом походе в Степь. И только возвращаясь из Карачева, заскочив ненадолго в Чернигов к брату Ярославу, случайно узнал от последнего и воеводы его Беловода Просовича о походе северского князя Игоря Святославича с братией в Половецкую степь и печальных последствиях этого похода.
Князьям киевским еще надо было встретиться, обговорить между собой факты и детали, да потом уже и дружины собрать, чтобы в Посемье их послать.

Седмицу продержался осажденный Путивль, отбивая все новые и новые приступы озлобленных упорством защитников половцев, когда, наконец-то хан Кза вынужден был снять осаду.  Причиной тому стало не только появление в окрестностях города киевской дружины в две с половиной тысячи копий под рукой князя Олега Святославича,* сына Святослава Всеволодовича, да воеводы Тудора, посланных киевскими правителями на защиту Северской земли, но и мужественное сопротивление самих защитников Путивля, решивших погибнуть в бою, но не сдаться.
Две тысячи ратников собрали северская княгиня да посадник Данила, «поскребя по сусекам», не считая отчаянную «дружину» княжича Олега, с полтысячи из них за дни обороны пало или было тяжко ранено. Не раз казалось, что озлобленные неудачами половцы вот-вот, сломав сопротивление уставших защитников, ряды которых с каждым днем были все реже и реже, ворвутся в город, преодолев крепостную стену, что нет больше сил у защитников сдерживать бешенный напор степных орд, что закончились стрелы для луков, что руки поредевших защитников уже не в силах вздымать мечи от усталости. Тревожно гудел в том месте рожок сигнальщика, взывая о помощи. И немедленно откликался ему княжеский трубач от детинца, сообщая, что услышали, что поняли, что спешат на помощь и просят еще немного простоять-продержаться!
Птицей летел от детинца, пришпоривая борзых коней, на помощь усталым защитникам последний княжеский резерв – сотня закованных в кольчужную и чешуйчатую бронь витязей. Летел во главе с самой северской княгиней. Грозно сверкали клинки мечей и наконечники копий, черными крыльями развивался за княгиней плащ. Спешившись, дружно взбегали они на дощатый настил крепостной стены, иногда прокладывая дорогу мечами и копьями сквозь просочившиеся уже за стену группы степных разбойников, и сбрасывали вниз зацепившихся уже там и торжествующих скорую победу половцев. И только после того, как посадник Данила перебрасывал с других, более спокойных на данный момент участков стены новые подкрепления, а отроки княжича Олега с ним или без него приносили собранное в окрестных местах оружие и стрелы, и оборона восстанавливалась, княгиня давала сигнал об отходе своего резерва на кратковременный отдых. До новой просьбы о помощи… Многие ее гридни уже были не раз легко ранены, но перевязав раны, даже не побывав у рудознатцев и ведуний-травниц, умеющих останавливать заговорами и травными мазями кровь, вновь становились в строй. Ведь заменить их было некому!..
Случалось не раз, что город спасали отроки княжича Олега, вовремя подоспевавшие на помощь взрослым воям со своими луками да арбалетами, с которыми проще было управляться юным ратоборцам, а сила удара стрелы из этого грозного оружия была куда мощнее и точнее, чем из лука. Юркие, шустрые мальчишки, казалось, не ведавшие усталости, успевали повсюду. Не сходясь в рукопашной сечи – отрокам вряд ли устоять против взрослых, озверевших мужчин-воинов, – они меткой стрельбой заставляли врагов отступать, а своих воинов воодушевляли, понуждали забывать об усталости и ранах.
И если княжич Олег был во главе своего воинства, то рядом с ним, либо с арбалетом в руках, либо, прикрывая его небольшим круглым щитом, находилась Любава, дочь путивльского воеводы Бранислава, разделившего судьбу свою и своих сыновей с судьбой князя Игоря и его сына Владимира Игоревича, князя путивльского. А случись вдруг, что  Любавы рядом не оказывалось, то Олегу было как-то неуютно, и он искал, искал очами деву-воительницу. Найдя же, успокаивался, обретал прежнее равновесие и уверенность в себе.
…Протоиерей Онуфрий взял на себя и часть своего клира, кроме тех, кто стоял с ратниками на стенах, не только заботу о раненых и страждущих, но и о павших. В городе при двух церквах имелись кладбища, на которых происходило захоронение умерших путивлян. В мирное время могилы копали соседи или же родственники покойного. Такова традиция. Теперь же по указанию протоиерея рытье могил возлагалось на плечи священников и специально выделенных княгиней на это дело холопов. А так как павших было много, то протоиерей приказал рыть большие братские могилы на двадцать-тридцать покойников.
Делать множество гробов было некогда и некому: все градские плотники со своими топорами стояли на стенах, отражая вражеские нападения. Потому после краткого отпевания павших воинов хоронили в одном исподнем – верхняя одежда еще живым его родичам пригодится. Погребали, прикрыв лики платами, чтобы сыра-земля не сразу попала в их закрывшиеся навсегда очи. Оплакивали покойников одни только женщины, да и те, если начинался очередной приступ, вытерев наскоро уголком темного плата или просто рукой слезы, спешили занять свои места в обороне.
Никто не знал, как долго продолжится осада, потому и хоронили павших спешно, чтобы трупы от летнего зноя не разлагались и не отравляли тлением воздух, чтобы не случилась моровая язва. Погода, как на грех, стояла вёдренная – ясная, жаркая. На небе ни облачка, солнце насмешливо сияет, зноем пышет. К полудню жара становилась такой, что воинские доспехи даже под плащами раскалялись едва ли не докрасна. Над городом и его окрестностями плыло и дрожало, словно утренний туман, зыбкое едкое марево.
«Хоть бы дождичек пошел», – молили небеса обессилившие вои и женки. Но небеса то ли не слышали этих молений, то ли слышать не хотели. А потому жара стояла с раннего утра и до позднего вечера. Даже за короткую летнюю ночь воздух и земля не могли остыть.
Хоронили вместе и бывших нарочитых, и гостей торговых, и ремесленников, и облеченных саном, и холопов. Для земли-матушки они все были сынами да дочерями. И она, земля, принимала их в свои объятия. Без разбору и деления на сословия. Голы и наги пришли они в этот мир, и такими же принимала их мать сыра-земля.
Мертвые, как известно, сраму не имут, а оставшиеся в живых простят эту поспешность с захоронением. Захотят – часовенку возведут, захотят – только один крест поставят. Большой, поминальный… Мертвые свой долг перед сородичами выполнили до конца, живым же черед еще наступит…
Немало у городской стены было и трупов половецких воинов. Некоторым особо ретивым степнякам все же хоть на короткое время, но удавалось перемахнуть через нее, чтоб вскорости пасть от русского меча, топора или засапожного ножа, а то и от простой дубины. Вражьи трупы хоронить на кладбищах никто не собирался, но избавляться от них, чтобы не смердели, приходилось. Несколько специально отряженных на это холопов, освободив тела от воинской справы, стаскивали их к тому участку стены, который пролегал как раз по крутому склону Поганого оврага, пользующегося дурной славой у всего Путивля. Там и сбрасывали в надежде на то, что сами скатятся на дно оврага и будут растащены дикими зверями да расклеваны вороньем. Вон их сколько ныне собралось в ожидании поживы: днем воронье грает, радуется, ночью волки воют – собратьев на пир созывают! Мертвого и кура клюнет – не забоится.  Про воронье – и баять нечего… А нет, так по окончании осады, будут преданы или огню, или погребению без каких-либо почестей.
Впрочем, большую часть сраженных половцев княжеские гридни и кмети прямо во время боя сбрасывали со стены на головы их атакующих соплеменников. Для обороняющихся и трупы врага сойдут – была бы польза!
Половцы уже с первого дня постоянно обстреливали из луков зажигательными стрелами посад, надеясь поджечь его и вызвать панику. От зажигательных стрел больше всего страдали избы простого люда, расположенные вблизи крепостной стены. До отдаленных купеческих домов и боярских хором стрелы не долетали. А насадов, или по-гречески, катапульт и баллист, стреляющих камнями и большими стрелами порой на расстояние до тысячи шагов, к счастью, у половцев не было. Спешили уж очень, надеялись голыми руками грады побрать, потому и не взяли с собой…
Если стены изб, вымазанные толстым слоем замешанной для большей крепости на старой соломе глины, выбеленные для пущей красоты и опрятности побелкой, огню не поддавались, то крыши их, крытые соломой и камышом, успевшие после зимних вьюг и весенних оттепелей, высохнуть, были прекрасным горючим материалом. А потому хозяйкам изб с приданными им десятками прибывших селянок, приходилось постоянно дежурить с бадейками на крышах. Благо, что они невысоки и пологи, да и лестницы всегда под рукой.
Проще было тем, кто имел не избы, а полуземлянки, особенно старые, у которых и крыши-то, присыпанные для прочности и теплоты землей, почерневшие, покрывшиеся синевой плесени и зеленью мхов, даже при самом сильном обстреле не возгорались. А еще по ним было проще лазать, вырывая из их поверхности остовы стрел с дымящимся трутом. Куда как сложнее приходилось тем, у кого избы были высоки, двухскатные крыши круты. По ним быстро не пробежишься, с дымящейся стрелой зараз не справишься… Однако и тут находили выход, забрасывая крыши таких изб смоченными шкурами и поливая из время от времени водой из бочек, благоразумно заполненных заранее.
На посаде имелось два глубоких колодца, срубы которых выложены из дубовых плах. Воду из них черпали при помощи «журавлей» деревянными бадейками, укрепленными на концах длинных шестов. Однако, не будь запаса, колодцы быстро бы опустели, и тогда бороться с пожарами стало бы совсем невозможно. Правда, из детинца еще тайный поземный ход вел к берегу Семи, точнее, к ключу, бившему недалеко прямо из склона, шагах в пятидесяти от берега. Но много ли запасешься водой из этого ключа, пользоваться которым стоило с большой осторожностью и только ночной порой?!.
Иногда отстоять ту или иную избу не удавалось, и ее вынужденно отдавали в жертву огню, чтобы отстоять уже другие и не дать локальным очагам возгорания превратиться в общегородской пожар.
Много женщин при обстрелах гибло. Если воины на стенах имели хоть какую-то защиту, то у женщин кроме наброшенных на плечи зимних кожухов да дерюг ничего-то и не было. Хорошо, коли стрела на излете – поранит, не убьет, а если еще в силе… Но не так страшила северянок смерть, как злая судьба оказаться в плену, быть избитой, опозоренной и изнасилованной, лишиться чад любимых и матерей престарелых. Потому даже при самом сильном обстреле, осенив себя крестом и отдавшись воле Господа, не покидали они выпавших на их долю мест охранения.
Не избегали гибели и дети. И не только те, что с княжичем Олегом рыскали по всем закоулкам в поисках вражеских стрел, чтобы, подобрав их как можно больше и тут же бежать к защитникам городских крепостных стен, да и передать в ловкие руки лучников. Но и те, кто случайно оказывался в незащищенных стенами изб местах. И хотя матери строго-настрого наказывали не высовываться на улицу, но разве усидят несмышленыши в укромных уголках. И разве за ними уследишь, когда вокруг такое творится… Вот и гибли…
Город нес невосполнимые потери, но стоял. Город стонал, плакал, отхаркивался кровью, молился и тут же грязно матерился, но держался… Да ему и ничего не оставалось, как держаться! Иначе – погибель.
Если потери несли защитники города, то, несмотря на свою многочисленность, еще большие несли атакующие. Только во время первой лихой атаки под стенами города остались лежать до полутысячи вражеских трупов. Скорченных и обугленных, как головешки.
Позже такого богатого «урожая», конечно, уже не было. Урок пошел впрок. По приказу хана Кзы половцы под прикрытием больших щитов, которые стрелой не пробить, очистили от железных шипов подступы к стене. Разным хламом завалили «волчьи ямы» вместе с околевшими в них на острых кольях трупами коней и всадников. А острожок, отхлынув от него на безопасное расстояние, подожгли с помощью «огненных» стрел. Правда, не сразу, так как стены его еще загодя не раз были облиты водой. Но тут солнце сослужило ворогу добрую службу: воду испило, дерево иссушило.
Впрочем, даже дымясь и чадя, острожок еще некоторое время, пока огонь не набрал силу, огрызался выстрелами из самострелов и луков. Когда же он, объятый пламенем, наконец-то, рухнул, то половцы встретили это восторженным воем. Думали неразумные, что под его обугленными остатками заживо погребены русские лучники. Не знали степняки, что все оставшиеся в живых защитники острожка благополучно перебрались в посад по подземному переходу. Лаз же в этот переход надежно укрыли догорающие остатки малой, но столько причинившей врагу ущерба, крепостицы.
Хан Кза, положив под стенами Путивля более полутысячи своих воинов, лишившись примерно столько же коней и убедившись, что с налета город не взять, сменил тактику. Он решил взять его измором и ежедневными, изматывающими защитников, наскоками, которым предшествовал рукотворный дождь из стрел, выпускаемых с относительно безопасного расстояния.
Лучный бой, конечно же, нанес путивлянам значительный вред, но запас стрел был не бесконечен: в сагайдаках или колчанах степных лучников оставалось не более двух десятков. А потому интенсивная стрельба вскоре прекратилась и возобновлялась только при штурмах ворот и крепостной стены.
Время шло, силы таяли, а стены города по-прежнему оставались неприступными. Хан злился, кусал и без того посиневшие от лет и степных ветров губы, топал ногами, грозил засечь беков и беев сыромятной плеткой до смерти. И вновь, и вновь с пеной у рта гнал сотни и тысячи степных волков на стены. Но результат был один: каждый раз атакующие волны, теряя ошметья человечьей пены, откатывались назад.
Первоначальный азарт, когда впереди была только приманка от беззащитных русских красавиц, горы злата и серебра в княжеских и боярских теремах, в десятках русских церквей и храмов, иссяк. Оказалось, что злато и серебро – видит око, да зуб не имеет. А русские девы – столь надежно защищены невесть откуда взявшимися мужами-воинами, что до них не добраться.
Азарт, гнавший степных разбойников за добычей и заставлявший в погоне забывать об опасности и самой смерти, взбираясь на стены города, пропал. А вместо него накатывали апатия и безволие обреченных. Однако идти в очередной раз на штурм приходилось – иначе позорная смерть от ханского палача. Но вот-вот апатия должна была смениться всеобщим страхом, паникой. И тогда угроза пасть от рук палача уже не могла бы заставить идти на стены города, ибо становилась малодейственной.
День-другой, и такой момент наступил. Кза понял, что воины его больше не пойдут на приступ, что они сами без команды хана побегут в степь зализывать раны. Тогда он, не снимая окончательно осады с Путивля, отрядил пять тысяч воинов во главе с сыном Чугаем и зятем Костуком жечь окрестности города.
Только ускакали эти отряды, как из-под Курска и Рыльска к Путивлю пришли потрепанные сотни хана Арсана, которые также не смогли взять ни одного города по Семи, ни Курска, ни Ольгова, ни Рыльска. Только оставили под стенами этих городов Северщины добрую половину своих воинов и лошадей.
«Шайтан вселился в этих русов, – оправдывался Арсан перед Кзой. – Они предпочитали смерть плену. Падали тысячами от наших стрел, но врат так и не открыли. Возможно, им в этом мешали горы трупов, которые навалили наши лучники?.. Не знаю… – врал напропалую незадачливый ханский зять, чтобы хоть как-то сгладить горечь своих неудач, уже похожих на поражение.
Хан Кза понимал, что его зятек совсем заврался, но пресекать явную ложь не хотел: ведь и самому-то не очень повезло с Путивлем. Ведь и самому надо было искать оправдания, хотя бы перед самим собой.
Вскоре же оказалось, что все эти несчастья, постигшие Кзу и его ближайших сподвижников, были ничтожными по сравнению с тем, что произошло с направленными им пятью тысячами воинов на грабеж окрестностей Путивля. Эти орды в своем пути натолкнулись на две с половиной тысячи киевских дружинников, ведомых князем Олегом Святославичем и воеводой Тудором. Последние притворным отступлением заманили воинов Чугая и Костука в теснину между двух болот. И умело «заткнули» горловину этой ловушки своими пешцами. После чего приступили к методичному уничтожению степных разбойников. Едва ли двумстам всадникам удалось вырваться из силков, расставленных сыном киевского князя и его воеводой. Они-то и донести до хана эту печальную весть.
– Что с сыном? – закричал вне себя от горя и позора прямо на глазах уставших защитников Путивля и к их неописуемой радости хан Кза?
– Убит, – последовал краткий ответ.
– Где тело?
– На поле сечи. Хоть казни, хоть прости, хан, но не смогли подобрать и вывезти его, – встали на колени и склонили немытые, дурно пахнувшие головы спасшиеся воины. – Русичи такую сечу учинили, что каждый думал только о том, как спастись самому… Это была даже не сеча, а истребление, резня!.. Да, да! Резня!
– Трусы! – взвился Кзак, стеганул плетью одного, другого. – Трусы и предатели! – Ударил носком сапога ближайшего к себе воина. – Шакалы и дети шакалов!
Спасшиеся молчали, только инстинктивно втягивали головы в плечи.
– Что стало с зятем? – взяв вновь себя в руки, то ли прокричал, то ли прорычал старый хан.
– Твой зять Костук был тяжело ранен и скончался по дороге. Его тело надежно спрятано… Можем отыскать…
– Трусливые собаки, – плюнул в сторону своих воинов хан и, сгорбившись, словно на его старческие плечи враз обрушилась вся туга земная, направился к шатру. И уже от шатра, не оборачиваясь, приказал всем спасшимся, а также десятку своих нукеров взять свежих коней и отправляться к месту сечи на поиски тел сына и зятя.
– Без них лучше не появляйтесь…

Оставшиеся орды хана Кзы откатились от Путивля, но пьянящего чувства торжества победы у путивлян не было: слишком большую цену заплатили они за свою свободу. Не было ни единой семьи, ни единого дома, где бы ни пал кто-то из защитников града. Даже появление под стенами древней крепости киевской дружины, нанесшей сокрушительное поражение ордам ханов Чугая и Костука, не вызвало бурных чувств. Приняли с благодарностью, с облегчением и как должное – ведь теперь уж точно избавились от степных орд.
Только прибытие из Курска воеводы Любомира с двумя с половиной сотней курских ратников, вызвало некоторое оживление сначала у княгини – интересно было узнать от очевидца о судьбе князей Игоря Святославича, Владимира Игоревича, Всеволода Святославича и Святослава Ольговича – а потом и простых путивлян, родственников ушедших с их юным князем дружинников. Тех также интересовали те же самые сведения, только уж, конечно, об их родных и близких.
С княгиней и ее старшими сыновьями, Олегом да Святославом, курский воевода общался довольно долго: Ефросинья Ярославна подробно расспрашивала не только о том, как были пленены муж и сын, но и о том,  как были расставлены северские дружины во время похода, кто из князей какое «крыло» русского воинства занимал и возглавлял. Интересовалась, как началось первое сражение, и почему после победоносного начала этого сражения северские рати не отошли восвояси. А когда услышала, что причиной тому стало увлечение молодых князей длительной погоней за половцами вглубь степи, то изрекла печально: «Эх, молодо-зелено…». И вновь внимательно слушала, как был ранен в руку князь Игорь, как, предав, побежали с поля боя черниговские ковуи вместе со своим воеводой Ольстином Алексичем, как князь Игорь кинулся убегавшим наперерез один, без охраны, чтобы остановить, повернуть назад, но не смог ни их повернуть, ни сам возвратиться к своим воям.
Выслушав, вновь просила Любомира повторить уже сказанное, но с новыми подробностями, новыми деталями. Так же внимательно слушали северская княгиня и княжич Олег повествование воеводы Любомира о том, как мужественно сражался с половцами курский князь Всеволод Святославич.
«Словно Буй-Тур, – одновременно с восторгом и глубокой скорбью говорил воевода, – словно витязь из русских сказов и былин, сражался Всеволод! Сражался так, что никакого оружия ему не хватало! Сражался столь яростно, что рассекал мечом врагов от головы до ног вместе с их шеломами и панцирями! Не подведи нас ковуи, не сделай они брешь в нашей обороне, то, кто знает, не удалось ли бы нам вырваться из окружения!.. Впрочем, что теперь судить, когда случилось то, что случилось, когда вороны клюют теперь очи наших воинов, когда не только половецкие, но и готские девы в Таврии и Тмутаракани радостно вспоминают времена Буса, первого русского князя вставшего на пути завоевателей и казненного ими вместе с семьюдесятью братьями, сынами и ближними боярами…»
С горожанами, желавшими услышать сообщения о последних часах своих близких, курский воевода был, конечно, не столь многословен. Но и им, собравшимся по такому случаю на торжище детинца, он со всеми возможными подробностями рассказал о том печальном походе, не забыв упомянуть и о солнечном затмении, случившемся первого мая, и о победе русичей над половцами десятого мая, и о последнем бое двенадцатого…
Если горожане просто выслушивали Любомира, то княгиня Ярославна, к явному недоумению княжича Олега, многое из услышанного старалась записать на листах пергамента. «А это еще зачем?» – задавал он себе вопрос, однако спросить ответ у матушки не решался.
Но вот курский воевода со своими ратниками, присоединившись к киевской дружине Олега Святославича и его воеводе Тудору, двинулись в степь. Требовалось «с почестью» проводить до порубежья потрепанные, но не уничтоженные до конца орды хана Кзы. А вскоре пришли известия, что и под Переяславлем ордам великого хана Кончака больших успехов достичь не удалось. Града, как ни пытались, они не взяли. Правда, пожгли его окрестности да трижды сильно ранили Владимира Глебовича Переяславского. Тот мужественно вышел из-за крепостных стен в поле и дал сражение, чтобы могли выйти из окружения две сотни его гридней, отбивавшихся в пылающем острожке. Большинство гридней спас, но сам был тяжко уязвлен вражьими стрелами и копьем.
А вот переяславскому городу Римову, что в нижнем течении Сулы, не повезло. На его стенах столь много собралось защитников, что две городницы, не выдержав их веса, упали в сторону осаждающих, погребя под собой и покалечив несколько десятков воев. В образовавшиеся проломы тут же кинулись лихие степные всадники, наводя панику на оставшихся защитников и горожан. Немногим удалось спастись, пробившись топорами и копьями к болотам, где кони степняков уже не могли их преследовать, завязнув в трясине.

Обессиленный, обескровленный и обезлюдивший Путивль, проводив киевские полки, потихоньку входил в мирную жизнь. Первым делом были распущены «дружины» княжича Олега. Ушли на свои пепелища оставшиеся в живых смерды. Посадник Данил, убедившись, что опасность миновала, отпустил по домам ополчение: ремесленный люд возвратился к привычным делам – в кузни, гончарни и другие мастерские; торговые гости – к своим теремам да складам подчитывать убытки от пожаров; духовные лица – в храмы божьи, холопы – в дома к своим владельцам.
Княгиня слово свое сдержала: с десяток наиболее отличившихся  при обороне города холопов вместе с их семьями освободила от рабства. Освободились от  холопского ярма и те, что пали, защищая город. Остальные же, как были рабами, так таковыми и остались…
Горожане с посада, у кого домик или избушка-полуземлянка уцелела, вернулись в них, а тем, кто во время осады лишился крова над головой, пришлось найти временный приют у соседей да надеяться на то, что северская княгиня распорядится дать им немного леса для строительства новых изб. И действительно, Ефросинья Ярославна разрешала производить порубку леса во владениях сына своего, несчастного князя Владимира Игоревича. Предлагали лес и бояре путивльские, но давали лес под купу-ссуду. И как ни странно, нашлось много желающих стать закупами, ведь бояре так сладко пели о всевозможных льготах и послаблениях, о помощи при строительстве изб… По-видимому, забыли, бедовые, что сладки посулы, да горек потом хлеб, что стоит увязнуть в долгах ноготку, как всему телу можно сказать «прощай». Бояре мягко стелют, да жестко спать…
Горе горем, печаль печалью, но жить-то надо, и жизнь брала свое. То на одном конце посада, то на другом стали слышны постукивания плотницких топориков – возводились стены новых изб. Не успевали вырасти стены и подняться остовы крыш, как по старинной традиции северян собиралась толока из соседей, которая в течении одного дня успевала не только крутой глиняный замес замесить – обычно это делали северянки, подоткнув за пояс подолы длинных сарафанов и бесстыже оголив по самые икры босые ноги, чего в иное время никогда и не увидишь, – но и обмазать глиной стены. А то еще и покрыть прошлогодней соломой или камышом крышу. Хотя бы на первых порах, до осеннего времени, когда крышу можно было перекрыть уже новой, золотистой, только что срезанной под самый корень, пахнущей полем и хлебом, соломкой. Некоторые же, кто был побогаче и мог себе позволить дополнительные расходы, крышу справляли не из соломы и камыша, а из теса.
Почему работают толокой? А потому, что так и работается веселее под незлобивые шуточки да прибауточки. И дело получается спорее, и усталость не так к рукам да ногам «прилипает», привязывается. Не зря же на Руси поговорка в ходу, что скопом и батьку побить можно…
Раны, нанесенные половцами городу, потихоньку затягивались: вместо сгоревших и разрушенных изб, не успел оглянуться – новые стоят… Куда сложнее с ранами душевными, сердечными. Ох, не скоро еще зарубцуются, заживут эти раны… Даже телесные, и те скорее новой кожей затянутся, оставив на память розовые или багровые рубцы. А душевные, возможно, до скончания века будут ныть, напоминая о потерях…
Потому, видать, в этот год прошел как-то незаметно праздник Купалы, так ранее любимый всеми путивлянами. Не было видно костров на берегу Семи, не оглашались они веселыми девичьими криками, не украшались хороводами, не сопровождались задорными, радостными песнопениями. Не плели в этот год девицы венки из луговых и лесных цветов, не опускали их на тихие воды Семи, не загадывали они о суженых… Что загадывать, когда суженые кто в степи лежит, кривыми саблями иссеченный, кто на кладбище путивльском, стрелой сраженный, а кто и в полоне половецком с ошейником раба несчастные дни влачит…
Впрочем, это не только в Путивле происходило, но и в Рыльске, и в Курске. Да и во всем Посемье, по всей Северщине древней!
 
Отстояв город и сменив воинские доспехи на платье княгини, в черном плате Ефросинья Ярославна все чаще и чаще искала уединения, то закрываясь наедине со своими думами в светелке княжеского терема, то выходя в гордом одиночестве на заборол детинца и часами простаивая там на одном месте, вглядываясь в бескрайнюю даль. Что ей виделось в сиреневой туманной дали за Семью-рекой? Какие мысли роились в ее то гордо поднятой и устремленной вперед, то печально опущенной долу головке – одному Богу лишь ведомо…
Не только слуги и челядинцы в такие часы старались обходить ее стороной, чтобы ненароком не нарушить покой и одиночество, но и собственные дети, о которых, казалось, она просто забыла. А ведь так их ранее любила, так лелеяла, проводя почти все время с ними, то обучая грамоте и чужим языкам, то рассказывая были и небылицы из истории Руси.
В конце концов, княгиня решила возвратиться в Новгородок Северский. Жизнь того требовала, да и сердце звало. Не мог главный град княжества долгое время пребывать без княжеского внимания.  Оставив Путивль на посадника Данила, поспешила Ярославна с детьми и дружиной малой в свой стольный град. И здесь 10 июля, ночью, была разбужена теремным мечником Михеем.
– Половцы что ли? – спросила тревожно, под треск факелов.
– Слава Богу, нет, – заверил, мелко перекрестившись, Михей. – Притихли ныне басурмане…
– Тогда что? – проявила явное недовольство княгиня, нетерпеливо дернув плечиками, наспех прикрытыми поверх платья платом. – Почто среди ночи разбудил?
– Так радость-то у нас…
– Какая? – не дав договорить, перебила Ефросинья Ярославна. – Не бредишь ли?..
– Из сельца Михайловского староста прискакал, – не стал больше тянуть кота за хвост Михей. – Сказывает: князь-то наш, Игорь Святославич, из полону бежал… Ныне в Михайловском отдыхает.
– Не врет? – исстрадавшись, прошептала хрипло, не поверив сразу в столь чудесное избавление мужа.
– Что ты, княгинюшка, что ты! – замахал обеими руками мечник. – Бог с тобой! Разве можно врать такое?!. Коня, вон, своего запалил, пока ночью скакал сюда! Говорит, что не один сбежал из полону-то, а еще с крещенным половцем, Олуром,  Лавром по-нашему… Вон оно как обернулось!
– Раз правда, то коня мне, да не одного, а с заводным, чтобы быстрее скакать было… – вскричала княгиня, вскакивая в ночной рубахе с одра, не очень-то смущаясь своим простоволосым и полуобнаженным видом. – И десяток гридней… в сопровождение. Да с заводными…
– Может, подождем до утра, – смутился мечник, не ожидавший такой бурной прыти от своей княгини. – Ночь все же… Коню ногу сломать недолго, угодив в барсучью нору, себе шею… Путь-то неблизкий. Почитай, все двадцать верст будут… от Новгородка.
– Утро хоть вечера и мудренее, но ждать не станем. Немедленно полетим в Михайловское, – топнула ножкой княгиня. – А чтобы шеи не сломать, факелов смоляных побольше взять надобно… Да и ночь уже на убыль повернула. Буди дружину… Седлайте коней…
Мечник понял, что спорить бесполезно и побежал выполнять княжескую волю, поднимая в гриднице заспанных гридней, конюшего и прочих слуг княжеских.
Выпроводив мечника, княгиня метнулась к сундуку за мужниным одеянием. Скакать в мужской одежде куда как удобнее, чем в женской. По крайней мере, порты мужнины как нельзя кстати пригодятся...
Впрочем, как не поспешала северская княгиня с дружиной своей, а в сельцо Михайловское прибыла с первыми петухами. Заря-заряница, проскакав на златогривой тройке, уже плеснула из хрустальной чаши розовый напиток утра на окоем неба. Из серебряной – окропила землю. И сизовласые туманы заспешили, заскользили по алмазным россыпям росы к реке. В придорожных рощах и рощицах подали первые голоса птицы, а жены смердов уже засуетились с подойниками, чтобы подоить буренку перед тем, как отправить на пастбище. Вот-вот пастуший рожок подаст о том сигнал…
Встреча князя и княгини была бурной до слез. И что с того, что князь давно не мыт и разит своим и конским потом. Что с того, что одежда на нем давно истрепалась, покрылась пылью степных троп и илом перейденных вброд рек… Что с того, что волосы на голове сбились в давно нечесаную кудель, а в бороде запутались травинки. Абсолютно ничего! Ведь и сама северская княгиня после бешенной ночной скачки выглядела не лучшим образом: одежда запылилась, плат спал с княжеской головки на плечи и обнажил волосы, тронутые патиной горестных переживаний. Нелегко ей дались оборона Путивля и страдания по плененным половцами супругу и сыну.
Не стесняясь, обнимались и целовались. Целовались и плакали. Плакали и целовались. То, отстраняясь друг и от друга, словно желая получше разглядеть один другого или не веря, что это происходит на самом деле, а не во сне, то вновь прижимаясь один к другому в жарких и жадных объятьях. И только спустя какое-то время, словно очнувшись от столь бурных чувств, скорее, не увидев, а почувствовав немой вопрос в глазах супруги, Игорь молвил:
– Жив, жив наш сын! На Торе, у Кончака обитает… Хан вздумал женить его на своей дочери… И, вообще, все наши живы… пока живы.
Игорь Святославич Северский еще не знал, что хан Кза, возвратясь из-под Путивля, где лишился сына и зятя, казнил юного рыльского князя Святослава. А этому витязю еще и девятнадцати лет не исполнилось… Осиротил проклятый Кза Святославовых детишек. Даже заступничество родственников из рода хана Аепы не помогло. Даже грозное слово Кончака не повлияло… Мстил. За себя, за убитого сына, за овдовевшую дочь.
 
С момента участия в обороне Путивля окончилось детство княжича Олега. И даже появление в июле бежавшего из половецкого плена отца, князя Игоря Святославича, вселившего радость в юное сердце, уже не могло вернуть его в пору беззаботного отрочества.
С переездом княгини из Путивля в Новгородок Северский разошлись и его пути-дорожки с девой-воительницей Любавой. Та как пришла в Олегову дружину нежданно-негаданно, так и ушла из нее также неожиданно. Перед самым роспуском ребячьего воинства. Спряталась опять в батюшкином тереме, сменив воинский доспех на девичий сарафан.
Уйти-то ушла, но что-то, видать, в душе княжича оставила, позабыв ненароком забрать с собой. Что-то такое, невидимое, неощутимое, неосязаемое, но вместе с тем заставляющее княжича вдруг вспомнить о ней, задуматься, замереть сердцем. И тогда вдруг тянуло вскочить на скакуна, да и помчаться в Путивль к воеводскому терему. Мчаться в надежде увидеть еще раз тонкий стан и синеву глаз, курносый нос и решимость сдвинутых к переносице бровей.
Ох, забыла что-то такое юная воительница Любава в сердце княжича, оставила невидимую занозу! Что-то такое, о котором ни с отцом, ни с матерью не поделишься… Да и вообще ни с кем… разве что с подушкой – ночной подружкой.







































ЛИХОЛЕТЬЯ

ГЛАВА 1

Уже ведь, братья, невеселое время настало, уже пустыня войско прикрыла. Встала обида в войсках Дажьбожа внука, вступила девою на землю Трояню, восплескала лебедиными крылами на синем море у Дона; плеская, прогнала время обилия. Борьба князей против поганых прекратилась, ибо сказал брат брату: «Это – мое и то – мое же». И стали князья про малое «это великое» говорить и сами на себя крамолу ковать. А поганые со всех сторон приходили с победами на землю Русскую.
Слово о полку Игореве

Много дней прошло с той поры, когда хан Кза приводил свои орды на Посемье, много вод утекло в тихоструйной неспешной реке Семи. Отстроились заново города и села. Даже разрушенный и сожженный половцами Римов-град, и тот воспрянул и обзавелся новой крепостной стеной. Вернувшиеся к родным пепелищам из болот да трясин римовских уцелевшие в сече римчане, помолившись Богу, возродили свой город.
На всех посемских торжищах, и не только на посемских, а по всей Руси Великой слепые гусляры сказы сказывают о походе дружины Игоря Святославича и братии его на половцев. Якобы града Тмутараканя поискать да воды шеломами из Дона великого испить…
Кто сочинил сей сказ – никто толком не знает… Одни баяли, что сделал это курский воевода Любомир. Был, де, когда-то ученым иноком, а потому, знамо дело, знаком с золотым шитьем слов на полотне сказов да былин. К тому же чудом уцелевший участник похода… Другие говорили, что это дело рук сына галицкого князя Ярослава, Владимира Ярославича. Хорошо, мол, знал зятя своего, князя Игоря Святославича. Как же: пару лет гостил перед тем несчастным походом, будучи изгнан родителем из Галича. Нашлись и такие, кто клялся да божился, что «Слово» – это сказ самой северской княгини Ефросиньи Ярославны, ее плач-молитва на путивльском забороле. Ибо кому, как не ей, голубушке, известно о том плаче и тех молениях?!. Имелись и такие, которые до хрипоты и пены у рта утверждали, что «Слово о походе» – это самобичевание князя Игоря Святославича, каявшегося в гордыне своей и грехах своих… А кое-кто даже вел речь, что сказ сложил хитроумный боярин киевский Петр Бориславич. Недаром, мол, сей златоуст подвизался на посольской работе при киевских государях…
Только кто тут прав, кто нет – судить невозможно: молчали князья, молчал Борисавич, молчала княгиня Ярославна. А князь Игорь, когда слышал сию печальную повесть, не стесняясь, плакал. Плакал также безудержно, как случилось с ним в первый раз, когда услышал этот крик русской души о единении и братстве, о горечи смут и поражений на Русской земле.
Много чего произошло на землях Руси. Только вот спокойствия на них как ни было, так и нет. Снова вставал князь на князя и брат на брата, позабыв заповеди божьи и подстегиваемые непомерной гордыней. Каждый мнил себя великим, а княжество свое – наипервейшим на Руси. Каждый хотел не только своего, унаследованного от отцов и дедов, но и  соседского. Зарился без стеснения. И ничего с этим поделать было нельзя: на строптивцев не действовали не увещевания великого князя киевского, ни моления митрополита и епископов, ни глас народный. А когда в этой братоубийственной которе-вражде не хватало собственных сил, обращались за помощью к известным врагам Руси – половцам. И те, жадные да алчные, приходили, радуясь смутам в Русской земле. То в помощь одному, то другому князю. Попутно грабили русские веси и верви, селища и городища, уводили полон то с одной русской окраины, то с другой.
Образованный в 1181 году дуумвират Святослава Всеволодовича, представлявшего род Ольговичей, и Рюрика Ростиславича, олицетворявшего в себе род Мономашичей, на первых порах сдерживал амбиции русских князей. Пригасил на некоторое время огонь розни. Даже нанес несколько ощутительных поражений половецким ханам, подобным тем, какие были нанесены им во времена Владимира Мономаха. Но Святослав Всеволодович старел, а Рюрик Ростиславич все больше и больше входил в силу. И уже не довольствовался званием великого князя киевского и столицей своей в Белгороде. Оба великих князя стали посматривать в сторону друг друга с опаской и недоверием.
Как только дуумвират дал трещину, пролегшую не только между этими князьями, вновь начались распри между Ольговичами и Мономашичами. Мало того, и все остальные князья, словно голодные псы, тут же набросились друг на друга. Уже в 1186 году пошли войной друг на друга рязанские и пронские князья: Роман с братьями Игорем и Владимиром против Всеволода и Святослава.
Святослав Всеволодович принял сторону рязанских, доводившихся ему по прапрадеду Олегу Святославичу сродственниками, а Рюрик – пронских. Сами же пронские князья, Всеволод и Святослав, не доверяя великим киевским князьям, обратились за помощью к великому князю владимиро-суздальскому Всеволоду Юрьевичу. Самому младшему из детей Юрия Долгорукого, уже прозванному в народе «Большим Гнездом» за число сыновей и дочерей. Всеволод Юрьевич, не желая кровопролития, послал рязанским послание со своими ближайшими боярами.
«Не дивно мне, как иностранные неприятели, приходя, земли наши разоряют, – писал он в том послании, – но весьма дивно, что вы, братья родные, в покое и любви жить не желая, забыв закон божий, сами друг на друга воюете и людей своих губите владений чужих ради. Тогда как половцы и болгары вас бьют поодиночке… Я же не могу, слыша это, терпеть, так как меня Бог поставил князем великим, чтобы надзирать за вами и закон преступающего и попирающего смирять».
Но Роман Глебович Рязанский, будучи обуян гордыней, отвечал предерзественно: «Что Всеволод нами повелевает? Или мы не таковы же князи в своей вотчине, как он?!.» И пуще прежнего стал с братией своей на пронских нападать. Пришлось Всеволоду Юрьевичу, собрав дружину немалую, направить ее к Пронску, уже окруженному полками Романа, чтобы последнего оттуда изгнать.
Роман Глебович, убоявшись силы владимирской, оставил на время Пронск и возвратился в свои земли, чтобы вскорости вновь вернуться с еще большими силами и, обольстив посулами бояр тамошних, войти в град и полонить жену Всеволодову с детьми. И только повторное прибытие владимиро-суздальского князя с дружинами под стены Рязани заставили Романа Глебовича запросить мира и вернуть жену и детей Всеволоду Пронскому.
Не успел погаснуть рязанский междоусобный костер, как той же зимой Давид Ростиславич Смоленский, славившийся на Руси не столь храбростью, как хитростью, сославшись с сыном своим Мстиславом Давидовичем Новгородским, пошел на Полоцк. По пути к нему пристали с дружинами своими Василько Владимирович Логожский да Всеслав Друцкий, оба из Мономашичей. Хорошо, что полоцкие князья, видя большие силы неприятельские, от войны отказались, запросив мира. И отделались откупом. А то бы вновь реками литься русской крови и стенать слезно русским женщинам.
И хоть князья помирились, но этой замятней на севере Руси воспользовалась емь, напав на дружину и торговых гостей новгородского посадника Вышаты Васильевича. Пришлось Мстиславу Новгородскому посылать войско и приводить к покорности зарвавшуюся емь.
В марте 1187 года Святослав Всеволодович и Рюрик Ростиславич, войдя в согласие между собой, послали русские дружины на половцев хана Кончака. Сей зловреда степной вошел в силу после того, как под Путивлем были значительно пощипаны орды его соперника, хана Кзы. Вот и пришел со своими ордами к Тетивицкому броду близ Киева. Взалкал поживы ирод…
Несмотря на ранения, понесенные при защите Переяславля, передовые русские полки повел князь Владимир Глебович. Но, половцы, предупрежденные на этот раз близкими им по крови, но находящимися на службе киевских князей черными клобуками, не дожидаясь русских полков, откатились назад в степь. Так что поход, организованный против них, прошел впустую. Более того, во время похода тяжко разболелся князь Владимир Переяславский, так и не оправившийся от прежних ранений.
Как ни суетились знахари да костоправы у одра больного по его возвращении – не помогли. Скончался витязь 18 апреля и был погребен «с плачем великим переяславцев». Впрочем, не только плакали переяславцы по своему храброму князю, плакала по нему и сестра его Ольга Глебовна, княгиня курская и трубчевская. Правда, не над смертным одром и гробом, а в порубежном со степью Курске. Здесь оставалась она в надежде вот-вот дождаться незабвенного Буй-Тура, Всеволода Святославича.
Сведав через соглядатаев о смерти воителя, хан Кончак привел орды на Поросье, отплатив такой монетой клобукам и берендеям, помогшим ему весной избежать поражения от русских дружин. И киевским правителям стоило больших усилий изгнать половецкие орды со своей земли. Впрочем, приходили половцы и на порубежье Черниговского княжества, но там их уже ждали, и они ушли не солоно хлебавши. А князь черниговский Ярослав Всеволодович, радуясь сему обстоятельству, женил сына своего Ростислава Ярославича на дочери Всеволода Юрьевича Суздальского, Вышеславе. Свадьба была пышной, но северских князей на ней не видели – не до веселья было Игорю Святославичу и его подрастающим сыновьям. Только подарки богатые отослали да пожелания молодым о долгой и счастливой совместной жизни.
В этот год вскоре на Руси стало известно, что 15 сентября, при затмении солнца, сарацинами был взят у христианского воинства град Иерусалим. А еще, что в Галиче 1 октября преставился грозный князь Ярослав Осмомысл, призвавший бояр своих и завещавший им под крестное целование галицкий стол сыну Олегу Настасьичу. Старшему же сыну, Владимиру Ярославичу, рожденному от законного брака с Ольгой Юрьевной, завещал только Перемышль из-за распутства последнего. Однако Владимир вскоре после похорон князя Ярослава, забыв про крестное целование, с помощью галицких же бояр, также преступивших клятву, изгнал Олега со стола в Овруч. К князю Рюрику Ростиславичу Киевскому. И стал княжить единовластно в Галиче.
Узнав о смерти батюшки, северская княгиня закручинилась. Да и как бы ей не кручиниться, когда родитель, кровь родная… К тому же он не только был родным батюшкой, но и защитником в дни горечи. Как никто другой помог ее мужу, Игорю Святославичу, золотыми и серебряными гривнами для выкупа дружинников из половецкого полона. Дал поболе, чем Святослав Всеволодович Киевский, не говоря уже о Ярославе Черниговском. Последний, если что и умел делать, так это завтраками да баснями кормить из-за своей жадности да пакостной душонки. За это даже старшим братом, великим князем Святославом, любим не был.
Впрочем, не только горестные вести и события в этот год свалились на плечи северской княгини. Случились и радости. Перво-наперво, была отдана замуж за полоцкого княжича Всеслава Микулича старшая дочь Ольга. А вскоре случилась свадьба двенадцатилетнего сына Святослава на дочери Рюрика Ростиславича Ярославе. Если первая свадьба прошла тихо, то от второй шум стоял по всей Руси великой.
Дело в том, что на нее прибыл из половецкого полону многожды оплаканный сын Владимир. Прибыл не один, а с супругой своей, красавицей Кончаковной, тут же крещенной и названной на радостях Свободой. Прибыл и другой знатный полонян – брат Игоря, Всеволод Святославич. И тоже не один, а с Ольгой Глебовной, княгиней курской да трубчевской.
Благодаря галицким звонким золотым монетам выкуплен Буй-Тур. И уплачено за него Роману Кзичу, сыну хана Кзы Бурновича, сумма немалая – двести гривен серебра. Так высоко оценил половецкий хан силу и мощь этого северского воителя.
Не было только Святослава Ольговича Рыльского, сгинувшего в Половецкой степи от рук хна Кзы, устроившего после бегства из-под Путивля, тризну по убитым сыну и зятю на костях рыльского князя. Неся траур по сыну, не приехала на свадьбу и вдовая княгиня рыльская, Агафья Ростиславна. Она не только зналась с Ярославной, но и дружила с ней крепко. Однако тут материнское горе выше дружбы и свадебных пиров оказалось…
Был на свадьбе брата и княжич Олег Игоревич, которому исполнилось четырнадцать лет. Несколько раз князь и княгиня северская находили ему русских княжон, с которыми можно было составить достойную партию. Но юный княжич упрямился, не желая жениться. Сначала отговаривался тем, что не готов еще к супружеской жизни, что его влечет поприще воина. А позже прямо заявил, что ему по душе дочь путивльского воеводы Бранислава, павшего, как стало известно, во время сечи с половцами на реке Каяле.
– Если уж непременно надо жениться, – говорил, краснея до пят, но все же довольно твердо и решительно, – то только на Любаве. Только она одна мила моему сердцу, только она одна мне по нраву!..
– Не дури! – повышал голос князь Игорь. – С кем скажу, с тем и жить будешь… Пока еще в моей воле ходишь!
– Сын, – была более мягка в своих требованиях княгиня, – Любава, конечно, хорошая девушка… и красивая, и смелая – я помню, как она вместе с тобой Путивль обороняла, а еще, сказывали, однажды своим щитом тебя от стрелы вражеской прикрыла… Но она, пойми, не нашего поля ягода! Не ровня князьям. Воеводская дочь – не княжеская… Подумай, сын. У тебя еще есть время…
– Да что тут думать да раздумывать, – раздражался Игорь Святославич. – Кого сосватаем,  на той и женится!..  А не женится, так пусть и живет весь век бобылем… Нас, вон, родители наши свели – ничего, слюбились, душа в душу живем… Детей, вон, целый выводок наплодили! А ему, видишь ли, любовь подавай!.. И где это видано, чтобы князья на боярышнях женились?!.
Ох, зря, зря сказал такое необдуманно северский князь. Заметив, как широко распахнулись глаза супруги, он и сам понял, что молвил лишнее, но было поздно.
– Где это видано? – тут же ухватился Олег за последнюю фразу родителя. – Да в нашем-то роду и видано! Дед мой, царство ему небесное, – перекрестился для большей убедительности, – женился в Новгороде на дочери посадника, Марии Петриловне, твоей матушке и нашей бабушке. Это раз. Далее, второй мой дед и твой отец, матушка, Ярослав Владимиркович, хоть и вторым браком, но женился на дочери боярина Чаргова. Это два, – стал загибать он пальцы на левой ладошке. – Далее, вуй мой, а твой братец, матушка, Владимир Ярославич, тоже вторым браком женат не на княжне, а на поповне, отбитой им у живого мужа, попа Луки. Это три. Далее, сын Владимира Мономаха, Мстислав Владимирович, прозванный Великим, в 1122 год по Рождеству Христову, женился вторым браком на дочери новгородского боярина Дмитрия Завидича. Это четыре.  В 1155 году сын Юрия Долгорукого, Мстислав Юрьевич, опять же в Новгороде, женился на дочери боярина новгородского, Петра Михайловича, а внук Юрия Долгорукого, Мстислав Ростиславич, женился совсем недавно, в 1176 году, на дочери новгородского боярина Якуна Мирославича. Это вам и пять, и шесть… Сколько еще нужно примеров тому, как знаменитые князья женились на боярышнях?.. К тому же: жениться – не напасть, женившись – как бы не пропасть!..
– Молодец, – засмеялся Игорь, разряжая обстановку, – летопись Отечества прекрасно знаешь. Недаром матушка наша, – приобнял он ласково супругу, – над тобой трудилась, уча уму-разуму! Достойный ученик! Царь Соломон! Сократ!..
– Сорванец он, а не ученик, – засмеялась счастливо княгиня. – Пусть пока холостым походит, да братцам позавидует.
С тех пор родители на какое-то время оставили Олега в покое. И он, исполняя обязанности удельного князя в Рыльске, а потому, находясь всего лишь в дне пути до Путивля, стал частенько туда наведываться, под разным благовидным предлогом навещая дом покойного воеводы Бранислава. Навещая, часто виделся не только с вдовой воеводы, Зоряной Микуличной, но и с самой Любавой, которая, взрослея, с каждым разом становилась все краше и краше.
«Все равно она будет моей», – решил княжич и однажды, оставшись с Любавой наедине, робея и покрываясь краской стыда, спросил, любит ли она его и готова ли выйти за него замуж.
«Люблю, – тут же отозвалась Любава и поцеловала княжича крепко в губы. – Но без благословения матушки и твоих родителей замуж не пойду. Не станешь же ты меня силой брать, позорить?!.»
Олег Игоревич кинулся к Зоряне Микуличне, но и та сказала, что выдаст дочь только тогда, когда княжич получит благословение родителей. А еще добавила, чтобы был порасторопней с родительским благословением: «Помни, княжич, девичий век короток, это как весеннее цветение садов – раз и не стало! Не прозябать же ей век в девах…»
Олегу ничего не оставалось, как терпеливо добиваться согласия родителей на этот брак.
Следующий же год ознаменовался не только не прекращающейся замятней в Рязанском княжестве, не только коварством черниговского епископа Порфирия, взявшегося корысти ради, мир между Всеволодом Юрьевичем и рязанскими заключать, а на самом деле внесшего только новый раздор и смуту, но и крамолой бояр галицких, изгнавших князя Владимира к венграм. При этом они удержали при себе жену его сына Василька от поповны, Феодору Романовну, дщерь Романа Мстиславича Волынского.
Брак Василька с Феодорой был заключен еще при жизни Ярослава Осмомысла из соображений политических, чтобы укрепить родственными узами мир с князем владимиро-волынским, набиравшим год от года все новую и новую силу. Князья русские брак этот не одобряли, но мирились, как мирился с ним до своей кончины Ярослав Галицкий. И вот бояре галицкие, подбиваемые на то Романом Мстиславичем, возжелавшим стать князем в Галиче, изгнали Владимира и призвали Романа, передав ему и дочь Феодору, как залог своей благосклонности и преданности.
– Ой, не к добру все это, – закручинилась Ярославна, узнав о случившемся в Галицкой земле. – Чует мое сердечко – быть беде… С коварными и спесивыми галицкими боярами даже мой батюшка, царство ему небесное, на что был грозен, и то не всегда сладить мог. А куда уж братцу, который к тому же охотник до спиртного да разных забав, а не до княжения мудрого…
– Да не печалься ты, лада моя, – успокаивал ее князь Игорь. – Не так страшен черт, как его малюют богомазы… Все обойдется. Мы и не такое пережили…
– Не думаю, – не находила утешения в словах любимого мужа северская княгиня. – Страшная смута заваривается в Галицкой земле… как бы она еще нам не икнулась…
– Галич где? – держался своего князь. – А где мы? То-то же…
Но его доводы и слова не успокаивали Ярославну. А тут еще сын Олег чуть ли каждый месяц стал досаждать с просьбой о благословении его на брак с Любавой, дочерью бывшего путивльского воеводы Бранислава. «Благослови да благослови…» На Любаву же, как стали шушукаться досужие кумушки, кроме Олега, положил глаз и братец его, Владимир Игоревич, князь путивльский. Уже сына-первенца, названного Изяславом, от своей Свободы Кончаковны имеет, но тоже дай за девичьим подолом поволочиться…
Да что там кумушки, когда сама вдова путивльского воеводы чуть ли не со слезами на глазах говорила о том же, специально прибыв в Новгородок Северский и добившись встречи в княжеском тереме. «Помоги, княгиня! Защити! Ты же сама мать…»
Владимира от его похотливых мыслей не останавливало даже то, что отец и братья Любавы погибли, защищая его на Каяле. Коротка же людская память. Особенно на добро… Сама же Любава, если верить вдове, заверяла, что кроме Олега, замуж больше ни за кого не пойдет. «Лучше в омут головой! – твердила как заклинание. – Не выйду за нелюбимого».
Видимо, слухи доходили до Олега – ходил сумрачный, как ненастный осенний день. Ни смешка, ни веселого словца. В глазах – хмарь да тоска вперемежку с мрачной решимостью.
У Ярославны от всего – голова кругом. Как поступить, чтобы и овцы были целы, и волки – сыты?.. Как уберечь сынов от обид и вражды кровной?.. Ждать, когда все само собой как-нибудь разрешится, развеется?.. Или действовать? Но как? Попробовать урезонить увещевательным словом Владимира – но он – князь… Вряд ли прислушается. Скорее обидится… Дать благословение на брак Олегу – как воспримет супруг?.. Игорь хоть и покладист в семейной жизни, но и крут бывает… К тому же, что скажут другие русские князья?.. Ох, думки-думки… горе тяжкое, докука извечная…
Впрочем, докуку эту разрешил сам Олег. Хоть и млад был, да ума-разума не лишен. Еще – веры ясной и воли твердой. Находясь в очередной раз в Путивле, пришел к Владимиру и, оставшись с ним наедине, прямо заявил:
– Брат, ты уже женат, сына имеешь. Оставь Любаву в покое! Не домогайся… Христом Богом прошу – я ее люблю. Не делай нас с Любавой несчастными, а себя со мной врагами кровными… Господь не простит сие…
Владимир, покраснев, как рак, ошпаренный крутым варом, стал заверять, что это все враки, что если он и посещал дом вдовы бывшего воеводы, то только для того, чтобы оказать ей помощь.
– В память о славном воителе Браниславе и его сыновьях, с честью выполнивших свой воинский долг и  павших на ратном поле при Каяле…
Владимир говорил много и горячо, то и дело пытался обнять младшего брата. Обещал похлопотать перед родителями за влюбленных. Но почему-то Олегу не очень-то верилось в искренность слов путивльского князя. Возможно, именно из-за многогласья – словесного поноса. И хотя они разошлись мирно, но между ними незаметно для обоих пролегла тень отчуждения и недоверия, охладив братские чувства на долгие годы.
Возвратившись в Новгородок Северский, Олег Игоревич все настойчивее и настойчивее одолевал своими просьбами родителей.
В конце концов, мольбы Олега возымели действие, родители махнули на него рукой и дали разрешение на брак с Любавой. Свадьба была скромной и малолюдной. Только родители, да Агафья Ростиславна Рыльская, да братья с сестрами. Ни черниговских князей, ни Святослава Всеволодовича Киевского с его сыновьями, ни Владимира Ярославича Галицкого, находящегося в Венгрии и, по слухам, посаженного там королем Белой в узилище. Наихудшие предчувствия северской княгини сбывались.
Роман Мстиславич недолго продержался на княжеском столе в Галиче. Бела, король венгерский, имевший виды на русские земли, направил войска свои в землю Галицкую. И те, еще находясь в пути, настолько испугали бывшего волынского князя, что он, оставив Галич на брата Всеволода Мстиславича, князя белжского, через Польшу и Пинск вместе с супругой Манефой добрался до Овруча к тестю, великому князю Рюрику Ростиславичу. И слезно просил последнего о помощи.
Пока Рюрик Киевский, даже не разобравшись в происходящем и не согласовав свои действия со Святославом Всеволодовичем, готовил полки, в Галич пришли войска Белы. Галичане встретили их хлебом-солью, так как с ними был Владимир Ярославич. Однако Владимиру Ярославичу продолжить княжение на столе отца своего не удалось: венгерскому королю пришло на ум взять большое и богатое русское княжество себе. И он ставит на княжение в Галиче сына Андрея.
– Володей!
– А как же я? – возмутился Владимир Ярославич.
– А ты – в Венгрию… – ухмыльнулся Бела. – Желанным гостем будешь…
И приказал своим воинам взять Владимира Ярославича с его женой-попадьей и сыновьями под стражу и насильно отправить в Венгрию.
Сказано – сделано. Ибо сила была за венгерским королем. А правда? Правда стеснительно помалкивала, как и галицкие бояре.
Теперь уже не только княгиня северская видела и понимала, какие грозные события разворачиваются на ее родной земле. Это стало понятно и мужу ее Игорю Святославичу, и сыновьям. Однако князья северские, обескровившие свои вотчины несчастным походом в степь Половецкую и теперь «зализывающие» раны, помочь Владимиру Ярославичу были не в состоянии. Им приходилось только издали наблюдать за происходящим да, собравшись в родительском гнезде, к искренней радости матушки, делиться соображениями и предположениями, планами и догадками. Как-никак, а все Игоревичи через матушку свою, случись что с князем Владимиром Ярославичем, могли иметь виды на галицкий стол.
Впрочем, и без них претендентов на Галицкое княжение было хоть отбавляй. Грызня начиналась нешуточная. Из-за галицкого стола перессорились между собой не только Владимир Ярославич и Роман Мстиславич, но и другие. Вновь повздорили киевские великие князья Святослав и Рюрик, принявшие в этом споре стороны разных претендентов. Возникла замятня между Романом и его братом Всеволодом. Обострились распри между венгерским королем Белой, польским Казимиром и его братом Мешко.
В результате, хрупкий мир, установившийся в русских княжествах в 1181 году, полностью был потерян. И теперь все враждовали со всеми. К вящей радости неспокойных и завистливых соседей. Каждый мечтал урвать кусок Руси. А тут еще, воевода торков, Контувдей, обиженный Святославом Всеволодовичем, переметнулся на сторону половцев и стал с ними разорять русские порубежные земля по обе стороны Днепра.
«Крутая каша заваривается, – размышлял Олег Игоревич в княжеском детинце. – Хорошо, что не нам ее расхлебывать придется. И не быть похмельем на чужом веселье».
За время рыльского княжения он привык и к граду Рыльску, и к детинцу, занимавшему не только всю гору Ивана Рыльского, но и часть соседнего холма, отделенного от горы глубоким рвом. И теперь, находясь в стороне от всех передряг, тихо радовался спокойной жизни со своей молодой супругой, в которой души не чаял. Даже косые взгляды, бросаемые на него вдовой княгиней Агафьей и ее вдовой же невесткой Анастасией, переживавшей за своих подрастающих сыновей, не могли нарушить этой юной радости и идиллии.

Не встревая в чужие разборки, не подвергая свои земли ни русским междоусобиям, ни половецким нашествиям – родство с Кончаком в какой-то мере сдерживало половцев от набегов на Посемье – северские княжества к 1190 году окрепли. Причем настолько, что князья вновь обзавелись мощными, хорошо вооруженными дружинами. Но напоминания о позоре, понесенном Игорем Святославичем в 1185 году, пусть даже не в речах князей-соседей, а в сказах гусляров, требовали своего отмщения. Потому все чаще и чаще за пиршественным столом заходили разговоры о походе в степь. Особенно остры они были, когда собирались не только Всеволод Святославич, Владимир Игоревич, но и Агафья Ростиславна. Потускневшая от лет и горя рыльская княгиня всегда горела желанием отомстить проклятым половцам за смерть сына.
  – Теперь надо быть умнее, – рокотал Всеволод Святославич, искоса поглядывая на свою женушку.
Ольга Глебовна в очередной раз уже непраздная недовольно морщилась. Натерпевшаяся невзгод без мужа, она даже слышать не желала о новых расставаниях.
– Но идти не одноконь, а о двуконь, с заводными! – поднял перст Всеволод. – Как половцы на нас ходят. Или как торки вот действуют… Жаль, что нет больше с нами воеводы моего, Любомира… Он-то всегда был готов на половецкую нечисть. Слышал, что после того похода в монахи опять подался… возможно, помер уже…
– Даже и не думай, – начинала ластиться возле него кошкой Глебовна, чутко державшая ушки на макушке при таких застольях. – Не пущу. Даже и не мечтай! Чтобы тебя опять на несколько лет в полон взяли или, не дай Бог, убили? А детки наши сиротами остались, как у бедной Анастасиюшки… Не пущу! Хватит и того, что уже было. Натерпелась всласть! Врагам не пожелаю того…
– Да еще меч такой не откован, чтобы меня поразить, – отшучивался добродушно богатырь, нисколько не серчая на слова своей княгини, которой действительно пришлось хлебнуть лиха без него, особенно во время набега на Посемье орд хана Кзы.
– Ты мне о том уже говорил однажды, – грозила великану тонким пальчиком трубчевская княгиня. – Только все тут знают, что из того вышло…
Богатырь разводил руками, мол, твоя правда, и ничего тут не попишешь… И улыбался широко и открыто, вызывая ответные улыбки у всех присутствующих за хлебосольным столом северских князей, на какое-то время прерывающих обсуждение похода.
– А еще не надо глубоко зарываться в степь, – прожевав очередной кус хорошо прожаренного мяса и нарушая затянувшуюся паузу, со знанием дела изрекал Владимир Игоревич, нисколько не стесняясь присутствия за столом жены-половчанки. – Не стоит повторять ошибок, сделанных мной и Святославом. Нашли ворога, напали, разбили, взяли, что можно взять – и восвояси! Нечего судьбу искушать. Вот только против тестя своего, хана Кончака, – делал он все же оговорку, – я не пойду. Хоть и половец, но отец супруги моей… Да и тесть… Против остальных – с радостью.
Олег Игоревич, как младший, больше прислушивался к словам других, чем говорил сам. Слово хоть и золото, да молчание – серебро. К тому же своей дружины у него еще не было. Ну, разве что полтора десятка гридней – его бывшие товарищи по обороне Путивля. Правда, в самом Рыльске стараниями княгини Агафьи сотен пять воев при конях и оружии уже набралось бы. И княгиня не прочь послать их в поход против половцев – жаждала отомстить за смерть Святослава. «Я и сама пойти готова, – не раз говорила с отдышкой. – Только боюсь, что воинского доспеха для меня уже не сыщется да коня не найдется, чтобы такую тяжесть нести, – усмешливо намекала на свой вес.
 «Хорошо бы, – думал при таких беседах Олег Игоревич, – и других русских князей подключить к походу. Глядишь – и был бы толк… А так, одним… еще бабка надвое сказала».
Думать думал, но вслух о том не говорил. Знал, что последнее слово все равно остается за отцом. Так зачем же слова попусту тратить.
Северская княгиня разговоров этих не одобряла, но и не препятствовала им. Мужчин ведь трудно убедить в обратном, даже если эти мужчины твои собственные сыновья. К тому же знала, что в ближайшее время никто никуда не пойдет: приезжали сваты от Святослава Всеволодовича Киевского сватать дочь ее Милу за внука своего от сына Олега, Давида. Духовенство, осуждая браки между близкими родственниками, опасные кровосмешением, противилось. Однако северские князья, невзирая на это, дали свое согласие. И теперь готовились к свадьбе.
В последнее время она немного успокоилась по и поводу галицких событий. Еще бы: Владимиру Ярославичу при поддержке императора Священной Римской империи Фридриха Барбароссы и его людей, скрытно подвизавшихся при дворе венгерского короля, все же удалось вырваться из венгерского плена и вновь овладеть Галичем.
В конце концов, разговоры эти привели к тому, что летом 1191 года дружины северских князей Игоря Святославича, Всеволода Святославича, Владимира Игоревича, Олега Игоревича и Святослава Игоревича двинулись в степь к Осколу и Дону. Двинулись при заводных лошадях – Всеволод Курский все-таки добился своего.
Численность воинства невелика – около пяти тысяч. Зато жажда похода огромна. В дружинах немало тех, что ходили с Игорем еще в тот злосчастный поход, уцелели на реке печали – Каяле, попали в плен и позже были выкуплены. Вволю познав сладость половецкого плена, они горели священным огнем мщения.
Поход происходил настолько скрытно, настолько стремительно, что половцы, кочевавшие со своими вежами в низовьях Оскола, не подозревая ни о чем, вскоре угодили в раскинутые Игорем Святославичем сети. Сечи, как таковой, к искреннему сожалению юных князей, не случилось. Высланные вперед разведчики, переодетые в половецкую одежду и вооруженные половецким же оружием, отыскали в одной из излучин Оскола вставшую на отдых орду. Оставив наблюдателей, ертуальные, не мешкав, вернулись к своим и доложили князю.
– Сколько? – посуровел взором Игорь Святославич.
– Не менее двух десятков куреней, – без запинки отчеканили ертуальные. – Без опаски станичничают. Даже стражи не видать…   
– Зело славно, – усмехнулся в усы Игорь. – Пусть себе дрыхнут.
И приказал в течение ночи скрытно подобраться к половецкому стану, окружить и утром, по его сигналу разом напасть. Еще приказал понапрасну никого не сечь.
– Хоть и басурманская кровь, но и ее проливать напрасно не стоит, – напутствовал жестко, – не водица все ж... Да и живой половец выгодней, чем мертвый. На живого всегда можно своего брата, славянина, выменять… За мертвого же ни выкуп не возьмешь, ни обмен не произведешь! Помнить о том должны.
Последнего князь мог и не говорить – все дружинники его, изведавшие половецкую неволю, хорошо помнили, как их выменивали на половецких воинов.
Не успела богиня Мерцана* открыть небесные врата и вывести под уздцы на небосклон златогривую тройку бога Световида,* как тысячи северских коней разом ударили копытами в пожухлый под жарким солнцем степной травостой. И не успела степь отозваться на дробь копыт утробным гулом, как русские дружины уже с четырех сторон окружили половецкий стан. Нападение было столь стремительным и неожиданным, что половецкие мужчины-воины даже не успели взяться за оружие и вскочить на привязанных у юрт коней. И пришлось им вместе со своим ханом Кобяком Урусовичем, бунчук которого так и остался сиротливо стоять возле ханской юрты, только задирать вверх руки да вместе с женами и детьми молить о пощаде.
Дружинники северских князей кровожадными не были, к тому же, предупрежденные Игорем, напрасной сечи не учиняли. Добродушно посмеиваясь, радуясь столь удачному нападению, когда ни один их товарищ не пал, связывали плененных мужчин десятками к одному аркану, взятому тут же в юртах. Другие, расспросив половцев о местах пастбищ их скота и коней, ненадолго ускакали в степь и вскоре возвратились, гоня перед собой стада и табуны. Победа была полной и бескровной.
Взяв большой полон, стада коров, овец, табуны степных длинногривых скакунов, не углубляясь больше в степь, северские дружины возвратились без потерь в Посемье. Прежний урок пошел впрок.
– Целую орду на Русь привели, – смеясь, рассказывал потом супруге и рыльским княгиням Олег Игоревич. – Со всем их скарбом, со всей рухлядью, с вежами, кибитками и юртами, с конями и стадами, с мужьями и женами, с детьми и стариками. Кто их теперь выкупать станет – ума не приложу… Все у нас. Мне батюшка чуть ли не тысячу выделил, целыми семьями, целыми аилами… Да что там аилами – целыми куренями! Столько же братцу Владимиру, в Путивль. Себе же и стрыю нашему, Всеволоду Святославичу, почти по две тысячи…
– Жаль, что хан Кзак проклятый, – сверкнула очами Агафья Ростиславна, – не попался. Я бы ему за сына такую казнь придумала, какой до сих пор никто придумать не смог еще!.. Этих же не трону. Дадут выкуп – пусть выкупаются, не дадут – и тут в качестве челяди сгодятся…
Вдова Святослава, Анастасия полностью была согласна со своей свекровью, которую искренне любила и обожала как родную мать. Общее вдовство, общее несчастье, переживание за детей и внуков сделали их настолько близкими, насколько могут быть близкими две женщины-матери, проживающие под одной крышей и имеющие единую кровь.
Супруга Любава вообще ничего не говорила, она только любовалась своим юным мужем, радуясь, что он жив и здоров, что не ранен, что рядом с ней, что вскоре станет сам отцом. Ведь под сердцем у нее уже билось маленькое сердечко их ребеночка. Сыночка. Только сыночка. По-иному и быть не могло. И назовут они его Юрием. Георгием.
Прослышав о столь удачном походе северских князей, вскоре из Чернигова повалили послы от Ярослава и сыновей Святослава Всеволодовича. Расспрашивали, что да как? А потом решили провести еще один, уже совместный поход в Половецкую степь, к низовьям Оскола. Зимой.
В первых числах декабря под знамена Игоря Святославича собрались не только его брат Всеволод и сыновья Владимир, Олег, Святослав и Роман с дружинами, но также три сына великого князя киевского – Всеволод, Владимир и Мстислав Святославичи. Еще один сын Святослава Киевского, Олег, сам не пошел, но отправил вместо себя со своей дружиной сына Давида Олеговича: «Пусть покажет себя, поратоборствует».
Двигались с обозом через Горналь-Римов и Донец до Оскола. Шли медленно, неспешно. Это и позволило половецким разведчикам успеть предупредить своих ханов об опасности. Те отвели вглубь степи, к Сурожскому морю, вежи, табуны, стада и семьи, и, собрав одних воинов, выступили навстречу русским дружинам.
Увидев перед собой несметные половецкие полки, Игорь собрал совет из князей и воевод.
– Что станем делать?
Князья мялись, не решаясь произнести слово об отступлении. Тогда первым молвил Олег Игоревич:
– Надо отступить, помня горький опыт 1185 года… Хотя бы к тому леску, что остался позади нас в пяти верстах… – не оборачиваясь, указал шуйцей. – Там можно укрепиться, если что…
– Устами младня сама истина глаголит, – тут же пробасил Всеволод Святославич. – Уже раз ученые…
– Правильно, правильно, – поддержали остальные. – Надо отступить. Только как это сделать так, чтобы половцы, почувствовав нашу неуверенность, не бросились в погоню, да не настигли во время перехода?
– А смекалка на что? – тут же отозвался кто-то из воевод. – Не все же нам на русский авось полагаться, пора и о смекалке помыслить… – И предложил до наступления темноты части дружинникам скрытно, используя дно тянувшегося в сторону леса оврага, отойти ближе к лесу и там перемещаться с места на место, создавая видимость, что к передовым полкам подходят новые силы. – Это позволит удержать половцев от атаки. Ночью же, разведя огонь и оставив костры гореть, соблюдая тишину и осторожность, придерживаясь собственных следов, можно отойти к лесному массиву и там закрепиться.
– Хороший план, – поддержал воеводу Игорь Святославич. – Будем его держаться. А там, что Бог даст… Попытаются ударить – ответим, оставят в покой – восвояси уйдем, не будем судьбу испытывать…
И тут же отдал необходимые распоряжения.
План, одобренный северским князем, удался. Когда утром следующего дня половцы увидели перед собой только догорающие костры, русские рати уже стояли у лесного массива на удобном возвышенном месте, прикрытые с тыла лесной чащей. Теперь им атаки половецких конников были не страшны.
Поняв это, половецкие ханы также не решились испытывать судьбу и повернули свои войска вспять. Две враждебные рати разошлись мирно. Второй за этот год поход северских и черниговских князей в Половецкую степь удачи не принес, но не принес он и поражения.
– Что, брат, огорчен? – подъехал на своем жеребце Владимир Игоревич.
– Знаешь, не особо, – отозвался Олег. – Сами целы, дружина цела… Битв же на наш век еще хватит!
– А я огорчен, – перебил Владимир. – Только зря коней туда-сюда гоняли – копыта били. Да еще седалища… А славы-то не сыскали!
– Еще сыщем. Слава – дело наживное. Главное – честь не уронить… Ее уронишь – уже не поднимешь. А мы не уронили.



















ГЛАВА 2

Сказали Боян и Ходына, Святославовы песнотворцы старого времени Ярослава, Олега-князя любимцы: «Тяжко головы без плеч, беда телу без головы!» – так и Русской земле без Игоря.
                Слово о полку Игореве

И так встала между русами распря и усобица. И Жаля встала между нами и начала плакать и причитать…
…И вновь многие племена пришли в наши степи. И стало от стрел не видать солнца. Но Русь была едина. И мы возопили к Сварогу, к помощи Божьей. И от грохота мечей не слышно было голосов. И мы бы погибли, если бы не были едины.
                «Книга Велеса»

…Новый 1196 год от Рождества Христова на всей Северской земле складывался удачно: половцы на порубежные окраины не приходили, соседи-князья претензий не высказывали. Сами северские князья между собой ладили.
После кончины в 1194 году Святослава Всеволодовича Киевского, пробывшего на великом престоле целых семнадцать лет, род черниговских князей возглавил Ярослав Всеволодович. Утвердившись в старшинстве, вдруг возмечтал о киевском великом столе, находившемся у Рюрика Ростиславича. Но того поддерживали брат Давид Смоленский и великий князь Всеволод Юрьевич Большое Гнездо. Потому Ярослав, не имея Святославовой силы и храбрости, хотел добиться трона кознями и интригами, на которые был большой мастер. Впрочем, и сил у него под рукой оказалось немало. Два собственных сына: Ростислав, ровесник Олегу Игоревичу, женатый в 1188 году на Всеславе, дочери Всеволода Юрьевича, и Ярополк. Еще брат Владимир Всеволодович с сыном Ростиславом. И пять племянников от покойного Святослава: Мстислав, Владимир, Глеб, Всеволод и Олег. Тут только одних князей да княжичей наберется на целую дружину. Сила! И это без учета северских князей.
К тому же каждый племянник имел своих сыновей и родственников. Например, Мстислав Святославич, князь козельский, женатый в 1181 году на свояченице Всеволода Юрьевича, Марфе Ясыне, принцессе из Яс, имел годного для рати сына Дмитрия. А еще подрастали княжичи Андрей, Иван и Гавриил. Глеб Святославич, женатый в 1182 году на дочери Рюрика Добронраве, мог поставить в дружину сына Мстислава. Всеволод Святославич, прозванный Чермным за рыжий цвет волос, женатый в 1177 году на дочери польского короля Казимира Марии, гордился сыном Михаилом. А еще у него подрастал Андрей.  Наконец, Олег Святославич имел сына Давида, уже не раз ходившего в степь на половцев.
Особняком в этом ряду стоял Владимир Святославич, женатый в 1178 году на племяннице все того же Всеволода Юрьевича, Пребране, дочери великого князя Михаила. Детей им Господь пока не дал.
Рассчитывал Ярослав Всеволодович и на северских князей. Но Игорь Святославич вместе с братом Всеволодом в эту замятню старались не вмешиваться. Занимались обустройством своих княжеств. Игорь еще строго следил, чтобы и сыновья его не вздумали влезть, как ногами в грязь, в эту смуту. Особенно младшие, не имевшие собственных уделов. Старшим же и своих забот хватало.
Владимир мирно княжил в Путивле, прославленном на все Северщину своей героической обороной от половцев в печально-знаменитом 1185 году. Растил сыновей Изяслава и Всеволода. Плененный красотой и страстностью «Слова о походе князя Игоря», ходившего не только в изустных сказаниях слепых певцов-гусляров, но уже и в списках на пергаменте, он воздвиг в удельном граде храм Воскресения Господня с большой и светлой пристройкой под библиотеку. В ней, по примеру многих Ольговичей и собственной матушки Ефросиньи Ярославны, стал размещать книги и свитки с русскими летописями, переводами из греческих и римских авторов.
Вместе с тем, обуреваемый страстями и блудом, находил время и на красивых путивлянок. Но кто, скажите, из русских князей довольствовался только собственной женой?!.  Вряд ли такие найдутся. А если и найдутся, то это такой мизер, что на него даже слов тратить не стоит.
Возмужавший Святослав Игоревич жил со своей семьей в Новгороде Северском Жил в отдельном тереме, построенном на территории детинца. Для его строительства территории детинца пришлось значительно увеличить, перенеся крепостную стену вглубь посада. И, конечно же, вырыть новый ров и насыпать высокий земляной вал. Но от этого никому хуже не стало – город только укреплялся да расширялся. Еще рос ввысь…
Роман и Ростислав, пока что холостые, жили при родителях в их большом и просторном тереме. Но каждый – в отдельной части. И только во время трапезы собирались за одним столом. Впрочем, и им, по замыслу князя Игоря Святославича, уже запланировано строительство отдельных теремов. Это непременно бы вызвало новое расширение детинца и выдавливание посада в сторону Подола. Но что поделать – такова жизнь. Что-то стареет и рушится, а что-то строится да меняется…
Дочери северского князя давно замужем. Они – отрезанный ломоть. А потому Ярославне остается только радоваться, глядя на младших сыновей…
Князь Олег Игоревич, рано повзрослевший и к этому времени не только женатый, но и имевший уже двух сыновей, Юрия и Дмитрия, находился на рыльском княжеском столе. Княгиня Агафья Ростиславна вначале противилась такому решению Игоря Святославича, говоря: «У меня имеются внуки, дети Святослава. Им и наследовать данный престол».
Но после заверений Игоря, что Олег будет тут княжить лишь временно, охраняя удел, смирилась. Конечно, до конца не успокоилась, но открыто не попрекала. Ждала, когда подрастут внуки и встанут крепко на ноги, чтобы уже самостоятельно оберегать волость отца своего. Ждала и надеялась.
Имея поддержку родителя, Олег Игоревич, укрепил и без того мощный детинец Рыльска. Вместе с Агафьей создал небольшую, но хорошо вооруженную дружину, численность которой доходила до четырех сотен гридней. Однако племянники подрастали. Старшему, Мстиславу (первенец Святославов, Олег, родившийся хилым, преставился несколько лет назад), скоро должно исполниться тринадцать лет. Младшему, Дмитрию, годом меньше. Приходилось думать, как передать им отчий стол…
Конечно, радости в том, чтобы лишиться удела, Олег не испытывал. Однако твердо решил княжий стол вернуть законному наследнику, а самому с семьей, вновь став безудельным князем, перебраться к отцу в Новгород Северский. Там и обосноваться до поры до времени, выстроив собственный терем. То ли, как брат Святослав, расширив детинец, то ли где-нибудь в отдельности, наподобие того, как делают это многие бояре, которым не нашлось места в детинце.
Если с уделом Олегу везло не очень, то в супружестве уж точно повезло. Женившись по любви, а не по прихоти родителей, он души не чаял в Любаве, чем-то неуловимо тонким и близким напоминавшую матушку Ефросинию Ярославну. То ли своей беззаветной преданностью, то ли лаской да нежностью, то ли душевным спокойствием, то ли женским внутренним тактом. Правда, до грамотности северской княгини Любаве было далеко, но это, как говорится дело наживное. Тем более что она, видя тягу мужа к книгам, и сама, сколько могла, проводила время за их чтением. Впрочем, для жены это не главное. Главное, чтобы обожала мужа да любила чад своих. А этого Любаве было дано от рожденья с избытком.
За время замужества Любава посолиднела, пополнела, налилась соком женской красоты. Хоть на перси* взгляни, хоть на изящный стан. Не стало отрочицы-витязяни, зато княгиня-мать была в расцвете лет. Ушли в небытие веснушки, очистив, с едва уловимой курносинкой, носик. Но при этом не утеряны прежняя резвость и улыбчивая синева очей. Хоть в народе и говорят, что у жены с лица воды не пить, но приятно видеть рядом с собой красавицу, а не пугало огородное.
Все было хорошо. Но вот 18 мая 1196 года, под вечер, из Трубчевска неожиданно пришло известие о смерти князя Всеволода Святославича, уже давно прозванного в народе, благодаря сказам гусляров о походе князя Игоря на половцев, Буй-Туром. Смерть этого богатыря, столь долго отказывавшегося от собственного освобождения из плена за выкуп, пока не были освобождены по обмену или же выкупу все его трубчевские и курские дружинники, была столь неожиданна и нелепа, что в нее верить никак не хотелось. Не верилось и князю Олегу Игоревичу, Всеволодову крестнику: «Дуб, скала – и вдруг смерть… Не может быть! Ведь ему и сорока пяти нет…»
Но верь, не верь, а курско-трубчевский витязь, прославившийся на весь мир своей силой и храбростью, умер. Умер, оставив после себя в Трубчевске часто болевшую супругу Ольгу Глебовну  и сыновей Святослава, Андрея, Игоря и Михаила. Причем, старшенькому, Святославу, очень похожему на мать, шел одиннадцатый год, а младшенькому, Михаилу, унаследовавшему черты Ольговичей, исполнился всего лишь год.
Черниговский летописец по поводу смерти Всеволода Святославича по прошествии нескольких дней после погребения его в церкви святой Богородицы, то ли по собственному почину и велению совести, то ли по подсказке князя Игоря написал: «Сей князь во всех Олеговичах превосходил не только возрастом тела и видом, которому подобного не было, но храбростью и всеми добродетелями, любовью, милостью и щедротами сиял и прославлен был всюду. Того ради плакали по нем братья и весь народ северский».
Олегу Игоревичу случайно посчастливилось прочесть эти строки на пергаменте, и они не только восхитили его, но и врубились в память на все оставшиеся годы. Ибо лучше, ярче и правдивее не скажешь.
После похорон Игорь Святославич в обход своих собственных сыновей посадил старшего племянника Святослава Всеволодовича на трубчевском столе.
– Володей и будь мне и братии опорой, как был ею брат мой разлюбезный Всеволод, – смахнул со щеки дрогнувшей дланью предательски выскользнувшую из блеклых глаз слезу.
Святослав Всеволодович заметно обрадовался. Он хоть и надеялся, да кто знает, что у стрыя на уме… Но вот случилось! Вдовая же, вся в черных траурных одеждах княгиня Ольга Глебовна тихо поблагодарила. Она ждала, что и Курск будет отдан ее детям, однако такого не случилось. Порубежный со степью Курск Игорь Святославич отдавал Олегу, выведя его из Рыльска. Свое решение объяснил тем, что на курском столе должен находиться вождь храбрый и опытный.
– А Олег себя показал не только при соблюдении рыльского удела, но и во время защиты Путивля от половцев.
Вместе с Курском к Олегу отходили недавно выстроенный Всеволодом на Свапе-реке Дмитриев-Ольговский да Свапск, Ратск на реке Рати, Боянское и Суджанское городища на притоках Псла, Горналь или Римов в верховьях самого Псла. И еще несколько более мелких городищ и весей.
За Трубчевским уделом оставались Севск, Радощ, Болдыж, а также спорные с черниговскими князьями Карачев и Козельск. И, конечно же, сам Трубчевск.
Зато рыльские княгини известие о наделении Олега Игоревича Курским княжеством восприняли с удовлетворением: рыльский удел освобождался для Мстислава. Его тут же решили женить на осиротевшей дочери Всеволода Мстиславича Белжского, младшего брата Романа Волынского. Большого приданого за невестой ждать не приходилось, но род-то каков! Праправнучка самого Мстислава Великого!
Оставив Рыльск, княгинь Агафью и Анастасию да воеводу Мирослава на племянника Мстислава, юношу сметливого и дерзкого, нравом и статью похожего на своего убиенного батюшку, Олег Игоревич с небольшой дружиной двинулся к Курску. Эта дружина – в полторы сотни воев – была костяком рыльской. Теперь ей предстояло стать и костяком курской. Много ли Всеволодовых дружинников, находившихся в Курске, пожелают вступить в его рать, а не уйти в Трубчевск, неизвестно. Дружинники – люди вольные, кому хотят, тому и служат. Правда, пока дело до войны не дойдет. Во время военных действий ни рядовой гридень, ни седой, умудренный годами и опытом воевода уже не вправе покинуть своего князя. Ибо в данном случае – это измена, а с изменниками один разговор – голову на плаху да под топор!
Дружинники в воинской справе: кольчугах, чешуйчатых панцирях, прикрытых сверху епанчами от жарких солнечных лучей, шеломах. При мечах и копьях, а также при луках и колчанах со стрелами, перекинутыми за спину. Имеются у них и каплеобразные червленые щиты – приторочены к седлам за ненадобностью. У многих к седлам же приторочены булавы и палицы, а то и боевые топоры. По-иному и быть не может… дружинники ведь.
Князь Олег без тяжелого воинского доспеха – в белой с расшитым воротом рубахе и алого цвета корзно. На светловолосой голове княжеская шапочка с малиновым верхом, отороченная собольей опушкой. Из-под полы корзно выглядывают ножны меча.
Вместе с ним, но не верхом, как он, а в возке, ехала супруга с детьми. Она еще ни разу не была в Курске, а потому расспрашивала о граде. Впрочем, не только расспрашивала, но уже и строила собственные планы, как возьмет покровительство над какой-нибудь курской церковью, как откроет, по примеру других русских княгинь, при церкви школу для девочек.
– Ты, лада моя, – улыбался снисходительно Олег Игоревич, –  еще возьмись облагодетельствовать монастырь какой-либо…
– А что, – тут же лучилась взглядом голубых глаз она, – можно и монастырь… Только сам же говорил, что в Курске монастырей еще нет.
– Так создай. Женский что ли…
Дорога пролегала по-над Семью, по окраине лиственного леса, тенистого, радующего своей зеленой свежестью и прохладой, птичьим щебетаньем, жужжаньем пчелок и шмелей, собирающих сладкую влагу-дань с цветов. Из степного разнотравного простора и с лесных опушек несло пряным медовым духом. Дышалось легко, радостно. От того, видать, и говорилось весело, улыбчиво.
– Нет, женский создавать не след… – лукаво повела очами Любава.
– Это почему же? – наклонился ближе к возку Олег.
Выпрямившись, пятерней поправил упавшие на лик кудри. Но легкий теплый ветерок, как проказливый мальчишка, тут же вновь растрепал их.
– Да потому, что слышать доводилось, какие греховодницы да соблазнительницы бывают в таких монастырях! Еще присушат твое сердечко к себе, а мне тогда что делать?! Вон ты у меня какой ладный да пригожий!
– Ну, раз боишься строить женский, то создавай мужской… Я тебя никаким монахам и игуменам не отдам! Самому нужна! – Подмигнул игриво.
– Подумаю… о монастыре. А что уж точно построю, так это библиотеку. Как в Чернигове, как в Киеве, как в Новгороде Великом… И соберем там с тобой, любимый, много-много книг. Чтобы и дети наши, и внуки читали да перечитывали… – уже вполне серьезно, без прежнего лукавства, заявила княгиня. – Я думаю, что ты свой удельный град сделаешь одним из наилучших городов Руси.
– Согласен!
Князь, пришпорил своего серого в яблоках коня и помчался к усыпанной цветами опушке, чтобы нарвать букет ярких, пахнущих теплым летом цветов и подарить любимой.

Рыльск и Курск на одной реке стоят. И живут в них люди одного племени – северяне. А потому города эти похожи друг на друга, как братья близнецы. Оба на крутых мысах построены, земляными валами укреплены. Оба крепостными стенами, срубленными из дубовых, мореных в воде для пущей прочности плах обнесены. Над стенами еще и заборолы из врытых в землю бревен. А над заборолами тесовый навес, чтобы гридней ни дождь, ни снег не мочил; чтобы от стрел, метательных камней да копий оберег имелся. Городской посад так же тыном из дубовых бревен и плах огорожен. Бревна комельком в землю глубоко закопаны, вершины же их остро заточены. Такие бревна по-славянски соколами называются. Хоть городской тын и не чета крепостной стене детинца, но тоже для обороны приспособлен. На два, а то и два с половиной человеческого роста над земляным валом возвышается. С внутренней же стороны широкий навес-настил для ратников имеется – по нему защитники туда-сюда перемещаются, если нужда настает… Так что, чем эти города не братья-близнецы? Близнецы.
Вот только Курск, конечно, поболе будет. Попросторнее что ли, помноголюднее! Да и пригородных слободок у него не одна, как у Рыльска, а несколько наметилось. В Рыльске, в верстах двух от детинца, за речкой Рыло селище имеется, Слободой называется. Даже церковь собственную имеет. На взгорке. В Курске же несколько таких. Одна перед долиной Кура имеется, а еще две по ту сторону Тускора или Тускура – это кому как нравится – разместились. И в этих слободках свои церквушки красуются. Впрочем, не только церквушки, но и плетеный из лозняка тын. Тын этот, конечно не чета посадскому, ни от половца, ни от злого человека не убережет. Мал да слаб. Но лесного зверя не пустит, да и домашней скотинке не даст самовольничать. Если в посаде в основном мастеровой, ремесленный люд живет, то в слободках все больше смерды-оратаи, пахари, кормильцы земли Русской.
Кем и когда построены города эти – никто не знает. Давно это было, еще в языческую пору, в века Трояна, еще, когда северяне, сказывают, по соседству со скифами-скотоводами проживали. С той поры курганы, возведенные теми и другими, в окрестностях градов этих имеются. Память прошлых веков.
Старые люди баяли, что город Рыльск в честь славянского бога Солнца, Ярилы, назван был. Примерно так, как Корсунь или Сурож в честь бога Корса или Хорса и Сурьи. Сначала назывался Ярильском – городком солнечного божества. Но со временем, особенно после крещения Руси князем Владимиром Святославичем, стал зваться просто Рыльском.
Про Курск же одни сказывали, что свое название он получил от названия рек Кура и Тускура, а те – от имени вождя племени Кура. Другие говорили, что никакого вождя Кура не было, а название рек возникло от кура или кураса – петуха, вестника нового наступающего дня, света, гибели темных сил и нечисти. Потому с древних времен обожествляемого многими народами. Третьи считали, что название Курск возникло от древних славянских руниц, обозначающих «пищу», «свет и солнце» и «ск» – крепость, что вместе должно было означать «солнечную пищу дающая крепость». И верно: в ясные весенние солнечные дни от рек над Курском плыло марево, поднимающееся к солнцу. Реки и сам город как бы курились этим прозрачным маревом – пищей солнца. Впрочем, были и иные, которые свое мнение сказывали. Только кто прав, кто нет – трудно судить. Возможно, что каждый в чем-то прав, но, возможно, что все они ошибаются. Да и бог с ними. Главное, что города эти на земле Русской испокон веков стоят, год от года все больше и крепче становятся!

Посад встретил нового князя перезвоном молотов и молотков-ручников в десятке кузниц, лаем вечно голодных собак, редким петушиным криком, попутавшим утро с днем, да визгом голопузой и чумазой детворы. Раны, нанесенные Курску набегом орд хана Кзы в год печального похода северских князей в Поле Половецкое, уже затянулись. С тех пор бабы северские столько нарожали ребятишек, что прежнего урона уже не видать. Лишь вспомнить и можно… Но стоит ли?.. Одно расстройство.
Миновав неширокий деревянный мост, перекинутый от пузатой, приземистой воротной башни, охраняемой двумя курскими кметями, князь Олег Игоревич вместе с сопровождающими его гриднями въехал в детинец.
«Лепо! Добротно!» – отметив с благодарностью старания крестного своего, Всеволода Святославича, значительно подновившего не только тын городской стены, но и стены детинца.
Выделяясь более светлыми пятнами на фоне почти черных, местами покрывшихся мхом стен, свежие заплаты красноречиво говорили, что прежний князь сидеть, сложа руки, не любил, о городе заботился. Заметил Олег и новый остов каменной церкви, заложенной совсем недавно недалеко от детинца.
«Спасибо, крестный! Спасибо, стрый! – поблагодарил мысленно Олег еще раз своего дядю. – Я не подведу тебя. Буду, как и ты заботиться о своем уделе».

Между тем мира на Руси по-прежнему не было. Владимир Ярославич Галицкий, войдя в союз с Мстиславом Мстиславичем, повоевали области Владимиро-Волынского княжества Романа Мстиславича в окрестностях города Перемирка. Словно, в издевку над названием города, говорившего о перемирии. Сам Роман Мстиславич, заключив договор с Ярославом Черниговским, воевал против тестя своего Рюрика Ростиславича. И чтобы больше досадить ему, развелся с женой и отослал ее к родителю. При этом пригрозил пострижением в монахини, если она вздумает самовольно возвратиться. Детей от нее у Романа не было, что в большей степени развязывало ему руки. Всеволод Юрьевич Суздальский, поддерживая сторону киевского князя, повоевал черниговские уделы в Вятичах: Козельск и Болхов. Сын же Рюрика, Ростислав Рюрикович, с князем Мстиславом Владимировичем разорил Романов удел на Галицкой земле – Каменец.
В Новгороде Великом шла своя замятня: новгородцы то принимали на княжение племянника Всеволода Юрьевича, Ярослава Владимировича, то изгоняли его, прося себе князя у Ярослава Черниговского. Имели виды на сына его Ярополка. Этим вновь и вновь подливали масло в огонь непрекращающейся междоусобицы. Словом, все воюют со всеми. Да так, что только стон по Руси стоит…
Радуются этой всеобщей русской замятне соседи: и венгры, и поляки, и немцы – каждый мечтает послаще кусок от Руси урвать. Потому и спешат то к одному князю, то к другому со своей помощью. Не дремлют также половцы. Не раз уже битые в бесконечных набегах, они теперь больше иной тактики придерживаются: то одним князьям в помощь орды свои посылают, то другим, то с одними князьями русские земли топчут и разоряют, то с другими.
Что ни год, то все больше и больше дробится Русь, истощает силы свои в междоусобиях.

– Наши наибольшие князья словно с ума все разом сошли, – узнав об очередной замятне, поделился грустными размышлениями с супругой Любавой курский князь Олег Игоревич. – Опять друг на друга войной идут да половцев диких ведут.
– И то, – согласилась с мужем княгиня Любава. – В одной мудрой книге сказано, что когда боги желают наказать народ какой, они не мор, не войну на него насылают, а вождей, государей его разума лишают… А остальное все само приходит!
– Что верно, то верно, – согласился Олег.
Разговор происходил в светелке княгини на втором ярусе добротного дубового терема курских князей, убранной заботливой хозяйкой всевозможными занавесками из цветной шелковой материи, привезенной торговыми гостями из далекого и таинственного Китая. Материя была не только цветная, но и разрисованная диковинными цветами и птицами, зверями и драконами. Был ясный день, и светелка освещалась солнечными лучами, проникавшими через стрельчатые окна, верх которых, изготовленный из частых деревянных переплетов, застеклен цветными стеклами. Отчего на деревянном и чисто вымытом полу, на задрапированных светлой материей стенах, на крышке стола, за которым восседали Олег и Любава, на их светлых одеждах, а порой и на их ликах, красовались и играли всевозможные цветные узоры.
Цветное остекление окон на Руси было не в новинку – часто так остеклялись окна церквей. Но в курском княжеском тереме цветные стекла появились только с приходом туда юного князя Олега и его супруги. До этого прежние князья обходились простыми стеклами. Цветное стекло было дорого, потому и остеклены им только маковки оконных рам.
Кроме добротного стола, накрытого белой скатертью, в светелке вдоль стен стояли широкая одрина-постель с пышной, на лебяжьем пуху, периной и десятками всевозможных подушек. От чужого глаза закрыта занавесками из легкой воздушной материи. Два сундука, обитых бронзовыми пластинами, надраенными слугами до золотого блеска, и несколько широких лавок для сидения дополняли обстановку.
В восточном, святом углу, помещался киот с иконами и лампадкой, освещавшей темные строгие лики святых и Богоматери с младенцем Иисусом на руках. Часть иконок, более темных от времени, по-видимому, была завезена еще из Византии, из Константинополя. Но другая, большая, из более светлых, сработанных на широких кипарисовых и кленовых досках, являлась творением богомазов Киевского Печерского монастыря, а то и мастеров из самого Курска. Имелись в граде и такие.
Княгиня занималась рукодельем: шила шелковыми нитями по белому льняному полотну праздничный рушник для мужа. Чтобы взял утереться после омовения – и вспомнил о супруге. Олег просто сидел и любовался не столько уменьем супруги красиво вышивать, как ею самой. Так уже повелось в семье курского князя: каждую свободную минутку проводить вместе или с детьми. Впрочем, так было и в доме Олеговой матушки, княгини Ярославны.
– Истинно так! – вновь подтвердил слова супруги Олег Игоревич. – Сами подобру не живут и другим жить не дают… Главное, что при всех этих склоках и нападениях друг на друга никто ничего не приобретает, а только теряет! Теряет друзей, теряет дружинников и гридней честных, теряет черный люд…
– Потому, ладо мой, нам надо стараться в дрязги не вмешиваться, своим умом жить, – замурлыкала ласковым котенком Любава. – Да приумножать то, что имеем…
– А мы и живем… своим умом. Город вот крепим, дружину. Церковь вот строим, суд правый да справедливый творим. Порубежные веси и городки от степных разбойников охраняем… Чужого не хотим, но и своим поступаться не собираемся. Верно?
– Верно.

1198 год ознаменовался смертями многих русских князей. Сначала в Смоленске умер Давид Ростиславич, прожив пятьдесят семь лет и прокняжив семнадцать. На смоленское княжение сел по завещанию Давида не сын его родной, Константин, отправленный к стрыю своему, Рюрику Ростиславичу в Киев, а племянник от старшего покойного брата Романа, Мстислав Романович. Следом за Давидом в Переяславле Русском умер Ярослав Мстиславич, бывший князь новгородский, племянник великого князя Всеволода Юрьевича Большое Гнездо, сын Мстислава Юрьевича и дочери новгородского боярина Петра Михайловича. Этот князь прожил на белом свете еще меньше Давида Смоленского. Ему не было и сорока трех лет. В этом же году сначала в Галиче умер Владимир Ярославич, а затем в Чернигове – Ярослав Всеволодович.
Владимиру Ярославичу было всего сорок шесть лет, когда его окоченевшее тело после очередной ночной попойки с боярскими детьми было обнаружено постельничим в опочивальне княжеского терема. Лицо и тело князя было темным, чуть ли не черным, что и породило толки о его отравлении. Вырвавшись из венгерского плена, где он был заточен в одной из башен королевского замка в городе Пеште, из которой бежал, спустившись по веревке, сделанной им из полос ткани разрезанного им же шатра, он возвратился в Галич на отчий «златокованный стол». Но жил уже без супруги и детей, оставшихся в Венгрии. Жил, предаваясь пьяным оргиям, частым охотам на зверя и птицу, междоусобным конфликтам и войнам. Лишившись по воле венгерского короля Белы жены, стал насильно брать на свою постель понравившихся ему галичанок. Не брезговал ни замужними женками, ни девственными девицами из любого сословия. За это был не только нелюбим большинством жителей града, но и ненавидим ими. Многие желали своему князю смерти.
Со смертью Владимира Ярославича пресеклось еще одно колено Ярослава Мудрого.
Узнав о смерти брата, северская княгиня сильно затосковала. И когда Олег Игоревич приехал с супругой своей в Новгород Северский, чтобы по русскому обычаю помянуть покойного на сороковой день (на похороны Владимира Ярославича никто из северских не ездил – поздно пришли известия о кончине князя), то не узнал свою мать: так она постарела. Не было уже прежней волевой и сильной духом женщины. Несчастья и годы сломили прежнюю гордую красавицу. Густая седина, словно перхоть, изъела волосы. Прежде сверкающие очи потускнели, лицо избороздили морщины. Впрочем, не только так стала выглядеть мать, не пощадили годы и отца, заставив его все больше и больше сутулиться, гнуться в тяжком поклоне к земле.
«Неужели такая же участь ждет и меня с Любавой? – мелькнуло неожиданно в голове Олега, ранее как-то не замечавшего старения родителей, которые, как ему казалось, будут жить вечно. – Да, никуда не деться…»
После того, как был помянут князь Владимир Ярославич и за столом остались только Игорь Святославич с супругой да их взрослые дети со своими женами, зашел разговор о том, кто теперь станет князем в Галиче.
– Все вы, – обвела мать-княгиня подслеповато-прищуренными глазами сыновей, – имеете право на престол вашего дета, моего отца. И ты, Владимир, и ты, Олег, и ты, Святослав, и ты, Роман, и ты, Ростислав… Однако я не хочу, чтобы кто-то из вас силой искал этого княжения. Видит Бог, ни к чему хорошему это не приведет… Бояре там своенравны и властолюбивы. Ради корысти, они готовы предать любого и возвести на престол хоть дьявола… А потому никому из вас я не говорю: «Идите и берите». Наоборот, прошу вас жить здесь, в братской любви и помощи… Как мы с отцом вас растили и воспитывали… И как жили вы до этого времени.
– А нам, любимый, – прильнув к Олегу, шепнула Любава, – и курского удела достаточно. Верно ведь?
– Верно, – также шепотом отозвался Олег Игоревич.
Ему его Курск с каждым днем нравился все больше и больше. Боярство курское было малым, незаносчивым. Куряне хоть и воинственны – на порубежье с Половецкой степью живут – но спокойны и трудолюбивы. И, храня память по умершему князю Всеволоду, они по-доброму относятся к нему и его красавице княгине.
Если Ярославна отговаривала сыновей от поиска галицкого княжеского стола, то Игорь Святославич, наоборот, советовал Святославу, еще не имеющему своего удела, воспользоваться случаем и попытать счастья.
– Жаль, что сил у нас маловато да претендентов на стол многовато, – сетовал он.  – И Рюрик Ростиславич Киевский, и Всеволод Юрьевич Суздальский, и Роман Мстиславич Волынский захотят прибрать к рукам сей лакомый кусок Руси. Но ничего, можно попробовать…
– Князь, – тихо, с надлежащим почтением, но в то же время твердо, с уверенностью в своей правоте, перебила княгиня, – ты верно перечислил всех русских князей, желающих подмять под себя престол моего покойного родителя и брата. Тут ничего не скажешь… Однако упустил из виду короля венгерского, который спит и видит, как посадить на галицкий стол сына своего Андрея… А еще – польских князей Казимира и Мешко. Эти тоже не прочь присоединить к себе земли Галича и Волыни.
Игорь Святославич согласился с доводами княгини, но, тем не менее, предложил готовить дружины для похода в Галицкую землю. Решено было искать стол для Святослава.
– Под лежащий камень вода не течет!
Княгиня поморщилась, но перечить не стала.
Однако сбыться этим планам было не суждено: известие о смерти в Чернигове князя Ярослава Всеволодовича и его похоронах перечеркнуло все напрочь. Встал вопрос не только о самих похоронах, но и о вокняжении в Чернигове Игоря Святославича. Ему, согласно Русской Правде, по старшинству выпадала очередь быть князем черниговским, так как последний родной брат Ярослава, Владимир Всеволодович, несколькими годами был моложе северского князя. Однако многочисленные черниговские князья, дети Святослава и Ярослава, вряд ли добровольно пожелают уступить княжеский стол своему двоюродному дяде. Северский князь все это прекрасно понимал. Потому перед тем, как ехать в Чернигов на похороны, конные нарочные, загоняя комоней, поскакали в Трубчевск, Путивль, Рыльск и Курск. И вот  снова в Новгородке Северском собрались северские князья со своими сужеными. И не только дети самого Игоря, но и Мстислав Святославич Рыльский, и Святослав Всеволодович Трубчевский. Братья. Племянники.
После первых мужских рукопожатий, похлопываний друг друга по широким плечам и спинам, неизменных при таких случаях женских ахах и охах, расспросов о здоровье чад и домочадцев собрались в малой гриднице. Собрались одни мужчины, князья и воины, оставив жен своих в светлице северской княгини.
Если светлица украшена коврами, попонами, скатертями да вышитыми рушниками и предназначена для трапез и пиров, то гридница увешана всевозможным оружием и защитными доспехами. Самое место для важных переговоров.
– Вновь грустные события заставили собраться нас воедино, – встав со своего места и возвышаясь над столом и собравшимися князьями, начал Игорь Святославич. – Однако дело не только в этом, но еще и в том, как мне поступить… Все тут взрослые, все понимают, что траур трауром, а дело делом… что подошел мой черед стать во главе всех черниговских князей. Потому и собрал вас, чтобы посоветоваться и держаться воедино принятого решения. Думаю, что ни Святославичи, ни Ярославичи добровольно черниговский стол уступать мне не захотят, побоятся, что лишу через своих сынов их этого престола… Как быть? Может отказаться в пользу Владимира Всеволодовича, не воевать же нам, в самом деле?..
– Нет, отец, – встал Владимир Игоревич, как самый старший из всех северских младших князей, – отказываться не след. Но и воевать нам не с руки…
– Тогда как быть?
– А договориться с Владимиром Всеволодовичем о двойном княжении… Как было у Святослава с Рюриком до недавнего времени на киевском столе. – Тут же отозвался путивльский князь на вопрос отца. Возможно, он уже заранее к примерному вопросу готовился, вот и дал ответ. – Думаю, что Владимир Всеволодович, который не менее тебя опасается своих родных племянничков, пойдет тебе навстречу. И не только думаю, но и уверен в том, – окончил короткую речь Владимир Игоревич.
Настал черед держать слово Олегу, князю курскому.
– Я тоже против распрей внутри Ольговичей, – встал тот. – Во-первых, у нас сил воинских против черниговских куда меньше, а во-вторых, чего нам радовать врагов наших новой враждой. На это и иных достаточно… Я согласен с братом Владимиром: дело надо решить не только миром, но и путем переговоров с Владимиром Всеволодовичем. А еще дать черниговским князьям наши заверения, что никто из нас не покусится на их уделы и вотчины. Думаю, что все разрешится к нашему всеобщему согласию…
– Еще мнения имеются? – спросил Игорь Святославич остальных сыновей и племянников.
Иных мнений не имелось. Все согласились с доводами Владимира и Олега. Согласился с ними и сам северский князь, ибо ничего разумней придумать уже не мог.

Похороны Ярослава Всеволодовича были пышными, как и следует похоронам великих князей. Присутствовали не только все родичи, не только бояре новгородские, но и знатные люди из ковуев, с которыми черниговский князь всегда был дружен.
Как и предполагали северские князья, Владимир Всеволодович, действительно побаивавшийся своих многочисленных племянников, живо ухватился за предложение Игоря Святославича. Правда, попросил не привозить с собой в Чернигов своих безудельных сыновей. «Не будем лишний раз озлоблять моих племянников», – мотивировал он свою просьбу.
Когда Святославичи и Ярославичи после похорон и поминальной тризны узнали о таком решении старших Ольговичей, то, переглянувшись между собой, без особой радости, но и без долгих споров согласились. Во-первых, на стороне Игоря Святославича и Владимира Всеволодовича был закон, прописанный в Русской Правде; во-вторых, много ли протянут эти князья, часто болеющие; в-третьих, они, находясь в распрях с Рюриком Ростиславичем и Всеволодом Юрьевичем, также хотели мира с северскими князьями, их единственными союзниками. Терять последних союзников не хотелось…
Вскоре Игорь Святославич с супругой своей, ближайшими боярами, дружинниками да слугами и челядинцами переехали в княжеский терем Чернигова. А в Новгородок Северский из Путивля перебрался Владимир Игоревич. Перебрался со своей семьей. Путивльский же стол, по совету родителей, передал самому младшему из Игоревичей, Ростиславу. Вначале, правда, Игорь Святославич желал на путивльском столе видеть сына Олега, как следующего за Владимиром сына, но тот, активно поддержанный супругой Любавой Браниславной, от Путивля отказался, держась за Курск.
– Спасибо, батюшка, за честь, – поблагодарил Олег Игоревич родителя, – но разреши остаться на курском княжении. Привык я к нему… да и он, надеюсь, ко мне. И Любаве, княгине моей, по нраву пришелся. Так что, не серчай на меня и передай сей стол любому из братьев. Мне же и Курска достаточно.
«Как знаешь», – ответил тогда Игорь Святославич и передал Путивль Роману Игоревичу.
Святослав Игоревич и Ростислав Игоревич, имея виды на Новгород Северский и собственные терема в этом стольном граде, остались младшими князьями при Владимире. Впрочем, не имея собственных уделов, они занялись путешествиями по русским землям, поэтому нередко их можно было видеть как в Киеве, так и в Чернигове.

Если в Черниговской земле удалось сохранить мир между двумя ветвями Ольговичей из-за черниговского великого стола, то из-за киевского престола вражда продолжалась. И вели ее Рюрик Ростиславич с зятем Романом Мстиславичем, князем галицким и владимиро-волынским. Именно Роман Мстиславич, ближайший сосед Галицкого княжества, после смерти Владимира Ярославича (пока северские князья гадали да решали, как им быть с вотчиной деда) захватил его. Сей грозный воитель на обещания не скупился и прельстил галицких бояр. А чтобы те проявили большую сговорчивость, «прихватил» еще с собой полки польского короля Казимира, приведенные его сыном Лешком. И теперь зарился уже на Киев. Как говорится, аппетит приходит во время еды! Удалось проглотить один лакомый кусок, а руки уже к другому сами тянутся… Однако понимая, что одному с Рюриком, поддерживаемым смоленскими князьями и Всеволодом Большое Гнездо, не справиться, завел переговоры с Черниговскими, Игорем Святославичем и Владимиром Всеволодовичем. Питал надежду на помощь черниговских и северских дружин.
Черниговские князья, особенно Святославичи, давно уже точили зуб на Рюрика, поэтому легко приняли предложение Романа и послали черниговские дружины под Киев. Видя перед собой огромное войско, Рюрик ушел в Овруч. А князь Роман, чтобы не восстанавливать против себя всех Мономашичей, передал киевский стол Ингорю Ярославичу, своему племяннику и внуку Изяслава Мстиславича. Но хозяйствовал в Киеве сам.
Черниговским от этого похода ничего не отломилось. Ни славы, ни богатств, ни новых городов и земель. И они, обидевшись на Романа, возвратились в Чернигов. Откуда начали тайно ссылаться с Рюриком, обещая свою поддержку. Но тут князь Владимир Всеволодович, водивший черниговские полки, тяжко заболел и вскоре скончался. Переговоры прервались. А Игорь Святославич нежданно-негаданно оказался во главе всех Ольговичей. Но чтобы не сеять семена розни и раздора, сыновей своих в Чернигов не звал.
В ответ на действия Романа Мстиславича великий князь Всеволод Юрьевич послал в Переяславль десятилетнего сына Ярослава, поддержав крепкими воеводами и суздальской дружиной.
«Нельзя, чтобы город этот достался разошедшемуся не в меру волынскому князю, подмявшему под себя почти всю Южную Русь», – напутствовал кратко.
Курский князь, занятый обустройством своего княжества и строительством заложенного стараниями его супруги мужского монастыря на Лысой горе, примерно в двух верстах от детинца вверх по течению Тускора, в походе черниговских князей участия не принимал. А потому не очень расстроился, когда узнал, как Роман Мстиславич обошелся со своими союзниками. Немного было обидно за родителя, поддавшегося на уговоры хитрого Романа. «Видать, совсем остарел батюшка наш, – отметил мимоходом, – раз позволяет втягивать себя в докуку с киевским княжением».
События между тем продолжали развиваться. Не успел начаться новый, 1202 год от Рождества Христова, как Рюрик Ростиславич, узнав, что Роман ушел в Галич, оставив Киев на племянника, призвал множество половцев и пришел с ними к Киеву. Ингорь испугался и бежал из города, не помышляя о его защите. Рюрик, будучи зол на киевлян, взяв город, отдал его половцам на разграбление.
«И, взяв град, пограбил всех, поскольку они, киевляне, изменив ему, помогали Роману, – записал в эти страшные для Киева и киевлян дни монах Печерского монастыря Иаков. – И было от того киевлянам такое зло за их злодеяние, какого они никогда не видели. Приведенные Рюриком половцы ограбили не только все церкви малые, но и соборную церковь, и дом митрополита. И случилось сие февраля 16 дня».
Другие мнихи это переписали и разослали по градам.
«Что касаемо зла, – читая полученный пергамент с описаниями злодеяний Рюрика, подумал Олег Игоревич Курский, – так это действительно зло. Но что такого зла ранее не было в стольном Киеве, так это уже неправда. Было. Взять хотя бы 1169 год, когда союз 11 князей под рукой Андрея Боголюбского, также превратил Киев в огромный костер. Тогда тоже не пощадили ни простых горожан, ни бояр, ни церквей, ни дома митрополита».
Вскоре в Курске стало известно, что Роман вновь возвратил Киев себе. Но потом, поразмыслив и не желая вызывать гнева Всеволода Юрьевича, вернул град тестю, а сам возвратился в Галич.
– И стоило ли после все копья ломать, да кровь христианскую проливать?.. – поделился Олег своими размышлениями с супругой. – Лучше бы обустройством земли Русской занялись, чем соседей своей враждой да которой тешить…
– А наши князья по принципу «бей своих, чтобы чужие боялись» поступают, – понимающе улыбнулась та. – На Руси так давно заведено… чтобы соседей посмешить.
– Ты, как всегда, права, Любава моя! – обнял Олег гибкий стан супруги. Потом прижал ее, поддающуюся и готовую к ласкам, к себе и поцеловал в сочные губы.
– А когда я была не права? – запрокинув голову и глядя на обожаемого ею князя огромными глазами, после поцелуя молвила с легким кокетством Любава. – Вспомни, разве было такое?..
И сделала вид, что желает освободиться из объятий мужа.
– Конечно, не было! – засмеялся князь, еще крепче прижимая к себе упругий стан супруги.
Живя душа в душу, взращивая детей, курские государи больше были заняты собственными заботами, чем событиями, творившимися на просторах Русской земли. Однако и следить за ними не забывали. Да как забыть, когда сама жизнь каждый день о них напоминала. Между тем из Чернигова стали приходить тревожные известия: слег отец.
Курский князь с супругой уже собрались ехать в Чернигов, когда оттуда пришло печальное сообщение, что двадцать девятого декабря после непродолжительной болезни на скорбном одре под тихий плач Ярославны скончался Игорь Святославич. И вместо гостевой поездки чете курских князей пришлось ехать на похороны.
Похоронили Игоря Святославича в Чернигове, в церкви святой Богородицы. Благолепный вид храма радовал взгляд: с внешней стороны стройностью и изящностью линий, с внутренней – хитрым переплетением цветных стекол-узоров в стрельчатых окнах и цветным же мозаичным полом с диковинными жар-птицами, гуляющими по диковинному же саду. Похоронили рядом с могилой его младшего брата Всеволода Святославича Буй-Тура.
Так, однажды слетев с отчего престола золотого, возвратились к нему же оба сокола, чтобы лечь в земле родной навсегда. Рядышком, один подле другого.
Душа в душу прожили эти князья, ни разу не затеяв между собой вражды-розни, строго следуя наказу своего родителя Святослава Ольговича, завещавшего им жить в мире и любви. Вот только второй наказ родителя: добыть град Тмутаракань они так и не смогли выполнить. Но здесь не их вина, а десница проведения.
Вдовую княгиню Ярославну каждый из сыновей звал к себе: Владимир – в Новгород Северский, Олег – в Курск, Роман – в Путивль. Но она, в траурных черных одеждах похожая на монахиню, по-видимому, и в душе была готова стать таковой, отказалась от всех предложений, решившись на постриг в женском монастыре, привнеся туда богатые дары. Даже слепому было видно, что Ярославна уже не жилец на этом свете.
«Вы простите, дети, мать свою, но жизнь на этом свете без любимого мужа и вашего батюшки мне уже не мила», – попросила она прощения у детей своих, сыновей и дочерей, перед тем как отъехать под кров монастыря.
Но и в тихой обители жить вдовой княгине не привелось – словно свечка сгорела она без своего любимого мужа. И вновь северским князьям пришлось оплакивать потерю самого близкого им человека – матери.


























ГЛАВА 3

А ты, буйный Роман, и Мстислав! Храбрая мысль влечет ваш ум на подвиг. Высоко взмываешь на подвиг в отваге, точно сокол на ветрах паря…
…На Немиге снопы стелют головами, молотят цепами булатными, на току жизнь кладут, веют душу от тела. У Немиги кровавые берега не добром были посеяны – посеяны костьми русских сынов.
                Слово о полку Игореве

Со смертью Игоря Святославича особых изменений на княжеских столах Чернигово-Северской земли не произошло: северские князья остались на своих княжеских уделах, а в Чернигове стал княжить Олег Святославич – старший сын покойного Святослава Всеволодовича. Однако, лишившись сдерживающего фактора – умеренной политики Игоря Святославича – черниговские и северские князья, за исключением курского князя Олега, ринулись в разборки между Рюриком Ростиславичем и Романом Мстиславичем.
Но вот великий князь Всеволод Юрьевич, желая примирить тестя и зятя, а также и черниговских с галицким, направил свои посольства из самых известных на Руси бояр в Галич, Киев и Чернигов. И тем удалось привести стороны к согласию и заключить между ними мир. Мало того, договорились общими силами пойти на днепровских половцев. Ничто не объединяет лучше, как появление общего врага. А он и не терялся. Просто за склоками было не до него.
Поход на половцев удался. Совокупив свои дружины под Киевом, Роман Мстиславич Галицкий, Рюрик Ростиславич Киевский с сыновьями своими Ростиславом и Владимиром, Ярослав Всеволодович Переяславский, Олег Святославич Черниговский со своими родными и двоюродными братьями Ярославичами и Игоревичами, среди которых был и курский князь Олег,  двинулись в низовья Днепра. Там в коротких сечах разбили несколько половецких ханов и с богатым полоном, возвратились в Триполь. Казалось бы, радоваться надо: во сколько-то лет на земле Русской наступил мир! Однако тишина на Руси в 1203 году длилась недолго. Уже в Триполи вновь возникла ссора между Рюриком и Романом. Черниговские князья поддержали Романа – и Рюрик с сыновьями был взят галицким князем под стражу, а затем в Киеве насильно пострижен в монахи. Насильственному пострижению подверглась и супруга Романа, дочь Рюрика, ранее отосланная галицким князем к отцу. Сыновей Рюрика, Ростислава и Владимира, Роман Мстиславич забрал с собой в Галич, а на киевский престол посадил вторично Ингоря Ярославича. Страсти заваривались нешуточные…
Но тут в самовольное и самоуправное распоряжение галицкого князя вмешался Всеволод Юрьевич и потребовал через своих послов освобождения из-под стражи Ростислава Юрьевича и передачи ему киевского стола. Заводить свару с великим князем Роман Мстиславич не пожелал, и Ростислав был отпущен.  Мало того, в тот же год киевским духовенством и боярством возведен на трон отца. Однако, не имея крепкой дружины и поддержки у киевлян, не питая особой надежды на поддержку своего тестя, он только царствовал, но не правил. И находился в полной зависимости от воинственного галицкого князя.
В это самое же время полоцкие князья, теснимые литовскими племенами, попросили помощи у черниговских. И те, совокупившись вновь с Романом Мстиславичем, помощь эту оказали. Более полутора тысяч литовских воинов было посечено, а около трех тысяч взято в плен. Причем большинство полона досталось опять галицкому князю, который крутенько обошелся с пленниками, приказав своим приближенным впрягать их в сохи и так пахать землю. С этого времени на Волыни, где остался литовский полон, и в Литве пошла гулять поговорка: «Романе! Худым живешь, литвою орешь».
Дошла поговорка эта и до слуха галицкого князя, но он только криво усмехнулся. Что ему какая-то литва полоненная, когда он князей русских престолов лишает, когда своих бояр так взял в ежовые рукавицы, что они воймя воют. Почувствовав себя самовластным самодержцем, когда почти все русские князья склоняли пред ним головы и искали дружбы, он вдруг вспомнил о боярах галицких, которые не раз отличились своим извечным вероломством. Вспомнив недобро, решил обезопасить себя и свой трон с этой стороны. И жестоко расправлялся не только со строптивыми и вероломными боярами, но и с теми, кто просто старался быть независимым. Действовал по придуманному им же принципу: «Чтобы спокойно есть мед из сот, надо задавить пчел».
И вот любимое его выражение пошло гулять по Галицкой земле, вызывая страх и ненависть боярства. Многие родовитые галичане, опасаясь за свою жизнь, бежали в Венгрию и Польшу. Это послужило поводом к походу Романа на польский Сендомир.
1204 год стал знаменит не только победоносной войной галицкого князя над польскими отрядами, но и взятием французскими крестоносцами Константинополя и разграблением ими последнего. А еще в этом году в Чернигове умер Олег Святославич, тезка Олега Курского, и на черниговский престол воссел Всеволод Святославич, прозванный Чермным за цвет волос и красноту веснушчатого лица.
Между тем, война галицкого князя с польским королем продолжилась. Роман требовал от Лешка Люблина и еще несколько городов, желая их присоединить к Волынской земле. Идя с полками на поляков, Роман Мстиславич, громогласно заявил: «Или над поляками победу одержу, или сам не возвращусь». Многие его служивые бояре, боясь крутого нрава своего князя, желали ему «невозвращения» и тайно сносились с польским королем, предлагая последнему затеять с Романом мирные переговоры и, заманив его в западню, пленить или же убить.
Лешко, терпя от Романа одно поражение за другим в открытых боях, пошел на переговоры и даже предложил галицкому князю заняться совместной охотой. Тот доверился и, имея с собой небольшую дружину, отправился к польскому королю, чтобы предаться вместе с ним второй излюбленной забаве всех государей – травле зверя. Первой же забавой всех властителей была, конечно, травля людей! Куда более захватывающее занятие, чем охота на зверюшек…
Не подозревая опасности, Роман попал в засаду, но и тут, несмотря на превосходящие силы противника, проявил храбрость и воинскую выдержку. Послав за подкреплением, с малым числом своих дружинников стал сражаться с польскими воинами, показывая личный пример мужества и стойкости, лично срубив несколько польских всадников.
Но силы были неравные, и пока подоспела помощь, Роман был тяжело ранен в грудь вражеским копьем. Привезенный в свой шатер воеводой, вскоре скончался, клятвенно прося воевод и дружинников посадить на галицкий стол его сына, четырехлетнего Даниила Романовича. Случилось это печальное для галичан и волынян событие 13 октября 1205 года.
– Опять быть великой замятне в Галицкой земле, – узнав о смерти Романа Мстиславича, поделился своими размышлениями с супругой Любавой князь Олег Игоревич. – Всем охота Галицкой землей попользоваться. Быть новой сваре…
– Еще какой! – отозвалась та, занимаясь рукоделием.
Обоим уже перевалило за три десятка лет. Олег возмужал, заматерел. Его большое волевое лицо украшали светлая курчавая борода и такого же цвета усы. Карие глаза светились силой и умом. В теле появилась некоторая грузность, но движения князя остались порывисты и стремительны – сказывались частые упражнения с мечом и боевым топором. Любава полностью вошла в тот возраст русских женщин, когда красота и материнство делают из них симбиоз очарования и горделивого достоинства, нежности и пламенной любви.
Если князь все свое свободное время уделял укреплению удельного града и волости, что привело к значительному росту населения в Курском княжестве, то княгиня занималась воспитанием двух сыновей. Больше им Господь почему-то не давал. А еще монастырем и школой для девочек, где наряду с обучением шитью, вязанию и вышиванию, еще обучали грамоте: письму, чтению и счету. Кроме школы для девочек, в Курске при церкви Покрова Богородицы имелась школа и для мальчиков. В ней обучали разным ремеслам и, конечно же, грамотности. И эта школа не была обойдена заботами и попечением курской княгини.
Исполнила княгиня и первую свою мечту – организовала в одной из самых светлых комнат княжеского терема библиотеку. И всеми правдами и неправдами собирала разные книги, древние свитки, списки со «Слова о походе князя Игоря», список с «Изборника» Святослава Ярославича, списки с народных былин, а также списки с переводов греческих и римских мудрецов и писателей.
– Лишними не будут, – говорила ласково.
Библиотека курской княгини была меньше, чем, скажем, библиотеки киевских или черниговских, да и северских князей. Многим меньше. Но она была своя, своими руками построенная и взлелеянная, уютно убранная и обставленная не только стеллажами для книг и свитков, но и скамьями для сидения и поставцами для чтения. Видать, потому и составляла гордость курских князей. В связи с чем довольно часто всей семьей, с подросшими уже сыновьями, они собирались тут для бесед и отдыха от повседневных забот. Читали поочередно. Иногда жизнеописания великих полководцев, иногда жития русских святых.
Чаще читались жития преподобного игумена, святого отца Феодосия Печерского, детские и отроческие годы которого прошли в Курске. К слову сказать, в Курске еще сохранилось старинное подворье на посаде, недалеко от детинца, на крутом берегу Тускора, в котором, по словам старожилов, проживала семья преподобного. Подворье было обнесено тыном из бревен. Правда, уже обветшалым. Состояло оно из тиунского двухъярусного, в две клети, дома с островерхой крышей, крытой потемневшим от времени, покрытым мхом тесом, и нескольких дворовых построек. В подворье жили теперь другие люди, так как род Феодосия Печерского со смертью детей его младшего брата пресекся. Однако дом притягивал к себе курян, в том числе и княжескую чету. Ведь не каждому граду дано иметь своего святого земляка.
Чета курских князей находилась в помещении библиотеки, когда Олег Игоревич завел речь о начале новых раздоров среди русских княжеств из-за владения Галицко-Волынским княжеством.
– Начнется, – оторвавшись от чтения большой, в толстом кожаном переплете книги, отозвалась княгиня. – Еще бы не начаться. Со всеми землями, которые Роман успел присоединить к своим княжествам – это самое большое не только в Руси, но и во всем мире государство. Ведь поболе Венгрии и Польши будет?!.
– Думаю, что поболе, – согласился Олег Игоревич.
– То-то же… Каждому захочется его к своим рукам прибрать. Это только глупые куры от себя гребут, а все государи стараются грести под себя.
– Как князь Роман? – с некоторым скепсисом поинтересовался Олег, который не очень-то одобрял действия покойного князя по захвату Галича.
– Как Роман, – подтвердила вполне серьезно Любава. – Думаю, что на этот раз не только венгры или поляки станут искать Галич, но и Рюрик для сынов своих, и Всеволод Чермный для братьев с сыновьями, и великий князь Всеволод Юрьевич для сынов своих… Не зря же его Большим Гнездом прозывают.
– Так Рюрик ведь пострижен! – не сдержался от громкого восклицания Олег. – Как может он Галича искать, когда в монастыре на хлебе да на воде сидит…
– Это он при Романе в монастыре постриг имел… Теперь, поверь моему слову, узнав, как и мы, о смерти зятя своего и ворога лютого, в един час от пострига избавится, сбросит сан вместе с монашеским коптырем* и клобуком. Мигом кинется не только Киева из-под сына своего Ростислава искать, но и Галича.
– Возможно, люба моя, ты и права, – тряхнул густой волнистой гривой Олег. – Возможно, и права… Ведь чем только черт не шутит, когда Бог спит?!. 
– Но мало того, что Рюрик бросится Галича искать, – продолжала меж тем Любава развивать мысль свою, – думаю, что на этот раз и братья твои в стороне не останутся… А если они ввяжутся, то и тебе в нашем Курске, к сожалению, уже не отсидеться…
– Да, – произнес с раздумьем Олег, – если братья мои влезут в эту заваруху, то и мне придется… Тут никуда не денешься: братья ведь! Да прав на галицкий стол у нас с братьями поболее будет, чем у некоторых… Хоть и по материнской линии, но дед наш на столе этом сидел. Помнится, мы с покойной матушкой нашей, княгиней Ефросиньей Ярославной, царство ей небесное, – мелко перекрестился на образа, – да с братцем Святославом к нему ездили мирить с Владимиром. Ох, грозен был старик, грозен! Я тогда помоложе сынов наших был… а что млаже Юрия, так это точно… Ему скоро ведь тринадцать?.. – то ли спросил княгиню, то ли рассуждал сам с собой Олег, уточняя возраст старшего сына.
– Ты это к чему клонишь? – насторожилась, словно гончая собака на охоте, взяв след, Любава. – К чему клонишь-то?
– А к тому, что сыну Юрию пора уже и к походной жизни привыкать, – не стал лукавить ни перед собой, ни перед женой курский князь.
– И не думай даже, – показала та коготки. – Рано еще ему ратоборствовать.
– Как так рано? – удивился князь. – Вспомни, мы с тобой были куда как моложе его, но ведь ратоборствовали, защищали град Путивль от половцев…
– Так то мы, – не думала сдаваться супругу Любава, становившаяся из ласковой кошки дикой тигрицей, когда речь шла о судьбе ее детей. – Да и деться нам тогда было некуда: смерть стояла по ту сторону тына. Теперь же, слава Богу, твоими стараниями не только тишина в Курске, но и во всем уделе. Половцев так примучили на Днепре и на Дону, что они теперь не только сами в набег не готовы идти, но рады тому, чтобы уже наши князья к ним не ходили. 
Поговорив еще некоторое время о претендентах на галицкий стол, но уже обходя тему участия в походе сына Изяслава, курская княжеская чета перешла к иным событиям.

Курская княгиня в своих прогнозах не ошиблась: Рюрик Ростиславич, сведав о кончине Романа, тут же сложил с себя сан и, войдя в согласие с племянником Мстиславом Романовичем, призвав других племянников и половцев, двинулся к Киеву. Киевский князь и сын Рюрика, Ростислав, безропотно уступил великий стол родителю. Не ошиблась Любава и в том, что черниговские и северские князья втянутся в борьбу за Галич, где бывшей Романовой дружиной был поставлен на княжение малолетний Даниил. Княжил сей отрок при совете из бояр и собственной матушки – сестре Коломана и Андрея. На ней Роман был женат после расторжения брака с дочерью Рюрика в 1197 году.
Заняв Киев, Рюрик первым делом послал послов в Чернигов к Всеволоду Святославичу Чермному, прося его помощи для похода на Галич.
«Вот и хорошо, – потирая руки от предвкушения возможной удачи, размышлял наедине с самим собой черниговский князь. – Главное взять Галич, а там посмотрим, кто править в нем останется…» И послал черниговские и северские дружины вместе с их князьями в помощь Рюрику. А тот еще призвал под свои знамена смоленского князя с его братией и поляков. Сила немалая. Рюрик с войсками, собравшимися на этот раз у Чернигова, двинулся к Галичу, а поляки – к Владимиру Волынскому. Там находился ушедший из Галича князь Даниил Романович. Полякам везло – они окружили град с юным князем. Победа казалась полной. Сама, как созревшее яблочко белого налива, в руки падает… Но тут вмешался венгерский король Эндре или, по-русски, Андрей, который послал конные рати к Галичу и на Волынь, к Владимиру. Венгры принудили Всеволода Черниговского, войска которого были уже под Галичем, просить мира.
Вскоре мир был заключен, и все враждебные стороны, в том числе и поляки, не солоно хлебавши, двинулись восвояси.
В один из вечеров, когда дружины северских князей (северские князья держались вместе), на марше домой встали на бивуак, в шатер Владимира Игоревича мечник Павел втолкнул какого-то крупнотелого мужа, одетого по-дорожному, но державшегося с достоинством.
– Говорит, что из Галича… дело для князя из рода детей Ярославны Галицкой имеет. Может, правду бает, а, может, и врет, будучи подослан… Хотя оружия при нем не имеется – я его обыскал, – доложил неспешно и тихо, с интересом поглядывая на незнакомца.
– Ладно, – прищуриваясь в вечернем сумраке, чтобы лучше разглядеть незнакомца, произнес северский князь, которого трудно было заподозрить в трусости, – разберемся, что за птица к нам залетела: сокол охотничий или же тетерев токующий. А ты постой пока у шатра, чтобы кто-либо не приперся ненароком.
– Исполню, княже, – тут же отозвался мечник и шагнул наружу, закрывая за собой полог шатра.
– Говори, – дождавшись, когда за мечником закрылся полог и стали не слышны его шаги, произнес Владимир Игоревич, обращаясь к доставленному мужу. – Кем подослан и с чем? Хоть не признаю тебя, но вижу, что боярин… Утицу по походке, а сокола по полету видать! Боярина же – по ухваткам, – усмехнулся жестко. – С чем пожаловал?..
– Да, князь, ты верно догадался, – сделав поклон лишь одной главой, как было в привычке лишь у галицких нарочитых людей, произнес незнакомец, – я боярин из Галича. Послан по решению веча и боярской думы к тебе, князь Владимир… звать на галицкий стол!
– Тише, – поднял палец к губам Владимир, – и в лесу уши имеются.
Торопливо приблизился к выходу из шатра, откинул дланью полог и выглянул наружу. Чужих поблизости не было, своих – тоже. Только невдалеке маячила мощная фигура мечника Павла, несшего службу по охране шатра от посторонних глаз.
– А теперь расскажи все подробно да шепотком, – убедившись в отсутствии чужих глаз и ушей, возвратясь в шатер, приказал Владимир. – Я весь во внимании.

Вскоре мечник Павел, отведя таинственного незнакомца в один из шатров личной охраны северского князя и  буркнув гридням, чтобы присмотрели за ним, уже созывал в шатер Владимира его братьев: Олега, Святослава и Романа.
– Вот беспокойная душа, – незлобиво ругался Роман, осторожно ступая по земле, чтобы в темноте ненароком не споткнуться и не упасть, – сам не спит и другим спать не дает. А ведь знает, что умаялись в походе этом. И что у него такое случилось, что среди ночи всех будоражит?
– Наверное, красоток своих показать нам хочет… Большой охотник братец наш до них, – предположил Святослав, сам не меньший охотник до женских прелестей, чем Владимир. – Мог бы и светлого дня подождать. Товар такой, что за несколько часов не испортится… Не рыба, чай, не протухнет… – хихикнул соромно.
– Сейчас и узнаем,– отозвался Олег, подсвечивая себе путь потрескивающим факелом. – Вот шатер его.

– Как посоветуете поступить? – спросил северский князь прибывших братьев.
В его походном шатре тихо и светло от берестяных факелов, по-конски фыркающих мелкими искрами.
– А нет ли тут подвоха? – заметил осторожный Святослав. – Не ловушка ли?
– Не думаю, – тут же отверг это предположение Владимир. – Хотя некоторая доля риска имеется: ведь часть галицкой старшины послала и к князю Всеволоду Юрьевичу, прося сына его… кажется, Ярослава.
– Если зовут, – внес свое предложение Роман, – то надо, не мешкая, идти. Такой кус сам в руки дается, что просто умереть и не жить! Знаешь, брат, ты нам в место отца. Потому и скажу тебе прямо: дают – бери… ибо дареному коню в зубы не смотрят.
– А я думал, что ты окончишь поговорку другими словами, – усмехнулся Владимир и процитировал: – Дают – бери, а бьют – беги! – Потом обратился к Олегу: – А ты, брат, что молчишь? Может, против?…
– Нет, не против, – отозвался курский князь. – Я также за то, чтобы как можно быстрее ты, брат, поспешил в Галич! Это же прекрасно, что без войны и крови такое княжество, как плод созревший, в руки падает. Бери малую дружину – и с Богом! Пока старшина галицкая не передумала… да другие претенденты не поторопились…
– А ты, Святослав, что скажешь?
– То же, что и Роман с Олегом: дают – бери!
– Спасибо, братья, – был растроган единодушной поддержкой своей братии северский князь. – Не буду время терять. Сейчас же по-тихому отъеду с послом и гриднями: мечник Павел кого надо уже поднимает… Со столами своими потом разберемся…
– А что разбираться, – отозвался Олег простодушно, – брату Святославу отдашь. Давно ждет удела своего…
– А ты?
– А что – я?.. Мне и курского удела достаточно.
– Тогда будьте здравы, не поминайте лихом. И с Богом!
– С Богом!
Никто не видел, как этой ночью два десятка всадников незаметно покинуло бивуак северских дружин, растворившись в ночном мраке. А через два дня галичане, сторонники внука Ярославова, уже приветствовали Владимира Игоревича на земле деда его.
…Ярослав Всеволодович, сын великого князя Всеволода Юрьевича, опоздал на три дня, поэтому был вынужден повернуть со своей дружиной от стен Галича с великой для себя и отца своего досадой. Не менее великого князя и его сына были удивлены и раздосадованы прытью северского князя Рюрик Ростиславич и Всеволод Святославич Черниговский. «Наш пострел везде поспел», – рыжелико хмурился он.

– Вот бы мать наша порадовалась, – обращаясь к Олегу, произнес Роман, когда стало известно о благополучном вокняжении Владимира Игоревича на галицком столе. – Ведь ее родное княжество, наконец-то, стало в наших руках…
Из всех Игоревичей Роман был самый неспокойный. Довольно часто вступал в споры со старшими братьями даже тогда, когда был явно неправ. Видимо в его характере проснулся неукротимый нрав прадеда Олега Святославича, названного в «Слове о полку Игореве» Гориславичем, начавшим сеять на Руси стрелы розни. Вот и Роман довольно часто вспыльчив не в меру и обуян излишней гордостью, которую правильно окрестили гордыней. Сев после Владимира в обход Святослава на путивльский стол, Роман стал высокомерен и заносчив, чем раздражал не только своих бояр, но и братьев.
«И в кого он такой уродился, – не раз сетовали Олег и Владимир. – Родители наши жили душа в душу. Отец с братьями – в уважении друг друга… На что Всеволод Святославич был богатырь из богатырей, но к родителю нашему всегда относился с почтением. Наверно, в выя своего, Владимира Ярославича Галицкого, скандалиста и изгоя… да еще в прадеда Олега Гориславича».
– Возможно, – проявил на этот раз осторожность курский князь, услышав из уст Романа, что Галицкое княжество «наконец стало нашим», и что покойная матушка этому бы обрадовалась. – Возможно… Только не «нашим», а брата нашего Владимира. Да и то вряд ли надолго…
Что-то неясное, непонятное, неосязаемое беспокоило Олега Игоревича. Возможно, та легкость, с которой старшему брату далась вотчина деда; возможно, та опасность, которая таилась в поведении своенравных и заносчивых галицких бояр.
– Зря иронизируешь, – тут же отреагировал Роман. – Я не ошибся, сказав, наше. Думаю, что Владимир поделится с нами уделами. Ведь Галицкое княжество даже без учета Волынского не чета Северскому… Потому и должен поделиться с нами… Одному ему все равно его не удержать… А с нами – удержим за милую душу!
– Не знаю, как ты с другими братьями, но мне в Галицкой земле уделов не надобно. Мне мой Курск мил и дорог, потому иного не ищу. Ибо сказано, что от добра добра не ищут и что лучше синица в руке, чем журавль в небе!
– Ты вот от матушки нашей разных пословиц да поговорок набрался, но от них, видит Бог, богатства не прибавляется, – отмахнулся с пренебрежением Роман. – И, вообще, глупо упускать возможность прибавить толику богатств, идущих в руки.
После этого разговор как-то уже не сложился, и братья Игоревичи расстались, оставшись каждый при своем мнении. Однако предположения Романовы вскоре оправдались: укрепившись на галицком престоле, Владимир Игоревич вызвал к себе Святослава и Романа. Первому дал Владимир Волынский, изгнав из него вдову Романа Мстиславича с детьми Даниилом и Васильком. Те подались в Краков к королю польскому Лешко Белому, вчерашнему противнику и виновнику смерти их отца. Второму – Звенигород. Северское княжество было предложено Олегу Игоревичу. Но тот, посоветовавшись с супругой, отказался в пользу самого младшего из Игоревичей, Ростислава.
«Пусть Ростислав княжит в Новгороде Северском, – отписал он Владимиру в Галич. – Видимо, пришла его пора. Мне же достаточно и Курска с волостями. Прикипел я к Курскому княжеству душой».
«Блаженный какой-то братец наш Олег», – счел Владимир Игоревич ответ Олега. И посадил на северский стол Ростислава. А Путивль передал своему старшему сыну, Изяславу.
Чтобы не зарились на него другие.
Под другими мел в виду трубчевских Всеволодовичей, потомков славного Буй-Тура.
Позавидовав троюродному брату, нежданно-негаданно усевшемуся на галицкий престол, Всеволод Святославич Чермный решил: «А чем он хуже удачливого брата? Ничем. Потому не поискать ли из-под Рюрика киевского стола, на котором сидели дед и отец… Рюрик стар, слаб, киевлянами не любим, – размышлял Всеволод. – Дружина у него малочисленна… Моя же собрана, а совокупно с дружинами братьев – это сила! Надо рискнуть, ибо риск – благородное дело. А кто не рискует, тот… в Киеве не сидит. А еще Рюрик, считая меня своим союзником, подозрений не имеет. Вот и надо воспользоваться этим обстоятельством».
Придя к такому решению, призвал братьев своих, чтобы заручиться поддержкой. И родные, и двоюродные полностью поддержали Всеволода. И не только поддержали, но и посоветовали тайно снестись с киевскими боярами да тысяцкими, чтобы последние не препятствовали вхождению их дружин в город.
Сказано – сделано. Рюрик Ростиславич, пребывая в счастливом неведении в своем тереме после похода на Галич, даже удивиться не успел, как оказался вновь лишенным великого стола: Киев оказался заполнен черниговскими дружинами, а все бояре, воеводы и тысяцкие – под рукой Всеволода Чермного. Овладев Киевом, Всеволод Святославич отослал Рюрика в Овруч, а во все города Киевского княжества направил своих посадников, наместников да тиунов. Сына же Рюрикова, Ростислава, княжившего в Вышгороде, оставил на своем месте, как оставил на своем месте и Рюрикова племянника, Мстислава Романовича, княжившего в Белгороде. А вот Ярослава Всеволодовича, сына Всеволода Юрьевича Большое Гнездо, княжившего в Переяславле, вывел, обвинив в том, что тот «выступал супротивником Владимиру Игоревичу в деле Галицкого княжества». Обиженный Ярослав ушел в Суздаль, а на его место в Переяславле впервые со времен Мономаха был посажен представитель рода Ольговичей, сын Всеволода Святославича, Михаил Всеволодович. Случилось же это 29 сентября 1206 года.
– Опять черниговские князья нанесли обиду роду Мономашичей, – узнав о случившемся в Киевской земле, сказала Любава супругу. – Знать, надо ждать очередной замятни. И не только в Киеве, но и в Чернигове. Видит Бог, Большое Гнездо такого не спустит…
– А пусть, – как-то беззаботно отнесся Олег Игоревич к словам супруги. – Лишь бы нашего удела сие не коснулось. Тут своей докуки хватает… К примеру, братец наш, Роман Игоревич, уже не довольствуется Звенигородским княжеством… ему, видишь ли, еще больший удел в земле Галицкой подавай!  А то и сам Галич… И в кого он у нас такой уродился, ума не приложу?..
– Если не в мать и в отца, то в проезжего молодца, – пошутила довольно легкомысленно княгиня, что с ней бывало крайне редко.
– Это ты, лада, брось. Матушка моя отцу всегда верна была, – не принял шутки Олег Игоревич.
– Прости великодушно, прости, – поспешила с извинениями Любава. – Нехорошо получилось… как-то с языка сорвалось. Забыла изречение древних мудрецов, что язык мой – враг мой.
Ссор в семье курские князья не любили. И вскоре, попросив друг у друга прощения, пресекли конфликт в зародыше. Затем вновь продолжили беседу о возможных последствиях действий черниговского князя.

Курские князья не ошиблись, когда предположили, что надо ждать очередной замятни. Рюрик, отойдя от шока собственной растерянности и коварства черниговского князя, под предлогом похода на Литву, собрал значительное войско, призвал дружины сыновей и племянников, диких половцев, пришел к стенам Киева. Всеволод Святославич не успел собрать дружины и был вынужден уступить Киев Рюрику, а Переяславль – Владимиру Рюриковичу. Однако, вынужденно уступив киевский стол, так как сила солому ломит, Всеволод Святославич Чермный, повадками напоминавший своего деда, также Всеволода Святославича, от владения киевским княжеством не отказался. Находясь в Чернигове, он разослал ко всем удельным черниговским и северским князьям своих посланцев с просьбой оказать ему воинскую помощь, обещая вознаграждения и удельные грады. Обычная уловка всех великих князей, которые и не думали даже исполнять обещанное, но, как часто бывает в жизни, она сработала. К Чернигову с Подесенья и Посемья потянулись дружины, ведомые не только Святославичами, Ярославичами и Игоревичами, но и их детьми и племянниками.
Как не любил курский князь княжеских распрей, но и ему пришлось вместе с обоими сыновьями, Юрием и Дмитрием, принять участие в этом походе, ведя с полтысячи кметей. Одно утешало курского князя, что котора, затеянная русскими князьями, происходит на черниговских и киевских землях, а не на его Курщине, ставшей родной.
«Слава те Господи, – молился мысленно, – сие бедствие далеко от моего края, обустроенного и украшенного трудами рук моих».
На помощь Всеволоду Черниговскому спешил со своей дружиной рыльский князь Мстислав Святославич. Да не один, а с младшим братом Дмитрием, родившимся уже без отца, Святослава Ольговича, в 1186 году. Вел воев Святославом Вячеславович Трубчевский. Тоже с братьями Андреем и Игорем. Свои дружины предоставили Ростислав Северский и Изяслав Владимирович Путивльский. Даже старейший в роду северских князей Владимир Игоревич, оставив Галич на брата Романа, поторапливал галицкие полки.
Давно Черниговская земля такого единодушия в Ольговичах не видела. Давно не доводилось потомкам Олега Гориславича сойтись почти всем вместе и повидаться друг с другом. Не только повидаться, но и познакомиться – многие друг друга впервые в походе и увидели. Не часто такое бывает…
Огромная рать черниговцев и северцев подошла сначала к Триполю, который без сечи передался Всеволоду Святославичу. От Триполя двинулись к Киеву. Рюрик, сведав о сильном войске своего недруга, сам покинул стольный град, вновь уйдя в Овруч. Из Киева дружины черниговских и северских князей двинулись к Белгороду, в котором находился Мстислав Романович. Мстислав Романович сопротивления не оказал, только попросил разрешения ему с его дружиной с честью пройти к Смоленску. Всеволод Святославич проявил благоразумие и пропустил племянника Рюрика в Смоленскую землю. После Белгорода на пути черниговского воинства оказался Торченск, в котором закрылся Мстислав Мстиславич, младший Рюриков племянник. Он один из всех сторонников Рюрика и оказал сопротивление. Но, как известно, сила ломит солому, и Мстислав Мстиславич был вынужден запросить мира. Мир ему был дан. Союзные Всеволоду Святославичу половцы обложили Корсунь и стали грабить его окрестности, где в основном проживали торки да берендеи. Пришлось приструнить половецких ханов, пообещав пойти в их земли, если они не призовут своих степных разбойников к порядку. «Мне сожженная и разграбленная земля не нужна», – заявил ханам Всеволод с общего одобрения своей братии, чувствуя за собой великую силу, способную не только Киевское княжество на блюдечке с золотой каемочкой ему поднести, но и Степь Половецкую дрожать заставить. – Мне нужен край богатый и процветающий». И грабежи прекратились.
Овладев всей Киевской землей, Всеволод Святославич, вновь воссел на великий престол, отблагодарив богато призванных ими князей и половцев, а с уделами попросил немного обождать: «Оглядеться, братья и други, надобно, чтобы всем воздать по заслугам и никого не обидеть».
«Обещанного, как известно, три года ждут», – усмехнулся про себя курский князь, однако вслух ничего не сказал: к чему слова зря на ветер бросать. Олег Игоревич радовался, что поход был большой и бескровный, что не только он повидался со своими братьями и племянниками, но и сыновья его повидались с родичами, да и участие в настоящем деле приняли. «Все это хорошо, – думал Олег Игоревич, любуясь со стороны на стройных и сильных, еще совсем безусых сыновей своих – одно плохо: не долго Всеволод на киевском великом столе усидит. Ведь всех Мономашичей разом обидел: и тех, кто в Смоленске, и тех, кто в Рязанских землях, и тех, кто в Луцке. Но более всего великого князя Всеволода Юрьевича с его большим выводком… Зря он так… напрасно разворошил осиное гнездо».
Оказав Всеволоду Святославичу помощь, северские дружины возвратились к родным очагам. Повел свои железные полки домой и Владимир Игоревич, но попасть сразу в Галич не смог. С подачи галицких бояр, особенно Родислава и Сбислава, Роман Игоревич, воспользовавшись отсутствием старшего брата, занял галицкий стол. А чтобы крепче на нем сиделось, сошелся тайно с венгерским королем и заручился его поддержкой. Владимиру Игоревичу пришлось едва ли не штурмом собственной столицы добывать украденный трон.
«Вот как ты отплатил мне за всю любовь и добродетель мою, оказанную тебе, – писал с гневом Роману Владимир. – Вместо того, чтобы благодарить меня, ответил черной неблагодарностью. Но Бог все видит! Он нас рассудит».
«Я не виноват, – извивался ужом Роман. – Во-первых, прошел слух, что ты погиб в сече, а во-вторых, я не сам сел на галицкий стол, а поставлен на нем галицким боярством».
«Уж это мне галицкое боярство, непостоянное и коварное», – злился Владимир Игоревич и требовал от Романа возвращения престола.
В конце концов, Роман сдался и уступил старшему брату галицкий стол, возвратившись в Звенигород, чему немало способствовали бывшие при Владимире полки. Однако между Игоревичами с этого времени пролегла глубокая пропасть. Прежней дружбы и доверия уже не было.
Долго ли, коротко ли, но о вражде в Галиче между братьями стало известно и в Курске. Недаром же говорится, что хорошая весть длинным путем идет, а плохая – наикратчайшим летит.
– Вот уж и братья мои меж собой вражду-котору затеяли, – попечалился супруге курский князь. – Не понимают, глупые, что это только врагам нашим, врагам всего нашего рода, на руку. И все Роман неугомонный…
– Может, одумаются, – неуверенно заметила княгиня. – Ведь братья же…
– Знаешь, что-то не верится…





























ГЛАВА 4

Билися день, билися другой; на третий день к полудню пали стяги Игоревы. Тут два брата разлучилися на берегу быстрой Каялы; тут кровавого вина не достало; тут пир закончили храбрые русичи…
…О, стонать Русской земле, вспоминая первые времена и первых князей!
                Слово о полку Игореве


Случилось то, что и должно было случиться: Всеволод Юрьевич призвал из Новгорода сына своего Константина с новгородской дружиной и посадником Мирошкой, чтобы, войдя в союз с рязанскими, муромскими и пронскими князьями, двинуться на Киев и Чернигов.
«Ждите под Москвой, – писал великий князь сыну. – Там общий сбор дружин наших. Покараем Всеволода Чермного с братией его».
Узнав, что новгородские дружины Константина  уже в Москве, 19 августа Всеволод Юрьевич с сыновьями Юрием, Ярославом и Владимиром, оставив стол на сына Святослава, выступил на соединение с новгородцами. Вскоре к Москве пришли и рязанские князья Глеб и Олег Владимировичи с дружинами.
«Добре! – радовался великий князь, видя крепость рязанских полков. – Сила с каждым днем множится».
Вслед за рязанцами на Оке к воинству великого князя обещались пристать муромские и пронские: Роман Глебович с сыновьями Мстиславом и Ростиславом да Ингорь и Юрий Ингоревичи. А еще Давыд Муромский да Всеволод Пронский.
Один Кир Михаил, зять Всеволода Чермного, оказавшийся в этой распри между молотом и наковальней, от участия в походе на Киев отказался.
«Вы ратоборствуйте, а мне не с руки», – заявил о своем невмешательстве ни на одной, ни на другой стороне.
Худо бы пришлось земле Черниговской, если бы великий князь двинул союзное войско – силы собраны немалые. Но тут вмешался счастливый случай: Глеб и Олег Владимировичи, ища уделов из-под стрыев своих, оклеветали перед Всеволодом Юрьевичем князей рязанских. Мол, спят и видят себя в Суздали и Владимире.
Поверив клеветникам, великий князь взял в железа тяжкие всех рязанских князей и бояр. Сделал сие вопреки мнению сына Константина, разгадавшего замыслы Владимировичей. Случилось это 22 сентября.
Вспыхнувшая распря, в результате которой Всеволод Большое Гнездо не только пленил большинство рязанских князей, но и принудил их дать клятву на верность себе и сыну Ярославу, посаженному на рязанское княжество, предотвратила поход на Всеволода Чермного. Черниговские князья могли перевести дух. А после того, как оставшиеся на свободе рязанские князья попытались поднять мятеж, речи о походе против черниговских уже не заходило. Тут бы самому, дай Бог, вынести ноги из заварившейся свары.
Да, это спасло черниговские и северские уделы от разорения, но самого Чермного от участи лишиться Киева не избавило. Рюрик, видя, что внимание Всеволода Святославича было приковано к действиям великого князя, тут же воспользовался моментом. Совокупившись с сыновьями и днепровскими половцами, решительным набегом овладел Киевом. Всеволоду Чермному, не ожидавшему удара с этой стороны, пришлось срочно бежать с княгиней и детьми из града. Все его имущество и имущество бояр его стало добычей для половцев.
Возвратившись в Чернигов, Всеволод Святославич, снова стал созывать братию, чтобы общими силами ударить на Рюрика и вернуть Киев в лоно Ольговичей. Однако не все черниговские и северские князья смогли откликнуться на его зов. В Галиче началась борьба между Владимиром и Романом Игоревичами из-за галицкого стола. Интригуя против старшего брата, Роман из Звенигорода снова стал тайно сноситься с венгерским королем, ища его поддержки. Король Эндре, в известной степени поддерживающий племянников Даниила и Василька Романовичей, претендовавших на Галицко-Волынское княжество, всегда был рал любой смуте между Игоревичами. Поэтому с радостью направил войска под стены Галича. Владимиру Игоревичу пришлось покинуть стол деда Ярослава и направиться в Новгород Северский. Но и здесь его не жаловали. Ростислав Игоревич, находившийся по воле Владимира на северском столе и почувствовавший всю прелесть княжеской власти, уступать власть Владимиру не желал.
«Брат, ты дорог мне, – говорил он Владимиру, – но северский стол еще дороже. Если желаешь просто жить в граде без княжения, то живи. Возражать не стану. Ты все же брат мне. Если же стола подо мной ищешь, то не уступлю».
Дело чуть до сечи между братьями не дошло, ибо за каждым из них стояла немалая дружина. Только вмешательство Олега Игоревича, прискакавшего по зову Владимира к Новгородку Северскому и усовестившего Ростислава, в какой-то мере загасило открытый огонь нового конфликта между Игоревичами. Ростислав уступил, и Владимир вновь сел на свой стол. Все бы ничего, но Ростислав уже затаил обиду не только на Владимира, но и на Олега.
В результате всех этих передряг ни Владимир, ни Роман, ни Святослав, которого в его Владимире Волынском постоянно обступали польские войска, нанимаемые вдовой князя Романа Святославича на деньги венгерского короля, ни Ростислав оказать помощь черниговским князьям не могли. Лишившись поддержки северских князей, Всеволод Святославич, простояв без пользы четырнадцать дней под стенами Киева, вынужден был, «не солоно хлебавши», возвратиться в Чернигов.
Переживая возникшую между братьями распрю, Олег Курский не раз отмечал, что в выигрыше от всего происходящего остаются только соседи: половцы, венгры да поляки. Сами же русичи только кровь свою проливают, не имея от этого никакого прибытка.
«Хорошо, что удел мой стоит на отшибе, – приходили то горькие, то успокоительные мысли, – мало кого прельщает. А то бы и мне пришлось даже от братьев его оборонять».
Впрочем, эти мысли не мешали курскому князю укреплять свое княжество, выстраивая все новые и новые засечные городки на Псле – порубежьи со Степью. Одного Горнальского городища, чтобы преградить половецким ордам путь на Курск и другие городки и селения княжества, там явно не доставало. А чтобы новые острожки были крепче, в них должны были находиться не только воинские отряды дружинников, но и бояре и черный люд. Черный люд мог, конечно, жить и без бояр. Только, как отмечал курский князь, народ быстрее укоренялся там, где появлялись боярские вотчины или вотчины его служилых людей. Бояре, как правило, возводили не просто дом, а крепость, замок, соблюдая при этом традиции строительства детинцев в удельных градах. Они обносили свое владение крепким тыном на насыпном валу, обводили глубоким рвом. И, сидя в замке, как пауки, опутывали паутиной долгов, куп и прочих обязанностей все окрестные селения,  весь черный люд, который уже не мог просто так разбежаться с этих мест даже при появлении опасности. Глубоко в душе все это не очень-то нравилось курскому князю, но иного пути он не видел: боярство требовалось как-то удержать при себе. Ведь оно – главная опора князя. Плохая ли, хорошая, но опора. Другого пока еще не придумано! 
К строительству порубежных засек подталкивал и пример покойного стрыя и крестного отца, Всеволода Святославича. Заложенные когда-то им городища Боянское да Суджанское на реках Боянке и Судже, притоках Псла, превратились из порубежных засек в городки с большим числом жителей и постоянной воинской дружиной. Так стараниями князя Олега Игоревича возникли засеки Воробжа да Корокча между Суджанским и Боянским городищами, а еще Пселец да Княжий Дол к восходу от Боянского же городища. Не забыты князем были и Ольгов, и Ратск, и Дмитриев-Ольговский, ставшие настоящими городками, а также Липинский и Банищанский острожки, в которых находились его умелые посадники да наместники с небольшими отрядами сторожи.
Со времен несчастного похода его отца в Половецкую степь, большие набеги степных орд на земли Курского княжества прекратились. Прослышав про тишину в его уделе, про справедливое разбирательство судных дел, из других весей и пределов земли Русской потянулся народ, ища лучшей доли. Олег Игоревич прибывших старался привечать, делал послабления на первых порах, избавив на год, а то и пять лет (для тех, кто селился на окраинах) от податей. Впрочем, для тех, кто уже укоренился и обзавелся кое-каким скарбом и семьями, таких поблажек уже не было: княжеские тиуны тут следили строго, спрашивали по полной мере. В случае необходимости курский князь уже мог выставить дружину до двух тысяч воинов, из которых почти полторы тысячи были комонные.
Несмотря на то, что Курск не стоял на главных торговых путях, Олег Игоревич, следуя совету княгини, большое внимание уделял развитию в княжестве торговли. Поощрялись не только местные торговые гости, имевшие торговые лавки и склады как на посаде, так и в самом детинце для пущей сохранности, но и прибывающие из других городов, княжеств и даже иностранных государств. Для большего удобства только в Курске было построено несколько пристаней для стругов и насадов, чтобы наравне с сухопутным путем в летнюю пору можно было пользоваться водным, по Тускору и Семи. Подобные пристани были построены в Ратске и Ольгове.
Курский князь, видя, что от княжеских распрей один лишь вред, жаждал мира на своей земле. Но так как установить мир во всех княжествах, когда собственные родные братья готовы были, словно псы голодные, вцепиться друг другу в горло и загрызть насмерть, оказалось не в его воле, то действовал согласно русской мудрости: мир стоит до войны, а война – до мира. Потому и укреплял дружину и грады свои. Если не от половцев, то от русских же князей, в том числе и от собственных братьев. А еще всеми силами старался примирить братьев, посылая увещевательные послания то одному из них, то другому, а то и всем сразу.
Между тем подрастали и мужали его собственные сыновья, приходилось уже думать и об их устроении. Рассчитывать для них на уделы в Северской и тем более Черниговской земле не приходилось – там и своих ртов хоть отбавляй. Надо было каким-то образом изворачиваться в собственном княжестве, не век же им сидеть на шее у родителей… Но как? Эх, не зря же говорится, что когда детки малые, то и беды малые, а когда детки взрослые, то и беды возрастают. Все чаще и чаще Олег Игоревич задумывался, чтобы если не уделы для сыновей из земель своих выделить, то хотя бы в города на кормление посадить. Например, в Липовец или Ратск. Но сыновья уделов пока не требовали, значит, с Ратском и  Липовцом можно было подождать…

Лишив Владимира галицкого стола, Роман Игоревич недолго торжествовал победу над старшим братом: Рюрик Ростиславич, использовав тот же самый прием, войдя в союз с венгерским королем, изгнал Игоревича из Галича, посадив туда собственного сына Ростислава Рюриковича. Впрочем, не успели венгерские полки покинуть Галицкую землю, как галичане вновь послали за Романом и возвели его на трон. Но тут опять пришли венгерские войска. Князь Роман был пленен и увезен ими в Венгрию. А в Галиче на княжеский престол с согласия местных бояр сел один из воевод короля Эндре, Бенедикт, сделав это княжество уделом своего короля. Данное обстоятельство заставило всех Игоревичей забыть прежние раздоры и вновь сплотиться вокруг Владимира, призвавшего остальных братьев к походу на Галич, а то и в Венгрию.
«Возвратим дедов стол нашему роду! – как заклинание твердил Владимир Игоревич братьям, сыновьям и племянникам. – Не посрамим роду своего».
«Не посрамим, – отвечали ему. – Лучше смерть, чем позор»!
Олег Игоревич Курский в подготовке данного похода принял самое активное участие. Полторы тысячи его ратников, ведомые им и его сыновьями, двинулись к Новгороду Северскому, где Владимир определил место сбора северских дружин. Когда Олег привел своих курян к столице Северщины, то там были уже и рыляне Мстислава Святославича, и путивляне Изяслава Владимировича, и трубчане Святослава Всеволодовича, и, конечно же, дружина самого Владимира. Воинство собралось внушительное. Тысяч десять, не менее. Хотели звать еще и черниговских князей, но, подумав, что те заняты собственными распрями с Рюриком и Всеволодом Юрьевичем, решили от обращения к ним воздержаться и вести дело собственными силами. К тому же узнали, что Роману Игоревичу удалось бежать из венгерского плена.
Когда северские рати уже находились на марше, пришло известие, что в Киеве скончался Рюрик Ростиславич. Это обстоятельство не только обрадовало: избавились от врага, но и облегчило путь до Галицкого княжества. Теперь двигаться вперед можно было смело, не остерегаясь препон со стороны смоленского и киевского князей. Ведь в Киеве уже княжил Всеволод Святославич Чермный, призванный самими киевлянами. Смоленские же, лишившись поддержки Рюрика, притихли.
Северские дружины, сплошь комонные, на застоявшихся сытых конях, ведомые Владимиром Игоревичем, двигались стремительно. Не прошло и недели, как они были уже под стенами древнего града. Здесь же к ним присоединился с небольшой дружиной Святослав Игоревич, выпровоженный поляками из Владимира Волынского. Бенедикт и опомниться не успел, как вместе с остатками венгерских войск был изгнан не только из Галича, но и со всей галицкой земли.
Чтобы обезопасить себя от  поползновений венгров и поляков, поддерживающих сыновей покойного Романа Мстиславича, а также оградиться от притязаний великого князя Всеволода Юрьевича, имевшего виды на данное княжество, северские князья, посоветовавшись, решили посадить в Галиче Владимира, как старшего из всех Игоревичей. Звенигород оставили за Романом. А Святослава Игоревича, отказавшегося от Владимира-Волынского, разоренного поляками, наделили Перемышлем.
– Пусть в нем княжат дети Романа Мстиславича, приведшие поляков, – заявил Святослав, отказываясь от Владимира. – Нам меньше докуки будет… от них. Ведь пока они живы, пока жива их мать-венгерка, от обладания отцовой вотчиной не откажутся.
– И то верно, – согласились остальные Игоревичи. – Лучше иметь худого соседа, чем заклятого врага. С соседом и помириться можно, а с врагом вряд ли.
А чтобы еще больше укрепиться в Галицкой земле, Изяславу Владимировичу решили дать Теребовль.
– Да не желаю я Теребовля, – воспротивился поначалу этому решению Изяслав Владимирович. – В нем, как известно, княжил когда-то Василько, брат прапрадеда нашего по материнской линии Володаря Ростиславича,  ослепленный в 1097 году от рождества Христова по навету Давыда Игоревича Волынского. Мне кажется, это плохая примета.
– Брось, Изяслав, никто тебя не ослепит, – пристыдил племянника Олег. – Помни, что все мы под Богом ходим. А без его воли даже волос с головы не падет.
– А еще на Руси говорят, что кому быть повешенному, тот не утонет, – откровенно зубоскалил Роман Игоревич.
Явно рассчитывал на смех окружающих. Однако никто его не поддержал: слишком уж кощунственно.
– Это, брат, ни к чему, – строго перебил шутника Владимир Игоревич, которому не понравилась злая заноза Романа. – Олег верно заметил: все под Господом ходим.
Сам же Олег подумал: «Ну, что за язва у нас братец Роман, так и смотрит, как бы ближнего своего ущипнуть позлее да побольнее?.. И в кого он только такой? Ох, права, права Любава: ни в мать, ни в отца, а в чужого молодца».
Пришлось Изяславу согласиться на Теребовль. Но и Путивль он оставлял за собой.
Второго сына Владимира, Ростислава, снабдив дарами и большим посольством, решили отправить к венгерскому королю, чтобы таким образом предотвратить дальнейшие нападения венгров на Галицкое княжество.
– Порадей, сынок, роду нашему, – напутствовал Владимир, – задобри короля подарками да заверениями в нашей дружбе. Удержи проклятого от похода против Галича. Хотя бы до той поры, пока мы тут с боярами-изменниками не разберемся.
По примеру покойного Романа Мстиславича Игоревичи, остающиеся на Галицкой земле, решили сначала «передавить пчел», чтобы потом «спокойно мед есть». Строптивые бояре, не раз уже изменявшие и приводившие то венгров, то поляков, сидели в печенках.
– А еще лучше, если принцессу венгерскую, дочь Андрея, в себя влюбишь да тестем его сделаешь, – то ли пошутил, то ли всерьез подумал да и высказался вслух кто-то из младших князей.
– Было бы совсем неплохо, – тут же подхватил Олег. – Не всякий родитель против ласковых слов дочери устоит.
– Этак мне навсегда в Венгрии оставаться придется, – попытался отшутиться Ростислав, – чтобы дочка могла папе на ушко в нужный час шептать.
– Если нужно остаться, то и останься, – поддержал Олега Владимир Игоревич. – Главное, чтобы толк был. А бабы – они бабы и есть, все одинаковые, что русские, что венгерские… Ушами любят, языком любовь рушат, слухами живут…

Восстановив Владимира на галицком княжении, Олег Курский с другими северскими младшими князьями возвратился в родное Посемье, радуясь, что снова мир да любовь среди Игоревичей. Только надолго ли?..
А Владимир, Роман и Святослав, утвердившись на столах, начали  выполнять план по давке «пчел». Имея поддержку младшей дружины, которой были обещаны неслыханные богатства, они приступили к методическому уничтожению галицких бояр. Брали и казнили, брали и казнили. Без суда и объявления вин. Просто за то, что бояре, что богаты, что знатны, что своевольны и властолюбивы.
За короткий срок было казнено около пятисот знатнейших галицких людей. Только двум или трем боярам удалось бежать от лютой смерти в Венгрию.
Услышав про расправу бывших северских князей над своими боярами, притихли первые люди и на Северщине. Стали ходить ниже травы, тише воды. Боялись, как бы галицкая «чума» не перекинулась на их князей.
– Обезумили мои братья совсем, – печалился княгине Олег Игоревич. – Бояре, конечно, крапива еще та, семя жгучее, но не под корень же их вырубать!.. Ошпариться можно! Опираться тогда на кого?.. Ох, аукнется им эта затея. Выжили, выжили мои братья из ума!
– Еще как аукнется, – соглашалась княгиня, мелко крестясь. – Аукнется так, что и до нас, боюсь, отголоски того ауканья долетят!
Как в воду глядели курские князья: оставшиеся в живых галицкие бояре слезно просили венгерского короля пойти войной на Галич. Обещая передать под его руку все Галицкое княжество – только бы не видеть Игоревичей. Тут и богатые дары Владимира Игоревича уже не помогли, и намечавшаяся свадьба Ростислава на одной из дочерей короля…
Четыре тысячи венгерских всадников, ведомые боярином Владиславом Кормильчичем, в свое время способствовавшим Владимиру Игоревичу занять галицкий стол, а теперь ставшим ему одним из ярых и непримиримых врагов, вдруг нежданно-негаданно оказались под стенами галицкой столицы, Перемышля и Звенигорода. 
«За кого вы хотите сражаться? – кричал, раздирая горло до хрипоты, Владислав Кормильчич защитникам Перемышля. – За тех, кто казнил лучших людей? За тех, кто законных княжичей, Даниила и Василька Романовичей, престола лишил? За тех, кто жен ваших и дочерей к себе на постель клал без стыда и зазрения? За тех, кто рабов на ваших дочерях женил?.. Так за кого?..»
«А ведь верно, – стали шептаться защитники Перемышля между собой, – и брали…и клали…»
Даже дружина, частично женатая на дочерях казненных Игоревичами бояр, поживившаяся имуществом этих бояр, и та растерялась, стало зло коситься на Святослава: «Чужак, ворог».
И вот врата града открыты – и венгры, не встречая сопротивления, потекли живым железным потоком. Князь Святослав Игоревич, не пресекший измены горожан, был схвачен и передан венгерским военачальникам. Правда, особо не печалился, надеясь на последующее освобождение. Ведь из польского плена освободился же…
Буйный Роман Игоревич сдаваться на милость победителя не пожелал. Призвав половцев, он заперся в Звенигороде и стал мужественно обороняться. Возможно, ему бы и удалось устоять со своей дружиной и половцами против венгерских войск… Возможно… Но тут против него не выступили луцкие и другие соседние князья, взявшие сторону малолетнего Даниила Романовича.
В помощь венграм со своими дружинами пришел Александр Бельзский, княживший вместо Романовичей во Владимире, но отдавший им свой Бельз. Привели дружины Ярославичи: Ингварь Луцкий и Мстислав Немой. Даже малолетний Василько Романович, находившийся в Бельзе с матерю, и тот прислал бельзскую дружину. Вновь явились, не запылились поляки.
Видя превосходящие силы противника и ненадежность горожан, уставших от длительной осады и постоянно увещеваемых неутомимым боярином Владиславом, Роман Игоревич в один из дней попытался скрыться, прорвав кольцо осады. Прорваться ему удалось, но оторваться от преследователей – нет. Его схватили на пути к Чернигову и привезли в Галич, из которого бежал Владимир Игоревич, преданный своей дружиной.
Изловив двух Игоревичей и Изяслава Владимировича Теребовльского, галичане и венгры бросились в погоню за Владимиром Игоревичем, укрывшимся в Червене. Червенцы не стали защищать бывшего северского князя и выдали его вместе с супругой головой венгерскому воеводе Поту. Тот доставил пленников в Галич, отданный на княжение Даниилу Романовичу.
Князь Даниил хотел содержать пленников в заточении, под охраной венгерских кнехтов. По-видимому, по примеру великого князя владимирского Всеволода Юрьевича, державшего в узилище многих рязанских князей и их епископа. Но бояре галицкие, особенно Владислав и Филипп, требовали, чтобы Игоревичи с женами и детьми были выданы им головой.
Даниил хоть и юн, но мудр. Не захотел обагрять свои руки княжеской кровью. И передал пленников венгерскому воеводе Поту, чтобы тот отвез их в Венгрию. Впрочем, не всех. Изяслава Владимировича Даниил оставил при себе, дав ему в удел Каменец.
Воевода Пот оказался более сговорчивым и уступчивым, чем юный князь Даниил. Еще бы: чужая жизнь – не своя… ее не жалко. За тысячу гривен серебра  и другие богатые подношения он выдал Игоревичей с их женами галицким боярам. И те, глумясь, сначала избивали Игоревичей, а затем повесили перед городской стеной.
«Кому быть на роду повешенному, тот не утонет, – успел, сказывали, шепнуть Роман братьям, едва разжимая разбитые в кровь уста. – Сбылись мои предсказания».
Вместе с Игоревичами были убиты или повешены преданные им дружинники и боярские дети, которыми Владимир Игоревич намеревался заменить прежних бояр.
Такого злодеяния еще не было на Руси. Русь привыкла к тому, что князья воевали друг против друга, даже убивали друг друга, иногда подсылали друг к другу наемных убийц или отравителей. Но это были князья. А тут бояре не просто убили, как убили Кучковичи Андрея Боголюбского, мстя за смерть своего батюшки и поругание сестры, а казнили. Причем, казнили без приговора суда, ибо не было суда, который мог бы судить князей. Русская Правда такого не предусматривала. Даже великий князь не мог казнить другого князя. А бояре галицкие казнили, причем казнили вместе с женами и детьми.
Смерть братьев поразила Олега Курского. Но, проплакав день, уже на следующий он с сыновьями, сопровождаемый малой дружиной, скакал в Киев, чтобы уговорить великого киевского князя Всеволода Святославича отомстить галичанам за смерть братьев.
Киевские, черниговские и северские дружины стали готовиться к походу в Галицкую землю, чтобы наказать вероломных бояр. Но в эту пору, а точнее 14 апреля, умер во Владимире великий князь Всеволод Юрьевич, и поход, вопреки чаяниям курского князя, не состоялся.
«Извини, брат, – сказал Всеволод Чермный Олегу Игоревичу, – мне теперь не до похода. Поход повременит, а вот наведения порядка в Южной Руси промедления не терпит! Займусь-ка я землей Русской, выдворю-ка из нее всех Мономашичей. Другой случай вряд ли представится… Избавлюсь от Мономашичей – и стану править Русской землей самодержавно. Потом и о Галиче подумаем – никуда он от нас не денется».
Не стал Олег Игоревич просить и умолять своего троюродного брата, видел, что бесполезное это дело. Смирился, ибо за Всеволодом Святославичем уже была сила – братья и племянники его. Смирился, но обиду затаил. На всю жизнь затаил: ведь столько раз северские дружины помогали Всеволоду по его просьбе, а попросили самого – и получили отказ. Такого не прощают…
«И тебе аукнется, княже, – шепнул, не разжимая губ курский князь, покидая терем киевского владыки, – все мы под Богом ходим. Еще неизвестно, каким боком судьба повернется. А долг… долг всегда платежом красен».
В Курск возвратился с тяжким сердцем и мрачными мыслями. Даже попытки княгини Любавы приободрить и утешить воспринимал с неприязнью и отчуждением, словно та была в чем-то виновата. Но время шло, и оно лечило. В том числе – и от душевных ран.
























ГЛАВА 5

Из-за грехов наших пришли народы неизвестные, безбожные моавитяне, о которых никто точно не знает, кто они, и откуда пришли, и каков их язык, и какого они племени, и какой веры. Их называют татарами, а иные говорят – таурмены, а другие – печенеги.
                Из Тверской летописи

И вот языги пришли на нас с Танаиса и Таматархи с сильной конницей и бесчисленной ратью И тьма за тьмой потекла и продолжала течь на нас.
                «Книга Велеса»

Плохо головы без туловища, а туловищу – без головы.
                Древнерусский афоризм


Прошло несколько лет с того времени, как в Галицкой земле были казнены боярами дети Игоря Святославича и Ярославны, героев сказов о походе северских князей на половцев в поисках града Тмутаракани, три сокола, вылетевшие из гнезда родителей своих, чтобы поискать златокованого престола деда Ярослава Осмомысла. И если во времена того горестного похода слышался плач Ярославны на забороле Путивля, то плача ее по детям своим слышно не было. Не дожила, к счастью, Ярославна до этого горького времени, намного ранее упокоилась. Не увидела она, как были подло убиты ее соколы: Владимир – в сорок два года, Святослав – в тридцать четыре и Роман – в тридцать один год. 
Только князь курский, Олег Игоревич, с супругой своей Любавой оплакивал печальную кончину Игоревичей да еще, возможно, Ростислав Игоревич Северский, укрепившийся на северском столе. Печалились, пожалуй, и сыновья Владимира, Изяслав да Ростислав. Один – в ближайшем окружении Даниила Романовича, а второй, не пожелавший возвращаться на Русь, – в блестящей свите короля венгерского. Но печаль молодых, что утренняя роса – выглянуло солнышко, и ее не стало. Не сравнима она с печалью взрослых мужей.
Завоевав Галицкую землю под флагом Даниила Романовича, венгерский король Эндре отдавать ее ему не пожелал. Это только кура глупая от себя гребет, остальные – только под себя. Он посадил на галицкий престол сына Коломана. Володей, мол… Коломан и владел. Да еще как! Мало того, что привел с собой на кормление венгерские полки, но и про католических епископов не забыл. А те, помолившись Матке Боске, тут же принялись закрывать православные храмы и открывать костелы, насильно обращая православный люд в ненавистную папскую веру. Народ было взроптал, но поздно – воинская сила была на стороне венгров, поставивших свои гарнизоны во всех городах Галичины. А сила, как известно, солому ломит. Попробовали жаловаться самому Коломану, принявшему титул короля галицкого, но что мог сделать пятилетний несмышленыш Коломан, хоть и повенчанный уже с дочерью Лешка Польского, Соломеей, когда от его имени правил воевода Филя, прозванный в народе Прегордым. Филя только презрительно ухмылялся, покручивая стрелки усов, да вменял все новые и новые повинности на горожан и селян: королевский двор был ненасытен. Сколько бы злата там не собирали – все равно мало и мало…
Эти известия, так ли или иначе доходившие до Курска, Олега Игоревича не трогали. После смерти братьев ему было все равно, кто хозяйничает в Галицкой земле – Даниил Романович, Владислав Кормильчич, объявивший себя князем, или поляки с венграми. Только иногда реагировал кратко: «Что посеяли, то и пожинают».
Всеволоду Чермному на короткий период, пока в Залесской Руси шла кровавая борьба между Константином Всеволодовичем Новгородским и братом его Юрием, принявшим по воле покойного родителя владимиро-суздальский престол, удалось полностью подчинить себе Южную Русь. И выпроводить потомков Мономаха из Переяславля, Белгорода, Овруча, Вышгорода и прочих уделов в Смоленск к Мстиславу Романовичу. Собравшись в Смоленске, согнанные со своих столов Ростиславичи и Рюриковичи послали слезные грамотки в Новгород к Мстиславу Мстиславичу и во Владимир на Клязьме к Юрию и Константину Всеволодовичам: «Спасите!»
Прекратив на время внутренние раздоры, потомки Мономаха решили проучить Чермного и стали собирать рати для похода на Киев и Чернигов. Всеволод Святославич, услышав про то, стал созывать братьев и племянников. Прислал он послов и к курскому князю. Но Олег Игоревич, помня, как сам Всеволод отказался от похода на галичских бояр и венгров, сославшись на хворь телесную, в помощи Всеволоду отказал. Не послал он и сыновей своих: «Еще наратоборствуетесь». А еще удержал на месте всех северских князей: «Не наша каша, не нам ее есть. О своей земле мыслите».
Хоть он и не был на северском столе, а, возможно, именно поэтому, все северские князья к его словам прислушивались и делали так, как он советовал. Прислушались и на этот раз.
В июле 1214 года новгородские дружины Мстислава Мстиславича, подкрепленные смолянами, рязанцами и владимирцами, взяли приступом, а затем сожгли и разорили до основания черниговские города Речицу и Олжичи. Следом разбили в кровопролитной сече черниговские и киевские полки Всеволода Чермного и его братии, вышедшие из Киева. И пришлось Всеволоду Святославичу, взяв супругу и бояр ближайших, спешно бежать в Чернигов. Вышгород и Киев открыли ворота и впустили дружины Мстислава Мстиславича и его союзников.
Чтобы до конца не подвергать Черниговскую землю разорению, Всеволод Чермный запросил мира. При заступничестве митрополита и епископов мир ему был дан, но теперь в Киеве на великом столе был посажен не он, а Мстислав Романович, князь смоленский. В Смоленске же на престол возвели Владимира Рюриковича, в Переяславле – Ярослава Всеволодовича, в Луцке – Ингваря Ярославича. А Мстислав Мстиславич, сделав дело, вновь возвратился в Новгород к своим беспокойным новгородцам.
Всеволод Чермный из-за своей неуемной жадности и великого тщеславия оказался у разбитого корыта. С чего начал, к тому же и вернулся… На новую попытку овладеть киевским столом у него не было ни времени, ни сил, ни желания. Переживая о потерянном столе, он тихо скончался в сентябре следующего, 1215 года. После него остались сыновья Михаил и Андрей. Князем черниговским стал сначала сын Олега Святославича, Давыд Олегович, женатый на сестре Олега Курского и имевший сына Мстислава. Однако по настоянию стрыев своих, Мстислава Святославича Козельского и Глеба Святославича Стародубского, он в этом же году уступил черниговский стол Глебу, довольствуясь Стародубом.
Олег Курский злорадства по поводу злоключений и смерти Всеволода Чермного или Рыжего, как чаще звали его северяне, не испытывал. Но и жалости к этому родственнику у него не было: не мог простить отказ в походе на Галич.
Между тем смута на Руси не утихала. Смерть Игоревичей словно подтолкнула русских князей и бояр к новым усобицам. Волновался Новгород, то изгоняя, то вновь призывая на княжение Мстислава Мстиславича или же Ярослава Всеволодовича. Кровная рознь между родными братьями Всеволодовичами, Юрием и Константином, также не затихала ни на один день. Даже разделение митрополитом Матфеем ростовской епархии на две: ростовскую и суздальскую – когда у каждого из них оказался свой епископ, не примирило братьев.
Не было тишины и в Полоцком княжестве. Там княгиня Бориса Давыдовича, Святохна Казимировна, дочь князя польского и померанского, такие семена розни и ненависти между потомками Изяслава Владимировича посеяла, что урожаем стали изгнания да казни.
В земле же Рязанской и того чуднее содеялось: после смерти Романа Глебовича  Глеб Владимирович с братом Константином решили убить всех своих родственников, чтобы самим властвовать над всей землей. Под предлогом замирения, они пригласили на пир Изяслава Владимировича Муромского, их родного брата, не ведающего об их замыслах, Кир Михаила Всеволодовича Пронского, Романа и Ростислава Святославичей, а также Глеба, Игоря и Романа Ингоревичей. Все приглашенные, за исключением заболевшего Игоря Ингоревича, прибыли в гости со своими ближайшими боярами и воеводами. Глеб и Константин встретили «гостей желанных» радушно, обнимали и троекратно целовали, потом уже в шатре чуть ли не собственноручно подносили им кубки с хмельными напитками... Когда же гости захмелели, то в шатер вбежали заранее наученные гридни и всех гостей вместе с их боярами закололи, как свиней, кинжалами да засапожными ножами. Не было пощады и родному брату убийц, Изяславу Владимировичу, однажды выступившему против них. Случилось же это коварство за год до того, когда во Владимире умер великий князь Константин Всеволодович, нареченный Мудрым за любовь к книгам и учению, за большой ум и здравые суждения.
Словно обезумев, Русь поедала своих деток. Родовитых – десятками, безродных – сотнями.
Вообще 1218 год ознаменовался не только смертью великого князя владимирского Константина Всеволодовича, он стал «урожайным» и для погребения других князей. В этот год умерли Ростислав Рюрикович, зять владимирских князей; Константин Давыдович, внук Ростислава Мстиславича Смоленского; Василий Мстиславич, сын Мстислава Мстиславича Новгородского. В церквях не успевали отпевать русских князей, покинувших земную юдоль.
«Мор сошел на князей наших, – шептались горожане и селяне меж собой. – Прогневали они Господа. Ох, прогневали!.. Значит, не сегодня, так завтра жди беды и во всей земле Русской».
В 1218 и 1219 годах Мстислав Мстиславич в союзе с другими Мономашичами дважды ходил на Галич против Коломана. Брали большой полон. Даже Галич временно занимали. Но потом приходилось уходить, так как венгры в купе с поляками выступали большими силами. А справиться с ними Мстиславу Мстиславичу оказывалось не по зубам. Ему бы взять с собой черниговских и северских князей, но появившаяся гордыня не позволяла обратиться за помощью к вчерашним врагам.
В 1219 году в Чернигове тихо преставился Глеб Святославич, и на княжение был посажен Мстислав Святославич бывший до этого в Козельске на удельном столе, а потому довольно часто называемый Козельским. В этом же году в Смоленске на княжеском столе Владимира Рюриковича, ушедшего в Овруч, сменили Мстислав Давыдович и брат его Ростислав.
Эти события мало тревожили Олега Игоревича Курского, жившего в согласии не только с Ростиславом Игоревичем, мирно княжившим в Новгороде Северском, но и с Мстиславом Святославичем  Рыльским, и с Изяславом Владимировичем Путивльским, возвратившимся от Даниила Романовича на вотчину родителей, и со Святославом Всеволодовичем Трубчевским, вместе со своими младшими братьями находившемся в Трубчевском княжестве. Правда, связи с трубчевскими князьями год от года становились все слабее и слабее, а отношения – все прохладнее и прохладнее. Трубчевские князья и после смерти своей матушки, Ольги Глебовны, продолжали обижаться на Олега Игоревича за то, что он располовинил курско-трубчевское владение. Но на Руси говорят, что на обиженных воду возят. Поэтому Олег Игоревич, которому уже перевалило за пятьдесят пять, старался прохладной отчужденности своих двоюродных братьев не замечать. Мир между ними – да и ладно.
Одно время Олег Игоревич хотел было своих давно уже женатых сыновей на удельные грады определить, но княгиня рассоветовала: «Стоит ли дробить и так небольшое княжество, чтобы потом у сынов наших, как уже не раз случалось между другими, взять хотя бы, к примеру, братцев твоих, вражда возникла?.. Не лучше ли объявить им обоим, что княжить после тебя будет старший из них, а после него – уже младший…»
Он подумал-подумал – и согласился. Ведь любому понятно, что кулак куда как крепче растопыренных пальцев.
«Пока жив – курскому княжеству быть единым», – решил, как отрезал и больше к данной теме уже не возвращался. Свободное же от трудов и забот время проводил вместе с сыновьями то на охоте, то на рыбной ловле. Места на Курщине к этому располагали. Тут тебе и леса полные всевозможного зверя, начиная от мелких, зайцев там, бобров, выдр, енотов да прочей мелочи и оканчивая лосями, дикими кабанами-вепрями, медведями да волками. Тут и степи с тарпанами да косулями, сайгаками да турами, если, конечно, повезет… Тут тебе и множество рек, в которых водятся не только караси да щуки, но и цари подводного мира, сомы, похожие на усатых воевод. Выудишь – страху не оберешься…
А сколько птицы бывает во время весеннего или осеннего перелета? Страсть! И гуси, и утки, и лебеди, на которых можно охотиться не только с помощью луков и силков, как делают это простые охотники, но и по-княжески, с ловчими птицами, соколами да беркутами! Царская забава – охота! От нее и сердце радуется и молодость вторая, хоть на краткий период, но приходит.
1220 год ознаменовался тем, что Мстислав Мстиславич, наконец-то, посоветовал своему двоюродному братцу, Мстиславу Романовичу Киевскому, собрать всех русских князей на снем, чтобы договориться об общем походе на королевича венгерского Коломана.
«Сколько же можно нам нести позор и унижение? – писал он в послании к великому князю, которого сам же и посадил на киевский трон. – Сколько можно папству торжествовать над православными? Мочи нет терпеть жалобы галичан, притесняемых венграми и поляками-католиками. Созывай князей на снем – и поставим точку на этой проблеме».

– Княже, – вошел в княжескую опочивальню мечник Никита, – гонец из Киева. С посланием.
– Давно нас киевские не привечали, – буркнул Олег Игоревич себе под нос. Громко же произнес: – Зови.
Пока мечник спускался по звонким от времени порожкам лестницы на первый ярус терема и шел к сеням, у крыльца которых ожидал киевский посланник, курский князь подошел к зеркалу, завезенному по его просьбе гостями из далекой Венеции. Неспешно оправил на себе одежду, пригладил ладонью волосы на голове и бороде – не гоже посла встречать растрепанным и неубранным.
«Может, сыновей позвать? – подумал мимоходом. – Пусть послушают». Но тут же решил, что ни к чему это: потом сам все объявит, если будет что объявлять. Зачем спешить, всему свое время.
Выяснилось, что киевский князь Мстислав Ростиславич милостиво просил прибыть на снем, чтобы сговориться о совместном походе против венгров.
Задумался курский князь: стоит ли? Однако, поразмыслив, прикинув и так и этак, решил, что стоит. К чему личные обиды, когда земля Русская стонет под пятой ворога. Ответил кратко:
– Буду. С сыновьями.
Имел в виду собственных взрослых сыновей, Юрия и Дмитрия, находившихся в его власти. На них он мог положиться как на себя самого. Когда же посол, получив положительный ответ, стал пятиться к двери, спросил:
– Эта честь только мне оказана или иным тоже?
– Гонцы посланы во все уделы, – отозвался посол, остановившись у двери опочивальни.
– Что ж, давно пора… – изрек Олег Игоревич. –  Дело праведное. А что купно – так это меньше забот и хлопот.
И разрешил послу, отдохнув и подкрепившись, отбыть восвояси.

Снем прошел на удивление миролюбиво с единогласным принятием решения: «Походу на Галич быть»!
И в тот же год у Пересыпицы пришли русские князья со своими дружинами, имея до пятидесяти тысяч только русских воев, да еще двадцать пять тысяч половцев, приведенных Данилой Кобяковичем да Юрием Кончаковичем, давно сменивших у кормила власти отцов своих, ибо и ханы половецкие также не вечны, как  князья русские. Если Кобяк и Кончак были язычниками, то дети их, как мы видим, уже стали христианами. Жизнь не стояла на месте, она неукоснительно требовала свое. И это «свое» для половцев стало принятием православной веры, по крайней мере, среди ханской верхушки.
Всего русских князей прибыло семнадцать, не считая их детей. Были тут Мстислав Мстиславич с братом Ростиславом Туровским. Они привели с собой туровские и луцкие полки. Прибыли со своими дружинами Владимир Рюрикович да Ростислав Давыдович Смоленский. Пришел Ярослав Мстиславич Переяславский с переяславскими полками. Даже из Владимира Волынского юный Даниил Романович с волынянами прибыл. Это были все Мономашичи. А рядом с ними, правда, немного обособленно, стояли золотисто-черные стяги Ольговичей – черниговских и северских князей Мстислава Святославича да Олега Игоревича с их братьями и племянниками.
От Пересыпицы до реки Сырети, где собралось уже венгерское войско, шли четырьмя колоннами: передовые полки возглавил Мстислав Мстиславич с братом Романом и половцами Данилы Кобяковича;  середину составили полки великого князя Мстислава Романовича и половцы Юрия Кончаковича; полки правой руки вели Владимир Рюрикович и Ростислав Давыдович; полками левой руки предводительствовали Мстислав Святославич Черниговский и Олег Игоревич Курский, как старейший из всех северских князей.
С курским князем шли оба сына и две тысячи курских ратников, большинство из которых с ног до головы были закованы в броню, кольчужные или чешуйчато-панцирные доспехи. Мирная жизнь и неустанные старания Олега не пропадали даром, дружина его крепла от года к году.
«Держитесь возле меня, – приказал он сыновьям, давно уже не ходившим на сечи. – Будьте рядом со мной, – посоветовал рыльскому, путивльскому, трубчевским и северскому князьям, ибо и те не часто ратоборствовали. – Помните, что в единстве наша сила. Побежит один – быть побитым и остальным».
Коломан тоже не дремал и вызвал подкрепление из Венгрии и из Польши. Поляков сам король  Лешко Белый привел. Поляки, как всегда, держались заносчиво, бахвалились, что одним своим видом устрашат русские дружины.
Первым в сражение вступил Мстислав Мстиславич, шедший во главе русских полков. Он первым обнаружил венгерские боевые заставы на берегу Сырети и, не мешкая, дал бой. Сеча была злой и ожесточенной. Русские напирали, поляки не уступали. Отличились сам князь Мстислав и Олег Курский. Первый с половцами и двумя тысячами своих конных дружинников скрытно вышел по оврагу в тыл полякам короля Лешко, что внесло панику в ряды польского воинства. Второй со своими курянами спас положение, когда венгерская конница стала теснить дружину великого князя. Сбив вместе с черниговцами галичан, возглавляемых венгерским воеводой Батуром, он не стал гнаться за удирающими во все лопатки галицкими воинами, а, повернув дружины, стремительно ударил во фланг венграм. Те дрогнули и стали пятиться. Это позволило киевлянам остановиться и уже самим пойти в наступление на дрогнувшие венгерские полки.
Оказавшись в окружении, венгры сдаваться в плен не желали и продолжали ожесточенно сражаться, по-видимому, не рассчитывая на пощаду. В результате – почти все были уничтожены.
Когда все же сеча закончилась полной победой русских дружин и союзных им половцев, то выяснилось, что погибли Игорь Романович, брат Мстислава Романовича Киевского, и Святослав Владимирович, сын Владимира Рюриковича. Тяжело были ранены великий князь копьем в бедро-стегно и Владимир Рюрикович двумя стрелами и копьем в ногу. Под Мстиславом Мстиславичем убили двух коней, но сам он ни единой царапины не получил.
Среди павших сочли три тысячи русских воинов и тысячу половцев. Венгров же было убито более двадцати тысяч да взято в плен три тысячи. Среди пленников оказался воевода их Батур да несколько епископов. Коловану удалось с малым числом воев бежать к Галичу и там закрыться в надежде отсидеться до прибытия помощи от отца из Венгрии. У поляков было убито три тысячи, но более десяти было взято в плен. Не кичись, идя на рать, кичись, возвращаясь… Королю их Лешко удалось спастись бегством.
В дружине Олега Игоревича также были потери, но небольшие. Ему самому, его сыновьям и остальным северским князьям, кроме Ростислава Игоревича, раненого в грудь стрелой из арбалета уж под конец битвы, удалось без значительных потерь окончить это памятное сражение. Сражение, заставившее вспомнить о молодых годах и стремительных походах, о малых и больших победах.
Семнадцать дней продержался в осаде венгерский король Коломан. Возможно, держался бы и далее, но русские воины перепрудили русло реки, снабжавшей город водой, и жажда заставила Коломана просить о мире. Мир был дан. Но Коломан обязывался заплатить  пятнадцать тысяч серебряных гривен, выдать на суд галичан своих попов и стать вместе с супругой своей пленником великого князя. Галич отдавался во владение Мстиславу Мстиславичу, воинский ум и храбрость которого отмечалась всеми русскими князьями.
Великий князь не поскупился и по достоинству вознаградил не только союзных ему половцев, но и все русские дружины из тех богатств, что были обнаружены в дворце короля и у его вельмож да епископов. Получили свою долю северские, путивльские, рыльские, трубчевские и курские ратники.
Пленный же венгерский король с супругой под надежной охраной был отправлен в Торческ, где находился до следующего года, пока из Венгрии не пришел выкуп за него, разделенный великим князем между всеми князьями русскими, участвовавшими в той битве. В почетном плену Коломан находился год и два месяца, и за это время Мстислав Мстиславич сумел договориться с королем Эндре о свадьбе своей дочери Марии и старшего брата Коломана, Белы. Мстислав Мстиславич, зная о коварстве галицких бояр, напоминавших ему чем-то своенравных новгородцев, и не желая иметь с ними трения, пообещал уступить Галич вновь освобожденному из плена, теперь уже родственному ему Коломану.
Многим это не нравилось, да ничего не поделаешь – в своей вотчине князь всему голова. Больше других такому повороту событий с галицким столом досадовал Даниил Романович Волынский, имевший свои виды на это княжество. Но он уже умел скрывать свои мысли и ждать лучшего часа. Терпение же считал своей добродетелью.
После победы над Коломаном князья смоленские и переяславский с разрешения великого князя ходили еще на полоцких, Бориса и Глеба. Как предали гласности, в наказание за то, что те не привели свои войска под Галич. Но более из-за жажды поживы. Взяв два города и разграбив их, они, удовлетворившись, повернули домой.
Предлагали идти с ними и Олегу Курскому, но тот отказался, сославшись на то, что дома осталась больная княгиня, к которой он должен немедля возвратиться. Сыновьям, которые вознамерились идти на полоцких со смоленским и переяславским князьями, сказал, что не стоит искать чужого, а надо беречь свое, тогда и чужое не понадобится, да и свое сохранней будет. Те поворчали маленько, но подчинились. Несмотря на то, что оба были давно взрослыми и имели уже собственных сыновей: старший, Юрий или Георгий – Юрия, а Дмитрий – Василия – из отцовой воли не выходили. Мир да лад – лучший клад.

***
1223 год начался с того, что из Константинополя на Русь был прислан новый митрополит, грек Кирилл. А еще появилась на небе комета. В Новгороде Северском после продолжительной болезни, – сказалась рана, полученная во время похода на Галич, – скончался Ростислав Игоревич. Родина матери оказалась и для него несчастливой. Сыновей после себя Ростислав не оставил. Единственная его дочь была замужем за Изяславом Ингоревичем, сыном черниговского князя Игоря или Ингоря Ярославича, тихого безудельного князя, последнего отпрыска Ярослава Всеволодовича. Как-то случилось так, что Изяслав Ингоревич больше жил не с дядьями своими, а у тестя, то есть у Ростислава Игоревича. Поэтому после похорон Ростислава, в обход курского князя, как старейшего из всех северских, он стараниями Мстислава Черниговского и Юрия Всеволодовича, великого князя владимиро-суздальского, был посажен на северский стол.
Это возмутило Олега Игоревича.
– Хотя бы ради приличия посоветовались со мной, – с горестью посетовал он супруге Любаве. – Я и так не стремлюсь туда. Сам бы уступил… Зачем же вот так вероломно и с обидой для меня…
– Не стоит расстраиваться, любовь моя, – обняла его, словно ребенка, княгиня. – Чем наш Курск хуже града северского? Да ничем. Церквей в нем не меньше, а каменных так более. И монастырь на Лысой горе уже красуется… Хоть и небольшой, но имеется… Мы хорошо с тобой придумали, предложив назвать его в честь нашего земляка, преподобного отца Феодосия Печерского, канонизированного вслед за Глебом и Борисом в святые угодники.
– Пожалуй, не сразу вслед за Глебом и Борисом, голуба моя, – возразил Олег Игоревич, не освобождаясь из легких, более дружественных, чем любовных объятий супруги своей. – До него были еще и княгиня Ольга, в иночестве Елена, супруга Игоря Старого, и Креститель Руси, Владимир Святославич, и варяг Феодор с сыном, замученные язычниками в Киеве…
– И Бог с ними, – мягко заметила княгиня. – Но преподобный Феодосий все же наш, курский… Потому и ближе нам. А из курских – он наипервейший святой.
Она же и сыновей приструнила, когда те вдруг решили, взяв курских дружинников, идти на Новгород Северский, чтобы вотчину дедов своих себе по праву возвратить, заявив, что «худой мир лучше доброй рати».
– Будет воля Господа, то и северский стол останется в роду. Не будет – и Курска не удержать. Все под Богом.
Опытный курский князь и его княгиня понимали, что против силы не попрешь. Однако их сыновья, в которых бурлила кровь неукротимых Ольговичей, рвались в бой. И их, словно норовистых лошадей, стоило попридержать, чтобы большей беды не навлечь не только на свои головы, но и на Курское княжество. А оно к этому времени действительно уже ничем не уступало Северскому. Стараниями Олега Игоревича и его воевод восточные пределы княжества были продвинуты не только до реки Воргол, где построили небольшое Воргольское городище, но и за эту реку. Вплоть до пределов рязанских князей по реке Вороне. Да и на юге, в Поле Половецком, оно тоже потихоньку, пядь за пядью, пределы свои расширяло. Чего еще надо?..
Так уж случилось, что Курское княжество, выделившееся некогда из Северского, стало опережать своего «родителя» в развитии. И не только в размере территории, но и в важности военного, торгового и культурного значения. А город Курск из окраинного, порубежного со степью городка, в который ранее не каждый князь соглашался идти на княжение, вырос до крупного центра Руси. И не уступал по своим размерам и количеству жителей Смоленску и Минску, не говоря уже о Новгороде Северском. Сие радовало не только Олега, но и княгиню. А вот молодым уже тесно. Им новое подавай…
***
Тишины же на Руси как не было, так и не было. Если после объединительного похода на Галич немного притихли сами русские князья, то зашевелились соседи. Немецкие рыцари пришли с ливонцами к Юрьеву, где княжил Вячко Полоцкий, муж тихий и спокойный. Обманным путем ворвались вороги в город и убили князя вместе с его ближними дружинниками.
Зашевелилась и Литва, позабыла про урок, данный Романом Мстиславичем. Напав на посадника Старой Русы Федора Нередю, литовцы крепко потрепали его дружину. Сам посадник едва живым ушел, а воев его много пало. В Новгороде Великом, узнав про эти бедственные дела, как всегда, стали искать виноватых. И нашли. Князя Ярослава Всеволодовича, который якобы не досмотрел за ворогами. Покричав на вече и объявив князю вины, они изгнали его вместе с княгиней и сыном Александром. Ярослав Всеволодович, несмотря на зимние холода, отбыл в Переяславль.
В Новгород был направлен по просьбе же самих новгородцев сын великого князя Юрия Всеволодовича, Всеволод Юрьевич, с которым новгородцы и пошли выручать от немцев Юрьев. Но поход этот успеха не имел. Новгородская вольница строя и дисциплины не признавала, за что и поплатилась. Немецкие рыцари и ливонцы вновь многих новгородцев побили, да и пленили немало. И опять во всех грехах и неудачах, постигших новгородскую вольницу, был обвинен князь. Всеволод Юрьевич, не дожидаясь, когда соберется вече, тайно покинул этот неспокойный город, направив стопы свои к Торжку. В пути дал себе зарок больше на новгородское княжение никогда не возвращаться.
Когда во Владимире узнали о новом беспутстве новгородцев, то терпение великого князя лопнуло. «Проучить!» – решил Юрий Всеволодович и стал созывать князей для похода на Новгород. О немцах, завоевавших Юрьев, как-то не думалось.
На зов Юрия тут же откликнулись шурин его, Михаил Всеволодович, младший князь черниговский, на сестре которого в 1211 году был женат великий князь. Отозвался и племянник Василько Константинович.
Скорым маршем дружины этих князей прибыли к Торжку и перекрыли подвоз продовольствия к Новгороду. Прознав про это, новгородцы поспешили просить мира и возвращения на княжение Всеволода. Однако Всеволод Юрьевич наотрез отказался к ним возвращаться. И тогда великий князь, не желая кровопролития с новгородцами, начавшими собирать против него войско, дал им шурина, Михаила Всеволодовича с малой дружиной. А еще взял с них клятву, что прекратят буянство, выдадут ему зачинщиков, и впредь будут почитать князя своего.
Зачинщики смуты были выданы и наказаны, да так, что двое из них вскоре умерли под батогами.
Князем же новгородским стал Михаил Всеволодович, сын Всеволода Чермного, потомок Олега Гориславича. Еще со времен Святослава Ольговича Курского новгородцы не жаловали род Ольговичей. Но пришлось…

Третьего мая, в день поминовения блаженного Феодосия Печерского, все семейство курского князя, сам Олег Игоревич, княгиня Любава, их сыновья Юрий и Дмитрий со своими княгинями и сыновьями, одетые в праздничные светлые одежды, ходили в Феодосиевский монастырь на богомолье. Приглашал лично игумен Матвей, муж дородный и велеречивый. Возвращались домой в благостном настроении. Пребывали под впечатлением проповеди, прочитанной игуменом, своим сладкоречием и великомудростью напоминавшим Даниила Заточника. Если верить людской молве, то этот златоуст подвизался на службе у князя Ярослава Владимировича. И ублажал его слух притчами да поговорками. Но, как известно, шустрый на острое слово язык до добра не доведет. Вот и Даниил, сболтнув лишнее, попал в опалу и оказался сосланным к Ладожскому озеру. В таежный Олонецкий край. Бывает…
Погода стояла великолепная. В безоблачном куполе неба ярко светило солнышко, примостившись в небесной выси рыжим котенком, но жары еще не было. Вокруг, радуя взор, зеленела травка и кустарники. Легкий ветерок нес с Тускора речную свежесть и шаловливо, словно ребенок, игрался в верхушках деревьев и кустов, только-только начавших покрываться клейкими изумрудами первой листвы.
Над куполами храмов кружили голуби, то взмывая ввысь и теряясь в бесконечной голубизне, то вновь появляясь и паря у самых куполов, увенчанных позолоченными крестами. Голуби – птица божья, потому весьма любима курянами.
То тут, то там раздавалось веселое щебетанье возвратившихся из далеких теплых краев птичек и теперь занимающихся поиском укромных мест для витья гнезд. Чуть ли не у самых ног сновали бесстрашные воробышки, громким чириканьем напоминавшие, что жизнь продолжается, что, несмотря ни на что, жизнь прекрасна, что вокруг весна.
Из большинства мелких птиц, обитавших летом в окрестностях Курска, только воробьи да еще синицы никуда не улетали, зимуя вместе с курянами и перемогая с ними холода и метели. А вот грачи, которые раскричались в верхушках деревьев, споря из-за прошлогодних гнезд, лишь бы не строить новые – трудиться, по-видимому, никому, даже птицам, неохотно – куда как крупнее сереньких воробышков, но на зиму Курск и Посемье покидают. Теплые страны ищут. Рыба ищет, где глубже, человек – где лучше, а птицы, оказывается, – где теплее…
Держа под руку княгиню, Олег Игоревич неспешно шагал по зеленотравью в сторону посада и детинца, легким кивком главы отвечая на поясные поклоны курян и курянок, монахов-иноков, ремесленного люда и гостей торговых, спешащих то ли по своим делам, то ли идущих к монастырю, но остановившихся для приветствия княжеской четы. На головах князей – красные бархатные шапочки с собольей опушкой, на плечах – легкие епанчицы ярких расцветок. У княгинь – платы из цветастой камки; у Любавы – потемнее, у молодых невесток ее, как и следует – посветлее. На ногах у всех легкие сафьяновые сапожки. Желтые у князей, красные, словно гусиные лапки, у княгинь.
В нескольких шагах за княжеской семьей шагает с десяток гридней при мечах – личная охрана курского князя. Хоть и у себя дома, хоть и на своей земле да в стольном граде, но так уж положено. Гридни должны сопровождать князей, а то мало ли чего…
– Благодать-то какая! – говорит негромко старая княгиня, обращаясь сразу, по-видимому, ко всем и ни к кому конкретно, не в силах таить радость весны и службы в своей душе. – Всегда бы так!
– Да! – соглашается князь Олег. – Благодать.
– И не говорите, и не говорите! – сороками застрекотали младшие княгини, желая угодить строгой свекрови. – Благодать!
Юрий и Дмитрий, держа за ручки сыновей своих, радостно топающих возле родителей, только снисходительно улыбнулись: «Подумаешь, благодать! Когда силен да здрав – всегда благодать».
И то верно. Оба были рослые, крепкие, плечистые, русоволосые, остроглазые – точно в батюшку уродились. Тот и сейчас, несмотря на свои пятьдесят с гаком годков, еще богатырь богатырем, а в молодости – так вообще был былинный Еруслан! У обоих не лица – кровь с молоком. Горячая кровь по жилам играет. Дай таким рычаг, о котором говорил хитроумный грек Архимед, живший в незапамятные времена, – землю перевернут!
Не успели князья войти в детинец, как к Олегу Игоревичу подбежал, придерживая левой рукой меч в ножнах, старший дворцовой стражи, мечник Михаил. Он ровесник князя и такой же сивобородый и кряжистый, как князь. Только одет, как приличествует воину на княжьей службе, не в епанчу, а в доспех легкий. Конечно, ему жарковато, но на службе пар костей не ломит…
– Княже, – не добежав нескольких шагов, сыпанул мечник густым басом, – послы прибыли. Из Киева.
– Что так? – прищурил очи Олег.
Он уже и сам заметил у коновязи несколько оседланных с взопревшими от долгого пути крупами лошадей. Самих же послов видно не было. Видать, мечник Михаил расстарался, в гостевую спровадил.
– Мне не сказывали. Говорят, что только князю послание передадут.
– Ты хоть с честью послов принял, Михаил? Не осрамил меня перед ними?
– А то! – осклабился в понимающей улыбке мечник. – Все честь по чести. Лица и руки студеной водой девки ополоснули, смыли дорожную пыль да усталь… Утереться рушники дали. Стряпухе Дарье приказал сбитня медового на стол поставить да закуски легкой. Теперь, небось, попивают, да тебя, князь, похваливают… Так, что княже, не беспокойся, мечник Михайло службу свою знает.
– Смотри у меня, – погрозил пальцем князь, – не угодил коли послам, в порубе посидишь. О хладны стены потрешься – ума-разума наберешься…
– А нам, хоть неученым, но не раз мечами сеченым, что в порубе, что на печи – лишь бы были калачи…
– Поговори, поговори у меня, – усмехнулся князь, любивший красное словцо. – Лясы тачать – все мастера… а как до дела – так и нет смелых. Ладно, зови послов в малую гридню. Там говорить станем.
Мечник поспешил исполнять княжеское распоряжение, а Олег Игоревич, обращаясь уже к княгине и сыновьям, продолжил:
– Ты, княгинюшка, со сношеньками и внучатами к себе идите, а я с сынами пойду с послами речи держать. Не забудь распорядиться с трапезой: негоже послов без угощенья отпускать, да и самим не грех перекусить. Игумен хоть и угостил нас, да когда это было-то…

Послов было трое. Старший, киевский боярский сын Тимофей Гнездило, после приветствий и представления подал свиток пергамента, перевязанный золотой шелковой нитью и опечатанный восковой печатью с оттиском трезубца, знака власти великого князя киевского. Еще со времен Святослава Игоревича киевские князья символом власти избрали себе трезубец. По сказам одних мудрецов – древнее оружие греков и их языческого бога вод Посейдона или римского Нептуна. По речам других – символическое изображение сокола или рарога, самой быстрой птицы на земле, в его стремительном падении на добычу. А кто из мудрецов прав – поди угадай…
Сорвав печать и развернув свиток, курский князь подслеповато прищуриваясь, так как с годами стал слаб глазами, прочел: «Княже и брате! Желаю тебе Божьего благословения и здравия на много лет. А также сообщаю, что с великой докукой и печалью обращается к русским князьям за помощью хан Котян, шурин Мстислава Галицкого, братьев которого и прочих многих половецких ханов побили неведомые воины, татарами называемые. Хан Котян умоляет о защите, ибо, побив его и половцев, безбожные татары набросятся на русские княжества, как голодная саранча на посевы смердов. Князья земель русских Мстислав Романович Киевский, Мстислав Святославич Черниговский, Мстислав Мстиславович Галицкий, Даниил Романович Волынский, Михаил Всеволодович Новгородский да Всеволод Мстиславич, собравшись в граде Киеве, решили половцам помощь оказать и встретить ворога не на нашей земле, а на Половецкой.  А посему зовем тебя с братьями и сыновьями да с дружинами вашими на бой с татарами нечестивыми. А еще зовем постоять за честь и славу Отечества нашего, Руси Святой. О том и ко всем другим князьям великим и удельным послания шлем».
Написано было ровно, явно не княжеской рукой, а его подьячими, привычными к длительному и аккуратному начертанию буквиц. Но подпись в конце послания была точно уж великокняжеская.
«Пришла нужда, и обо мне вспомнили», – подумал курский князь с долей неприязни к киевскому и черниговскому князьям, но произнес другое, впрочем, тоже с язвинкой:
– Мы хоть и мелкие князья, с которыми и советоваться не след, но за Русь постоим не хуже иных. Передайте киевскому князю, что приду. С сыновьями и братьями. В Рыльск, Путивль, Трубчевск послано или мне самому надобно?..
– Всем послано, – отозвался Тимофей. – В Путивле и Рыльске мы побывали, а Новгород-Северский и Трубчевск иные посланы. Посланы гонцы и к великому князю владимирскому, Юрию Всеволодовичу, и к братии его, а еще в Смоленск к смоленским князьям. Поскакали послы и в Луцк, и в Бельз, и в Полоцк, и в Минск, и в Брест. Во все уделы земли Русской посланы гонцы, но все ли откликнутся, все ли званые придут, того не ведаем.
– Вот и хорошо, – с явным удовольствием подвел итог беседы курский князь, довольный тем, что русские князья, наконец, не между собой воевать будут, а все вместе ополчатся против внешнего врага. – А теперь прошу пожаловать к столу, хлеба-соли отведать. За такие вести и по чарке вина не грех выпить. К тому же, у нас ныне праздник… Поминовение преподобного Феодосия Печерского.
Олегу Игоревичу хотелось еще спросить послов о том, кто будет во главе похода, кто станет всем руководить, один князь или несколько, но не спросил, передумал. «Успеется, мол, на месте, в Киеве, спросится… Послы этого могут и не знать, так чего слова понапрасну тратить».

 В середине мая русские дружины собрались под Киевом, чтобы провести смотр войскам и решить, как идти дальше. Выяснилось, что привели свои дружины смоленский князь Владимир Рюрикович, князь черниговский Мстислав Святославич с сыном Васильком, галицкий князь Мстислав Мстиславич, волынский князь Даниил Романович с братом Васильком Романовичем, новгородский князь Михаил Всеволодович, племянник князя черниговского, князья луцкие Ингорь и Мстислав Ярославичи, а также сын Ингаря, Изяслав Ингоревич. Прибыли с дружинами князья каневский, дубровицкий, шумский, невежский и прочие.
Рядом со стягом курского князя Олега Игоревича развивались стяги князя рыльского Мстислава Святославича. Он пришел с сыном Андреем, а на рыльском столе оставил брата Дмитрия. Ошуюю от него плескались по ветру стяги Изяслава Владимировича Путивльского и Святослава Всеволодовича Трубчевского. Последний прибыл с братьями Игорем и Михаилом да сыном Андреем. Андрей хоть и юн, но могутен, как и стрые его. Сказывается порода покойного Всеволода Буй-тура, воспетого гуслярами. Недаром говорят, что яблоко от яблони недалече падает… Одесно – многочисленные полки Изяслава Ингоревича Северского.
Северские князья – потомки Святослава курского пожелали быть рядом с Олегом, а не с Мстиславом Святославичем Черниговским. Последнего демонстративно не признавали главой северских князей.
Не прибыли князья полоцкие, рязанские и владимиро-суздальские. С полоцкими было понятно – как всегда, еще со времен сына Владимира Святославича, Изяслава Владимировича, и матери его Рогнеды, они держались особняком от других русских княжеств. Отсутствие же владимирских и рязанских стало неожиданностью, причем малопонятной.
Великий князь Юрий Всеволодович идти отказался, заявив пренебрежительно, что татары для него сущий пустяк. Ему стоит только дунуть, как их не станет. Правда, он не возражал, чтобы племянник его, Василько Константинович Ростовский, по своей воле шел на соединение к остальным русским князьям. Но Василько, обещавшийся прибыть к месту общего сбора с 5000 ростовских и рязанских воинов, почему-то задерживался.
Зато галичане пришли не только со своим князем Мстиславом Удалым, но еще из южных областей, из Берлади двигались на стругах по Днестру. Эти пешие дружины решили пройти морем, войти в Днепр и соединиться с русскими полками у порогов.
Вместе со смотром дружин, великий князь киевский провел и подсчет. Оказалось, что киевлян, переяславцев, городенцев, поросян, черных клобуков с торками и берендеями было 42500 человек. Но большинство составляли пешцы. В войске киевского князя были и семьдесят богатырей Александра Поповича – цвет русского воинства, собравшегося под руку киевского князя, чтобы не быть соперниками, находясь у разных столов. Смоленцев и туровцев – 11800; черниговских и северских вместе с козельскими, брянскими да карачаевскими – 23300; галичан, волынцев да лучан с подунайцами – 23400. Половецкие ханы обещали выставить до 50000 воинов. Сила собралась невиданная.
«Этой бы силе да единую голову, – думал курский князь, наблюдая со стороны, как, сверкая на солнце оружием и доспехами, стоят русские полки. – А то ведь у семи нянек дитя всегда без пригляду. Не вышло бы так, как у моего покойного батюшки с Владимиром Глебовичем Переяславским… Но по всему видать, дело к тому и идет… Все хотят быть в передовых полках, все хотят командовать да управлять… Не обнажив меча, всем слава победы уже заранее мерещится…»
Олег Игоревич с сыном Дмитрием привел около трех тысяч курских воинов. Половину их составляли конные дружинники. Другую – пешцы, набранные из ремесленного люда да смердов. До Киева пешцы добирались водным путем, на стругах да насадах. Дальше – на своих двоих…
Наученный горьким опытом похода отца своего и собственного путивльского сидения, Олег в Курске оставил сына Юрия с пятью сотнями гридней. На всякий случай. Юрий рвался в поход, но он, проявив твердость, сказал, как отрезал: «Еще наратоборствуешься, успеешь… никуда от тебя это не денется. Татар всяких на твой век ой, как хватит! А удел у нас один, и его охранять надобно, чтобы нам с Дмитрием было куда возвращаться… чтобы души наши не болели за жен своих… Или, не дай Бог, случится со мной что, то хоть умирать не страшно будет – удел оставлен в надежных руках».
Помогла, как всегда, и Любава. Так взглянула на Юрия, что тот сразу притих. Только рукой махнул от безысходности…

Прождав у Киева Василька Константиновича Ростовского еще сутки, Мстислав Романович, выражая общее желание, сказал, что семеро одного не ждут и отдал распоряжение о начале похода.
Конные дружины шли берегом Днепра, пешцы плыли в стругах. Стругов набралось не менее двух тысяч, если бы их поставить в один ряд, борт о борт, то и через Днепр Словутич можно было перейти с одного берега на другой как посуху, даже подошв не замочив.
У Заруба конные дружины и те, что плыли на стругах и насадах, соединились. Здесь же из степи Половецкой прискакали на низкорослых длинногривых конях татарские послы. И стали заверять через переводчиков (из числа бродников) русских князей, что половцы – это их пастухи, отбившиеся от своих хозяев, что они, желая наказать своих пастухов, против русских же ничего дурного не имеют.
«Не верьте им, – завопил хан Котян, испугавшись, что князья татарам поверят и сражаться не станут. – Точно так же они говорили нашим ханам Даниле Кобяковичу и Юрию Кончаковичу об ясах и косогах, когда шли на них. Ханы им поверили и покинули ясов. А они, побив ясов, настигли наших ханов у Дона, возле вала, называемого вами Половецким либо Скифским, и порубили почти всех до единого. Не пожалели и ханов Данилу и Юрия. Смерть им всем. Смерть!»
«Смерть, так смерть, – решили наибольшие русские князья, – своих ханов-собак о нашей численности не предупредят». – И велели половецким воинам отсечь им головы, что те с радостью и сделали к полному недоумению Олега Игоревича, считавшего бесчестным убивать послов.
«С дурного начали, – сетовал он безмолвно про себя, – как бы дурным не закончилось. Не дело послов убивать. Не дело. Надо сыну строго-настрого приказать быть при мне. А еще конюшим, чтобы заводных коней под рукой держали… на всякий случай». И тут же, не откладывая в долгий ящик, распорядился:
– Князю Дмитрию быть во время сечи всегда возле меня неотлучно, а конюшим – всегда иметь под рукой заводных коней.
– И во время сечи? – переспросили те.
– Особенно во время сечи! – грозно сверкнул очами. – Разве молвлю непонятно? 
– Прости, батюшка князь, – засуетились конюшие. – Все понятно.
От Заруба пошли к Олешью, где соединились с галицкими пешцами, ведомыми воеводами Юрием Домажировичем да Держикраем Владиславичем и плывшими в тысяче ладьях по Днестру и Черному морю. Остановились у реки Хортицы, чтобы еще раз провести смотр войскам и подождать отстающих. Со спорами урядились о порядке движения. В итоге решили, что передовой полк будет вести Мстислав Мстиславич Удалой, как чаще всего звали галицкого князя. В этот полк вошли и дружины с Посемья, куряне, рыляне, путивляне. А еще трубчевцы. Северяне князя Изяслава Ингоревича на этот раз почему-то держались черниговцев да лучан.

Дни и ночи стояли ясные, теплые. Дневное небо было безоблачно и бездонно. Только парения коршунов да соколов нарушало темными пятнами прозрачную голубизну небес. Летняя жара еще не выжгла степного травостоя, а потому степь лежала невиданным по своим размерам и ярким от расцветших цветов и изумруда трав ковром. В некоторых местах травы так вымахали, что достигали брюха лошадей. Это в основном овсец да ковыль, донник да пырей, полынь да костерец прямой, которые без устали тянутся к солнышку. Однако основную массу растений составляют те, что только прикрывают конские копыта да бабки или едва доходят им до колен. И каких только трав тут не увидит человеческий глаз – это и клевер, и метлик, и горошек, и лютик, и адонис, и кроваво-красная герань, и фиалки, и незабудки, и васильки, и ирис, и первоцвет весенний, и земляника, и лук дикий, и лапчатка белая, и очисток едкий! А еще чабрец, лен, ромашка, колокольчик, кашка, баранчики, петушки, козелец! Да разве можно все упомнить и перечислить?!.  Невозможно.
Летняя степь не зимняя. Она полна всякой живности. День и ночь в траве стрекочут кузнечики, бесконечно жужжат пчелы и шмели, со цветка на цветок перелетают жучки, плетут серебряные неводы паучки, невесомо порхают мелкие бабочки всевозможной раскраски и формы крыльев, у конских крупов и морд вьются оводы и мухи – требуют кровушки. Чтобы избавиться от надоедливых оводов, кони резко хлещут себя хвостами, трясут мордами, прядут ушами, недовольно всхрапывают, косят лиловыми глазами на всадников, словно просят избавить их от «левых» наездников-кровососов. Но всадники мало обращают на это внимание. Утром энергичные, днем же разморенные жарой, вечером усталые, они мерно покачиваются в седлах в такт конской иноходи или рыси. По утрам и вечерам, когда дневная жара или ночной мрак не заставят искать убежища в стеблях травы, нудно зудят комары.  И этим тварям также подавай человеческой и лошадиной крови!
Из края в край по своим птичьим делам носятся стремительные пернатые. Время от времени, то одна, то другая птаха вдруг прекращает свой полет и садится на тонкий стебелек прошлогодней полыни, устоявшей перед зимними метелями и вьюгами.
Если утро возвещают пением жаворонки, радуясь первым лучам солнышка, то вечерней порой чаще всего слышно перепелов, которые напоминают, что день закончился и пора спать.
«Фить пию? Фить пию»? – переговариваются невидимые в траве перепела, спрашивая соседей, не пора ли на покой. Но они еще не уверены, что действительно настала пора для сна. Потому и спрашивают, и интересуются…
«Фить пию! Фить пию»! – отвечают те, что уже уверены в этом. – Спать пора! Спать пора!»

У Олешья встретили еще одно посольство от татар. Выслушали и отпустили. Выставив тысячу пеших воинов для охраны стругов, двинулись в глубь Половецкой степи, оставляя позади себя то три, то четыре полосы, вытоптанных да самой земли трав от множества конских копыт и человеческих стоп. Случалось так, что если передние отряды, отсвечивая в лучах солнца золотом оружия и сбруи, утопали в траве, то над задними клубился шлейф пыли.
На девятый день пути Мстислав Мстиславич Удалой, двигаясь в передовой рати, встретил передовые полки татар и дал приказ о нападении. Конные дружины галичан, волынян, курян, рылян, путивлян да трубчан, оставив своих пешцев позади, дружно ударили на татар. Те стойко встретили атаку русской конницы, но численный перевес был столь велик, что их силы быстро истаяли. Татары попытались спасти своего темника Гемябека, закопав его живым в землю, но половцы разыскали его и казнили, сломав по татарскому же обычаю хребет.
Упорство татарских воинов, с которым они сражались с превосходящим их противником, а, главное, отсутствие в их рядах попытки спастись бегством, озадачили не только половцев, но и русичей. Им это было в диковину, ведь они не знали, что закон повелителя монголов, великого хана Темучина или Чингисхана, яса, карал смертью за одного бежавшего с поля боя весь десяток, за десяток – сотню, а за сотню – тысячу. Поэтому воинам монгольским и татарским смысла бежать не было: спасшегося таким способом ждала еще более страшная и позорная смерть. Потому они и предпочитали смерть в бою, чем казнь у своих веж.
Несмотря на бешеную скачку, свист стрел и яростную сечу, курский князь не забывал следить за тем, чтобы сын был рядом, чтобы конюшие не отставали от них и держали заводных коней в полной готовности. И с удовлетворением отмечал, что его приказания исполняются не только сыном да конюшими, но и рыльским князем, и трубчевскими, и путивльским, и племянником Изяславом.
Первый успех окрылил Удалого. Он посчитал, что узкоглазые и скуластоликие татары, с черными, как вороново крыло волосами, заплетенными в косички, вооруженные подобно половцам кривыми саблями да луками, а еще волосяными арканами да круглыми щитами, большой опасности для русских ратей не представляют. Жажда славы гнала его вперед и вперед. Потому и отверг в гордыне своей слова великого князя Мстислава Романовича, призывавшего держаться всем вместе и остаться на правом берегу реки Калки, выстроив укрепленный рвом и земляным валом стан, чтобы татары первыми пошли в атаку на него и были биты из-за укрытий.
Переправившись на противоположный берег Калки со своими пешцами, Мстислав Удалой повел свое пестрое воинство, в котором каждый князь или хан возглавлял свои дружины и отряды, в глубь степи, все больше и больше удаляясь от киевлян и смолян.
Курский князь понимал, что затея Удалого, мягко говоря, не очень-то удачна, но поделать ничего не мог. Он только лишний раз напомнил своим князьям да воеводам, чтобы при любом раскладе держались вместе. «Быть только вместе, только рядом друг с другом. Не дать себя разъединить, – раз за разом напоминал он. – Да заводных коней держите под рукой».
Когда увидели новые отряды татарской конницы, подковой огибавшие войско Удалого, то поняли, что зря отрывались от своих на столь большое расстояние. Но делать было нечего, не бежать же позорно к своим. Лучше уж за подмогой послать.
Курский князь, оставив за себя сына, поскакал к Удалому.
– Пошли, княже и брат, за помощью! Одним нам всего татарского воинства, а что перед нами все их воинство, сомневаться не приходится, не справиться. Только зря воев своих положим, – подскакав и придерживая уздой разгоряченного скачкой и  нервничающего перед сечей коня, не сказал, а прокричал он.
– Послал уже… – хмуро отозвался галицкий князь, сам понявший, что зарвался.
– И что?
– Жду…
В это время к ним подскакало несколько всадников на потных от быстрой скачки конях.
– Помощь скоро подойдет? – спросил Мстислав Удалой одного из ратников, как понял Олег Игоревич, старшего из посыльных.
– Помощи, княже, не будет, – единым выдохом молвил тот.
– Почему? – рыкнул Мстислав Мстиславич, словно гонец виноват был в том, что помощи не будет.
– Великий князь ответил, что раз мы ослушались его приказа, то нам самим и стоит спасать животы свои, а он с другими князьями умывает руки.
– Слышал? – зло спросил Удалой Олега Игоревича.
– Слышал.
– А раз слышал, то поезжай к своей дружине. Ударим на ворога, а там пусть будет, что Бог даст… Труса праздновать не станем. Да и отступать уже некогда. Вон как густо повалили вороги…
– Не станем, – отозвался курский князь и, пришпорив коня, помчался к своей дружине, так как татары действительно уже пошли в атаку, и ему надо было быть среди своих.

Встречный удар русских дружин, ведомых Мстиславом Мстиславичем Галицким, Даниилом Романовичем Волынским, Олегом Игоревичем Курским, Игорем и Мстиславом Ярославичами Луцкими, Семеном Олеговичем, Василием Гавриловичем и прочими князьями был страшен. Топот десятков тысяч конских копыт смешался со скрежетом железа о железо, с предсмертным храпом и ржаньем, с криками боли раненых и азартом еще живых. Татары, хоть и начали первыми разбег для удара, но, будучи не так тяжелы, как закованные в железо русские дружины, не ждали таранного удара русских конных полков, дрогнули и подались назад. Половецкий хан Ярун доселе стоявший сторонним наблюдателем, видя, что татары прогнулись, бросил свою орду на помощь русичам. За ним двинулись и другие половецкие ханы, бывшие при  галицком князе.
Словно демон крутился на черном коне и сам весь в черном воинском доспехе Мстислав Мстиславич, поражая татарских конников огромным двуручным мечом, сверкающим на солнце, как огненный луч. Мало кто из татар решался к нему приблизиться, боясь быть рассеченным до самого седла. Не зря же его прозвали Удалым да Храбрым.
Под стать ему был и юный, восемнадцатилетний князь волынский, Даниил Романович, бившийся в первых рядах своих волынян и владимирцев. Даже будучи раненым в грудь вражеским копьем, но не очень сильно – стальной панцирь защитил от смертельного поражения – он сверкающим вихрем крутился на своем золотогривом коне среди татар, поражая их десятками. А когда уставал вздымать меч, то его сменяли младшие князья волынские Семен Олегович да Василий Гаврилович.
Князь же луцкий, Мстислав Ярославич, прозванный за свою молчаливость Немым, увидев Даниила окровавленным, взревел медведем и, вооружась тяжелой секирой, крушил перед собой и конного и пешего, и всадников и лошадей.
«Галич! Галич!» – катилось по рядам галицких ратников.
А рядом с ними перекатывалось не менее грозное: «Волынь! Волынь!»
«Луцк! Луцк!» – вторили им забрызганные чужой кровью луцкие вои.
«Курск! Курск! – рвал в яростном крике горло со своими дружинниками Олег Игоревич, круша перед собой всех встречных и поперечных воинов в длинных до пят полосатых халатах да лисьих треухах. Не было пощады и тем, кто вдруг оказывался перед курским князем в стальной кольчуге да шлеме шишаке или мисюрке. Рубясь в первых рядах своей дружины, Олег Игоревич успевал краем уха слышать, как рядом раздавалось грозное: «Рыльск! Рыльск!» или «Путивль! Путивль!», а то и также привычное уху: «Север! Север!». И это значило, что рядом свои, что они сражаются, что стремятся вперед на многочисленного врага без страха и упрека.
Не выдержав яростного напора, татары, забыв про страх казни, побежали. Русские конные дружины, окрыленные надеждой на победу рванулись за ними, но грозный приказ князей «Держать строй!» заставил выровнять свои ряды и продолжать наступление единым фронтом, воодушевляя себя боевым кличем. Казалось, еще немного, еще один напор, еще одно усилие – и деморализованные страшным натиском русских ратей татары побегут и покажут спины… 
Половцы же увлеклись погоней первых разбитых туменов и не заметили, как им самим в бок ударили свежие войска татар, направленные опытным полководцем Субэдэем, покорившим уже десятки стран и народов и победившим не одно войско. Не ожидая такого удара, половцы запаниковали и бросились вон из сечи, по пути наскочив на русские полки, не ждавшие такого от своих союзников. Русские дружины были смяты и потеряли строй.
Этой преступной ошибкой половцев не замедлили воспользоваться татары, начав одолевать русские полки и конные дружины, лишившиеся порядка и управления. Больше уже не слышалось над русскими рядами гордого и торжествующего «Галич!», «Волынь!», «Курск!» или «Рыльск!». Захлебнулось все в крови и панике.
«Это конец!» – понял с ужасом курский князь и, разрывая рот в крике, приказал всем своим князьям держаться вместе и прорубаться к Днепру. Почему-то казалось, что только правый берег Днепра спасет от гибели.
– Конюшие! – поискал бешенным взглядом конюших с заводными конями, и когда те, выступив из-за спины князя, откликнулись, бросил коротко – Мне и  Дмитрию свежих коней. Наши устали.
Те словно ждали этой команды и были уже наготове, с запасными. Олег Игоревич и сын его, прикрытые от вражеских мечей и копий гриднями, быстро пересели на запасных коней.
– Трубач, – продолжал командовать курский князь, весь дрожащий от напряжения боя, забрызганный чуть ли не с ног до головы своей и чужой кровью, – труби дружине сбор вокруг меня. Пойдем на прорыв.
Трубач трясущимися руками поднял к губам мундштук серебряной трубы, и над полем сечи полились призывные звуки сбора и группирования вокруг князя. Послушные этим призывам курские ратники завертели головами, ища своего князя или его хоругвь, отыскивали и спешили как пчелки к своей матке. Часть из них падала, сраженная татарами, но другие упорно пробивались, не замечая ни ран, ни гибели товарищей, на призывный клич трубы.
– А как же пешцы?.. – заикнулся Дмитрий, не менее отца уставший в сече и в таком же окровавленном сверху донизу доспехе. – Ведь погибнут…
– А ты хочешь, чтобы всем погибнуть! – гаркнул Олег на сына и выругался зло матерными словами, чего никогда ранее себе не позволял. – Я не желаю уподобляться отцу своему, Игорю Святославичу, пожалевшему уставших кметей своих и оказавшемуся в половецком плену. Видно, так Господу Богу угодно, чтобы им погибнуть…
Подчиняясь зову трубы, вокруг курского князя стали группироваться не только курские конные дружинники, но и рыляне, и путивляне, и трубчане со своими князьями и воеводами. Все понимали, что это последний и единственный шанс спастись, сплотившись в единый и мощный кулак вокруг курского князя. Возможно, и тут многие из них погибнут, прорываясь к Днепру, но свой шанс они должны использовать в полной мере. От смерти, конечно, не убежишь, но и она может хоть немного, но подождать…
– На прорыв! – подал курский князь команду.
И, пришпорив свежего коня, заставив того взвиться свечкой, поскакал во главе закованной в железные кольчуги и панцири дружины, зная, что рядом, прикрывая его червлеными каплеобразными щитами, скачут ближние бояре, сын и другие князья. Тяжелая русская конница подминала под себя легкую конницу противника. Словно живой таран со скрежетом прорубала в ее рядах узкий, временами готовый вот-вот захлопнуться, проход.
Пораженные яростью курских ратников монгольские вои старались не попадаться на их пути. Понимали – сомнут! Старались действовать на расстоянии и с флангов, поражая из луков. А затем вообще перекинулись на пешцев, попытавшихся также вырваться из окружения.

Курские пешцы, как, впрочем, и другие, были отданы князем Олегом на заклание. Окруженные со всех сторон, они быстро поняли, что обречены. Но продолжали сражаться, сдерживая наступательный порыв татарской конницы, приковывая к себе их внимание. И этой своей беспримерной жертвенностью в значительной мере помогали курскому князю с остатками конной дружины вырваться из кровавого побоища на простор.
Они уже не кричали свой грозный клич «Курск!», только зло отхаркивались липкой розоватой слюной с соленовато-приторным привкусом  пота и крови, молча рубя врагов и молча умирая под кривыми татарскими саблями. И, может быть, умирая, в последний миг они думали не о себе, не о своем князе, приведшем их на погибель, а о родном очаге в далеком Курске, о старенькой матери или о только что родившемся сынишке, о длиннокосой невесте. Может быть…
Случилось же это ужасное для всех курян и русов вообще побоище 31 мая 1223 года от Рождества Христова или в лето 6731 от сотворения мира, как традиционно вели летоисчисление летописцы-мнихи.


































ГЛАВА 6

И вот дымы, поднимаясь, текут к небу. И это означает скорбь великую для отцов, детей и матерей наших. И это означает – пришло время борьбы. И мы не смеем говорить о других делах, а только об этом.
…И вот границы наши врагами сокрушены, и землю нашу попирает враг.
…Наши отцы идут по высохшей земле… И так мы не имеем края того и земли нашей.
                «Книга Велеса»


Оторвавшись от преследовавших его по пятам татар и доскакав до переправы, курский князь обнаружил, что на переправе творится столпотворение. Все вырвавшиеся из сечи воины пытались овладеть стругами. Но большинство стругов уже было продырявлено по приказу Мстислава Мстиславича и Даниила Романовича, прискакавших к переправе первыми.
«Искать лодки – значит, терять время и стать прекрасной добычей для татар», – решил Олег Игоревич и приказал, придерживаясь берега Днепра, идти степью до первого же брода, а если не будет такого, то до Ворсклы или Псла.
Курский князь понимал, что в сложившейся ситуации каждая минута промедления смерти подобна. Потому и поторапливал оставшееся воинство уйти как можно дальше от места сечи. Знал, что, покончив с окруженными пешцами, татары перекинутся на окопавшиеся дружины великого князя. Много Мстислав Романович не продержится, но на какое-то время задержит продвижение татар к Киеву. Этим и стоит воспользоваться, чтобы не быть настигнутыми в пути, так как легкая татарская конница куда стремительней тяжелой русской.
Впрочем, как ни спешил курский князь, как ни торопил своих дружинников, он нашел время провести осмотр спасшихся. Смотр привел его в пущее уныние. Вместе с ним спаслось едва ли три с половиной тысячи всех посемских ратников, а ведь выходило только одних курских чуть ли не три тысячи. Хорошо было хоть то, что сын Дмитрий в изрядно помятом и местами рассеченном доспехе да такие же помятые родственники-князья – прорыв из окружения так просто не дался – были живы.
«Ничего, ничего, – успокаивал мысленно князь себя, – были бы целы кости, а мясо нарастет… Бабы русские плодовиты, нарожают еще воинов».
Из опросов уцелевших северцев выяснил, что князь их, Изяслав Ингоревич, пал чуть ли не в самом начале сражения, пораженный стрелой в глаз. О черниговском же князе Мстиславе Святославиче и его сыне Васильке некоторые говорили, что те были порубаны при прорыве из окружения, другие же утверждали, что будто бы видели их живыми и плывшими по Днепру в струге. Где тут была правда, где ложь, было не разобрать, ведь у страха, как говорили на Руси, глаза велики.
Все уцелевшие вои: и князья, и ближайшие бояре, и рядовые гридни – на чем свет стоит костили треклятых половцев, своей трусостью и неустойчивостью, вырвавшие победу из рук русичей. «Чтоб им, треклятым, пусто было!»
«Половцы половцами, – думал с горестью курский князь, – этого, верно, никуда не денешь… имело место. Но и наше русское извечное неустройство, неуступчивость, гордыня, когда каждый мнит себя подобным древним героям, равным Александру Македонскому, Юлию Цезарю, Константину Великому, сыграло роль. К тому же не менее важную, чем половцы. Если, вообще, не первостепенную… Уж сколько раз на этом обжигались, сколько раз биты были, но выводов так и не сделали…»
…До Ворсклы шли, почти не отдыхая, таясь, обезопасив себя и с боков, и спереди, и тем более сзади, откуда могли выскочить страшные татары, конными разъездами на более выносливых конях. И только перейдя ее, немного замедлили бег и стали приводить себя в порядок, давая более длительный отдых уставшим коням. Вытерли, наконец, с лиц пот, грязь и кровь. Когда же переправились на правый берег Псла, то, отклонившись от Днепра, пошли вдоль русла этой реки, берущей начало на территории Курского княжества. Здесь, посчитав себя в относительной безопасности, так как враждебных действий со стороны половцев, каких-никаких, но все же союзников, нападения не ожидали, сделали привал на всю ночь.
На следующее утро отдохнувшие и напоенные теплой речной водой кони рысили более весело, возможно, чувствуя приближение родного Посемья. Повеселели и всадники, все чаще и чаще тихие голоса стали нарушать прежнее глухое, чуть ли не гробовое молчание. В том месте, где Псел стал круто забирать вправо, к восходу солнца, разделились: Олег Игоревич с сыном Дмитрием повели остатки курской дружины к Горнали и Боянскому городищу, а остальные – в сторону Выри, откуда был самый короткий путь как до Путивля, так и до Рыльска.
Общая беда вновь сплотила северских князей, заставила вспомнить о родной крови, потянуться друг к другу. И они, прежде чем разъехаться, долго обнимали друг друга. А князь рыльский, Мстислав Святославич, расчувствовавшись, предложил Олегу Игоревичу, которого, не сговариваясь, считали своим спасителем, помощь в овладении северским столом.
«И мы тоже поможем, – услышав речь рыльского князя, стали горячо заверять в своей бескорыстной помощи трубчевские. – Если не дружиной, которой у нас не стало, то хоть собственными мечами».
«Спасибо, братья, спасибо! – благодарил своих двоюродных братьев Олег Игоревич и смахивал украдкой выкатившую из глаз слезу. – Но сначала давайте возвратимся домой и оглядимся, что и как».
Обещал помочь в борьбе с князьями луцкими и черниговскими за северский стол и племянник Изяслав Владимирович Путивльский: «Хоть с пятью десятками гридней, но приду, не оставлю…»
Поддержка племянника Изяслава, князя путивльского, умиляла. А предложение Мстислава Святославича Рыльского, более старшего в их роду князя, в иное время бы порадовало, пока же только успокаивало.

Приведя в Курск чуть более тысячи дружинников, многие из которых были поранены, Олег Игоревич долго и горько переживал поражение. Общался только с супругой. Даже с сыновьями и внуками общаться не хотелось. В посад из детинца не выходил. Что он мог сказать заплаканным родственникам погибших воев, тела которых теперь треплют волки да расклевывают вороны?.. Да ничего. Каяться перед черным людом он не собирался, ибо никакой вины за собой не видел. Да если бы и видел, то с какого, скажите, рожна князю каяться перед смердами?!. Где такое видано?!. Успокоить их души словами не мог – на то есть попы да иереи – врачеватели человеческих душ… Он же не поп и не епископ. Так зачем же встречаться?!.
Тем временем в Курск стали доходить известия, что из несчастного похода до Киева вернулась разве что десятая часть всего русского воинства, а остальные полегли под кривыми татарскими саблями на берегу Калки да у днепровской переправы, на которой так умно не стал задерживаться курский князь. Боль и муки душевные, а не злорадство вызвало сообщение о том, что великий князь еще трое суток сражался за устроенным им из камней и бревен валом, но потом купился на обман. Подослали к нему хитроумные монгольские ханы атамана бродников Плоскиню, воевавшем на стороне татар. И поддался князь на лживые обещания свободного прохода на Русь. Прекратил сопротивление.
Но как только татары были запущены внутрь степной крепостицы, они первым делом разоружили гридней и старшую дружину. А потом, безоружных, поголовно предали смерти, казнив все сорок пять тысяч киевского воинства.
Самого великого князя и всех находившихся с ним князей, связав веревками и повалив на землю, накрыли сверху досками. А сами, посмеиваясь, сели праздновать победу на этом настиле. И задавили всех, предав мученической смерти.
Вместе с великим князем бесславно приняли смерть свою и семьдесят богатырей русских во главе с Александром Поповичем – честь и цвет русского воинства. Сторонились они княжеской розни, но от глупости уберечься не смогли.
Стало известно и о том, что кроме великого князя еще более пятнадцати князей русских нашли свою кончину на берегу Калки. Среди погибших назывались Мстислав Черниговский с сыном Васильком, Изяслав Ингоревич Северский, Ярослав Неговорский, Святослав Каневский, имена которых были на слуху.
Сколько же погибло самих татар, никто толком сказать не мог. Называли и пятьдесят тысяч и сто… Все лишь твердо заявляли, что у татар был убит старший сын их хана Тосхус. А еще то, что басурман было не менее тридцати туменов, то есть не менее трехсот тысяч воинов. Но правда ли это, или же преувеличенная людская молва – у страха глаза велики – кто теперь проверит?..
Говорили и о том, что уцелевшие половцы замирились с татарами и привели последних до Новгорода Святопочьего, что чуть ли не под Киевом стоит. Жители городка этого, не ведая о жестокости татарской, открыли врата и вышли встречать их с хлебом-солью. Но татары и половцы город захватили – и все его население от мала до велика уничтожили. Даже священников не пощадили, чего половцы во время своих набегов никогда ранее не делали. Город же спалили вместе с храмами и хоромами бояр.
Из рассказов очевидцев выходило, что курский князь, возможно, один из всех русских князей, сохранил наибольше число воев, вышедших с ним в поход. Он-то хоть треть назад привел, а другие и десятой части не вывели с Калки.
Возможно, больше чем ему повезло смоленскому князю, Владимиру Рюриковичу. Тому удалось спастись с пятью тысячами ратников из приведенных им почти двенадцати. Вскоре с их помощью он сел на киевский престол.
Опасаясь татарского, а точнее, монголо-татарского нашествия, так как стало известно, что татары были лишь подвластные монголам народы, а всеми делами заправляли монголы и их великий Чингисхан, курский князь призвал горожан к укреплению града и детинца. Горожане, оплакав своих погибших в Половецкой степи родственников, откликнулись на призыв князя. И от темна и до темна, оставив другие дела и заботы на потом, трудились над укреплением городских стен.
Через некоторое время до Курска через купцов дошли известия, что татары и монголы, покорив половцев, но потерпев поражение от серебряных болгар, откочевали за Дон, к Волге. Курский князь и все куряне вздохнули с облегчением. Вздохнув, укреплять городскую стену прекратили, так как подошла осень и надо было убирать урожай. Война войной, а о хлебе насущном забывать тоже не след. Ведь помирать с голоду также никому не охота.

Со временем горечь поражения на Калке притупилась настолько, что Олег Игоревич стал подумывать уже о возвращении себе не только северского стола, но и о черниговском престоле. Ведь в роду Ольговичей он, не считая рыльских князей, Святославичей, имевших собственный удел, был старший.
«А почему бы и не попробовать, хотя бы в конце жизненного пути? Ведь сколько той жизни осталось?.. – задавал все чаще и чаще вопрос себе курский князь. – И пришел к выводу, что надо попытаться – Не боги же горшки обжигают, в самом деле».
Для того чтобы задуманный план был успешным и выполнимым, позвал к себе рыльских князей, Мстислава и Дмитрия, которым прямо так и выложил: «Окажите мне помощь во взятии черниговского стола, а сами, к примеру, ты, Мстислав Святославич, или же ты, Дмитрий, берите северский стол и все северское княжество». 
Рыльские князья, «подогретые» хмельными медами да греческими винами, подумали малость для приличия и сказали: «Начни, брат, а мы поможем, тем более что черниговский стол, считай, без князя. Михаил Всеволодович, сын Всеволода Святославича, старший из их рода, как княжил еще до Калкинской битвы в Новгороде Великом, так и продолжает там княжить. Остальные же совсем отроки. Черниговский стол сам просится, чтобы его взяли. Если не ты, брат, возьмешь, да не мы, то иные сыщутся. Например, Ростиславичи смоленские или Юрьевичи суздальские… а то и луцкие князья. Однако они Мономашичи, а Чернигов всегда, еще со времен Олега Святославича, а то и ранее, со Святослава Ярославича принадлежал Ольговичам. Так почему же Ольговичи должны его упускать? Неправильно то. Надо брать».

***
Весной 1225 года перед полуднем у врат Чернигова остановилась конная группа русских всадников, численностью до пятидесяти человек. Все в воинской справе и при оружии. На пятерых передних поверх воинского доспеха алое княжеское корзно. Явно князья.
– Кто такие? – спросил страж у врат. – И с чем пожаловали? Князя у нас нет, а так как мы опасаемся безбожных татар, то наместником Рагуилом велено всех прибывающих расспрашивать и выяснять: кто, откуда и зачем?
– Не видишь что ли, князь ваш прибыл! – грозно произнес тот, что выглядел постарше да с бородкой поокладистее. – Или лупалы прошлогодним снегом запорошило?.. Так это я быстро поправлю, снеся вместе с ними и главу с плеч. Открывай врата. Да поживее!
– Не могу, – взялся покрепче за копье страж. – Сначала обязан старшего вызвать да сообщить ему, а тот уже пошлет сказать наместнику… А тот как решит, так и будет.
– Ишь ты, – усмехнулся другой князь, с сивой пушистой бородой, обращаясь к первому, – службу знает. Молодец! А раз молодец, – теперь говорил он уже стражу у ворот, – то скажи своему старшему, чтобы звал поскорее наместника. Да передал ему, что прибыл князь Олег Игоревич Курский, старший в роду Ольговичей, который по согласованию с братией своей, здесь же находящейся, должен на отчий стол сесть и град Чернигов от врагов оберегать.
– Будет исполнено, княже, – обрадовался страж и закричал, задрав главу к вершине воротной башни. – Емеля, передай воеводе Рагуилу, что князь Олег Игоревич со дружиной прибыл. Что есть теперь кому нас, сирых, защищать.
Сверху откликнулись, что уже все слышали и послали за наместником.
Вскоре прибыл наместник, но врат не открывал, став выяснять, как и страж перед ним, кто такие да почему идут во град. Тут уж занервничал не только Мстислав Святославич Рыльский, первым вступивший в разговор с черниговским стражем воротным, но и Олег Курский, самый старейший, если не по возрасту, то по положению, из всех прибывших князей, но предпочитавший до этого момента не вмешиваться. Ведь Курское княжество стало главным в Северщине, имея в своем составе не только рыльский и путивльский уделы, но еще и трубчевский. Поэтому пререкания с черниговским наместником Олегу Игоревичу явно не нравились.
– Рагуил, – крикнул он громко и властно, – не притворяйся деревенским дурнем и открывай врата. Ведаю ведь, что ты меня прекрасно узнал… Так что Ваньку зря не валяй, коли не хочешь, чтобы стать на голову короче от своего мудрствования! А то можно и на пол-аршина над землей возвыситься… Или тебе моего слова мало и надо другие, более весомые грамоты? Так это мы запросто, – зло ощерился курский князь и приказал трубачу, бывшему при его дружине, сыграть условный сигнал. Тот быстро поднес к губам трубу, и вдаль брызнули резкие призывные звуки, покрывая собой все прочие шумы. Из-за леска, за которым прятался поворот дороги, княжескому сигнальщику отозвался другой трубач, и через какое-то время показались густые ряды конницы.
– А вот этот аргумент тебя устраивает, – усмехнулся курский князь, употребив латинское слово.
– Этот аргумент меня вполне устраивает, – отозвался без особого энтузиазма черниговский наместник Рагуил.
Не дурень. Понимал, что будет вскоре сменен новым посадником, что автоматически означало лишения власти. Только что делать?.. Вот и приказал страже отпирать врата.
Так курский князь, придя с тысячей оставшихся в живых курских дружинников под стены Чернигова, стал черниговским князем. А через две недели в Новгороде Северском таким же образом был посажен на стол деда своего и Мстислав Святославич Рыльский, став теперь Северским. В Курске же на княжении остался старший сын Олега Игоревича, Юрий Ольгович. С ним же остался и Дмитрий.
Однако не прошло и года, как новгородский князь Михаил Всеволодович, сын покойного Всеволода Черниговского, пользуясь поддержкой зятя своего, великого князя Юрия Всеволодовича, добровольно отказавшись от новгородского княжения, стал домогаться черниговского стола.
Несмотря на то, что черниговцы поддерживали Олега Игоревича, он понимал, что противостоять ему даже с двоюродными братьями против великого князя, не участвовавшего в Калкинской битве и сохранившего воинские дружины, было бесполезно. Не желая кровопролития, князь Олег обратился за помощью к киевскому великому князю, Владимиру Рюриковичу, но тот, принадлежа к роду Мономашичей, в этом споре держал руку противной стороны. Только митрополит Кирилл, наслышанный о храбрости курского князя во время Калкинского сражения, решился вступиться. Он лично поехал во Владимир к Юрию Всеволодовичу и обратился к нему с горячей речью, в которой не забыл отразить, что курский князь является старшим в роду Ольговичей, а шурин великого князя, Михаил Всеволодович, князь новгородский,  неправедным занялся. А еще митрополит говорил, что Олег Игоревич много пострадал, защищая Отечество от татар, и что Михаил не должен нарушать крестное целование и закон дедов и прадедов. Но великий князь этого слушать и слышать не хотел. Самое большее, на что согласился, так это на то, чтобы отдать Олегу Северское княжество со всеми городами. Правда, еще из Черниговского обещал дать несколько городков в Вятичах.
Не забыл великий князь и о себе – выпросил у митрополита новое епископство, суздальское, в добавок к уже имевшемуся ростовскому и владимирскому. Так в некогда не самом большом княжестве Залесской Руси, ставшей при Юрии Долгоруком и его сыне Андрее Боголюбском великим Владимиро-Суздальским княжеством, образовалось уже три епархии. Четвертой же была рязанская. Ибо князья рязанские вынужденно  признавали верховенство владимирских. А вот в Чернигово-Северской земле была одна единственная. Умели владимирские князья Мономашичи, в отличие от черниговских и северских Ольговичей, находить общий язык если не с самим Господом Богом, то с его представителями на грешной земле.
Впрочем, и они порой ошибались, вмешиваясь в духовные дела со светской княжеской прямотой, как было, например, с игуменом Федором, ставшим с помощью Андрея Боголюбского епископом, а затем осужденным и казненным. Или еще ранее с митрополитами Климом Смолятичем, ставленником Изяслава Мстиславича да с митрополитом Константином, изгоняемых ими же с митрополичьей кафедры. Но это было не главное. Главное, что потомки Владимира Мономаха ясно видели в чем их сила и растущая мощь, а потому как могли и где могли укрепляли эту силу и мощь…

Видя, что черниговского стола не удержать, а северский уже занят двоюродным братом Мстиславом Святославичем, возвратился Олег Игоревич в свой Курск. При этом мыслил невесело, что у сильного всегда бессильный виноват и что, по-видимому, ему на роду написано умереть в граде Курске. При себе оставил он и сыновей своих, а грады, полученные от Черниговского княжества, отдал князьям трубчевским в благодарность за помощь, оказанную ими: «Пусть пользуются, да добром вспоминают. К тому же род все увеличивается и увеличивается… скоро тесно станет отпрыскам Всеволода. Как бы вражду с другими Ольговичами не затеяли».
Юрий Ольгович, уступая град отцу, молчал. Он, конечно, не был рад данному событию, да что поделаешь, не воевать же с родным отцом… Молчал и второй сын, Дмитрий. И только старая княгиня, супруга Олега Игоревича, Любава Браниславна, единственная, кто искренне обрадовался возвращению супруга своего в Курск. Ведь здесь прошли ее лучшие годы.
– Бог с ними, с большими и великими княжествами, – приобняв князя рукой и прижимая его к своей груди, как любила делать это в молодости, говорила она, – нам и Курского будет больше чем достаточно, лишь была бы тишина да мир. Да мы все были бы живы и здоровы…
– Да что с нами случиться может? – скорее из чувства противоречия, чем из-за уверенности в своем будущем, отвечал князь. – Бог даст, тут и скончаемся тихо. В свой срок…А Новгородок Северский Мстислав Святославич мне сам уступает, возвращается в Рыльск… совестливый братец-то, не чета иным прочим. Вот думаю: брать или не брать…
– Тут и думать нечего, – перебила княгиня, – не брать. Думаю, что и Мстислав Святославич там недолго усидит, в свой Рыльск возвернется. Не даст Михаил ему там житья, недаром же сын Чермного, а рыжие, как известно, с самим чертом в кумовьях.
– Как скажешь… – пожал плечами Олег. – Мне-то и самому что-то туда не хочется.
– Так и скажу.

***
Ни князь курский, ни его княгиня еще не знали, что не только им, но и всей Руси, раздираемой межкняжескими склоками да усобицами, не так уж много и осталось жить в относительном спокойствии и праве распоряжаться своей свободой и жизнью. Что не пройдет еще и двенадцати лет, как будут стерты с лица земли Рязань и Владимир. Как под напором монголо-татарских полчищ, приведенных на Русь Батыем,* в один из весенних дней падет после многодневной осады отстроенный их любовью и стараниями Курск, похоронив под своими обугленными развалинами старого князя и его седую супругу, не пожелавших покинуть свой град и сражавшихся на его стенах до последнего дыханья. Что следом за Курском падут и Новгород Северский, и Чернигов, и мать городов русских – Киев. И что из тридцати больших и малых городищ, имевшихся к этому времени на Курской земле, уцелеют не более десятка. Не будет более ни Ратска на реке Рати, ни Горнали-Римова на Псле, ни старого Ольгова, ни Свапска, ни Папаша, ни построенного когда-то с любовью и старанием Всеволодом Святославичем града Дмитриева.
Они не знали, что возведенный усилиями княгини Феодосьевский монастырь, как и весь курский посад, будет сожжен до основания. И что седовласый игумен Матвей, любивший потчевать княжескую чету свежими медовыми сотами, до последней минуты будет звонить в колокол, взывая к Богу и людям о помощи. Но никто из званых на помощь не придет, ибо Бог отвернул лик свой от русичей за их грехи, а люди, разъединенные враждой и усобицей своих князей, поодиночке гибли под ударами врага.
Они не узнают, как дети и внуки их, в том числе и последний курский князь Василий Дмитриевич, который только-только начал ковылять по земле ножками, ненавидя иноземное владычество и не желая становиться рабами у татар и монголов, один за другим сложат головы свои, так и не покорившись. Они не узнают, что то же самое произойдет с большинством рыльских, путивльских и трубчевских княжеских родов – славных потомком Святослава Ольговича.
Они не узнают, что со смертью внука их Василия прекратит существование само Курское княжество, а вместо него возникнет административно-территориальное образование в системе ордынского владычества с символическим названием Курская тьма. Тьма! Чернота! Черная, беспроглядная, беспросветная бездна! Как и не узнают о том, что несколько веков спустя предки выживших курян, стоя плечом к плечу с другими русичами, на Куликовом поле победят татар и навсегда разорвут оковы монголо-татарского ига.
Ничего этого они не узнают, ибо редко кому из смертных удается заглянуть в будущее… И это хорошо, так как, зная будущее, стоит ли вообще жить?!.
А вот, зная прошлое, можно надеяться на лучшее будущее. Тогда и жить стоит!

















ВМЕСТО ЭПИЛОГА

История обычно оправдывает победителя и осуждает побежденных.
 С. Цвейг

История – настоящий свидетель времен, свет истины, жизнь памяти, учительница жизни, вестник старины.
                Цицерон

Услышь, потомок, песню Славы! Держи в сердце своем Русь, которая есть и пребудет землей нашей!
                «Книга Велеса»


Новый учебный год на кафедре отечественного государства и права начался с того, что состоялось заседание кафедры, на котором должны были быть утверждены планы как учебно-образовательного и культурно-воспитательного процессов, так и научно-методической деятельности.
Обсудив и утвердив вопросы учебного процесса, распределение дисциплин и часовую нагрузку преподавателям, профессор Правдин перешел к более трудной части: научной деятельности.
– А теперь, коллеги, определимся, кто что выдаст «на гора» в плане научной деятельности. Вижу, – обвел он в очередной раз иронично-задорным взглядом серых, до стального отлива и блеска, глаз, прячущихся за квадратными стеклышками солидных «профессорских» очков, – за лето все отдохнули… некоторые, судя по загару открытых частей тел, даже на берегах южных морей. Значит, сил поднабрались достаточно, чтобы заняться научной деятельностью и утереть нос Ньютонам, Цицеронам, Энштейнам и прочим великим. Итак, кто первый, кто смелый, с кого начнем?..
– Одна уже пыталась утереть, – съязвила Маргарита Семеновна Усварова, намекая на Панину Альбину Наумовну, вместе с остальными преподавателями присутствующую на этом заседании, – до сих пор, наверно, отголоски идут… после ее почина.
Панина, покраснев, смолчала. Коллеги, кто недовольно, кто с интересом, мол, что из этого «змеиного выпада» получится, покосились на «первого заместителя» заведующего кафедрой.
– Маргарита Семеновна, – укоризненно прервал своего солидного заместителя Правдин, – к чему старое ворошить? Я о деле говорю. По существу темы что-нибудь имеете сказать? – в свою очередь сделал тонкий, рапирный выпад в сторону Усваровой, заведомо зная, что та давно уже перестала писать что-либо солидное, отделываясь мелкими статейками да участием в коллективных сборниках.
– Имею, – смутилась доцент Усварова и в свою очередь покраснела, как перед этим краснела Панина. – Только, разрешите, Петр Васильевич, я с вами отдельно о том поговорю, так сказать, индивидуально…
– Хотелось бы, чтобы на этом заседании, – протянул с ноткой  разочарования профессор, – чтобы в план внести, да и утвердить… Но раз так, то уж ладно… только, смотрите, не забудьте. Впрочем, чтобы не забыть, мы попросим секретаря нашего, Машеньку, сделать пометочку и напомнить мне при случае… Машенька, – обратился он уже непосредственно к секретарю, – будьте добры, пометьте там…
Секретарь Машенька молча кивнула своей до кукольного красивой головкой, обрамленной платиновой копной волос, что должно было означать: шеф, я все поняла и исполню.
«Ну, что, стерва, выкусила»? – мысленно поблагодарила Панина профессора за тонкий выпад в сторону Усваровой, возможно, разделив это мнение с некоторыми своими коллегами.
Между тем присутствующие преподаватели стали кратко сообщать о своих планах в области научной деятельности на данный учебный год. Новизной никто «не грешил», все предпочли идти по проторенной другими дорожке. Так проще, и голову ломать не придется. Дошла очередь и до Паниной.
– Чем же вы нас порадуете в этом году, Альбина Наумовна? – спросил Правдин тем же ровным голосом, которым спрашивал и других, возможно, тем самым подчеркнув, что на колкую реплику Усваровой он внимания не обратил.
– За летний отпуск я практически закончила работу над методическим пособием по хозяйственному праву для студентов заочного обучения. Теперь надо, чтобы коллеги и вы, Петр Васильевич, посмотрели, поправили шероховатости, указали на слабые места… для того, чтобы устранить все и передать рукопись на утверждение кафедры.
– Вот и славненько, – улыбнулся профессор. – Лучше о хозяйственном праве писать, о дебете и кредите, об отличии юридических лиц от физических, – пошутил он, – чем о процессах развития отечественного государства и права, проистекавших тысячу и более лет назад.
– А как же тогда с князем Олегом Курским быть? – задал вопрос-шутку Гайдуков Александр Александрович, вспомнив высказывание профессора о спорах по личности этого князя. – Вы же сами, Петр Васильевич, советовали нам в этой сфере «попотеть», как и вообще «потрудиться» над проблемой курского княжения…
– Ну, не смогла Альбина Наумовна, если вы, уважаемый Александр Александрович, ее имеете в виду, подготовить еще одну работу, – отшутился профессор, не желая заострять внимания присутствующих на теме, ранее доставившей столько неприятностей.
– А я и о князьях курских и рыльских немного написала, – произнесла Альбина, вновь покраснев, правда, не от стыда за свою оплошность, а от смущения иного рода.
– Даже так?! – блеснув стеклышками очков, уставился Правдин взглядом в личико Альбины. – И кто же он был, этот Олег, чьим сыном являлся, разрешите полюбопытствовать?..
– Я пришла к выводам, что Олег Курский – это сын Игоря Святославича, героя знаменитого «Слова о полку Игореве», – улыбнулась застенчиво Панина. – И брат еще одного героя этого произведения, Владимира Игоревича, князя путивльского.
– Вы в этом уверены?
– Уверена. Я это даже доказала…
– Вот как… – усмехнулся профессор недоверчиво. – Другие, значит, не смогли, а вы, значит, сумели?..
– Да, смогла. Если, конечно, следовать моей версии…
– Ага, есть все-таки сомнения?..
– Есть, – призналась Альбина, – небольшие…
– А я что говорила? – тут же оживилась Усварова. – Ей прежних шишек мало, новых хочет! Никак не поймет, что шишки будут сыпаться не только на нее, но и на кафедру, а кафедре это ни к чему!
– Да ладно вам, Маргарита Семеновна, – отмахнулся от Усваровой Гайдуков. – Вас послушать, так только вы одна и беспокоитесь о благополучии кафедры, а другие лишь вредят… Тут надо не бить нашему молодому коллеге по рукам, «держать и не пущать», как у нас было не раз, а сказать спасибо…
– И за что же это, позвольте полюбопытствовать? – чуть ли не подбоченилась, как кондовая торгашка на базаре, Усварова.
– А за то, что не испугалась, что не очерствела, не закоснела душой, что не ищет легких путей и не боится трудностей, что пытается не только сама заглянуть в глубь веков нашего края, но и рассказать об этом другим…
– Да ладно вам…
– Нет, не «ладно», – нахохлился боевым петушком всегда спокойный Сан Саныч, – не «ладно»! Это хорошо, что коллега занимается не только отечественной, но и краевой историей, это хорошо, что она пытается устранить пробелы, допущенные прежними поколениями… Это хорошо, что не цепляется за историческую стряпню фонда Сореса и ему подобных, которые дописались до того, что вторую мировую войну выиграли американцы, разгромив фашистскую Германию и милитаристскую Японию, а не Советский Союз, заплативший за Победу двадцать семь миллионов жизней своего народа. А вы говорите «ладно»… Тут даже Президент наш, на что человек интеллигентный и тактичный, взвешивающий каждое слово, прежде чем его произнести, но и тот заметил по поводу их трактовки истории данного периода, что «волосы на голове могут встать» от изложенной бредятины. А вы – «ладно»…
– Коллеги, коллеги, – призвал профессор к порядку «идеологических противников», – оставим «междоусобные войны», которыми страдали русские князья, в том числе и курские. У нас еще много вопросов, которые мы должны обсудить и разрешить. А вы, Альбина Наумовна, – вновь обратился он к Паниной, – сначала сами поработайте над работой по курским князьям, а потом нам с коллегами покажите. И помните, на этот раз «придираться» будем к каждой запятой.
– Хорошо, – отозвалась Панина, зардевшись. – Я постараюсь, спешить не стану…

В открытую форточку окна ворвался резкий трамвайный звонок, предупреждающий суматошный курский народ, в том числе и студентов, собравшихся на остановке, об осторожности и соблюдении порядка. Но в стеклянно-бетонном здании университета трель трамвайного звонка никаких последствий не внесла. На нее, как на обыденный пустяк, даже внимания не обратили. Там продолжилось заседание кафедры истории отечественного государства и права… Вот если бы ракета стартовала рядом, тогда бы еще, возможно, и среагировали. Да и то не потому, что стартовала, а потому, что слишком много постороннего шума создала…














ПРИМЕЧАНИЯ

Персоналии
Андрей Юрьевич – великий князь владимиро-суздальский (1111 – 1174), сын Юрия Долгорукого и Анны, дочери половецкого хана Аепы. Женат в 1147 г. на дочери казненного боярина Кучки, Улите. Более известен как Андрей Боголюбский.
Александр Македонский – царь Македонии (356 – 323 гг. до н. э.), величайший полководец и завоеватель Древнего мира.
Александр Бельзский – Александр Всеволодович (годы жизни неизвестны), князь бельзский и владимиро-волынский, представитель колена Мономашичей.
Атаман бродников Плоскиня – Плоскиня – историческое лицо; под бродниками отечественные историки В.Н. Татищев и С.М. Соловьев подразумевали предков казаков, вольных людей разных этносов.
Архимед – древнегреческий ученый (287 – 212 гг. до н. э.).
Баламбер (Баламир, Веломир) – вождь гуннов (вторая половина 4-го века).
Батый – Бату-хан, Батыга (1209 – 1256), сын Джучи и внук Чингисхана.
Боян – в данном случае речь идет о поэте-русиче, жившем в первой половине и середине 4 в.; однако не исключено, что данное имя было сакральным и повторялось неоднократно в более позднее времена, в том числе и во времена Ольговичей, имевших своего сказителя Бояна и, возможно, не одного.
Бела III – венгерский король с 1172 по 1196 гг. Берковец – емкость для хранения сыпучих веществ (зерна, муки и т.д.), а также старинная мера веса, равная 10 пудам (160 кг).
Бравлин – легендарный князь или посадник новгородский, совершивший в 810-811 гг. поход на Сурож и Корсунь.
Бус Белояр – известный по сведениям германского историка 6 в. Иордана князь антов и роксолан Русколани, успешно сражавшийся с готами короля Германареха. Имя этого славянского князя в различных транскрипциях встречается у многих отечественных историков. Согласно «Книги Велеса» и теории А. Асова жил с 295 по 368 гг.
Венитарий (Винитарий) Амал –  вождь готов (4 в.). Упоминается в «Книге Велеса» как вождь готов Амал Венд, что не исключает его праславянские корни. Убит вождем гуннов Баламбером, пустившим в него стрелу.
Владимир Красное Солнышко – великий киевский князь Владимир Святославич (? – 1115), сын Святослава Игоревича и внук Игоря Рюриковича (Старого), рожден от брака Святослава с Малушей, ключницей княгини Ольги. В 988 г. крестил Русь. Воспет народным эпосом. Известен также как большой государственный деятель, умелый полководец и просветитель Руси. Чеканил собственные монеты, строил церкви и школы, посылал русских людей в длительные путешествия по чужим странам.
Владимир –  первый сын Ярослава Мудрого Владимир Ярославич (1020 – 1052), князь новгородский, отец Ростислава Тмутараканского.
Владимирко Володарьевич – сын Володаря Ростиславича (? – 1152). Основатель Галицкого княжества, отец Ярослава Осмомысла Галицкого (? – 1187).
Владимир Глебович – переяславский князь (1157 – 1187), старший сын Глеба Юрьевича (? – 1171), внук Юрия Долгорукого.
Владимир Святославич – князь новгородский и переяславский (? – 1201), сын Святослава Всеволодовича Черниговского и Киевского.
Владимир Муромский – Владимир Юрьевич, князь муромский (годы жизни неизвестны), последнее упоминание о нем в 1203 г.
Владимир Ярославич – княжич и князь галицкий (? – 1198), сын галицкого князя Ярослава Осмомысла, брат княгини Ефросиньи Ярославны и дядька-вуй княжичам Игоревичам.
Володарь – сын Ростислава Тмутараканского (годы жизни неизвестны), брат Рюрика (? - 1092) и Василька (? – 1074).
Всеволод Ольгович – первый сын Олега Гориславича от супруги Феофании, годы жизни (1083 – 1146), князь черниговский и великий князь киевский.
Всеволод Пронский – Всеволод Глебович (? – 1207), князь пронский, сын Глеба Ростиславича Рязанского
Всеволод Юрьевич Большое Гнездо – великий князь владимиро-суздальский (1154 – 1212), сын Юрия Долгорукого, дед Александра Ярославича Невского (1220 – 1263).
Галилео Галилей – итальянский философ, физик, изобретатель, астроном, поэт и филолог (1564 – 1642). Обвинялся инквизицией в ереси.
Генрих Шлиман – немецкий археолог (1822 – 1890). Открыл местонахождение легендарной Трои и раскопал ее.
Германарех – король готов (3 – 4 вв.). Прожил 110 лет и, будучи ранен мечом или копьем в бок родственниками антского князя Буса, Саром и Амием, мстившим за смерть своей сестры, длительное время болел, а при нашествии гуннов покончил с собой в 373 г. Упоминается в «Книге Велеса».
Глеб Ольгович – третий курский удельный князь (? – 1138), брат Всеволода Ольговича и сын Олега Гориславича.
Глеб и Олег Владимировичи – младшие рязанские князья. Глеб (годы жизни неизвестны), сын Владимира Глебовича Рязанского; Олег (? – 1208).
Глеб Святославич – князь черниговский (? – 1219), брат Мстислава Святославича Козельского и Черниговского.
Гостомысл – легендарный новгородский князь или посадник (1-я половина 9 века). По одной из версий (Иоакимовская летопись) был потомком славянского князя Вандала и сыном новгородского князя Буривоя, имел нескольких дочерей и сыновей. Сыновья умерли или погибли в борьбе с королем франков Карлом Великим. Младшая же дочь Гостомысла, Умила, родила Рюрика от брака с неизвестным ободридским князем. Возможно, Годлибом или Годиславом. А легендарный Вадим Новгородский или Храбрый (? – 864), поднявший восстание в Новгороде против Рюрика, был его двоюродным братом от еще одной дочери Гостомысла. По версии М. Задорнова, Гостомысл – сын венедо-ободритского короля (князя) Годраха (?-830), который в свою очередь внук короля венедов и ободритов Витслава (?-795). А общее родовое древо Гостомысла и Рюрика по мужской линии восходит к легендарному князю Радегасту, жившему в VII веке. 
Давыд Муромский – Давыд Юрьевич, князь муромский (? – 1228), сын Юрия Владимировича Муромского.
Давыд Олегович – князь черниговский (годы жизни неизвестны), сын Олега Святославича Черниговского.
Давыдовичи, Изяслав и Владимир – двоюродные братья Святослава Ольговича, князья черниговские. Владимир Давыдович (? – 1151); Изяслав Давыдович (? – 1162), в 116, 1148 гг. удельный князь курский, с 1151 г. – князь черниговский, в 1155 г. и с 1157 по 1159 гг. великий князь киевский. Оба брата были убиты во время междоусобных войн.
Даниил – Даниил Романович Галицкий (1201 – 1264). По одним данным рожден от брака с Предславой Рюриковной – первой супругой Романа, брак с которой им был расторгнут, а сама Предслава подвергнута насильственному пострижению в монахини; по другой версии – рожден от второго брака Романа с венгерской принцессой, неизвестной по имени, возможно, Анной.
Дарий – царь персов (522 – 486 гг. до н. э.).
Джордано Бруно – итальянский философ-пантеист и поэт (1548 – 1600). Обвинен в ереси и сожжен в Риме святой инквизицией.
Ефросинья Ярославна – жена Игоря Святославича Северского с 1168/69 г.; годы жизни не установлены. Известна по «Слову о полку Игореве» в связи с «плачем Ярославны». Дочь галицкого князя Ярослава Осмомысла и Ольги Юрьевны Суздальской. Мать Владимира, Олега, Святослава, Романа и Ростислава Игоревичей. Имела дочерей.
Игорь Ярославич – сын Ярослава Мудрого (? – 1060), князь владимирский (волынский).
Игорь Ольгович – великий князь киевский (1095 – 1147), брат Всеволода, Глеба и Святослава Ольговичей, сын Олега Гориславича от супруги – дочери половецкого хана Осолука. Убит восставшими киевлянами 19.09.1147 г.
Игорь Святославич – князь путивльский, северский и черниговский (1151 – 1202), главный герой «Слова о полку Игореве». Сын Святослава Ольговича Северского и Черниговского и княгини Марии Петриловны.
Изяслав Мстиславич – великий князь киевский (1097 – 1154), сын Мстислава Владимировича Великого (1076 – 1132) и дочери шведского короля Христины; внук Владимира Мономаха. С 1125 по 1129 гг. княжил в Курске и был по хронологии вторым удельным курским князем. Отобрал киевский престол у Игоря Ольговича в 1146 г. Избрал русского митрополита Клима Смолятича в 1147 г.
Изяслав Ярославич – великий киевский князь (1024 – 1078), второй сын Ярослава Мудрого.
Изяслав Глебович – безудельный князь переяславский (1159 – 1184), сын Глеба Юрьевича, внук Юрия Долгорукого, брат князя переяславского Владимира Глебовича.
Изяслав Ингваревич Северский – в повести назван зятем северских князей, сыном луцкого князя Ингваря Ярославича. Но не исключено, что это был и родной брат Олега Игоревича, так как встречаются данные о том, что у Игоря Святославича Северского было не пять, а шесть сыновей, из которых самый младший Изяслав.
Ингварь Ярославич – великий киевский князь из колена Мономашичей (? – до 1224), сын Ярослава Изяславича Луцкого.
Ингварь Луцкий и Мстислав Немой – сыновья Ярослава Изяславича Луцкого (? – 1175); Ингварь Ярославич (? – 1223), князь луцкий и великий князь киевский; Мстислав Ярославич (? – до 1226), князь луцкий. Представители колена Мономашичей.
Ингорь и Юрий – сыновья Игоря (Ингоря) Глебовича Рязанского (? – 1195); Ингорь (? – 1207); Юрий (? – 1207).
Казимир Справедливый – польский король с 1177 – 1194 гг. (с перерывами).
Карл Великий – король франков (742 – 814).
Кий – легендарный князь киевский, живший в 6 веке и построивший с братьями (Щеком и Хоривом) город Киев.
Кир Михаил – сын Всеволода Пронского, убит в 1207 г.
Константин – Константин Всеволодович ( 1185 – 1218), князь новгородский и ростовский, великий князь владимирский, сын Всеволода Юрьевича Большое Гнездо.
Константин Великий – римский император и полководец (285 – 337), прекративший гонение на христиан и сделавший христианство государственной религией.
Кучковичи – потомки московских бояр, прозванных Кучкой, в том числе Степана Ивановича Кучки, казненного в 1147 г. Юрием Долгоруким. С событиями казни Степана Кучки связано первое упоминание о Москве.
Лысенко Трофим Денисович – видный советский общественный и политический деятель (1898 – 1876), автор антинаучной теории в области генетики и биологии.
Мануил, Алексей, Андроник Комнины – императоры Византийской империи из династии Комнинов, правившие соответственно с 1143 по 1180, с 1180 по 1183 и с 1183 по 1185 гг.
Михаил Всеволодович – князь переяславский, новгородский, черниговский и великий князь Киевский (1195 – 1246). Казнен в Орде.
Мономах – в данном случае Владимир Всеволодович Мономах (1053 – 1125), великий князь киевский, сын Всеволода Ярославича (1030 – 1093) и внук Ярослава Мудрого. Двоюродный брат и соперник Олега Святославича. Самый удачливый полководец Киевской Руси и известнейший государственный деятель. Родоначальник клана Мономашичей (Мономаховичей).
Мстислав Владимирович Тмутараканский – сын Владимира Святославича и Рогнеды (? – 1036), брат Ярослава Мудрого, князь тмутараканский и черниговский. В 1022 г. победил косогов и их князя Редедю.
Мстислав Давыдович – князь смоленский (? – 1230), сын Давыда Ростиславича Смоленского (1140 – 1197).
Мстислав Романович – князь смоленский и великий князь киевский (? – 1223), сын Романа Ростиславича и Марии Святославовны Северской (дочери Святослава Ольговича).
Мономах – в данном случае Владимир Всеволодович Мономах (1053 – 1125), великий князь киевский, сын Всеволода Ярославича (1030 – 1093) и внук Ярослава Мудрого. Двоюродный брат и соперник Олега Святославича. Самый удачливый полководец Киевской Руси и известнейший государственный деятель. Родоначальник клана Мономашичей (Мономаховичей).
Мстислав Владимирович Тмутараканский – сын Владимира Святославича и Рогнеды (? – 1036), брат Ярослава Мудрого, князь тмутараканский и черниговский. В 1022 г. победил косогов и их князя Редедю.
Мстислав Давыдович – князь смоленский (? – 1230), сын Давыда Ростиславича Смоленского (1140 – 1197).
Мстислав Романович – князь смоленский и великий князь киевский (? – 1223), сын Романа Ростиславича и Марии Святославны Северской (дочери Святослава Ольговича).
Мстислав Мстиславич – Мстислав Мстиславич Удалой (? – 1228) из колена Мономашичей, сын Мстислава Ростиславича Храброго (? – 1180), внук Ростислава Мстиславича (? – 1168), правнук Мстислава Владимировича Великого (1076 – 1132), праправнук Владимира Мономаха.
Мстислав Святославич Козельский – князь козельский и черниговский (? – 1223), сын Святослава Всеволодовича Черниговского и Киевского.
Николай Коперник – польский астроном и ученый (1473 – 1543). Создатель гелиоцентрической системы мира.
Нестор – средневековый русский летописец (1056 – ок. 1114), монах Киево-Печерского монастыря, автор Житий Бориса и Глеба, а также Феодосия Печерского; первый редактор «Повести временных лет».
Олег Вещий – легендарный русский (новгородский и киевский) князь (? – 912), родственник Рюрика, регент при малолетнем сыне Рюрика, Игоре. Объединитель славянских племен. Совершал походы на хазар и в Византию на Константинополь (Царьград) в 907 г.
Олег Святославич – князь тмутараканский и черниговский (около 1054 – 1115), сын Святослава Ярославича и внук Ярослава Мудрого. Известен по «Слову о полку Игореве» как Гориславич. Родоначальник клана Ольговичей.
Олег Святославич Северский – в данном случае речь идет о старшем сыне Святослава Ольговича, брате Игоря и Всеволода Святославичей. Годы жизни (ок.1133 – 1180). Был курским князем с 1158 по 1164 годы.
Олег Святославич – сын Святослава Всеволодовича Киевского (? – 1204); кроме него у киевского князя были еще сыновья Мстислав (? – 1223), Владимир (? – 1201), Глеб (? – 1219) и Всеволод (? – 1215).
Ольга Юрьевна – дочь Юрия Владимировича Долгорукого (ок. 1095/97 – 1157), сестра владимирского князя Андрея Боголюбского, первая супруга галицкого князя Ярослава Осмомысла (с 1150 г.), мать Ефросиньи Ярославны. Годы жизни: (? – 1182).
Ростислав Тмутараканский – сын Владимира Ярославича и внук Ярослава Мудрого (? – 1066), князь тмутараканский
Роман и Игорь Глебовичи – рязанские князья, дети Глеба Ростиславича Рязанского (? – 1176). Роман упоминается в последний раз в 1207 г.; годы жизни Игоря (? – 1195).
Роман Мстиславич Волынский – князь волынский и галицкий (? – 1205), праправнук Владимира Мономаха, отец Даниила Галицкого и его брата Василька.
Роман Глебович – князь рязанский (? – 1210).
Ростислав и Владимир Рюриковичи – сыновья великого киевского князя Рюрика Ростиславича из колена Мономашичей. Ростислав (1172 – 1218), князь киевский; Владимир (1187 – 1239), князь смоленский и великий князь киевский.
Рус, Словен и Скиф – легендарные прародители русских и славянских родов.
Рюрик – легендарный русский князь (? – 979), призванный в 862 г. чудью, весью, словенами и кривичами из племени русь. В 862 г. занял Ладогу, а через 2 года, по смерти своих братьев Синеуса и Трувора, присоединил к своим владениям владения братьев: Белоозеро и Изборск. Родоначальник династии Рюриковичей на Руси.
Рюрик Ростиславич – князь смоленский и великий князь киевский (? – 1215). Из клана Мономашичей.
Святослав Игоревич – великий киевский князь (942 – 972), сын князя Игоря и княгини Ольги.
Святослав Ярославич – третий сын Ярослава Мудрого (1027 – 1076). Князь черниговский и великий князь киевский. Покровительствовал игуменам Киево-Печерского монастыря Антонию и Феодосию Печерским. Сделал значительный вклад в развитие отечественного искусства и литературы. С другими братьями внес дополнения в Русскую Правду – Правда Ярославичей. Вдохновитель и организатор создания «Святославова изборника».
Святослав Ольгович – четвертый сын Олега Гориславича и его супруги Осолуковны, князь курский и новгород-северский (? – 1164). Отец курского и северского князя Олега Святославича (ок.1133 – 1180) от половчанки Аеповны, на которой был женат в 1108 г.; отец сыновей Игоря (1150 – 1202) и Всеволода (ок. 1153 – 1196) от второй супруги, дочери новгородского тысяцкого Петрилы, Марии. Дед княжичей Владимира, Олега, Святослава, Романа и Ростислава Игоревичей, а также детей Олега Святославича: Святослава Ольговича Рыльского и его брата Давыда и детей Всеволода Святославича Курского и Трубчевского: Святослава, Андрея, Игоря и Михаила.
Святослав Всеволодович – князь черниговский и великий князь киевский (? – 1194), сын Всеволода Ольговича Киевского (? – 1146). Из клана Ольговичей.
Сократ – древнегреческий философ (470 – 399 гг. до н. э.).
Субедей – полководец Чингисхана из рода урянхайцев (1175 – 1248).
Траян – римский император из династии Антонинов (53 – 117); не путать с Трояном – легендарным и обожествленным вождем древних русов и славян, тропа и века которого упоминаются в «Слове о полку Игореве».
Феофания – Феофания Музалон или Музалонис (годы жизни неизвестны), знатная гречанка, супруга Олега Святославича с 1082 г. и мать первого сына, Всеволода Святославича (1083 – 1146), будущего великого князя киевского.
Фридрих Барбаросса – император Священной Римской империи с1152 по 1190 гг.
Царь Леонид – спартанский царь (508 – 480 гг. до н. э.).
Царь Соломон – библейский персонаж, царь Израильско-Иудейского государства в 965 – 928 гг. до н. э., прославившийся своей мудростью.
Чингисхан – Чингиз-хан, Чингис, Тимучин, Чен-цзы-сы (по-китайски), монгольский хан и предводитель из рода Борджигин (1155 – 15. 08. 1227), сын Есугея. Родоначальник чингизидов.
Шолохов – Шолохов Михаил Александрович (1905 – 1984). Русский, советский писатель и общественный деятель, лауреат и кавалер многих государственных премий и наград. Нобелевский лауреат.
Юлий Цезарь – Гай Юлий Цезарь (100 – 44 гг. до н. э.), римский диктатор и полководец.
Юрий Владимирович Долгорукий – князь суздальский и великий князь киевский (1095 – 1157), сын Владимира Мономаха.
Ярослав Мудрый – великий киевский князь (978 – 1054), сын Владимира Святославича и Рогнеды. Знаменит как государственный деятель Средневековой Руси, поддерживал тесные связи с иностранными государствами, в том числе путем династических браков. В 1051 г. без разрешения Константинополя приказал русским епископам избрать митрополитом своего духовника – Илариона. Поощрял образование, искусство, строительство церквей, чеканил собственные деньги – золотые и серебряные монеты. Ярославу Владимировичу приписывается авторство создания свода законов Русская Правда.
Ярослав Владимиркович (Владимирович) – князь галицкий (ок.1130 – 1187), сын Владимирка Володарьевича, отец Ефросиньи Ярославны, Владимира Ярославича и Олега Ярославича (Настасьича). Женат в 1150 г. на дочери Юрия Долгорукого, Ольге Юрьевне. Считается, что он впервые официально расторг с ней брак в 1174 г. и взял себе дочь галицкого боярина Настасью Чаргову, с которой нажил сына Олега.
Ярослав Всеволодович – черниговский князь (? – 1198), брат Святослава Всеволодовича Киевского.
Ярослав – Ярослав Всеволодович (1191 – 1246), сын великого князя Всеволода Юрьевича Большое Гнездо, отец Александра Невского.
























Пояснения
Алтарь –  восточная возвышенная часть христианского храма; отсюда – у восточной части храма.
Аллюр – стремительное движение, бег лошади.
Баранжа – практикуемый у степных народов набег на соседей с целью угона скота.
Бармица – металлическая сетка, крепящаяся с тыльной стороны шлема и прикрывающая в бою шею и плечи.
Бродник – вольный человек, охотник, позже – казак.
Варяжское море – Балтийское море.
Вервь – в данном случае веревка. Кроме того, это слово у славян обозначало село, поселение, общину.
Витязяня – женщина-богатырь.
В лето 6679 – до реформ Петра Первого на Руси летоисчисление было принято «от сотворения мира», из которого необходимо было вычесть принятую в Византии дату 5508 до Рождества Христова, чтобы получить современное летоисчисление; в данном случае речь идет о 1171 годе.
Выя – шея.
Галоп – скачкообразный бег лошади.
Гелон (Голунь) – легендарный праславянский город в междуречье Ворсклы и Днепра.
Гостей съехалось видимо-невидимо – почти все ниже перечисленные лица, князья и княгини с их детьми, а также черниговский епископ Антоний – исторические персоналии.
Гривна – золотое и серебряное украшение для мужчин-воинов; денежная единица в Древней и Средневековой Руси.
Гридень – младший дружинник.
Дядька – княжеский дружинник, занимающийся воспитанием и обучением воинскому делу его детей.
Десятину князю и десятину церкви – дань, подать тяглового люда князю, а с принятия крещения Руси – по распоряжению Владимира Святославича такая же подать в пользу церкви. Отсюда название Десятинной церкви в Киеве.
Епанча (епанчица) – старинная одежда; упоминается в «Слове о полку Игореве».
Заборол – верхняя часть крепостной стены с бойницами и навесом, защищающая воинов от чужих стрел и других метательных предметов.
Зерцало – дополнительный металлический доспех, крепящейся к кольчуге спереди, на груди. Часто исполнялось в виде украшения.
Зимерзла – в древнеславянской мифологии языческая богиня зимы и мороза. Называлась еще Зимаерзла, Симаергла, Симаргла, Зимарзла. Изображалась одетой в шубу из инея. Порфира у нее из снега. На голове венец изо льда.
Иерей – в православной церкви священник среднего звена.
Из-за распутства – галицкий княжич и князь Владимир Ярославич в летописях и  на страницах трудов отечественных историков обвинялся в распутном образе жизни, в пьянстве, в частых связях с женщинами, в отсутствии желания управлять своим государством.
Кавалькада – группа всадников; в данном случае имеется переносное значение – группа людей, идущих друг за другом.
Кадило – металлический сосуд на цепочке для курения ладана во время богослужений.
Камка – старинная плотная узорчатая шелковая ткань.
Киот – остекленная рама или шкафчик для икон; место концентрации икон.
Киса – кожаный или матерчатый кошель.
Кистень – вид ударно-дробительного оружия в виде небольшой рукояти, к которой цепью или же веревкой крепилось «било» – свинцовая или же железная гирька как с шипами, так и без таковых.
Клир – служители одного храма (причт).
Кмети – воины.
Ковер шамаханский – персидский, точнее, азербайджанский.
Колты – серьги, височные украшения в виде звездочек или спиралек у славянок.
Комонных – конных; конь – на старославянском языке комонь
Коптырь – капюшон на верхнем одеянии монаха.
Котора – вражда.
Корзно – княжеский плащ.
Корчага – на Руси большой глиняный сосуд; емкость, мера объема.
Купель – в церковном обиходе сосуд в форме большой чаши, в который окунается младенец.
Курень – у половцев традиционно сложилось, что большие семьи составляли аил, а несколько аилов  образовывали курень; несколько же куреней составляли одну орду.
Курултай – съезд половецких ханов и вождей.
Латы – металлический доспех; кольчуга – сплетенный из металлических колец доспех; пластинчатый доспех -– доспех, состоящий из кожаной основы и наклепанных на нее металлических пластин; чешуйчатый панцирь – воинский доспех, состоящий из кожаной основы с нашитыми на нее металлических или же роговых пластинок-чешуек, набегающих одна на другую.
Лалы, лазуриты и адаманты – довольно частое обобщенное название драгоценных камней на Руси: рубинов, яхонтов, лазуритов, алмазов, бриллиантов.
Лепый – красивый.
Личина – металлическая маска, крепящаяся к шлему и прикрывающая в бою лицо.
Лыжи – у северных народов лыжи были известны еще с времен неолита; у славян – с зарождения самого славянского этноса.
Мерцана – в славянской мифологии богиня утренней зари.
Младень – отрок или молодой человек до 20 лет.
На клиросе – в церкви место для певчих на возвышенности по обеим сторонам алтаря.
Нарядец – в данном случае воинское вооружение.
Непраздна – беременна.
Ногаты да ризы – денежные единицы в средневековой Руси.
Огнищанин – княжеский чиновник, отвечающий за порядок в тереме, за княжеский очаг.
Одесной – правой, ошуюю – слева.
Окоем – горизонт.
Острожек – в данном случае небольшая деревянная крепость, прикрывающая подходы к городу.
Пардус – барс.
Парчовый повой – женский головной убор, платок, накидка.
Паства – прихожане церкви.
Пелена – кусок ткани, сплошной покров, в данном случае то же, что и стихарь – украшенное облачение священнослужителей.
Перси – груди.
Поволока (камка) – вид старинной шелковой ткани с разводами.
Позвизд – в древнеславянской мифологии языческий бог бурь и непогод. Изображался свирепым мужчиной. Волосы и борода у него всклокочены. Одет в длинную епанчу с крыльями.
Поруб – застенок, тюрьма.
Поручи – металлические щитки, пристегиваемые к предплечьям и защищающие их в бою от поражений; поножи – то же самое, защищающее в бою ноги от поражений.
Посадник – в данном случае административно-распорядительное лицо князя. Причт – служители и певчие в православной церкви.
Протоиерей –  в православной церкви старший священник.
Псалом – религиозное песнопение, входящее в псалтырь; а псаломщик – помощник священнослужителя во время исполнения службы.
Псалтырь – часть Библии, книга псалмов.
Пресвитер – священник среднего звена в православной церкви.
Примученные – разоренные.
Реликты – виды растений и животных, как пережитки флоры и фауны минувших эпох.
Риза – облачение священника при богослужении.
Ристалище – специально отведенное место, площадь, под занятие верховой ездой и состязания в силе, ловкости и т.д.
Родень – легендарный город славян и русов на реке Рось.
Русалья седмица – оставшееся на Руси с языческой поры понятие недельного празднества в конце мая месяца.
Русколань – согласно версий А.И. Асова, В.Н. Демина и других современных историков и писателей – первое русско-славянское государственное формирование, известное в 4 в. В иной транскрипции, например, Россолания, это определение встречается у В.Н. Татищева, Д.И. Иловайского и других отечественных историков.
Русская Правда – письменный свод средневековых законов уголовного и гражданского права Киевской Руси. Первая редакция Русской Правды приписывается Ярославу Мудрому.
Рухлядь – в Средневековой Руси так называлось имущество.
Сафьяновые сапожки – сапожки, изготовленные из тонкой и мягкой козлиной или овечьей кожи.
Свадебное вено – приданое за невестой.
Световид (Святовид, Святовит) – в славянских мифах бог солнца и света, одно из воплощений Сварога и Рода.
Стихарь – одежда священнослужителей; верхняя с длинными и широкими рукавами у дьяконов и дьячков, нижнее облачение у епископов.
Стрый – дядя по линии отца, отцов брат; в отличие от вуя – брата матери.
Сулица – короткое копье для метания в цель.
Тиун – княжеское доверенное лицо, судья.
Сыновец – племянник по брату; сестрич – племянник по сестре, кроме того сестричами в шутку называли свояков – мужчин, женатых на родных сестрах.
Тавро – клеймо, тамга – знак собственности.
Троя – (Илион), легендарная столица троянцев, воевавших с ахейцами из-за царицы Елены. Воспета Гомером в «Илиаде» и «Одиссее». Существовала около 1260 лет до новой эры.
Фибула – медная, бронзовая, серебряная или золотая застежка (брошь). Могла украшаться драгоценными камнями или резьбой.
Ферязь – старинная одежда.
Чело – лоб.
Червленые – алые, красные.
Шеломянь – холм, холмистая гряда водораздела.
Яруга – глубокий овраг.
Яса – свод законов Чингисхана.