ЧАСТЬ ПЕРАЯ
СТЕПНОЙ ПЕРЕПОЛОХ
ХАН КОНЧАК
Лето пошло на убыль. Однако этого особо заметно не было: все также голубело над бесконечной степью высокое небо, все также нещадно палило солнце, а день хоть и убавил в своей долготе, то это убавление было столь мало, что не очень-то ощущалось. Только степь все больше и больше становилась серебряно-золотой из-за созревающих злаков и ковыльных метелок, налившихся за лето серебром.
Слух об успешном походе русских дружин в глубь приднепровской степи, о пленении более четырех сотен ханов и их ближайших родственников разлетелся по степи со скоростью ветра. А пришедшие с сурожскими купцами, промышлявшими соляным делом, в степь известия, что киевский князь Святослав и его соправитель Рюрик приказали казнить Кобяка Карлыевича, не пожелав взять за него богатый выкуп, как это делалось почти всегда, повергла всех в уныние. Плач и стон стоял над землей Половецкой. Да такой, которого со времен ханов Урособы и Белдуза, казненного по приказанию великого воителя и переяславского князя Владимира Мономаха, взявшего на копье половецкие города Шарукань и Сугров да утопившего в Сальне пятнадцать знатнейших витязей и бохатуров, в степи не было. Слыханное ли дело: русские князья отказались от выкупа…
– Что будем делать? – задавались вопросом оставшиеся на свободе половецкие ханы и без конца посылали друг другу гонцов. – Что будем делать?
Гонцы, как стрелы, выпущенные из тугого половецкого лука, неслись по насыщенной летом степи, загоняя насмерть коней, от вежи к веже, от становища к становищу, от кочевья к кочевью. И везде повторялось: «Что будем делать?» А пока не знали, что делать, потихоньку уходили как можно дальше от порубежий с Русью, ближе к морю Хазарскому и Греческому, куда не могли дотянуться русские дружины.
Долго носились половецкие гонцы из края в край по степи, установленной огромными каменными бабами, обозначающими не только духов-прародительниц, но и территории того или иного союза, а то и просто орды, с тревожным и ничего не разрешающим вопросом, пока, наконец, хан Кончак не решился призвать всех остальных вождей половецких в город Саркел, избранный им в качестве своей ставки. И тогда вместо прежнего: «Что будем делать?» зазвучало новое: «Месть!».
Город Саркел, доставшийся половцам в наследство от хазар и печенегов, находился на левом берегу Дона, в его нижнем течении, примерно в дне пути на добрых конях от губы Хазарского моря, куда впадают донские воды. Со времен хазар остались глинобитные крепостные стены толщиной в длину двух копий и высотой до пяти-шести человеческих ростов. Половцы город не любили, им подавай простор степей, однако с его наличием не только мирились, но уже и обходиться без него не могли, так как там трудились, изготавливая оружие, золотые и серебряные украшения, ткани для одежд и сами одежды, привезенные со всех концов Половецкой земли пленные мастера. За мастерами следили пожилые воины, которым все труднее и труднее было переносить степные кочевки. С ними же находились их старые, высохшие как ветки саксаула, жены, присматривавшие за голопузыми внучатами. Как ни любили половцы степные просторы, вольные ветры, как ни сторонились городских стен и узких загаженных скотом улочек, но с каждым годом население в городе прибывало и прибывало.
Среди разноплеменных обитателей Саркела, который, впрочем, и Саркелом почти не называли, а больше по имени хана, избравшего его своим местопребыванием, ходило предание, что когда-то, давным-давно, в этом городе жили русичи, и назывался он не Саркелом, или по-иному, царским городом, а Белой Вежей, из-за белого цвета крепостных стен, но потом их оттуда вытеснили то ли готы, то ли гунны, далекие предки половцев, и город перестал быть русским. Однако, слухи эти были тихие и слабые, как легкое дуновение ветерка в знойный день: вроде бы и есть, но в то же время почти не ощущается и пользы никакой не приносит.
За крепостью половцы почти не следили, – хватало забот о ханских дворцах, – и она потихоньку разваливалась, разрушаемая летними дождями, зимними холодами да степными ветрами, прорастая кустарниками, травами и одинокими деревцами, цеплявшимися своими корнями за ее стены и перекрытия крепостных помещений. Но и в таком состоянии она продолжала грозно возвышаться над окрестностями.
Уже несколько лет в городе главенствовал хан Кончак, избрав его своей зимней ставкой и резиденцией, а еще постоянным местом жительства для своих многочисленных жен, по примеру отца привезенных с гор Кавказа, и целой оравы разновозрастных ребятишек, ханских отпрысков. Как ни привычно было коротать зимние стужи за пологом шатра, но за крепкими и надежными стенами лучше, и потому город звался Кончаковым. А чтобы всем и каждому, приходящему из степи об этом было известно, в его окрестностях были выставлены каменные бабы, духи-оберегательницы рода хана Кончака.
Вот в этом городе хан Кончак и решил собрать своих соплеменников на своеобразный совет, или курултай, чтобы решить раз и навсегда, как поступить с русскими, причинившими столько горя половецким родам. Впрочем, это был только явный предлог, а тайно Кончаку хотелось подняться над всеми половецкими родами и стать не просто великим ханом, титул которого он и так имел, а единственно великим, после того, как приднепровские, донские и лукоморские орды в битвах с русскими князьями лишились многих своих наиболее известных и авторитетных ханов.
– Какие будут предложения? – восседая со скрещенными под собой ногами на огромном ковре, задал он вопрос собравшимся по его зову ханам и старшим родов, среди которых были хан Кзак с сыном Романом, ханы Токсобич и Колобич, братья Улашевичи и Бурчевичи, Егебич и Торголов, а также еще с десяток известнейших в Степи вождей. – Спустим и простим русским князьям причиненный нам позор? Или, забыв все существовавшие между нами споры и разногласия, объединимся и дадим русским такой урок, который будут помнить не только ныне живущие, но и их еще не родившиеся внуки и правнуки?
– Месть! – чуть ли не в едином порыве ответили Кончаку половецкие ханы. И повторили опять дружно: – Месть! Набег! Поход!
– Только кровью врага можно смыть позор поражения! – воскликнул юный хан Алипа, потомок славного хана Осолука, когда-то так умело прибравшего к своим рукам русское княжество Тмутаракань, раскинувшееся по берегам Хазарского и Греческого морей до самых отрогов Кавказских гор. Хан Алипа длительное время провел среди хазарских и греческих купцов, знал греческую письменность, читал книги древних философов, а потому считал себя если не мудрецом, то весьма образованным человеком, много знавшим и повидавшим. – Только кровью! А потому, надо готовиться к походу. Надо не просто совершить поход на русское порубежье, как делали мы уже не раз, не просто взять полон, что само по себе замечательно, а надо взять и сжечь их главные города, Киев и Переяславль, чтобы русы были не только повержены, но и посрамлены. Опозорены!
– Хорошо, – ощерился Кончак. – Мне любо слышать ваши речи. И я, как и все вы, за поход и отмщение. Но русских просто так не взять: их города укреплены, а дружины опытны на рати… Надо что-то придумать…
– Их надо разобщить, – подал голос хан Таркун, родственник казненного в Киеве хана Кобяка. – У византийцев, наших соседей есть хорошая стратегия: «Разделяй – и властвуй!», – так вот, я считаю, что она подошла бы и нам.
Ханы насторожились, ожидая, когда Таркун разъяснит свое предложение. И тот долго ждать их не заставил.
– Надо послать к русским князьям посольства с предложением о заключении мира, – продолжил Таркун. – Во-первых, этим мы внесем разногласия между ними, а, во-вторых, усыпим бдительность. Пусть считают нас слабыми и не готовыми к набегу. Не надо скупиться на подкупы самих князей и их первейших бояр… Когда золото и серебро сыграют свою роль, и русские князья начнут враждовать друг с другом, мы все вернем назад! Причем, сторицей…
– Хорошо, – согласился с Таркуном Кончак. – Я об этом уже давно подумал. Это я беру на себя и немедленно засылаю послов к Ярославу Черниговскому, с которым нахожусь в дружеских отношениях и который благодаря этому уже дважды отказался от походов против нас. Какие еще будут предложения? – Обвел он рысьими глазами присутствующих ханов.
– Надо все русские села и города, которые возьмем, полностью сжечь, а всех стариков и детишек, которых не уведем в полон, поголовно уничтожить, – загалдели воронами разом многие ханы. – Надо так напугать, чтобы они от одного упоминания слова «половцы» уже дрожали, как осенний листок и замертво падали.
– А мы что, их по головке гладим? – прозвучало откровенное недовольство в голосе Кончака. – И так ни один набег без крови и пожарищ не обходится! Но их это мало пугает. Они сбиваются в дружины и бьют нас. Тут надо что-то иное кроме полона и разорения… Нам надо научиться их дружины бить… Разобьем дружины, тогда и с селами, и с городами можно делать, что вздумается. Но разбить дружины русских князей не так-то просто. Вот в чем вся беда! В чистом поле русские дружины, даже будучи меньше по численности наших сотен и туменов, почти всегда одерживают победы. Взять хотя бы последний случай… У наших чуть ли не два тумена было, а в результате…
Он замолчал, предав лицу скорбное выражение. Притихли и ханы, обдумывая слова Кончака.
И прежде чем русские города жечь, их сначала надо завоевать, приступом взять, – после паузы продолжил он, обводя ханов ястребиным взглядом. – А как их взять? Не конной же лавой в самом деле. Кони могут лететь, словно птицы, над степью, но на крепостные стены взлетать они еще не научились. Значит, наряду с конным войском нам необходимо будет иметь и пешее, пригодное к приступам, к лазанью по стенам и лестницам... Нужны метательные машины, которые русские называют пороками, а византийцы – баллистами… Это, конечно, снизит скорость нашего передвижения, но без этого крупных городов нам не взять…
– Я вот что хочу предложить, – прервал молчание хан Кзак, остролицый молодец, напоминающий своими повадками степную лису или хорька. – Русские князья, когда идут друг на друга города воевать, так берут с собой наряды или пороки, как чаще называют они различные приспособления, метающие камни и огромные стрелы в стены вражеских городов, с помощью которых и берут их во время приступов. Вот, думаю, и нам надо что-то подобное для них припасти… Например, великие луки, чтобы одной стрелой поражать сразу несколько их воинов и коней. Только не знаю, кто бы смог нам эти луки изготовить, – замялся он под конец своей речи.
– А что? – поддержал его Кончак, – хорошо придумано. В моем городе разных мастеров хватает… Есть и оружейники, которые простые луки делают… Вот им и прикажем большие луки сделать. Сделают, значит, жизнь свою никчемную продлят, не справятся – секир башка им будет и карачун… Хорошо придумано, хан Кзак, – еще раз похвалил Кончак бывшего своего соперника во время внутриханских разборок и выяснений, чье колено в роду половцев старше, Кзаково или его, хана Кончака, чей род богаче и древнее. Теперь некогда выяснять отношения и чиниться в родовитости, теперь бы расквитаться с общим врагом, русичами. – Русские пред сражениями любят спешиваться и становиться в «стенку», что-то похожее с фалангой Искандера Двурогого, о котором седовласые старики-акыны внукам и правнукам сказы под дутар сказывают, когда передний ряд прикрывает всех своими щитами, а три или четыре других выставляют перед собой копья. Получается такой частокол, через который ни конному ни пешему не прорваться. Видели? – спросил он присутствующих в подтверждении своих слов.
– Видели, – вразнобой отозвались ханы, вспомнив страшную, ощетинившуюся несколькими рядами копий русскую «стенку». – Трудно батырам нашим ее преодолеть!
– И я о том говорю, – продолжил Кончак. – Трудно… Но если по этой «стенке» да из большого лука огромной стрелой ударить, то сразу брешь в ней и образуется.
Ханы радостно загудели, обсуждая слова Кончака. Было понятно, что предложение Кзака о большом луке им всем пришлось по нраву.
– И у меня подобный «подарок» для русских князей найдется, – зловеще улыбнулся Алипа. – В Тамутархе недавно появился ученый араб Бессерменин, прибывший из Персии, которому известен секрет греческого живого огня. Он является непримиримым неприятелем христиан, так как поклоняется Аллаху и пророку Мухамеду, да и к звону злата очень неравнодушен, а потому с радостью примет участие в нашем походе против неверных.
– Принимается, – обрадовался Кончак. – Пожжем живым огнем русов. Пусть думают, что это не мы огнем их поливаем, а сам дух неба, Великий Тенгри!
Ханы опять радостно и одобрительно загалдели, но вскоре, повинуясь знаку Кончака, призывающему к вниманию, затихли и стали обсуждать время похода.
Исходя из вековых традиций, многие присутствующие на курултае ханы предлагали совершить поход осенью, когда русичи соберут с полей и разместят в закромах и скарбницах урожай. Нашлись горячие головы, особенно среди молодых ханов, которые призывали к немедленному набегу на окраины Киева и Переяславля, ссылаясь на то, что русские дружины теперь ушли оттуда, а местные находятся в состоянии празднеств и не готовы к отражению. «Их можно взять голыми руками, как мальцов, упившихся кумысом»! – призывали они. Но Кончак отклонил эти предложения, аргументируя тем, что не готовы большие луки и пока что нет живого огня.
После долгих споров пришли к мнению, что в набег надо идти в разгар зимы, когда русские такого набега из степи не ждут.
– Мы их приучили, – горячился хан Кзак, по очереди посматривая на соплеменников по-волчьи горящими глазами, – что все наши походы бывают летом или осенью, и они к этому времени уже готовятся, направляя в степь свои стражи и разъезды, постоянно дежуря у сигнальных вышек с зажженными факелами, чтобы немедленно пустить «дымы», оповещающие других о нашем приближении. Теперь же поступим иначе, как они сами, совершив набег в неурочное для них время. Они нас не будут ждать – и поплатятся! Ибо долг платежом красен, как любят они сами говорить…
На том и порешили, хотя многим ханам совсем не нравилось, что первенство в родах половецких из-за страха, наведенного киевскими правителями в степи, потихоньку переходит к Кончаку, сыну Отрока, внуку Шарукана, не раз битого полками князя Владимира Мономаха и изгнанного с Подонья в Колхиду. Конечно, в Колхиде, или по-иному, Грузии, отец Кончака имел почет: не зря же был женат на грузинской царевне, держал в столице грузинского царя пять тысяч отборных половецких богатуров в качестве личной гвардии грузинского владыки и даже овладел греческой грамотой, но связь со степью утерял. И только его родной брат Сырчан, послав послов, уговорил Отрока возвратиться вместе с женой Гурандухт и малолетним сыном Кончаком в родные степи. И вот теперь полукровка, собрав на территории своего кочевья не только донских и азовских ханов, но и приднепровских, задает тон в совете, выходит на первые роли. А ведь в Половецкой земле есть роды и познаменитей: взять хотя бы род хана Боняка или Токсобича, а то и Бурчевича…
Мыслить – мыслили, но сказать вслух не решались.
Придя к согласию, гости Кончака дружно принялись за кушанья, приготовленные слугами и давно стоявшие на середине ковра в ожидании своего часа. Крепкими руками разрывали тушки молочных ягнят, если кусок попадался слишком большой, то в дело шли ножи и кинжалы, которыми ловко отрезали куски мяса, захваченного зубами, ловко, не порезавшись, как бродячие фокусники, проводя лезвием у самых губ. Самым уважаемым ханам на серебряных блюдах приносили бараньи головы, чтобы те могли полакомиться сладкими студенистыми мозгами. Жир тек по пальцам и кистям рук, его вытирали о полы полосатых шелковых халатов, и снова тянулись за очередным куском, словно боясь, что больше за всю жизнь отведать мяса не удастся. Впрочем, никто и ничего не боялся, просто таков был обычай, что воин должен много есть мяса, тогда он будет силен и непобедим.
ПОЖАР В ТРУБЧЕВСКЕ
Если в Киеве победа русских князей над половецкими ханами отмечалась шумно, с хвалебными гимнами в честь князей Святослава Всеволодовича и Рюрика Ростиславовича, с колокольными звонами, с пиршествами на Ярославовом Дворе, когда из погребов и медуш на белый свет выкатывались десятки бочек с винами и медовыми сытами, когда для закуски на огромных вертелах зажаривались целые бычьи туши, то в Новгород-Северском победа над ордой Обовлы Костуковича отпразднована была скромно. В Курске же вообще никаких празднеств по данному поводу учинено не было, так как князь Всеволод Святославич с дружиной срочно выехал в Трубчевск, нежданно-негаданно подвергшийся страшному пожару. Более трехсот изб ремесленного люда зараз сгорели, пали в огне и три деревянных церкви, построенные в разные годы в посадской части города. Не уцелели и терема бояр и лучших людей, попавшие в полосу огня. Только детинец и был спасен его обитателями, княжеской челядью да слугами, и то потому, что ветер дул в противную от него сторону. Дуй ветер иначе – не отстоять бы и детинца.
Как возник пожар, никто толком объяснить не мог. Все произошло в ночную пору, когда над Десной и ее окрестными лесами, пугая православный люд, забившийся, словно воробьи под застрехи, в свои избенки и осеняющий себя крестным знаменем, ярился языческий бог Перун, гремя громами и рассылая во все концы молнии-перуницы. Но при этом дождя почему-то не было, зато ветер бешено рвал с крыш солому и камыш, бросая все сорванное им с одного строения на другое. То ли Перун, обозлившись на трубчевцев, что они забыли его, поразил молниями деревянные домишки, то ли какой-то закуп, отчаявшийся получить у своего нечистого на руку и совесть заемщика свободу, воспользовавшись разыгравшейся непогодой, поджег обидчика, да и пустил «красного петуха» по всему городу. Так это было или иначе – не- известно. Поговаривали потом по-разному…
Словно живой, огонь порхал со здания на здание, превращаясь в конце концом в единый гудящий огненный вал, словно библейский Молох, пожирающий на своем пути людей, не успевших убежать с его пути, жалобно мычащих, ржущих, блеющих, хрюкающих, гогочущих и кукарекающих в хлевах тварей.
Как мы уже говорили, лето в тот год было жаркое, а потому начавшийся в посаде пожар не только «смахнул» половину города, но и уничтожил все склады и торговые лавки местных купцов. Среди горожан, лишившихся в одночасье крыши над головой и пропитания, поднялось недовольство. Нередко по ночам, а то и белым днем, были погромы уцелевших после пожара купеческих и боярских подворий: есть-то хотелось всем и каждый день, а где было взять еду, коли все сгорело. Вот и шли на татьбу, которая нередко заканчивалась их же побоями, а то и убийствами. Иногда гибли от рук татей и хозяева, вставшие на защиту своего добра.
Ни посадник Доброслав, поставленный князем Всеволодом Святославичем вместо себя для управления городом, ни его помощники тиуны и вирники с мечниками и городской стражей справиться с татьбой и погромами уже могли, а потому и вызвали князя с дружиной, надеясь на то, что народ устрашится воинской силы и притихнет.
Направляясь в Трубчевск, Всеволод Святославич пылал гневом и собирался крутенько расправиться не только с зачинщиками и смутьянами, но и с другими горожанами, пошедшими у них на поводу.
– Уж я задам им такого жару, что добавки никому уж не захочется, – повторял он то и дело на неблизкой дороге между Курском и Трубчевском. – Такого задам жару, что пожар им детской шалостью покажется!
Однако когда добрался до Севска и стал там на ночной отдых, то озлобленность на своих подданных в его душе пошла на убыль, чему немало способствовал воевода Любомир.
– Князь, – говорил воевода, приравнивая бег своего коня к бегу княжеского, – гнев плохой советчик в княжеских делах. Недаром у древних римлян по данному поводу существовала поговорка: «Цезарь, ты гневаешься, значит, ты не прав».
– Воевода, – упрекнул Всеволод Любомира, – ты говоришь, как наставник княжеских чад, некто инок Никодим, но я уже не нуждаюсь в наставлениях, так как давно вырос из того возраста, да и ты, как мне помнится, не инок Никодим, а курский воевода Любомир, не раз омывший руки свои чужой кровью.
Но Любомира не так-то просто было смутить.
– Князь не рядовой гридень, – не боясь княжеских упреков, продолжал твердить свое слово Любомир, – который, чем лучше машет мечом, тем ближе к победе. Князь – прежде всего, думающий человек, и это к нему относится народная мудрость: прежде чем отрезать, надо семь раз примерить…
– Вот я им всем снесу головы, как татям и разбойникам, – шутил мрачно князь, – а потом и примерим: чьи головы с плеч долой полетели… а чьи остались.
– В тебе, Всеволод Святославич, – назвал Любомир князя по имени отчеству, – гнев говорит, а не разум… Гнев же, не побоюсь повториться, плохой советчик.
Всеволод промолчал, явственно давая понять воеводе, что дальнейший разговор на данную тему ему нежелателен. Но Любомира не так-то просто было сбить с избранного им пути.
– Вот послушай, как поступил в подобной ситуации брат Ярослава Мудрого, черниговский князь Мстислав удалой в год 1033 от Рождества Христова, – словно не замечая недовольства князя, развивал свою мысль Любомир. – В Черниговской земле случился неурожай зерна. Погорели хлеба и травы, начался падеж скота. В Стародубе, Новгород-Северском и других больших городах от нехватки жита начались смуты и бунты голодного люда. Многие боярские и купеческие скарбницы и медуши подверглись разорению и ограблению… Все очень схоже с нашим случаем… Так же взроптали бояре и гости торговые, также разгневался князь Мстислав Удалой. Но, пораздумав, он смирил свой гнев и чтобы подавить смуту, запретил своим тиунам и вирникам, сборщикам податей, собирать в тот год дани и подати. Старшая дружина роптала, но он убедил ее, что расправой и смертью смердов богатств им не пребудет, а жить-то все равно вместе придется. И подчинилась дружина, убедившись в правильности его решения. Из княжеских житниц в Чернигове выделил для кормления голодного люда многие запасы, а когда этих запасов стало не хватать, то обратился за помощью к брату своему, а вашему далекому прадеду, Ярославу Мудрому и купил на свои деньги несколько обозов жита, которые и позволили продержаться до нового урожая. Применять же воинскую силу не стал, чем сыскал себе не только уважение подданных, но и монахов-летописцев, внесших данный факт в летописный свод.
Всеволод вновь смолчал, но это молчание было уже совсем другого рода, не неприязненное и недовольное, а скорее удивленно-одобрительное. Прочтя все это в лице князя, Любомир больше витийствовать на эту тему не стал. Хоть и говорят, что кашу маслом не испортишь, но в каждом деле перебор только портит, уже не пользу несет, а вред…
Прибыв в Трубчевск и увидев грязных, перепачканных сажей и копотью, лишившихся крова и очага голодных жителей, ковырявшихся на пожарищах в надежде хоть что-то отыскать съестного и исподлобья зыркающих на княжеских дружинников настороженными глазами, увидев плачущих от голода детишек, бродячих с поджатыми хвостами псов, обугленные бревна и остовы приземистых печей, Всеволод о немедленной расправе забыл: потери бояр и купцов от ограблений были ничтожны по сравнению с потерями города, который предстояло отстраивать чуть ли не заново.
– Сначала надо накормить страждущих, – решил князь к вящей радости воеводы Любомира, не желавшего пятнать честь воина кровью казненных соплеменников, и явному неудовольствию местного боярства и торговых гостей, так надеявшихся на воинскую силу князя. – Потом всем миром возьмемся за восстановление города – опыт-то имеется: городок Дмитриев-Ольговский, острожки на Судже, на Обоянке у Псла… – перечислил он построенные им за короткое время городки в своем уделе. – И только после этого подумаем о суде и расправе.
– Верно мыслишь князь, – поддержал его Любомир. – Лесов вокруг тьма тьмущая. Не избы – палаты всем можно отгрохать…
– Лесов, верно, тьма, – скептически усмехнулся в густую бороду Всеволод, – но все ближайшие принадлежат не мне, а местным боярам. Такие цены заломят, что не рад будешь…
– Не заломят. А заломят – приструни! В походы против половцев не ходят, крови своей за Русь не проливают, в дружине твоей почти не состоят, только жиреют, как борова, да смердов обдирают, как медведь липку. Так чего их и не приструнить… Сам Бог велит таких приструнить! Мстислав Удалой своих приструнил, а твои чем лучше Мстиславовых?..
– Ладно, с лесом как-нибудь разберусь, – прервал воеводу Всеволод. – Главная закавыка: как накормить столько голодных ртов? Тех запасов, что хранятся в детинце, в княжеских скарбницах, явно не хватит, хоть все сусеки под чистую вымети…
– Так у нас еще Курск имеется, – рассудил вслух Любомир. – Думаю, что куряне куском хлеба с голодающими поделятся, не оставят их в беде. Да и князья наши, Игорь и Святослав Рыльский помогут по малости, где житом, где рухлядью какой никакой… Злата-серебра не отсыплют, но жита на прокорм дадут. У нас на Руси как говорят: «С миру по нитке – голому рубаха». Вот и станем собирать понемногу, а там и до нового урожая недолго. Хлеба в этот год отменные стоят.
– Да хлеба отменные, – согласился князь. – Даже жаркое лето тому не воспротивилось. Видать, снега прошлой зимы сказались. Не зря старики сказывают, что если много снега на полях, то будет густо в закромах. Не помешали бы только половцы убрать… злы они очень после наших походов… как осы теперь гудят в растревоженном гнезде своем… Так что, если следовать твоей мудрости, воевода, хлеба у нас те, что не на полях, а в закромах… Так то.
– А мне, князь, почему-то кажется, что этой осенью они на Русь не пойдут, – заметил Любомир. – Во-первых, мощь их сильно нашими походами подорвана, а во-вторых, прежде чем в поход идти, они какое-то время будут силы копить, возможно, до следующего года. После поражения, понесенного ими от русских дружин, им теперь не до похода будет… Жаль только, что мы по-прежнему не кулаком, а растопыренной пятерней их бьем…
– Об урожае поговорить еще успеем, – решил возвратиться к разговору о кормлении трубчевских погорельцев курский князь, – надо все-таки с хлебом насущным разобраться… Куряне, я согласен с тобой, воевода, поделятся. Простой народ всегда друг к другу жалость имеет, ибо Бога и его наставления не забывает, а вот, что касается братца моего Игоря да племянника Святослава, то большой надежды в отношении их я не питаю. Не потому, что жадны и злобны, а потому, что своих забот полон рот и своя рубашка ближе к телу…
– А ты, князь, меня к ним с посольством пошли, – внимательно выслушав Всеволода и частично разделяя его скептицизм, предложил Любомир. – Как никак, а они мною были в свое время пестованы, уму-разуму учены, чай не откажут в моей просьбе…
– Как всегда, Любомир, говоришь ты мудро, – пришел к заключению Всеволод, – такому переговорщику, как ты, возможно, и не откажут… но ты мне и тут нужен позарез. Столько работы предстоит, что в одни руки не справиться…
– Так я быстро: одна нога там – другая уже тут, – позволил себе улыбнуться курский воевода.
– Хорошо, – согласился с доводами воеводы Всеволод, – но сначала давай вече проведем, а потом уж и о посольстве к брату и племяннику размыслим, и о подвозе жита из Курска подумаем…
Князь Всеволод распорядился, и тиун Захарий, отвечавший за порядок в детинце, прямо с утра следующего дня стал выдавать голодающим по берковцу ржи на семью из княжеских запасов. А перед вечером бирючи объявили о сборе веча на торжище в детинце, перед княжескими хоромами.
Вече собралось быстро. Пришедшие на вече трубчевцы были мрачны и мало разговорчивы, понимали, что за учиненные погромы и смуту отвечать придется в любом случае, а потому на князя и окружавших его дружинников и бояр с купцами, среди которых были и те, которые пострадали от татьбы городской голытьбы, смотрели хмуро. Еще мрачнее были их жены и дети, сбившиеся, словно овцы, в кучу и стоявшие поодаль: кто знает, как решит князь, о крутом нраве которого наслышаны были многие, то ли смилостивится и наложит легкое наказание на мужей и отцов, то ли прикажет их вообще казнить и оставит сирот без кормильцев. Вон как вокруг него бояре да гости торговые, что пошарпаны маленько были, увиваются… словно лисы хвостами крутят да в уши нашептывают… Если в семье ночная кукушка всегда дневную перекукует, и муж всегда прислушается к жене, а не к матери, родившей его, то для князя его ближайшие да нарочитые мужи вроде этой самой ночной кукушки… Такое «накукуют», что и дюжине мудрецов до такого не додуматься… Не зря же говорится, что простому человеку до Бога высоко, а до князя далеко: не докричаться, не достучаться.
Тиун Захарий, перебросившись парой слов с князем, выдвинулся вперед и объявил, что вече собралось, и князь Всеволод Курский и Трубчевский желает говорить, а потому должна быть тишина.
Всеволод Святославич встал с кресла, специально принесенного для него слугами и поставленного на помост, как при проведении княжеского суда. Был он простоволос, без брони, в одной княжеской парчовой ферязи. Только меч, как символ княжеской власти, да алое корзно, небрежно наброшенное на плечи, были при нем. С присущей ему стремительностью подошел к краю помоста, чтобы быть лучше видимым со всех сторон торжища, и, призывая к вниманию, поднял десницу с открытой дланью.
– Люди трубчевские, бояре и дружина, гости торговые, хочу молвить вам княжеское слово, – пронеслось над столпившимися горожанами. – Вас постигла беда. Видно, прогневили чем-то мы небеса, и Бог напустил кару – пожар. В одночасье многие из вас лишились крова, очага и хлеба насущного. Но не молитвой некоторые из вас решили заслужить прощение Господа нашего, а новыми прегрешениями, пустившись на татьбу и мятеж, доведя дело до разбоев и смертоубийств…
Толпа напряглась, а бояре и торговые гости на помосте радостно оживились. Только духовенство трубчевское во главе со своим пресвитером Пахомием, одетое в черные одежды и оттого похожее на стаю нахохлившихся воронов, стоявшее на помосте, но державшееся обособленно от бояр и торговых гостей, осталось внешне безучастным к мирской суете. Но это было только внешне. Внутренне священнослужители, претерпевшие от пожаров, так как сгорели не только церкви и церковная утварь, но и дома многих духовных лиц, попавшие в полосу пожара, были сосредоточены и полны ожидания. Только не предстало духовным пастырям перед своей паствой обнажать простые человеческие эмоции.
– Новый грех, наказуемый уже не богом, а людьми и мной, вашим князем, сотворили вы, – продолжил Всеволод, грозно бросая слова в толпу, – и грех этот должен быть наказан…
Он сделал паузу, дав возможность присутствующим осознать сказанное.
– Однако, как сказано в святом Писании, не огнь и меч принес я вам, а слово участия и хлеб насущный, – молвил после паузы. – Как вы уже знаете, я отдал распоряжение тиуну на отпуск жита из княжеских запасов. Но этих запасов до нового урожая вряд ли хватит, а потому воевода мой, Любомир отправляется, немедля, в Новгород-Северский к брату моему Игорю Святославичу и в Рыльск к племяннику Святославу Ольговичу за помощью житом и прочей худобой для погорельцев…
В толпе прошло движение и легкий шорох, словно одновременно с облегчением вздохнули тысячи человек. Зато бояре, толпившиеся на помосте, стали недоуменно поглядывать друг на друга, словно ища в соседях подтверждение услышанному, в которое не очень-то хотелось верить.
– Кроме того, завтра же снарядим отсюда подводы в Курск с тиуном вашим Захарием и курским мечником Акимом, – рокотал над толпой зычный голос Всеволода к пущему удовольствию веча, – чтобы организовать подвоз зерна и хлеба из Курска и окрестных моих вотчин, Ратска, Липовца. Так что готовить дроги и выделять извозчиков вам придется уже сегодня…
– Слава князю Всеволоду! – не сдержался какой-то ремесленник-погорелец. – Слава нашему князю!
Он сорвал с головы замызганный треух и от переполнявших его чувств подбросил в воздух.
– Слава князю! Слава князю! – подхватили тысячи глоток забывших прежние опасения горожан.
– Слава князю! – кричали со слезами на глазах женщины и дети. – Слава нашему князю!
Людской гул встал над торжищем. Всеволоду пришлось вновь поднимать над головой длань, чтобы призвать к спокойствию вече. И когда вновь установилась тишина, он произнес:
– Но это еще не все…
Толпа напряглась в ожидании.
– Лето идет на убыль и впереди зима с морозами и метелями… И чтобы погорельцам не замерзнуть, предстоит восстановление города и жилья, а значит, придется работать денно и нощно…
Толпа на торжище снова ахнула «Славой» князю, но он вновь добился спокойствия и продолжил:
– Боярство наше и торговые гости тоже желают порадеть меньшим людям, а потому дают лес на строительство и работников.
Услышав такое, бояре и купцы трубчевские даже в лицах переменились: да когда же они говорили князю о подобном!.. Но Всеволод, словно не замечая негативную реакцию бояр и их детей, торговых гостей и их подручников, зычно вещал вечу, что боярин такой-то из своих заказных лесов дает столько-то строительного леса, боярин такой-то дает столько, а боярин такой-то обязуется из своих лесов дать на строительство городской стены столько-то…
В толпе неуверенно и вразнобой прокричали «Славу» боярам и купцам, словно в насмешку над их насупленными от возмущения лицами.
– К зиме град должен быть восстановлен, – бросал слова в толпу Всеволод, – а потому все должны работать, не покладая рук своих, особенно сами погорельцы, если не хотят превратиться зимой в сосульки. Если бояре помогают миру лесом, торговые гости – гривнами и работниками, то остальные горожане только своими руками да тяглом…
– А как же быть с татями, которые столько добра разворовали? – перебил князя боярин Гордыня, более других пострадавший от татьбы и погрома. – Может, в голый зад их прикажешь, князь, целовать?!!
– Если кому такое действо нравится – я не возражаю, – нашелся Всеволод Святославич, впрочем, не очень довольный, что его перебили. – И не лез бы ты, боярин, поперед князя. Я и о татьбе без твоих напоминаний мог бы слово свое, княжеское, молвить…
Все насторожились: сейчас князь скажет самое главное.
– С татями необходимо поступить согласно требованиям Русской Правды. Там, где тать был обнаружен и известен истцу, то он ответит своим скарбом, а если скарба нет, то животом… там, где тати не установлены, отвечает община, выплачивая дикую виру в пользу князя. Верно я говорю?
– Верно, – ответили ближайшие.
– Верно, – вынуждены были признать правоту князя остальные, заволновавшись и крутя во все стороны бородатыми ликами, отчего словно речная волна прокатилась над торжищем.
– Если вас такой расклад устраивает, то давайте так и поступим… Весь городской люд, независимо от роду-племени и знатности, независимо от того, совершал он татьбу или же не совершал, уплатит в пользу князя дикую виру за татьбу, а это значит по шесть гривен серебра и шесть кун… А тот имущий человек, который застал татя во время татьбы, но, задержав его, не доставил на княжий суд, а убил, так тот кроме уже имеющегося у него убытка, платит князю 24 гривны. А я знаю, что такие случаи были… Вот и подумайте!
Вновь на торжище прошло волнообразное движение голов: добровольно накладывать на себя дикую виру никому не хотелось. Князь же между тем продолжал:
– Это не я придумал, это в Русской Правде так сказано. Вот послушайте. – И он процитировал наизусть статьи закона, определяющего наказание за воровство и грабеж: «Всякий имеет право убить ночного татя на воровстве, а кто продержит его связанного до света, тот обязан идти с ним на княжий двор. Убиение татя взятого и связанного – есть преступление, и виновный в нем платит князю двенадцать гривен. – Всеволод сделал паузу, давая возможность слушавшим его людям осознать услышанное и сделать некоторые выводы. – Тать коневый выдается головой князю и теряет вольность и худобу, – продолжил он доводить до веча соответствующие главы Русской Правды. – С вора клетного взыскивается в пользу князя, то есть в мою пользу, – стукнул Всеволод дланью себя в грудь, – три гривны, а с учетом дикой виры – шесть, – уточнил для тугодумов он. – С татя житного, который унесет хлеб из ямы или с гумна – взыскать в пользу князя 3 гривны и 30 кун, а с учетом дикой виры – 6 гривен и 60 кун».
Всеволод передохнул и, обращаясь, по-прежнему, к вечу, сказал, что он и дальше может перечислять, сколько будет взято виры дикой в казну князя в случае кражи коня, кобылы или жеребенка, коровы и быка или барана и поросенка, но стоит ли это делать…
– Я же, чтобы не раздеть вас всех до нитки и не пустить по миру «петь Лазаря», предлагаю поступить следующим образом: изловленных и доставленных на княжеский двор татей наказать, чтобы им не было повадно в другой раз пускаться в татьбу и разбой, за неизловленных, чтобы возместить хозяевам потери, отработать всем по несколько дней на восстановлении церквей и городских стен… вместо дикой виры. И богоугодное дело сделаете, и последней худобы не лишитесь…
Вече радостными криками приняло это решение Всеволода Святославича. Даже духовные поводыри сменили свои постные лица на заинтересованные. Немного погудели недовольными голосами между собой бояре и гости торговые, но и они, поразмыслив, пришли к выводу, что князь Всеволод предложил наиболее приемлемый для всех выход.
«Мудро поступил князь, – одобрил княжеское решение воевода Любомир. – Так и волки сыты, и овцы целы. Царь Иудеи Соломон не смог бы поступить лучше».
Благодаря принятым князем Всеволодом Святославичем мерам, трубчевские жители с голоду не вымерли и с сумой не пошли по белу свету. Весь остаток лета и осень они усердно валили лес и строили жилища. Нанятые князем на его же собственные гривны в Курске, Ратске, Рыльске и других городах Северского княжества плотники, возвели вместо сгоревших новые церкви и построили избы для духовных лиц.
Что говорил курский воевода северским князьям, какими словами жег он им сердца – осталось его тайной, но данное князю Всеволоду обещание исполнил: новгород-северский князь Игорь с сыном Владимиром Путивльским и племянником Святославом Рыльским помогли житом и людьми, направленными в помощь Всеволоду. Не остались в стороне куряне, принявшие живейшее участие как в сборе зерна для погорельцев, так прочей худобы, делясь последним с неизвестными им жителями Трубчевска. И когда пришли холода и метели, большинство жителей удельного града князя Всеволода уже имели крыши над головами и очаги.
Зима была в самом разгаре, когда из степи до курян стали доходить слухи о необычном передвижении половецких орд.
Воевода Любомир, выслушав очередного вестника, посланного из городка Римова местным посадником Святозаром, не оставлял его втуне, а снарядив своего гонца, посылал его к князю Всеволоду, продолжавшему находиться в Трубчевске, где благодарные жители чуть ли не ежедневно устраивали для него ради забавы охотничьи облавы, чтобы князь мог бить или травить охотничьими псами любого зверя на выбор, хоть кабана, хоть волка, хоть оленя, хоть лося, хоть благородную косулю. Иногда, если удавалось, поднимали с помощью собак из берлоги медведя. Лесной хозяин, рассерженный на людей, что те так бесцеремонно прервали его зимнюю спячку, сердито урча, выбирался из логова и, встав на задние ноги и размашисто маша передними, огромной горой накатывал на князя и его людей и… тут же напарывался на ловко подставленную ему под грудину рогатину. А вскоре препарированная умельцами голова лесного великана и его шкура украшали стену княжеского терема. Впрочем, не только охотился князь в трубчевских лесах в эту зиму, но и все выпадавшие на зимний период времени праздники и народные гулянья он на этот раз провел в Трубчевске, к радости трубчевцев и к огорчению курян, привыкших видеть князя у себя. Несмотря на свое положение, Всеволод не только любовался празднествами, но и сам, как в отроческие годы, принимал живейшее участие в них. Впрочем, справедливости ради стоит отметить, что князь Всеволод любил не только зимние праздники и гулянья, но и весенние, и летние, и осенние и при первой же возможности, если только не был в походе, участвовал в них. Как и в отроческие годы, он строил вместе с курянами на Масленицу снежную крепость, а затем брал ее приступом, как и в отроческие годы, участвовал в кулачных боях на берегу Кура, как и в отроческие годы, он любил участвовать с горожанами в праздновании уборки урожая или, по-народному, в празднике дня Световида, языческого божества славян, наравне со Сварогом, обозначавшего начало славянского рода и прочие благоденствия. Кода-то, во времена язычества, Световиду строились храмы и высекались истуканы из дерева с четырьмя лицами, обращенными на четыре стороны света, на бедре у него был превеликий меч, в левой руке – лук, а в правой – золотой рог с вином. Но с наступлением истинной веры храмы и кумиры Световида были разрушены и сожжены, и только сам праздник, хоть и в измененном виде, сохранился и с удовольствием праздновался. Как и раньше куряне выбирали для этого белого коня, которого посвящали Световиду, как и раньше проводили его над четырьмя копьями, удерживаемыми ими на весу. И если конь, переступая через них, не задевал копытами, то считалось, что в следующем году вражеского нашествия не будет. Отцы церкви видели эти игрища, косились неодобрительно, но не вмешивались, полагая, что «чем бы дите не тешилось, лишь бы не плакало».
Курский воевода, оставленный Всеволодом в качестве его наместника в Курске на время отсутствия самого князя в своем удельном граде, считал, что рано или поздно, но половцы попытаются отомстить русским князьям за свое летнее поражение. А потому еще осенью лично предупредил не только начальных людей над стражами и разъездами, но и всех дружинников, уходящих с дозором в степное порубежье, любыми способами добывать сведения о действиях половцев, о всевозможных передвижениях половецких орд в степи, чтобы быть готовым к отпору. С этой же целью он объехал порубежные со Степью острожки Бояний и Суджанский, не так давно выстроенные князем Всеволодом на речках Обоянке и Судже, впадающих в порубежный со степью Псел, а также городки Римов и Горналь на все том же Псле, строго настрого предупредив тамошних ратных людей, чтобы держали ушки на макушке и зорко следили за всеми передвижениями в степи, а в случае чего верховыми гонцами и дымами с сигнальных вышек предупреждали об опасности.
Наставления воеводы подействовали, и теперь чуть ли не ежедневно из порубежных со степью острожков и городков прибывали конные вестники с новыми известиями о тех или иных действиях и передвижениях половцев.
Размышляя над происходящими в степи событиями, воевода все больше и больше убеждался в том, что половцы во главе с ханом Кончаком готовятся к набегу на Русь, и что набег этот, скорее всего, будет направлен на Киев или Переяславль. Так как все чаще и чаще поступали известия от порубежной стражи и разведчиков, что половецкие орды уходят на закат солнца от своих зимних кочевий. А потому Любомир не только посылал к своему князю очередного гонца с извещением, но и с выводами о своих размышлениях и умозаключениях. Курский воевода считал своим долгом не только предупредить своего князя о возможной опасности, но и ратовал за то, чтобы Всеволод Святославич, предав забвению прежние распри с переяславским князем Владимиром Глебовичем, предупредил и его о скором походе половцев. «Там тоже русские люди живут, – мотивировал он свою озабоченность развитием событий в неспокойной степи. – Не гоже их оставлять в беде».
Князь Всеволод морщился, как от зубной скорби, однако посылать своих гонцов к переяславскому князю не спешил. Но и вода, как известно, капля за каплей камень точит. В конце концов, Всеволод сослался с братом Игорем, и они вместе решили предупредить не Владимира Переяславского, к которому испытывали неприязнь за разоренные им городки Зартый и Вырь с окружающими их селениями и вотчинами боярских детей, а киевских властителей Святослава Всеволодовича и Рюрика Ростиславовича.
«Предупредим их, брат, – рассудил Игорь, – а они пусть поступают, как знают. Если прислушаются к нашим словам, то хорошо, а не прислушаются – опять же их докука. Зато мы перед Господом Богом, людьми и своей совестью будем чисты».
Получив очередное предупреждение о готовящемся набеге половцев от Игоря Северского и Всеволода Курского, сверив его с данными, поступающими от собственных разведчиков, от изредка появляющихся со стороны степи купцов, киевские князья вняли ему и стали готовиться к отражению половецкого нашествия на южные порубежья Киевского и Переяславского княжеств. И не просто готовиться для отражения набега, но решили, что сами станут действовать на опережение противника, предприняв свой поход в Степь.
НОВОЕ СРАЖЕНИЕ НА ХОРОЛЕ
В феврале, когда снега покрывали осевшим от тяжести, но искрящимся на солнце ковром степи и поля, окутывали в теплые шубы деревья в лесах, хан Кончак повел союзное войско на Русские Земли, нацелив острие своего главного удара на Киев и Переяславль.
Впоследствии киевский монах-летописец Моисей, подслеповато морщась, и низко наклонившись над пергаментом, напишет: «В лето 6692. Двинулся окаянный и безбожный и трижды проклятый Кончак с бесчисленными полками половецкими на Русь, надеясь захватить и пожечь города русские, ибо нашел он некоего мужа-басурманина, который стрелял живым огнем. Были у них и луки-самострелы, едва пятьдесят человек могли натянуть у них тетиву».
Преодолев по льду Ворсклу и Псел, союзное половецкое войско, численностью более сорока тысяч всадников с заводными конями, с десятком поставленных на скрипучие телеги из-под кочевничьих кибиток огромных луков, стреляющих стрелами толщиной в руку среднего человека и длиной в два его роста, ведомое ханом Кончаком, пришло и стало на Хороле, но значительно ниже того места, где год назад русские дружины Игоря Святославича Северского и Всеволода Курского уже разбили орды Кончака и Глеба Тириевича.
Ремесленные людишки, приведенные стражей во дворец хана, услышав ханский наказ и цену его неисполнения, постарались – и к зиме приготовили чудо-луки, тетиву которых с помощью толстой веревки натягивали пятьдесят крепких воинов. По команде разом бросив веревку, они отпускали тетиву, и стрела толщиной и длиной с копье, а то и потолще, устремлялась ввысь, шурша по воздуху, словно тысячи рассерженных шмелей, и летела на расстояние двухсот – двухсот пятидесяти шагов. Попади такая стрела в крепкий строй русских ратников, хоть пешцев, хоть комонных, за один раз выхватила бы из него до десятка убитыми и покалеченными. Угоди она в заборол крепостной стены – не выдержать заборолу, быть ему снесенному со стены вместе с защитниками…
Не подвел и хан Алипа, уговорив Бессерменина принять участие в этом походе со своим хитроумным приспособлением, метающим на два с половиной полета стрелы горшки с огнем. Впрочем, того и уговаривать не пришлось. Только намекнули, и он уже был готов хоть на край земли против «неверных» идти.
«Пожжем врагов Аллаха во славу Муххамеда»! – обрадовался Бессерменин и стал готовить свое страшное орудие, называемое на римский манер баллистой или катапультой, и горшки с зажигательной смесью. Где и каким образом араб этот узнал секрет «греческого огня», оберегаемый греками и римлянами пуще своего ока – даже у своих огнеметчиков они отрезали языки, чтобы те не могли разболтать или выдать под пытками его – неизвестно. Но было так, как было: Бессерменин не только этим секретом владел, но и языка лишен не был. Теперь же два десятка воинов из личной стражи Алипы постоянно охраняли огнемет, установленный на специальных полозьях и везомый десятком лошадей, от посторонних глаз и рук, не подпуская к нему близко никого, если на то не было согласия самого Бессерменина.
От берегов Хорола Кончак направил тайного посла в Чернигов к Ярославу Всеволодовичу, желая знать, держится ли тот ранее данного слова о невмешательстве в ратоборство половцев с киевлянами и переяславцами. Ярослав, получивший от Кончака более пяти сотен серебряных гривен и несколько табунов степных скакунов, подтвердил Кончаку свое слово о невмешательстве. А чтобы Кончак еще больше был уверен в нем, прислал к нему для переговоров своего думного боярина Ольстина Олексича.
– С черниговским князем все улажено, – похвастался Кончак, собрав ближайших ханов. – Теперь путь на Переяславль и Киев открыт, князь Ярослав в спину нам не ударит. С чего начнем? С Киева или Переяславля? – спросил он с легкой усмешкой уверенного в себе человека хана Алипу.
– На Киев надо! – сузил и без того узкие глаза в зловещем прищуре Алипа. – Отомстить за погубленных русичами ханов… Да и добыча там будет богаче! Как никак, а Киев – главный город русичей. Они его еще матерью городов своих зовут, – блеснул знанием русских обычаев лукоморский хан.
– А я предлагаю взять сначала Переяславль, – не согласился с ним хан Токсобич, – а потом уже и Киев пожечь. Переяславль-то ближе будет, – объяснил он свой выбор.
– И я думаю о Переяславле, – заявил хан Булетович. – Надо нам выскочку Владимира Переяславского на аркан взять, чтобы знал, как в Степь Половецкую полки водить да на ханов руку поднимать.
– На Переяславль, так на Переяславль, – сделал окончательный вывод Кончак и приказал войску переходить Хорол.
Но не знал половецкий хан, что киевский князь Святослав Всеволодович и его соправитель Рюрик Ростиславович, предупрежденные курским князем Всеволодом и его братом Игорем Святославичем Северским, уже приготовились к достойной встрече непрошеных гостей. Используя апробированную, а, главное, оправдавшую себя тактику, Святослав и Рюрик с передовыми русскими полками отправили в сторону Хорола Владимира Переяславского и Мстислава Романовича, племянника смоленского князя Давыда.
– Вы должны отыскать половцев и втянуть их в битву с вашими полками, – наставляли молодых князей Святослав и Рюрик. – Как только вороги втянутся всеми своими силами в сечу, то подоспеем мы с основными силами и разобьем поганых. Только не забывайте поддерживать связь с нами… Побольше и почаще вестовых к нам посылайте. Да людей для того дела понадежней подберите, чтобы, попав даже в полон, они не развязали языков своих и не выдали наши тайные мысли.
– Будет исполнено, – кратко ответили старшим князьям младшие и поспешили к своим дружинам, чтобы отправиться в Землю Половецкую.
Вскоре, когда русские рати находились на пути к Хоролу, в степи встретились они с сурожскими купцами, везущими соль по санному пути, и купцы подтвердили, что половецкие орды стоят на берегу Хорола.
– Однако они в любой момент могут оттуда уйти, – на всякий случай предупредил голова купеческого каравана русских князей, – так как всегда после общения с торговыми гостями они меняют место стойбища, чтобы оно не стало известно противной стороне.
– Это мы знаем, – усмехнулись в бороды Святослав и Рюрик. – Нас, как старого воробья, на мякине не проведешь, поищем поблизости в случае чего… далеко поганым от того места не уйти.
И поспешили уведомить передовые полки Владимира Глебовича и Мстислава Романовича о возможной смене местонахождения вражеских ратей. Те ответили, что такое предвидели, а потому, если не обнаружат половцев на указанном ранее разведчиками месте, то, проявляя осторожность, поищут их в других, но обязательно найдут и уведомят о том киевских правителей. Придерживаясь вершин холмистой местности, Владимир и Мстислав со своими дружинами стали исследовать окрестности Хорола. В указанном разведчиками месте, как и стоило того ожидать, половцев не оказалось.
«Что же, – решили младшие князья, – поищем их в другом месте, например, вверх по течению… никуда они от нас не денутся».
Хан Кончак, то ли потому, что не раз ходил с русскими князьями в совместные походы, то ли по иной какой причине, но тоже разделил свое войско на две части: на передовую, которой лично руководил, и на основную, шедшую в половине поприща. Его тактика также была проста и незамысловата, как и тактика киевских князей: навязать передовой частью своего войска, которую русские должны принять за все воинство, сражение, втянуть в него основные силы русских князей, а когда те втянутся в сечу и подустанут в ней, то бросить в бой основные свежие силы – и победа будет обеспечена. Потом можно уже без оглядки на русские дружины, топтать копытами коней русские земли, брать селения и города, предавая их пожарам и грабежам, захватывать полон…
И если русские передовые полки, ведомые Владимиром и Мстиславом, держались высоких мест, то передовые орды Кончака придерживались низин, довольно часто покрытых густым кустарником и небольшими лесными массивами, надеясь таким образом незамеченными подойти к ближайшим русским городам и засечным острожкам, чтобы занять их с ходу, без лишних затрат сил и времени. При этом, с Кончаком были не только огромные луки, установленные на телеги и полозья, передвигаемые с места на место с помощью десятка лошадей или волов, араб Бессерменин со своей страшным метательным сооружением, но и гарем молодых и красивых наложниц, скрашивающих хану трудности зимнего похода, своими танцами и гибкими полуобнаженными телами заставляющих его кровь стремительней бежать по жилам и вспоминать о молодости, когда за одну ночь он мог перелюбиться с десятком таких красавиц. Теперь же духу хватало на одну, изредка – на две, а потому больше любовался ими, нежели занимался любовью.
***
– Киевские-то правители прислушались к нашим словам, – беседуя в малой гриднице курского детинца, куда Всеволод Святославич перебрался после окончания основных восстановительных работ в Трубчевске, с воеводой о новом походе русских ратей во главе со Святославом и Рюриком в целях предупреждения половецкого набега, раздумчиво произнес князь, – не отмахнулись, не предали забвению… хоть и считают нас меньшими.
– А почему бы им не прислушаться к разумным речам? – пожав крепенькими плечами – ратное дело и из обыкновенных игуменских плеч Никодима вылепило если не богатырские, то достойные ратного мужа плечи, – отозвался воевода. – Ведь не дураки же они.
– Не дураки, – согласился Всеволод Святославич, – раз упредить хана Кончака поспешили.
– Наверное, жалеешь, что сам не участвуешь в том походе?
– Чего о том жалеть… – с напускной небрежностью отмахнулся курский князь. – Слава богу, я с братом и племенниками успел поратоборствовать… А потом у Святослава и Рюрика не Игорь, мой брат, на первом месте стоит, но Владимир… с Владимиром же у нас отношения хуже, чем между кошкой и собакой: мы ему наших посемских городков, им поруганных, никогда не простим, а он нам Глебова…
– Вот уж эта извечная княжеская распря на Руси, – вырвалось невольно у воеводы Любомира. – Как началось со времен Буса Белояра, если верить «Книге Велеса», написанной языческим летописцем и ученым волхвом Ягайло Ганом, так и идет до наших дней, как дробились славянские роды в древние времена на разные племена, так и продолжают дробиться на радость врагов…
– Не я и не мой брат первыми начали эту усобицу, – жестко отрубил Всеволод Святославич, – Владимиру сие захотелось… А раз так – то получи!
– Княгиня Ольга Глебовна, наверное, переживает? Ведь ближе вас у нее, кроме детей, конечно, никого нет. А тут еще и брата Изяслава болгары сразили… Наверное, плачет втихомолку?..
– Случается, что и поплачет, – признался курский князь, но тут же с некоторой грубоватостью добавил: – Бабьи слезы, что роса: солнышко выглянуло и их не стало. Да и кручиниться ей особо некогда: с сыном Святославом день и ночь мается. Неспокойным родился сын-то наш. Другие соску их хлебного мякиша сосут – и дрыхнут сутками, а наш первенец орет и орет… Беспокойный. Наверное, весь в батюшку моего, Святослава Ольговича…
– Со слезами – понятно, а как быть с душой? Ведь кручинится… – придерживался прежнего разговора воевода Любомир.
– А моя не кручинится?.. Кручинится. Еще как кручинится!
– Ты муж и князь, – не согласился с Всеволодом Любомир. – Но отставим этот разговор. Не будь у нас беды в Трубчевске, знаю, повел бы ты свою дружину на подмогу Святославу Владимировичу. И даже нахождение в союзном войске переяславского князя тебя, как мне кажется, не удержало бы от такого похода. Степь большая, и в ней места всем хватит…
– Может, воевода, ты и прав, – поразмыслив, признал разумность доводов Всеволод. – Если с Владимиром у нас просто распря, то половцы – это враги до скончания века! Но раз не суждено мне было находиться в этом походе русских дружин, значит не суждено… Видимо, так Господь распорядился. Однако и при таком раскладе совесть моя чиста: я своевременно предупредил киевских правителей о грозящей опасности, а теперь, честно скажу, рад, что они вняли моим да и твоим, воевода, словам, – поправил князь себя, – и совершили упреждающий поход. Нам же остается только просить Господа дать русскому воинству одоление над Кончаком и его полками.
Разведчики переяславского князя, разосланные им во все стороны по пути движения его передовых полков, первыми обнаружили половецкие отряды хана Кончака, передвигавшиеся по низине, и сообщили о том князю. Им также посчастливилось перехватить в степи охранный разъезд половцев, остановившихся ночью на отдых и беспечно отнесшихся к собственной сохранности, понадеявшись на то, что русских поблизости нет. Половцы развели небольшой костерок и коротали возле него время, поочередно греясь у огня. Тут же находились их расседланные кони с торбами, надетыми на головы: должны были не только отдохнуть перед завтрашней скачкой, но и подкрепиться отборной пшеницей и овсом. Когда русские разведчики приблизились к ним, то десятник Чалай, насторожившись, схватился за лук и прокричал в темноту: «Кто едет»?
Переяславские разведчики, проживавшие на тревожном порубежье, хорошо знали половецкую речь, к тому же они и одеты были как половцы на случай таких встреч в степи, потому не растерялись и по-половецки ответили, что едет сторожевой десяток бека Гостовича. Пока половцы вспоминали, есть ли такой бек, разведчики подъехали к ним вплотную и перебили всех стрелами и копьями. В живых оставили только десятника Чалая, которого взяли в плен и от которого узнали о луках-самострелах и арабе Бессерменине с его живым огнем.
– Что станем делать? – спросил Владимир Глебович у Мстислава, разбуженного им по такому случаю. – Сами нападем, или же станем ждать Святослава и Рюрика с их дружинами? Ночь-то на исходе…
– А испытаем, брат, воинской удачи сами, – не раздумывая, отозвался князь Мстислав, назвав Владимира братом, хотя по родственной линии они никогда братьями не были и быть не могли, но уж такова была традиция русских князей величать друг друга братьями. – Не ударим сразу – случится, обнаружат половцы нас и изготовятся к бою, и тогда неизвестно, чем обернется нам промедление и каким боком к нам повернется изменчивая девка-фортуна? – поеживаясь от ночного холода после теплого шатра, в котором предавался короткому ратному сну, рассудил он.
– Согласен, брат, попытаем воинского счастья, – произнес Владимир Глебович. – Иного решения, признаюсь, я от тебя и не мыслил. Ждать киевские полки не будем: чего попусту время терять. Сейчас и ударим, пока не рассвело и половцы нас не обнаружили… Используем, так сказать, момент неожиданности. А гонцов к Святославу и Рюрику все же пошлем… на всякий случай, ибо, чем черт не шутит, когда Бог спит…
Сказав это, Владимир Глебович Переяславский оборотился к сыну великого князя Святослава Всеволодовича, Глебу Святославичу, пылкому юноше, жаждущему ратной славы и чем-то напоминающему своего отца в его юности, со своей небольшой дружиной в сто с лишнем человек находившемуся в полках Владимира и Мстислава, также разбуженному по приказанию переяславского князя.
– На тебя же, Глеб Святославич, возлагается особая задача, – добавил он к ранее сказанному, – тебе с твоими дружинниками предстоит первыми ворваться в расположение половецких полков, захватить или, в крайнем случае, уничтожить любой ценой огромные луки и огнеметный наряд. Понятно?
– Понятно! – отреагировал Глеб, гордо вскинув голову в позолоченном шлеме.
– Ни в какие стычки не вмешивайся, пленных не бери! Это не твоя задача, другие за вас то сделают, – еще раз предупредил Владимир. – Помни, что твоя задача вражеское оружие: луки-самострелы и живой огонь! Удастся полонить Бессерменина – хорошо, не удастся – горевать не стоит…
– Будет исполнено, Владимир Глебович, – заверил вновь Глеб Святославич, направляясь к своей дружине, чтобы тихо разбудить и поставить перед ней полученное задание. – Не беспокойся: костьми ляжем, но задание выполним.
– Костьми ложиться не стоит, а вот захватить луки и живой огонь вы обязаны, – напутствовал переяславский князь юношу.
Не мешкая больше ни мгновения, русские князья скрытно изготовили свои дружины к бою и, ведомые разведчиками, уже знавшими кратчайший путь к лагерю половецких орд, в предрассветной мгле, когда сон сладок и крепок, бросились с ними в долину. Кони ходко шли под уклон, распаляя бегом себя и всадников. Загудела под копытами покрытая снегом земля…
***
Хан Кончак сам выбрал эту поросшую кустарником и редкими деревцами лощину, скрытую от посторонних глаз для ночного бивуака. По заведенному еще дедами и прадедами порядку каждая орда, ведомая им, разместилась компактно рядом с ордой великого хана, но на определенном расстоянии, не менее одного двух полетов стрелы, образуя концентрические круги вокруг ханских шатров. Следовательно, каждый род вроде бы и был с остальными в едином походе, выполнял единую для всех задачу, но держался обособленно. Такая тактика позволяла в случае чего быстро помочь друг другу и одновременно с этим исключала возможность расправы одного хана над другим с помощью наемного убийцы, особенно в тот период, когда между ханами шла борьба за титул великого хана и за влияние в Степи.
Когда обычный при походах и ночных становищах гул и шум стал затихать, он, поручив беям, отвечающим за охрану стана, проверить выставленную на ночь вокруг стана стражу (раньше не ленился все это делать сам, но с годами переложил данные обязанности на плечи беков и беев), забрался в теплый шатер, установленный его нукерами, где его уже поджидал добрый десяток юных наложниц, чтобы согревать во время сна своими молодыми и горячими телами. При появлении желания, можно было любую из них отметить своей благосклонностью, употребив для соития на зависть остальным.
Поход начался удачно, а потому желание не только согреваться девичьими телами, но и совокупляться с ними у него было, но этот момент он решил отложить к более позднему времени. И такой момент настал. Как только в стане наступила тишина, и шатер прогрелся от специальной жаровни и дыхания юных дев, он, не вылезая из-под верблюжьего покрывала и наброшенных на него волчьих шкур, молча подгреб под себя ближайшую наложницу и, утробно сопя, овладел ее. Искушенная в любовных делах наложница стала ритмично поддавать ему снизу, стараясь войти в такт его поступательных движений. Ее шаловливые пальчики и горячие губы также нашли занятие на теле хана, поднимая в нем все новые и новые волны желания.
Какая из его наложниц в данный момент его обслуживала, Кончаку было безразлично: в любовных утехах они все были подготовлены одинаково хорошо, а потому разницы для него не было, кого «осчастливить» соитием. Но проказницы, чтобы не быть обделенными в любовном расположении господина, установили между собой очередность по ближайшему расположению к телу хана и строго следили, чтобы кому-либо из них не пришло в голову нарушить эту очередность.
Пресытившись телом постанывающей в сладострастной истоме наложницы, Кончак тихо сполз с него и, уставший от дневного перехода и только что окончившихся ласк, быстро уснул, провалившись в глухой омут сновидений. Но разбуди его и спроси, что снилось, он не смог бы вспомнить даже обрывков последнего сна.
Проснулся он оттого, что кто-то тряс его за плечо. Хан недовольно открыл глаза, но мрак от этого в шатре не стал светлее, а дерганье плеча не прекратилось.
– Что случилось? – раздражаясь оттого, что «осчастливленная» его вниманием наложница так бесцеремонно трясет его тело, спросил глухо хан. – Тебе было мало любовных утех? Ты еще хочешь? А не много ли для одной, дочь шлюхи и сама шлюха?
– Хан, конский топот! – шепнули девичьи губы у самого его уха. Шепнули без обиды и девичьего каприза. И в этом шепоте явно чувствовалась тревога и беспокойство.
Кончак прислушался, но что-либо услышать не смог. Войлочные стенки ханского шатра глушили всякие звуки.
– Тебе не послышалось? – спросил тихо он без прежней раздражительности. – Не приснилось ли?
– Не приснилось, – прошептала наложница. – Хан, чужие кони скачут! Покличь стражу.
Думать о том, что в ночной степи могли появиться русские дружины не хотелось: «Откуда им тут быть?» Но неподдельный испуганный шепот наложницы уже внес тревогу в сердце хана. Надо было что-то делать.
– Эй, нукеры! – крикнул громко и призывно Кончак, хлопнув для верности в ладоши. – Нукеры!
Но из-за шатра ни звука.
– Спите, дети старой верблюдицы! – повысил голос хан и стал торопливо шарить у изголовья в поисках оружия и верхней одежды. Сабля и доспехи были на месте, и это немного успокоило Кончака. Не дожидаясь появления стражников, он стал быстро облачаться в теплые одежды и доспехи. Проснувшиеся наложницы тихо и тревожно зашушукались между собой. Тут распахнулся полог шатра, и в полумраке обрисовался силуэт одного из стражников, одновременно с этим до ушей хана явственно донесся конский топот и неясный шум сечи.
– Беда, хан! – выкрикнул нукер. – Русские дружины уже станы ханов Алипы и Боркевича потоптали! К нам подбираются…
– Проспали! Дети шакалов! – выругался Кончак, уже явственно разбирая в предрассветном полумраке шум недалекой сечи, топот и ржание сотен коней, скрежет металла и предсмертные вскрики сородичей. – Проспали! – Огрел он кулачищем несчастного вестника, выбегая из шатра. – Коня мне.
Как ни были перепуганы его нукеры, но ханского коня подвели быстро. Кончак птицей, как в молодости, даже не воспользовавшись стременем или услужливой спиной нукера, вскочил в седло.
Мимо его шатра пробегали или проносились на конях разрозненные стайки половцев из чужих орд, те, кому посчастливилось уцелеть от русских стрел и мечей. Нещадно нахлестывая короткими плетками испуганных лошадей, они тенями уносились в утренний сумрак подальше от накатывающего сзади вала русских лавин. Чужие всадники уже смяли его собственный стан, и его воины, поддавшись общей панике, спешно оседлывали своих скакунов и спешили подальше уйти из этой низины, позабыв про хана и воинскую честь. Вокруг него сбились в кучку только нукеры из личной охраны, да кое-кто из ближайших беков и беев, а еще сыновья, выскочившие из соседних шатров, бросив, как и он, на произвол судьбы своих наложниц.
«Ну, я вам задам! – гневно решил Кончак, пытаясь в наступившем хаосе разобраться и что-то предпринять, чтобы спасти положение. – И откуда эти русские взялись на мою голову? – злился он, не видя уже выхода из создавшегося положения, кроме поспешного отступления, если не сказать прямо, бегства. – Откуда?»
Кончак огрел камчой благородное животное и устремился к пологому склону, чтобы вырваться из проклятой долины. Следом потянулись его нукеры, беки и сыновья со своими ближайшими родственниками. Только что начавшийся так благополучно поход за одну злополучную ночь был полностью бездарно проигран. «Кто-то мне за все это ответит! – стиснув зубы, думал Кончак, прижимаясь к конской гриве и нахлестывая жеребца. – Кто-то должен же ответить, чтобы не пришлось отвечать самому… Но пока время до ответов дойдет, надо спастись поначалу…»
Как ни горько было положение Кончака, но в грустные его размышления вдруг вкралась легковесная мысль: «Интересное дело: когда празднуется победа, то празднуют ее все вместе, и при этом каждый старается приписать ее себе, а когда случается поражение, как, например, сегодня, то каждый спасается, как может, и виновного в поражении ищет не в себе, а в других…» Чем дальше уходил в глубь степи Кончак со своими воинами, чем явственней становился рассвет, тем больше и больше образовывалось воинства вокруг него: отовсюду спешили прибиться к его отряду разношерстные кучки степняков из разных орд. «Это хороший знак, – видя такой оборот судьбы, решил хан, – не будем его упускать». – И приказал своим бекам и беям собирать в степи остатки разных орд под его ханский бунчук.
Половцы, не ожидавшие атаки, не успели выстроиться для обороны, были смяты стремительной лавой русских дружин и, даже не выяснив численность нападавших, побежали вспять. Среди бегущих оказался и хан Кончак, причем, чуть ли не впереди всех. Рядом с ним, нахлестывая коней, бежали батыры из сотни его личной охраны. Бросив на произвол судьбы Бессерменина, поддавшись общей панике, бежали стражники, охранявшие огнметательное сооружение и большие луки. Кто не мог бежать и не сопротивлялся, попадал в плен, кто же пытался оказать хоть какое-то сопротивление – беспощадно уничтожался. Среди пленников оказался и Бессерменин. Княжич Глеб Святославич со своими дружинниками четко справился с поставленной перед ним задачей: все луки-самострелы и живой огонь вместе с хитроумным арабом были захвачены. Ни то и ни другое половцы в наступившей панике применить против русских не успели.
Посекши или пленивши отстающих, захватив ханских наложниц и невиданные до сей поры орудия, дружинники Владимира Глебовича и Мстислава Романовича, словно разгадав мысли половецких ханов, в глубокое преследование скрывшихся половцев и хана Кончака не кинулись, а подобрав трофеи и переловив оставшихся без всадников половецких лошадей, вновь поднялись на вершину холма, чтобы обозревать окрестности на большие расстояния и не повторить ошибку беспечных половцев.
– Не станем уподобляться Кончаку и его орде, – остудили горячие головы русских князей и воевод, предлагавших дальнейшее преследование разбитых орд хана Кончака, Владимир и Мстислав, – в пасть волку не кинемся. Подождем подхода киевских полков.
Как ни хотелось распаленным неожиданно легкой удачей русичам поискать повторно ратной славы, но пришлось подчиниться своим князьям. Преследовать половцев не стали, надеясь на скорый подход своих основных сил.
Это победоносное, почти бескровное для русской стороны сражение случилось первого марта, как раз на начало нового, 1185 года от Рождества Христова.
– Хорошо год начали, с победы, – радовались Владимир и Мстислав, ожидая прибытия киевских князей с дружинами. – Добрый знак даровал нам Господь.
– На Руси говорят, – поддерживали их служивые бояре, – как год начнешь, так и закончишь. – Раз начали с победы, то и будет закончен он победными сражениями.
– Дай-то Бог! – истово перекрестился Мстислав Романович. – Дай-то Бог!
Дружинники, опьяненные скорой победой, не отставали от бояр и старшей дружины, превозносили «Славу» своим князьям, так умело и почти бескровно разгромившим передовые полки хана Кончака, которому не помогло ни хитроумное оружие, ни иноземец с живым огнем.
– Что будем делать с луками-самострелами и огнеметным нарядом? – прибыв к месту сражения и оглядев захваченные стараниями Глеба Святославича вражеские орудия, спросил Святослав Всеволодович Рюрика Ростиславовича. – В Киев отвезем или тут в степи, чтобы не тянуть к себе и не мучиться – это же надо столько лошадей в наряды эти впрячь – что не дай Бог?!!
– Я думаю так, – наморщив складками высокий лоб, ответил соправителю витиевато Рюрик, – что если бы мы сразу отправились в Киев, то надо бы все эти хитроумные сооружения в Киев везти на потеху киевского люда… А так, как нам предстоит еще продолжение похода в степь, то все это будет для нас только лишней обузой, а потому считаю необходимым все сломать да и сжечь. Вместе с басурманином… Не-то повадится волк в хлев ходить – так ненароком и все стадо переведет, – добавил он, имея ввиду араба-чужеземца. – К тому же нас этими нарядами не удивишь, сами можем любой порок, любой наряд изготовить… Стоит только сказать киевским мастерам, так такую баллисту смастерят, что любо-дорого посмотреть… Вот с «живым огнем», оно, конечно, морока получается, нет у нас еще мастеров, чтобы такой наряд готовить… Но и бог с ним, до сей поры как-то ведь обходились… и впредь обходиться без оного будем.
– Жаль, конечно, – согласился с ним Святослав Всеволодович, – мой сын Глеб так старался – да ничего не поделаешь… придется сжигать. Изрядный костерок получится, все войско наше возле него обогреться сможет…
– Да, Святослав, сыновья у тебя боевыми растут, и Глеб, и Всеволод, и Олег, и Мстислав… Орлы! – отдал дань уважения Рюрик сыновьям Святослава (самому-то бог сыновей не дал), – не чета твоему братцу Ярославу, опять уклонившемуся от похода… Слухи ходят, что с половцами тайно дружит… подкуплен златом ими. Да и северские князья, твои двоюродные братья, Игорь и Всеволод что-то на рать с нами не поспешили…
Рюрик говорил вроде бы мягко и доброжелательно для своего соправителя, однако Святослава было трудно провести: в каждом сказанном соправителем слове слышался явственный укор. Оснований осерчать на речь Рюрика у великого киевского князя не было, но и отмолчаться он не мог.
– Что касается Ярослава, – нарочито скучным голосом стал отвечать Святослав, – то даже его родная супруга, Марфа, как-то в разговоре обронила язвительно, что он «ни на рати мечом махать, ни в постели на супруге пахать». А до злата и серебра он охоч – тут ничего не скажешь… Впрочем, кто до этого не охоч?.. Возможно, и грешит в чем перед нами, но явно-то против не идет… Видно, такой уж уродился братец-то мой, что ни Богу – свечка, ни черту – кочерга… А Игорь и Всеволод, двоюродные братья мои, помня обиду со стороны князя Владимира Переяславского, не пожелали встречаться с ним опять, чтобы не закончить дело новой распрей, а то, не дай Господь, и смертоубийством… К тому же у Всеволода пожар большой в удельном граде Трубчевске по осени случился – не до походов ему… Однако он, помня о родстве со мной, неоднократно предупреждал о злонамерениях хана Кончака, и, как видишь, не ошибался в том… – Не поступился справедливостью и истиной Святослав Всеволодович в отношении своего двоюродного брата Всеволода.
Рюрик Ростиславович счел за лучшее больше Святослава не «задирать» и возвратился к разговору об уничтожении захваченного оружия.
Костерок из повозок с луками и деревянной станины огнемета казненного Бессерменина получился действительно изрядный – еще долго в степи было видно зарево от него. Однако любоваться как самим «костерком», так и заревом, русским ратям было недосуг: предстояло длительное преследование по заснеженной степи разобщенных половецких орд. А торопиться с преследованием было надо: начинались мартовские оттепели, нередкие в этих краях.
КНЯЗЬ ИГОРЬ СОЗЫВАЕТ СОВЕТ
Когда в Курске князь Всеволод и воевода Любомир узнали о том, как киевские правители распорядились с захваченным оружием, особенно с огнеметным нарядом, о котором не раз слышали, но ни разу не видели, то не скрывали своего разочарования.
– Не умно поступил наш братец, уничтожив метательные наряды, – первым высказался по этому поводу Всеволод. – А ты, помнится, как-то называл его мудрым…
– Каждый человек в чем-то мудр, а в чем-то по-детски наивен, – согласился с князем Любомир. – По-видимому, и Святослав Всеволодович исключения из общего правила не составляет… и он дал промашку.
– Да будь у меня такое оружие, как живой огонь, я бы за Курск свой и опасаться забыл: кому охота быть сожженным заживо? – ворчал осуждающе Всеволод.
– А это, князь, было бы напрасно, – не согласился с ним воевода. – Мощь и сила не в оружии, а в людях. Дай в руки дураку простой огонь – он и город им спалит. А вот кузнец, к примеру, с помощью того же огня и меч, и плуг откует, доброе дело сделает… Или взять же опять самую, что ни на есть, простую стряпуху? С помощью огня она в печи хлебов, калачей испечет… Так что огонь огню рознь, особенно в умелых руках.
– Ты, Любомир, все верно говоришь, – не стал спорить со своим воеводой Всеволод, – однако уничтожить огненный наряд и казнить человека, умеющего с этим нарядом работать – дурость несусветная… Ладно бы, уничтожили простые баллисты… это еще куда ни шло. Наши мастера умеют подобные сооружать. Но вот, живой огонь?!! Дурость и глупость…
– Что теперь поделаешь? – развел руками воевода. – Мы всех обстоятельств того дела не знаем, а потому трудно судить, что к такому решению киевских властителей подтолкнуло… то ли необходимость, то ли, как ты говоришь, людская глупость. И что теперь после драки кулаками махать, когда дело-то сделано.
Всеволод понимал резонность слов Любомира, но еще долго не мог успокоиться от беспечности и непрозорливости князей Святослава Всеволодовича и Рюрика Ростиславовича. «Черт возьми, как несправедливо устроен мир, – чертыхался про себя он, – кто-то, более достойный иной судьбы, на задворках прозябает, а кто-то, кому в самый раз табуны пасти, чуть ли не всей Русью руководить пытается».
Передохнув на Хороле и проведя смотр русским дружинам, похоронив с честью немногих павших ратников и отправив в Киев под охраной раненых, Святослав Всеволодович и Рюрик Ростиславович собрали на совет всех русских князей и воевод, участвовавших в походе, в том числе и вождя черных клобуков, Кунтувдея, чтобы решить один единственный вопрос: что делать дальше. Назад возвращаться, так как главная задача: предотвратить набег орд хана Кончака на Русь, по-видимому, была уже выполнена, или идти вперед, чтобы достичь еще большей победы над посрамленным врагом?
Большинство высказалось за продолжение преследования половцев в глуби степи. «Надо старому лису такой урок дать, – говорили наперегонки князья и воеводы, – чтобы он надолго его запомнил сам и внукам своим заказал. А так как вот-вот нагрянет оттепель, то с этим делом тянуть нечего, а надо поспешать».
Оттепель в этот год, впрочем, как в прошлый, пришла рано. Когда киевские, смоленские и переяславские рати отправлялись в поход, чтобы упредить половецкий набег, то стояли хоть и небольшие, но все же морозы, и снег под копытами лошадей похрустывал и поскрипывал, искрясь под лучами зимнего солнца. Теперь же небо стало серо, морозы и обжигающие лица степные ветры ушли на убыль, сменившись оттепелью и моросящей мглой. Снег, напитавшись влагой, потемнел и осел чуть ли не до самой земли, он больше уже не хрустел и не скрипел под конскими копытами, а смачно чвакал, готовый вот-вот превратиться в потоки воды, в говорливые ручьи и кристальной чистоты озерца.
Князья судили, рядили и порешили направить в погоню шесть тысяч черных клобуков во главе с Кунтувдеем, как более привычных к степным условиям. К тому же почти все его воины имели при себе заводных коней, что позволяло им быстро передвигаться с места на место, не тратя время на отдых коней. Русичи же, половину которых составляли пешие киевские ратники, оставались на берегах Хорола в качестве поддержки и основной силы.
Кунтувдей подал команду своим воинам, и шесть тысяч черных клобуков, гикнув, ходко устремились через Хорол. Двое суток о них не было ни слуху и ни духу, на третьи объявились усталые и на загнанных конях, в том числе и заводных. Нелегко далась клобукам погоня за Кончаком. Однако, как с неохотой признавались сами ковуи, их погоня большого успеха не имела, так как началась сильная оттепель. Снег настолько набряк водой, что степные балки и низины, где больше всего было снега, стали непроходимы ни пешему, ни конному. Редкие степные речонки, набухнув, словно беременные бабы перед родами, готовы были разродиться ледоходом. Из-за возникшей не ко времени распутицы Кундувдей, прекратив преследование разрозненных групп, был вынужден вернуться к месту бивуака русских ратей, чтобы вместе с остальными возвратиться в свои края. Продолжение похода в степь было перенесено на более поздний срок, на весну, когда снега сойдут и степь покроется зеленой и сочной травой.
Возвратившись в Киев и приступив к подготовке к продолжению похода, Святослав Всеволодович вновь послал своих гонцов к брату Ярославу в Чернигов и к Игорю Святославичу в Новгород-Северский, призывая их принять участие в походе против орд хана Кончака.
«Брат мой, – писал он Ярославу, – не верь половцам и верни своего мужа Олексича. Я на поганых войной иду». Но Ярослав Черниговский, как и в прошлый раз ответил старшему брату, что принять участия в походе он не сможет, опасаясь за жизнь своего боярина. «Я послал к половцам мужа своего, Ольстина Олексича, – писал он Святославу в ответном слове, – а потому не могу пойти войной на половцев, не думая о безопасности своего мужа».
Читая ответное послание своего брата, Святослав иронично кривил губы: «Еще бы тебе не отослать к половцам Олексича, который, как поговаривали злые языки, с твоей княгиней Марфой больше времени в постели проводит, чем ты сам, братец мой. Вот ты, братец, и решил одним ударом сразу несколько проблем разрешить: себя избавить от счастливого соперника, половцев от похода на твои земли удержать и передо мной оправдание иметь. Молодец, ничего не скажешь… Твою бы энергию да на доброе дело».
Ольстина Олексича, думного черниговского боярина, Святослав Всеволодович знал хорошо, так как не раз видел его в хоромах брата за пиршественным или же думным столом. Там он был первым на торжественное слово, на веселый забористый смех, на сальную шутку. Знал множество былей и небылиц, присказок и прибауток чуть ли не ко всем сторонам жизни, за что был ценим и уважаем в боярстве. Олексичу было около сорока лет, он был росл и статен, так что ни одна боярыня, а то и боярышня, тайком от мужа и родителей заглядывалась на него и тихонько вздыхала, завидуя белой завистью его суженой. Однако он был верен своей дородной супруге Радославе и с некоторых пор, пожалуй, черниговской княгине Марфе, которая хоть и гнулась к земле под бременем лет, но от утех любовных отказываться все никак не желала. Лицом Олексич был светел, браду и власы имел русые, очи – голубые. Голос зычный и глубокий, приятный для слуха. Вместе с этим, в отличие от своего князя и прочих бояр, регулярно посещал церковь, причащаясь и исповедуясь.
Но это было не главное в характере и облике боярина Олексича. Главное у него было то, что по богатству он мало в чем уступал князю, а закупов, холопов и слуг у него было несравненно больше. Стоило только какому-либо смерду, а то и ремесленному человеку, позаимствовать у него жита или звонкой монеты для строительства дома, выплаты княжеской подати, как этот бедняга уже не мог выпутаться из пут, которыми Олексич, словно громадный паук, опутывал его. В Чернигове у него стояли хоромы, обнесенные крепким тыном из закопанных в землю заостренных вверху стволов деревьев, более похожие на малый детинец, чем на боярский дом. Денно и нощно стража из вооруженных челядинцев несла охрану его двора вместе с огромными, как волки, и такими же злыми сторожевыми псами, один глухой злобный лай которых заставлял прохожих далеко обходить стороной боярский дом. Кроме этих хором, у Олексича были еще и за городом, в его вотчинных землях. И те хоромы были не просто загородными домами, рубленными в один ярус и обнесенными тыном – это были малые острожки, выстроенные по всем правил крепостного строения, способные выдержать длительную осаду любой княжеской дружины.
Да, на пиршествах и тризнах боярин Олексич завсегда был первым из первых, а вот на ратном поле его что-то было не видать, хотя ратников, особенно пешцев он выставлял для князя исправно. Но руководство ими поручал кому-нибудь из своих доверенных домочадцев, ему вечно обязанных или же имевших склонность к ратному делу. Однако, не ходя в походы и не стоявши в поле на рати, он умудрялся почти всегда заполучить себе большую часть урванной в сечах добычи.
Вот таков был черниговский боярин Ольстин Олексич, внук Прохоров, на которого ссылался князь Ярослав Всеволодович, отказываясь от совместного похода против половцев.
Игорь Святославич Северский, узнав о разгроме половцев и роли в этом разгроме переяславского князя, отдал дань уважения воинской доблести Владимиру Глебовичу, как и он год назад, победившему половцев на Хороле: «Славный воитель!» Однако дальше сказанного при многих боярах не пошел, нанесенной им обиды не забыл и по-прежнему продолжал держаться с ним отчужденно и настороженно. Впрочем, поддерживая двоюродного брата Святослава Всеволодовича, северский князь не прочь был повести свою дружину весной в поход. Он пишет Святославу через киевского посла: «Не дай Бог отказаться от похода на поганых: поганые всем нам общий враг»! – и начинает готовить свою северскую дружину. С ним в поход согласны идти брат Всеволод Курский и племянник Святослав Ольгович Рыльский, не говоря уже о его собственном сыне Владимире Игоревиче Путивльском.
Не только северские воеводы, но и простой народ приветствует этот поход, собираясь составить ополчение. Даже курская княгиня Ольга, узнав, что Всеволод готовится к совместному с киевскими и переяславским князьями походу, одобрительно отнеслась к нему, надеясь, что борьба с общим врагом, наконец, примирит брата с мужем. Однако время шло и шло, а посыльного от киевских правителей все не было и не было. И только, когда была уже на дворе первая треть апреля, когда весенняя распутица была в самом разгаре и на реках начался ледоход, в Новгород-Северский прибыли посланцы от Святослава Всеволодовича с сообщением о том, что киевляне, переяславцы и смоляне уже этим воскресеньем выходят в поход.
Было понятно, что с сообщением о начале похода киевские правители сильно затянули, и северянам, даже если они сейчас отправятся, не уведомив Всеволода Курского, Святослава Рыльского и Владимира Путивльского и не дожидаясь из дружин, главных русских сил будет уже не догнать и действовать придется самостоятельно. Это огорчило Игоря, и он обратился к своей старшей дружине за советом: как поступить в этой ситуации.
«Князь, – ответили единодушно думные мужи из старшей дружины, – киевские правители, как нам кажется, умышлено затянули с оповещением тебя, чтобы ты не смог призвать с собой брата, сына и племянника… собрать дружины. Они поступили нечестно… Так люди, мыслящие о добром деле, не поступают. Князь наш, не сможешь ты сам, ни твоя дружина, перелететь как птица: вот приехал к тебе муж от Святослава в четверг, а сам он уже идет из Киева в степь в воскресенье, то как сможешь ты догнать его? К тому же у нас распутица в самом разгаре: коней в грязи непролазной убьем, пока до степи доберемся… А еще предстоит реки, разлившиеся без конца и края, перейти…»
Игорь морщился, тихонько крякал недовольным голосом, так как слова старшей дружины ему были не по нраву, но куда от них денешься, ведь говорят-то верно. Приходилось выслушивать. А тут еще и Ярославна подлила масла в огонь, заявив, что и она усматривает в действиях киевских правителей подвох и неуважение к ее мужу: «Не могли пару недель что ли подождать, чтобы у нас путь хоть мало-мальски наладился. Как Семь-то преодолеть, когда половодье что ни на есть… А Семь ведь не речушка малая, он и в летнюю жару, когда воды в нем убывают, не в каждом месте с бродом дружит, а уж по весне и говорить о переправах не приходится…»
В словах дружины и супруги были веские доводы: Семь, через который в любом случае предстояло переправляться, в эту пору так разливался, насытившись талых вод и вобрав в себя десятки малых рек и речушек, что превращался, как говорили куряне, в «море-окиян» из холодной, как лед, воды, познакомиться с которой и врагу не пожелаешь, не то чтобы самому добровольно попытаться. В одночасье лихорадку злую подхватишь – и поминай, как звали…
Принял к сердцу Игорь совет мужей своих нарочитых и не направил, обидевшись на Святослава и Рюрика за их проволочку, свою дружину в степь один. А ведь так хотелось повести северян в землю Половецкую. Он даже мысленно маршрут свой представлял: выступив из Новгород-Северского, Рыльска и Курска, собраться всем в Путивле, а оттуда двинуться степью на Ромен, минуя Зартый и Папаш, чтобы выйти в верховья Сулы. «Знать, не суждено нам осуществить на этот раз совместный поход», – опечалился Игорь и послал нерадостную весть о том в Курск к Всеволоду.
Узнав о срыве похода, расстроился и Всеволод Курский со своим воеводой. Но еще больше них томилась духом княгиня Ольга: ее надеждам об окончательном примирении Владимира и Всеволода во время борьбы с общим врагом вновь не суждено было сбыться…
Впрочем, вскоре в Новгород-Северском и в Курске узнали, что поход дружин киевских правителей окончился почти ничем: половцы после поражения передовых орд хана Кончака, снялись с обжитых мест и откочевали к берегам Греческого и Хазарского морей, к так называемому в народе Лукоморью, подальше от русского порубежья. Данному обстоятельству не радовались, но и особо не грустили. Это обстоятельство теперь расстроило Святослава и Рюрика: приходилось распускать союзное войско. Тем временем весна все больше и больше набирала свои права, согнав с полей и степных просторов снега, радуя взор первой нежной зеленью, слух – трелью жаворонка и песнью зяблика. Зажужжали, очнувшись от долгой спячки пчелы и шмели, засуетились трудяги-муравьи, хлопоча у своих муравейников. Зашуршали прошлогодней травой ящерки и степные гадюки, все чаще и чаще в бездонном небе стал зависать, паря на раскинутых крыльях в потоках теплого воздуха, исходящего из распаренной земли, коршун. А следом за ним канюк появился, озирая степные просторы своим острым оком. Замелькали лимонницы и крапивницы, «запричитала в голос» пустельга, пугая только что прилетевших вальдшнепов и перепелов.
Половцы, сведав через своих разведчиков о том, что русские дружины разошлись по своим княжествам, возвратились на покинутые места, о чем вскоре стало известно Святославу Всеволодовичу. Тогда он на свой страх и риск направляет в степь воеводу своего, Романа Нездиловича с конными киевскими дружинами и посульскими берендеями общей численностью около шести тысяч всадников, и они в междуречье Хорола и Псла обнаружили одну из половецких орд, напали на нее и захватили вежи. Добычей киевского воеводы и союзных им берендеев стали многие половцы с женами и детьми, конские табуны и отары овец. И случилось это знаменательное событие двадцать первого апреля, на первый день Великой Пасхи, когда сам киевский князь Святослав Всеволодович направлялся по княжеским делам в город Карачев, в землю вятичей, где княжил его сын Олег.
Примерно за полторы недели до описанных только что событий Игорь Северский, узнав о том, что поход союзных Киеву русских князей окончился безрезультатно, призвал к себе в Новгород-Северский брата Всеволода, сына Владимира и рыльского князя Святослава: «Хватит вам по берлогам лежать да забавам предаваться, борясь на кулачках с дворней и людом ремесленным, пора думы думать да дела делать».
При этом Игорь Святославич попросил брата своего Всеволода прибыть не одному, а со своим воеводой Любомиром. «Хочу я послушать и самого воинственного Любомира или миролюбивого воеводу, – пошутил он, направляя своего посланника к Всеволоду. – Помнится, что когда-то мы, брат, млели от его мудрости. Думаю, что и сейчас источник его мудрости не иссяк, а потому послушать хочется».
Курский князь и сам уже считал, что пора настоящим делом заняться, а потому, получив послание от брата, немедленно засобирался со своим воеводой в Новгород-Северский.
– Ты это далеко? – увидев приготовления мужа, спросила княгиня Ольга, оставив дочерей и новорожденного сына Святослава заботам кормилицы.
– Брат зовет, – без лишнего пафоса, по-будничному, не вдаваясь в подробности, ответил Всеволод.
– В поход?
– Скорее всего…
– А я опять одна должна кукушкой куковать?..
– Почему кукушкой? Горлицей воркуй с детьми… да без меня за градом следи, чтобы курский народец баловать не начал. А то знаю я их, паршивцев: им только палец в рот положи – они и руку оторвут!
Князья с малыми дружинами и курский воевода прибыли в Новгород-Северский, не медля и дня: догадывались, что речь скорее всего, пойдет о походе, ведь снега сошли не только в степи, но и в лесах, половодье окончилось, реки вошли в свои берега, в том числе и Семь, через который предстояло переправляться. К тому же солнышко и ветер уже достаточно подсушили землю, с каждым днем все больше и больше покрывавшуюся сочной зеленью – неиссякаемым кормом для коней в походе. Не только степные, но и лесные дороги были пригодны для движения.
Пригласив прибывших и уже отдохнувших после дороги гостей в гридницу, за празднично убранный, но без хмельного вина и скоромной пищи, стол, так как был Великий пост, впрочем, медовые сыты все же стояли в глиняных кувшинах, искусно разрисованных светлой вязью по широким горлышкам и пузатым бокам, Игорь Святославич, одетый в этот раз совсем по-будничному, в светлой ферязи поверх белой льняной рубахи, сказал:
– Надеюсь, что вы все знаете о том, как закончился поход Кончака на Русь…
Присутствующие молча кивнули: мол, знаем, не раз слышали.
– Половцы, собравшись под рукой хана Кончака, были не только разбиты киевскими дружинами, но и рассеяны по степи. Об этом явно говорит последняя неудачная попытка князя Святослава Всеволодовича продолжить победоносный поход в степь…
Вновь присутствующие молча кивнули головами, соглашаясь с Игорем.
– Степняки напуганы и устрашены, – продолжил, воодушевляясь, Игорь, – им еще нескоро оправиться от столь жестокого поражения, учиненного Владимиром Глебовичем, который хоть и недруг нам, но что молодец, то молодец – разметал и пощипал половцев на Хороле… Тут ничего дурного против него не скажешь…
– Верно, – ввернул словцо Всеволод, уважающий воинскую славу любого, даже врага. – Владимир блестяще справился… с поставленной перед ним задачей, разметав как слепых кутят полки половецкие.
– Так вот, – продолжил Игорь, оглядывая своих гостей, – не пойти ли нам, други, в Степь, чтобы поискать пути до нашей древней вотчины, Тмутараканского княжества… Я думаю, что час настал! Что сейчас самое время, пока враг устрашен и рассеян, попытаться возвратить себе утраченное нашими дедами, а заодно, исполнить наказ, данный нам нашим отцом, Святославом Ольговичем, на его смертном одре… и наше обещание выполнить этот наказ… А потому хочу услышать ваши мысли. Говорите, не таясь обо всех обстоятельствах этого похода. Мне важно знать ваше мнение… потому и собрал я вас и воеводу Любомира, которого я знаю как нашего мудрого наставника и учителя, инока Никодима… к слову которого готов всегда прислушаться, ибо знаю, что глупого он не пожелает… да и на нашу – обратит внимание… Еще, признаюсь по совести, я позвал одного советчика, да что-то он задерживается, – улыбнулся загадочно Игорь Святославич. – Однако, мыслю, скоро подойдет…
Присутствующие недоуменно переглянулись между собой: больше никого они в княжеском тереме не видели, даже ближайших к Игорю северских бояр и воевод, и вопросительно уставились на него, ожидая разъяснения.
– Что, удивлены? – усмехнулся лукаво Игорь. – Вроде никого больше в моем дворце не видели? Ан, неверно… Приглашен на совет мною был очень известный вам филозоф и мудрец… – он сделал паузу для большего эффекта, – да, мудрец, но в сарафане… супруга моя Ефросинья Ярославна.
– Мама? – не сдержал удивления Владимир Игоревич, порозовев лицом то ли от смущения, то ли от гордости за свою мать.
– А что, – поддержал брата Всеволод Святославич, – на мой взгляд, хороший выбор. Помнится, этот Платон в сарафане еще несколько лет тому назад помогал ученым монахам древние труды с греческого и римского на наш язык переводить. Да еще и строго спрашивала с нерадивых, если те что-то не так переводили или же просто опускали, видя в том языческие прельщения. Пословица, что у бабы волос долг, да ум короток, к ней явно не относится…
– И я одобряю, князь, твой выбор в думце, – с мягкой и чуть лукавой улыбкой заметил курский воевода. – Лучшего думца по столь щекотливому вопросу не сыскать. Ты с нами в поход отправишься, а Ярославне одной тут все княжество северское и стол твой блюсти… ополчение в своих руках держать, так почему же ей и не принять участие в этом совете?.. Непременно должна участвовать. А приведенная Всеволодом Святославичем народная мудрость, что у бабы волос долог, а ум короток, видимо ошибочна, так как на Руси княгини не раз оказывали добрые услуги как советом, так и делом… взять хотя бы Ольгу Святую – чем не государственный муж: не княжество – всю Русь в руках держала, пока сын Святослав не подрос. Или взять сестру Владимира Всеволодовича, прозванного Мономахом, Добронраву, организовавшую в Переяславле сто лет тому назад школу для девочек. Про дочерей же Ярослава Мудрого и говорить не стоит – любого мужа могли в грамотности и учености за пояс заткнуть…
Пока мужи обсуждали философские достоинства княгини, в гридницу пришла и сама виновница столь деятельного обсуждения. Молча прошла за стол и села слева от Игоря, дав понять, что на этом совете она всего лишь опора князя и любящая жена, а не главный советчик вроде тех, которые сидели по правую руку.
Ярославна, дав жизнь шестерым детям, давно уже не была той стройной и грациозной молодицей, которую воевода Любомир помнил по ее первым годам замужества. В темном бархатном, с закрытой шеей, платье, таких же тонов плате из камки, поверх которого умудрилась прикрепить серебряную диадему с небольшими, искусно вставленными в нее камнями алмазов и яхонтов, она чем-то здорово, возможно, своей солидностью и пышными формами, была похожа на покойную княгиню Марию в пору ее траура по мужу Святославу Ольговичу. Что в ней осталось от прежней Ярославны, так это мягкость манер и природная обходительность, умный, все понимающий взгляд очей и добрая улыбка.
– Вот и все в сборе, – с теплотой в голосе отметил северский князь. – Приступим, пожалуй…
Сказав это, Игорь замолк, и в гриднице наступила тишина, все обдумывали услышанное. Пауза, повиснув в воздухе, затягивалась.
Видя, что никто из приглашенных на совет не желает первым нарушить молчание, князь Игорь поспешил с предложением:
– А послушаем самого младшего. Говорят, что устами младенца глаголет истина… – улыбнулся князь. – Так что ты скажешь нам, сын Владимир Игоревич? – спросил он Владимира Путивльского.
– Отец, я готов хоть завтра в поход, – не задумываясь, ответил Владимир, преданно глядя на батюшку. – Тысячу дружинников я выставлю… комонных, – уточнил он на всякий случай свои возможности.
– У меня, Игорь Святославич, в дружине как было, так и есть семьсот гридней, – увидев, что взор северского князя обратился к нему, сказал Святослав Ольгович Рыльский. – Также все комонные, но без заводных лошадей… Часть же тех, что в походах добыто было, то пали, то заболели сапом, а потому пришлось на корм псам пустить, – счел нужным пояснить данное обстоятельство рыльский князь, чтобы не было недомолвок. – Что же касается времени похода, князь Игорь Святославич, то решать не мне, а тебе. Скажешь – сегодня пойду, пожелаешь – и через месяц не откажусь… Ты ведь мне в место отца, а потому слово твое – закон!
Рыльский князь Святослав Ольгович, которому шел уже двадцатый год, уже не был тем восторженным юношей, когда получал от стрыев своих удельный стол. Будучи женатым и имея уже двух сыновей, он все больше и больше становился похожим на своего рано умершего родителя. Только нравом был куда как круче. Уважая княгиню Агафью Ростиславну, поднявшую его на крыло с грудного возраста и много сделавшую для того, чтобы у него появился собственный удел, он тем не менее постарался освободиться от ее чрезмерной опеки, дав со временем понять, что глава всему в Рыльске все же он, а не вдовая княгиня. И как Агафье Ростиславне не хотелось уходить на второстепенную роль, пришлось подчиниться. Впрочем, она нашла себе утешение в тихой невестке Анастасии, полюбившей ее как родную мать, и во внуках. Супругу свою Святослав Ольгович любил. Да как ее было не любить, если за три года она ему подарила двух сыновей. Однако вмешиваться ей в княжеские дела не позволял, а потому, отправляясь в очередной поход, совета с ней на эту тему не держал, лишь ставил в известность, что вновь со стрыями своими идет на рать. Анастасия не роптала, лишь часто-часто крестила его, благословляя на ратный путь и прося у Бога заступничества перед ворогом, да преданно смотрела в очи.
Святослав Ольгович хорошо относился и к младшему брату Давыду, став ему «в место отца», однако дружбы между ними не сложилось. Если Святослав от рождения был воином, то Давыд ратных дел сторонился, все более и более интересуясь делами церковными. Самой заветной его мечтой стало не получение удела и стола, а построение храмов, а еще лучше монастырей. Находясь в Рыльске и обследуя окрестности этого замечательного древнего града, Давыд Ольгович даже местечко под будущий монастырь присмотрел: в слободке за речкой Рылом. На высоком, покрытом дубовым редколесьем холме, величаво возвышающемся над заливными лугами, убегающими на несколько верст к излучине Семи. «Прекрасное место! – не раз повторял Давыд, восторгаясь красотой этого края. – Самим Господом Богом уготовлено для того, чтобы создать тут монастырь по примеру Печерского». Место было действительно прекрасное, тем более, когда у самой подошвы холма журчал родник, который мог напоить не только монашествующую братию, но и всех страждущих. И чем больше лет становилось Давыду, тем его желание быть ближе к Богу, становилось тверже и тверже, приводя в уныние Агафью Ростиславну, желавшую видеть в этом сыне храброго князя, а не смиренного инока, подобного черниговскому Николаю Святосше. Впрочем, Давыд Ольгович иноком еще не был, а, оставаясь во граде Рыльске во время походов Святослава, исполнял княжеские обязанности.
Преданность племянника Святослава Ольговича северскому князю была ни чуть не меньшей преданности его собственного сына. Князь рыльский готов был в огонь и воду пойти за своим благодетелем: помнил, кому он был обязан княжеским уделом и градом Рыльском. Сам о том никогда не забывал, да и мать, княгиня Агафья Ростиславовна, проживая с ним в княжеском тереме, постоянно напоминала, кого за это благодарить надо.
– Спасибо, Святослав, – чуть смутился от юношеской прямолинейности северский князь. – Ты ясно и открыто изложил свое решение быть со мной везде и всегда. Не забуду я этого, верь мне, и тебя, чтобы не случилось, в беде не оставлю.
Он перевел взгляд на Всеволода. Уперлись взглядами в курского князя Любомир и Ярославна, ибо от того, что скажет Всеволод Святославич, многое зависело при принятии решения. Если сам Всеволод безоговорочно был предан Игорю, то Игорь также безоговорочно доверял Всеволоду.
– А ты что скажешь, князь Курский и Трубчевский? Каково твое мнение по поводу похода к землям Тмутаракани? – С интересом, однако не ожидая иного ответа от брата, спросил северский князь.
– Идея похода, брат, мне по сердцу, – начал тот, открыто глядя в лицо Игорю. – Я всегда за то, чтобы бить поганых… Куда бы ты, брат, ни пошел, я всегда пойду с тобой рядом, как нитка за иголкой. Ибо только двое нас осталось на белом свете, Святославичей, ты да я… и помощи нам ждать только друг от друга. А от иных ее ожидать неоткуда… Взять, к примеру, хотя бы дело с переяславским князем: на что Святослав Всеволодович нам брат двоюродный, но не спешит он призывать к строгому ответу разорителя земель наших, переяславского князя и моего шурина Владимира Глебовича, посеявшего семена розни между нами. Почитай, год как волынит… все предлогами разными отделывается… Поэтому, брат, нам надо друг за друга крепко стоять и держаться. Повторяю, я рад любому походу против половцев, и дружина моя давно к тому готова, в Курске стоит, ждет не дождется, когда трубы в Новгород-Северском зазвучат, поход заиграют, когда стяги твои под Путивлем захлещут на ветру… А куряне мои – вои опытные, с детства с конца копья вскормлены, – продолжил Всеволод после небольшой паузы, – под шеломами взлелеяны, под трубами боевыми повиты! А как им таким не быть, когда живут на тревожном порубежье, в ожидании половецких набегов. Вот и приходится раньше на коня воссесть, чем под стол пешком пойти… У нас, – обобщил он с собой всех курян, – даже смерды, идя в поле оратать, с мечом и луком не расстаются: не ровен час, поганый степняк с Поля Половецкого нагрянет и на аркан возьмет… И чтобы такого не случилось, они, куряне, идя за плугом или сохой, меч с собой несут, а копьем коняшку своего чалого погоняют вместо кнута… Но зато им при жизни такой не только все леса окрестные и реки известны, но и все долы и ярыги ведомы, все стежки-дорожки исхожены, все пути явные и тайные знаемы… А когда дело до сечи доходит, сам знаешь, – продолжил курский князь, воодушевляясь, – за чужие спины не прячутся, меня краснеть не заставляют. Всегда в первых рядах идут, ища себе чести, а мне, – улыбнулся он, – славы!
Любомир чем дольше слушал столь витиеватую речь бывшего своего воспитанника, похожую скорее на былинный слог, сказ или песнь, а не на простое слово русского князя, тем больше удивлялся сему делу, хотя вида не показывал. Про себя он уже решил все сказанное Всеволодом запомнить и на досуге записать в летописный свод, который, несмотря на воинскую занятость, дорывками, время от времени, таясь от князя (ведь, уйдя от Ярослава из Чернигова и приступая к ратной службе у курского князя, заявил, что с летописанием покончено навсегда), пописывал, внося туда самые значимые события из жизни северских князей.
– Однако уж извини меня, брат, – продолжал между тем высказываться Всеволод, все так же честно и открыто глядя в очи Игорю, – но должен сказать тебе со всей прямотой и откровенностью, что время похода, не просто в степь, чтобы потревожить ближайшие половецкие вежи, а до Тмутараканского княжества, да и сам момент, – сделал он уточнение, подразумевая обстоятельства похода, – на мой взгляд, выбраны не совсем верно…
– Это почему же? – сменил тон речи Игорь, построжав голосом, но сдерживая силой воли так и рвущееся наружу раздражение: не ожидал он таких слов от брата. – Объясни мне: почему?..
С нескрываемым интересом наблюдал за своим князем и воевода Любомир, тогда как Святослав и Владимир глядели на него с явным недоумением: всегда воинственный, всегда ищущий случая поратоборствовать с половцами Всеволод вдруг стал столь осмотрителен и осторожен, что перечит старшему брату – небывалое дело… Подняла удивленно брови «домиком» Ярославна, и она такой прыти от курского князя не ждала, зная, что тот всегда и во всем был согласен с ее мужем и своим старшим братом.
– Почему, спрашиваешь? Объясню, – нисколько не смутился курский князь. – Ты только что сам упомянул, что орды хана Кончака и его союзников хоть и перепуганы, но не уничтожены. После первой сшибки с полками Владимира Переяславского и Мстислава Романовича они, бросив свое грозное оружие, бежали…
– Я знаю, что бежали, – недовольным тоном перебил брата Игорь. – Ты объясни, почему считаешь, что время для нашего похода к Тмутаракани мной выбрано неудачно?
– А потому, что не приспело оно, – заявил, повышая голос, Всеволод. – Не пришло еще время отеческий наказ исполнить… Нет у нас сил пройти все вежи половецкие до Тмутаракани и взять град сей на копье. Не собрали мы, брат еще такие силы. Сколько у нас гридней набирается по твоим подсчетам?
– Дружинников – тысяч пять, – призадумавшись на мгновение, стал отвечать Игорь, – да еще с тысячу ковуев черниговских… Ярослав обещал, правда, тайком, без упоминания его имени…
– Хорошо, – ухватился за данное количество воев Всеволод, – пусть будет шесть тысяч всадников. С таким количеством воев потрясти половецкое порубежье – дело стоящее и оправданное. Но, вот, пройти через всю Степь Половецкую и дойти до Лукоморья – мало…
– Так Степь-то после таких поражений в течение двух последних лет, – не согласился Игорь, – уже не та, потеряла она былую силу… напугана…
– Что напугана, то верно, спору нет, – перебил Всеволод Святославич старшего брата с прежним упорством, отчего на его челе резче прежнего проявилась глубокая складка над левой бровью, и лицо сделалось жестким и упрямым, – однако мощи своей не лишилась. Половцы сбежали от нашего порубежья, но силы сохранили. А сил тех тысяч под тридцать-сорок у них имеется… не менее. И, главное, где они находятся? – задал он вопрос.
– Где?! – при полном молчании остальных думцев спросил Игорь резко и с явным неудовольствием.
– А у Лукоморья, у того самого места, куда замыслил ты, брат поход, находятся, – ответил спокойно и твердо Всеволод, явно убежденный в своей правоте, а потому с такой уверенностью отстаивающий ее. – По крайней мере, я так мыслю.
– И что же заставляет тебя так мыслить, – усмехнулся Игорь, – какие такие основания?
– А где им быть, как не у Лукоморья да в Тавриде, у городов Корсуни и Сурожа, – принялся пояснять свою мысль Всеволод. – От Днепра их турнули? Турнули. От Посулья, Хорола, Псла и Ворсклы спугнули? Спугнули. – Сам же себе ответил он на заданные вопросы. – Так, где же им быть?.. – спросил как бы самого себя курский князь и тут же дал ответ на собственный вопрос. – Только в Подонье да у Лукоморья, на землях Тмутараканского княжества!
– Вынужден согласиться с такими выводами, – молвил, поразмыслив, Игорь Святославич, – но это не значит, что согласен на отмену похода.
– А я и не говорю, что поход надо отменить, – пожал плечами Всеволод. – Поход на половцев обязательно нужен, но не глубинный, до Лукоморья, как ты, брат, прочишь, а порубежный, как все прошлые походы, принесшие нам удачу. Глубинный же таит опасность...
– Однако попытка – не пытка, – настаивал на своем предложении северский князь. – Если до Тмутаракани Бог не даст дойти, то хоть пути новые к тому княжеству поищем, сапоги в Дону омоем, шеломы донской водой наполним. Думаю, что на этот раз мы пойдем не по верховьям Сулы, Псла и середине Ворсклы через Орель и Самару – притоки Днепра Славутича, а на притоки Дона-батюшки: Оскол и Донец, который еще называют Северским, что прямо указывает на то, что данные земли в далекие годы принадлежали нашему северскому роду-племени… да были утрачены, – вздохнул сожалеюще князь Игорь. – Старые пути наши половцам давно известны, и по ним нам к берегам Хазарского моря через частые половецкие вежи вряд ли пробиться, а по Подонью все возможно…
– Поискать новых путей можно, – согласился с северским князем Всеволод, – и вод донских золотым шеломом испить не зазорно. А потому, брат, как я уже говорил, приемлю любое твое решение. Решил идти к граду Тмутаракани, значит, и я с тобой, и куряне мои, и трубчане! Через Оскол и Северский Донец… – значит, через Оскол и Северский Донец!
Сказав это, Всеволод хотел добавить, что он, однако, по-прежнему считает поход одних северских и курских дружин к Тмутаракани преждевременным, но Игорь не дал ему продолжить свою речь.
– Вот, – обрадовался он, – иной сказ! А то затеял тягомотину, как поп в церкви с амвона во время воскресной проповеди. Воин должен говорить кратко и веско. Впрочем, с тобой все ясно. Послушаем, что нам посоветует курский воевода? – обратился он к Любомиру, предпоследнему участнику необычного совета.
– Я, Игорь Святославич, – встал с лавки Любомир, хотя северский князь и сделал протестующий жест рукой: сиди, мол, – полностью разделяю мнение князя Всеволода. Маловато у нас сил, чтобы идти отвоевывать Тмутараканское княжество. Не готовы мы еще к тому... Но вместе с тем я согласен и с тобой: если сидеть и ничего не делать, то не только Тмутаракани не видать, но и того, на чем сидишь, лишиться можно… На Руси говорят, что под лежачий камень вода не течет, что означает необходимость движения, действия… Северские и черниговские князья никогда не были сиднями, а потому я за то, чтобы поискать новых путей к древним русским землям…
– Вот и хорошо, – благодарно улыбнулся курскому воеводе Игорь.
– Не спеши, князь, с благодарностью. Я еще не все сказал… – прервал его Любомир.
– Но мне показалось, что саму суть, воевода, ты уже молвил, – поморщился как от зубной скорби северский князь. – Что еще?
– Я не такой воитель, как вы с Всеволодом, – обращаясь к Игорю, продолжил меж тем Любомир, – но все-таки кое-что уже смыслю в воинской тактике и стратегии, как говорят греки и ромеи… А потому предлагаю не просто идти комонной дружиной, но и взять с собой еще заводных лошадей, чтобы рывок наш был быстр и стремителен, как удар молнии, как блеск обрушающегося на голову врага клинка! Чтобы половцам от него не уклониться, не защититься! Тогда, считаю, удача не отвернется от нас. А вот при ином раскладе – не знаю…
Игорь вновь поморщился: слова воеводы ему пришлись не по нутру, так как о заводных конях он не мыслил.
– Знаю, что это лишняя докука и обуза, лишние люди: конюхи, прочие слуги, – значит, лишние рты, на которые также нужно брать провизию и от которых в сече пользы, как от козла молока, – видя реакцию князя, заметил Любомир, – но, по-моему, в этом, в наличии запасных коней, и успех нашего предприятия. А чтобы не быть голословным, я расскажу вам древнюю легенду о сарматской царице Амаге и о сыне Владимира Крестителя, князе Мстиславе Удалом, совершившим каждый в свое время стремительные марши и тем самым добившимся успехов в ратном деле.
Игорь, возражая, отмахнулся от данного предложения курского воеводы, мол, недосуг сейчас твои байки выслушивать, время дело говорить и решать, но его супруга, любительница всяких премудрых древностей, внимательно слушавшая речи князей и Любомира, заявила:
– Игорь Святославич, а пусть курский воевода расскажет: нашим молодцам, – кивнула она элегантно головой в сторону сына Владимира и племянника Святослава, – на пользу и в науку да и нам приятно будет послушать… Мудрые слова и знания никогда обузой не бывали. Авось пригодятся…
– Только недолго, – нехотя сдался Игорь. – Некогда кота за хвост тянуть…
– Римский историк Полиен, – приступил к изложению поучительного факта Любомир, – живший через сто лет после рождения Иисуса Христа, в трактате «Военные хитрости» описал, как сарматская царица Амага, жена царя Медосакка, видя, что ее муж предался пьянству и любовным похождениям, взяла власть в свои руки и стала во главе войск, сражавшихся со скифами. В ту пору шла война между сарматами и скифами за обладание Греческим побережьем и Тавридой, – пояснил Любомир. – Скифский царь Агафирст осаждал город Корсунь или по-гречески Херсонес, о котором я вам не раз говорил в детстве, – напомнил он князьям их детские годы и время ученичества, – вот-вот должен был пасть…
Все, за исключением разве что князя Игоря, нарочито пренебрежительно отнесшегося к историческому случаю, внимательно слушали курского воеводу.
– …Отобрав из своей дружины сто двадцать самых лучших богатырей, – продолжал рассказ Любомир, – царица Амага приказала каждому из них взять по три лошади: одну – под седло всаднику и две – заводными. Амага, сменяя в пути коней, в течение ночи проскакала со своими всадниками тысячу двести стадиев или по-нашему около двухсот верст, неожиданно ворвалась в ставку скифского царя Агафирста и, посеяв в его стане панику, одержала блистательную победу, обезглавив Агафирста и пленив его сына, который впоследствии был возведен ею на трон и стал союзником…
– Я такого не встречал, – был удивлен Всеволод Святославич. – Как же так, учитель, – усмехнулся иронично он, – ты допустил пробел в наших с братом знаниях по ратному делу?..
– Извини, князь, – отозвался, слегка конфузясь за допущенный им в далекие годы пробелы в обучении княжичей, Любомир, – сразу всего и не припомнишь. Видать, за чем-то на тот период важным это и упустил… Но тем интереснее для вас этот факт, так как большое и важное видится только на расстоянии.
– А мне попадалось об этом факте читать, – вмешалась княгиня, – когда помогала монахам нашим переводить греческих и ромейских философов и мыслителей… – сделала уточнение она.
– И что же со мной не поделилась, – упрекнул ее Игорь, впрочем, в шутливой форме. – То всегда прочитанным делишься, а то умолчала… Сейчас бы воевода Любомир не отнимал у нас попусту время.
– Думала, что тебе, муж мой, все это давным-давно известно… – тихая улыбка осветила лицо Ярославны, обезоруживая северского князя.
– Ладно, Любомир, – обратился Игорь вновь к курскому воеводе, – можешь дальше не продолжать. Понятно…
Но теперь уж юный Владимир Игоревич, переглянувшись с двоюродным братом, попросил у отца разрешения на то, чтобы курский воевода рассказал и про забавный и поучительный случай с Мстиславом Удалым.
– Да что о том рассказывать, – отмахнулся от сына Игорь. – Известное дело… Из Тмутаракани до Киева за трое суток с дружиной своей косожской да хазарской о двуконь доскакал, чтобы престол у своего брата, нашего прадеда Ярослава отобрать, да киевляне не согласились на то и не пустили его в Киев. И случилось сие в лето 6531 от сотворения мира, как отметил Нестор-летописец, ученый монах Киево-Печерского монастыря.
– А-а, – разочарованно протянул Владимир, – я думал что-то иное, а об этом я уже не раз слышал.
– Что-то с этим примером, воевода, ты малость оплошал, – съязвил Игорь. – Где тут победа? Ты бы нам еще предложил для примера гордый девиз Святослава Игоревича: «Иду на вы!» Перед тем как пойти в поход на половцев. Вот бы обрадовались… Я не Святослав, и времена сейчас не те, чтобы ворога заранее о своих намерениях предупреждать… Поход надо подготовить и провести быстро, но тайно, чтобы заранее о нем ни одна живая душа не знала. Мне не к чему предупреждать половцев… пусть пока живут в счастливом неведении…
– Сам факт неожиданности – уже победа… – смутился Любомир, продолжая свою мысль о стремительном походе Мстислава Владимировича Тмутараканского.
Впрочем, необходимо отдать должное справедливому замечанию северского князя о неудачности приведенного примера: действительно, исторический эпизод из ратной славы Мстислава Удалого был не тем, на который стоило ссылаться. В анналах отечественной ратной практики можно было найти случаи и поинтереснее. Однако вопрос северскому князю был задан и ждал своего разрешения.
– Я согласен: о двуконь куда как стремительней был бы наш поход, но нет у нас заводных коней на всю дружину, – все же, несмотря на скептицизм, пришлось ответить северскому князю. – Под ратное седло клячу смерда-оратая не поставишь же… А других коней нет! Поэтому пойдут все одноконно… ну, разве что старшая дружина может взять с собой запасных… да еще ковуи… которые, как правило, без заводных лошадей в походы не отправляются.
Князь немного лукавил: кони были. Но были в княжеских и боярских табунах. Правда, большей частью необъезженные. А чтобы их поставить под седло, необходимо было объездить и приучить не только к конному строю, но и к звукам боевых труб, чтобы не пугались. На все это необходимо было время, а времени-то и не было, если судить по тому, как Игорь поспешал с началом похода.
– Ну, а что ты нам скажешь, Сократ в сарафане? – улыбнувшись супруге, спросил Игорь, когда курский воевода смущенно опустился на лавку.
– А скажу я то, муж мой, – отвечая улыбкой на улыбку, сказала грудным голосом Ефросинья, – что рановато тебе в такой тяжкий поход сына Владимира брать. Ему еще и пятнадцати лет нет… молоко материнское на губах еще не обсохло. Пусть немного дома посидит, а по походам еще находится… успеет. Ты меня, Игорь Святославич, знаешь, – назвала она уважительно мужа по имени-отчеству, – я всегда тебя благословляла на ратный подвиг против поганых половцев, терзающих Русь бесконечными набегами. И теперь тебя благословлю, но что-то подсказывает мне сердце-вещун, не к добру вы этот поход затеваете… Хоть и собираетесь иным путем до Лукоморья идти, но все равно в осиное гнездо голову суете. Озлоблены и рассержены последними неудачами половцы… как львы сражаться будут. Сами же не раз говорили, что ваш знакомец хан Кончак на Русь всю Степь Половецкую поднимает… Как бы не получилось так, что ища чужой головы, свой бы не лишились… Вот и Всеволод, брат твой, и воевода Любомир, бывший твой учитель и наставник, хоть не прямо в лоб, хоть окольными путями, но говорят о неподготовленности этого похода, о недостаточности сил для столь трудного и важного для всей Руси предприятия. Но, любя тебя, они, в конце концов, высказались за поход, так как сами не только в душе, но от пят и до макушки вои, воители. Потому жажда ратной славы застилает им же собственные очи перед ими же видимой опасностью. Но они – мужи, а потому вправе распоряжаться собственной судьбой и головой. Я же, несмотря на то, что слабая женщина, у которой по-вашему волос долог, а ум короток, также вижу скороспелость твоего решения, а потому говорю, что Владимиру в поход идти не след… Так как я не только женщина и твоя, князь, жена, но еще и мать детей твоих, в том числе и Владимира…
– Мать, как ты можешь? – залился краской стыда Владимир, не ожидавший от родной матери таких речей.
– И, правда, Фрося? – смутился Игорь Святославич. – От тебя ли я такие речи слышу?.. Не почудилось ли мне?
– Не почудилось, муж мой, мои это речи, – была верна своему слову Ярославна. – Я против того, чтобы Владимир шел в этот поход. Слишком юн он. Я себе никогда не прощу, если с ним что-нибудь случится.
– Типун тебе на язык, жена, – разозлился князь Игорь, не смущаясь посторонних глаз и ушей. – Что ты как ворон раскаркалась? Не надо нас заранее хоронить! И я тебя не за этим на совет ждал… Думал умные речи услышать, а услышал вороний грай. Не к месту ты все это говоришь, Ефросинья, не к месту… Больше слушать не желаю!
Вспыхнув, Ефросинья, встала и молча покинула совет, оставив мужчин одних.
– Так что будем делать? – спросил Игорь мрачно. – В поход пойдем или бабьего языка испугаемся.
– В поход! – тут же отозвался Владимир, боясь, что слова матери повлияют на отца, и он окажется вне этого похода северских дружин. – Стяги давно уже на ветру полощут.
– Только в поход! – поддержал двоюродного брата Святослав Ольгович Рыльский. – Кони уже застоялись… да и стяги на ветру полощут, как сказал только что брат мой Владимир.
– Вот и прекрасно, – подвел черту совету Игорь, немного смущенный его неожиданной развязкой из-за размолвки с супругой. – Пойдем скрытно двумя ратями, по возможности придерживаясь лесов и перелесков, прикрывающих наше воинство от чужих глаз, чтобы ни сам поход, ни численность наших полков врагу заранее известными не стали. Я свои полки поведу к Путивлю. В Путивле ко мне присоединяются дружины Владимира и Святослава, ковуи черниговские, обещанные братом Ярославом. Хоть сам он и не идет, но думаю, что с ковуями меня не подведет, особенно с теми, что на Остере и по Посулью, поближе к нам, живут… Оттуда уже четырьмя полками по водоразделу-шеломени между Пслом и верховьями Ворсклы и Донца направлюсь в сторону древнего Салтова и Купянска: там и перелески, укрывающие от чужих глаз, имеются, да и землица под солнышком подсохнет, чтобы коням рысить легче было… Слышишь, племянник? – обратился он к Святославу Ольговичу, так как все сказанное в основном касалось только рыльского князя.
– Слышу, – немедленно ответил Святослав.
– Ты должен к тому времени свою дружину исполчить и как следует приготовить, – на всякий случай еще раз напомнил племяннику Игорь. – Только направление нашего похода и его цель раньше срока дружинникам открывать не надо. Не к чему им пока то знать…
– Не беспокойся, Игорь Святославич, – заверил северского князя рыльский. – Все будет исполнено в точности…
– Вот и ладненько, – отметил князь Игорь, проникаясь прежней уверенностью в своих действиях и решениях, и, обращаясь к сыну Владимиру, продолжил:
– Там же меня ожидают путивляне Владимира. В Путивле также вои отдыхают и пополняют запасы, так как иных русских городов и весей на нашем пути больше не будет. Только степь недружелюбная останется. Так что путивлянам надо не только о себе побеспокоиться, но и о прочих ратниках. Исполнишь, сын?
– Исполню, отец! – заявил Владимир Игоревич обрадовано, так как понял, что отец своего решения об его участии в походе не изменил и на просьбу матери не отреагировал. – Обязательно все исполню!
– Ты, Всеволод, – дошла очередь до курского князя, – не мешкая, берешь трубчевцев и идешь с ними через Севск и выстроенный тобой Дмитриев-Ольговский к Курску. По дороге пополняешь охочими до рати людьми… комонными, – уточнил он. – В Курске же забираешь своих воинственных курян, – не удержался от ироничной улыбки Игорь, вспомнив, как его брат восторженно отзывался о воинах-курянах, – и двигаешься по-над Семью на восход солнца до реки Оскола. Надеюсь, знаешь, где эта река и не заплутаешь? – вновь пошутил он немного иронично.
– Не заплутаю! – кратко, словно отрубил, отозвался Всеволод, которому пришлась не по нраву ирония Игоря насчет его курян, искренне почитавшихся им за знатных ратоборцев и умелых воинов.
– Еще бы заплутать… – опять усмехнулся Игорь. – У тебя такие воины-куряне, которым, по твоим же словам, все пути-дороги ведомы, все ярыги знаемы, а еще такой воевода и мудрец под рукой имеется, как Любомир… Ему не только ратные тайны ведомы, но и пути до Господа Бога, с которым он совсем недавно был накоротке…
– Брат! – укоризненно покачал головой Всеволод. – Эта ироничность уже ни к чему… И, вообще, у нас в Курске список с Большого чертежа наших и соседних земель… опять же стараниями воеводы Любомира, который греки зовут картой, – уточнил он, – имеется! Так что, за нас не беспокойся. Прибудем туда, куда будет надо и в тот срок, в который скажешь!
Игорь, услышав слова младшего брата о наличии у него чертежа земель, удивленно поднял левую бровь, тогда как Владимир и Святослав явно радовались такому обороту и, перебив беседу старших, попросили Всеволода показать им этот чертеж при случае.
– Будете в Курске – покажу. Почему не показать… На нем не только границы нашего княжества отмечены, но и реки, и грады. Занимательная, скажу вам, вещь! Это чертеж какой-то ученый ромей из Византии во времена прадеда нашего, Ярослава Мудрого начертал, а Любомир с него список сделал, на большом листе пергамента и названия градов и рек на русском языке написал. А еще, когда южные рубежи нашего княжества объезжал, то новые реки и городки на чертеж тот поместил. Прекрасная вещь! По ней, сидя в тереме своего удельного града можно видеть все свое княжество, со всеми его реками и городами, со всеми лесами и полями.
Всеволод и дальше готов был пояснять племянникам о значимости чертежа, но Игорь, прервав его, продолжил свои напутствия о предстоящем походе, причем, вполне серьезным тоном, без прежней язвительности и иронии.
– Потом вдоль правого берега Оскола, стараясь особо не маячить в степи, по редколесью, двигаешься на полдень до впадения Оскола в Северский Донец, – наставлял северский князь курского, – который еще Великим Доном зовут… Примерно в двух переходах от устья Оскола я буду поджидать тебя со своим воинством… если приду первым. Если придешь ты, то ждешь меня, выслав в степь разъезды. Понятно?
– Понятно, – вполне серьезно ответил Всеволод. – С маршрутами движения наших дружин все понятно, – повторил он. – Остается назвать дату похода. Когда выступаем?
– Думаю, что числа двадцать третьего этого месяца…
– В день святого Георгия Победоносца, твоего покровителя небесного? – слегка удивился Всеволод.
– А что? – легкая усмешка скользнула по лицу Игоря, получившего при крещении имя Юрия в честь святого Георгия или, по-русски, Юрия, памятный день которого весной отмечали 23 апреля, и тут же спряталась в бороде. – На мой взгляд, хороший день, памятный… связанный с моим небесным покровителем. Сам буду всегда этот день отмечать и помнить, и потомки наши не забудут. Или у кого имеется иное мнение? – обвел он всех внимательным взглядом.
Иного мнения не нашлось. Только курский воевода еще раз напомнил князю, что в Посемье, желательно в Путивле, подготовить на всякий случай крепкое ополчение, поручив его заботам княгини Ефросиньи, что поддержал Всеволод и с чем согласился северский князь.
– Вижу, – довольным голосом после этого произнес Игорь Святославич, – иного мнения по времени начала похода не имеется. Вот и хорошо. Можно сказать, что совет наш окончился с выработкой единодушного решения, как о самом походе, так о маршруте и времени его начала. – Он умышленно не указал конечную цель похода – Тмутаракань, что и так уже подразумевалось. – А сейчас давайте подкрепимся, да и тронемся в путь. Дорога вам всем предстоит не близкая, а время уже не ждет.
Последнее слово северского князя всем пришлось по душе, и думцы, перекрестясь и прошептав про себя краткие молитвы, приступили к трапезе.
Хан Кончак, вырвавшись из злосчастной низины, не только сумел живым выбраться из сечи на Хороле, но, и к своему удивлению, собрать вокруг себя значительные воинские силы, позволившие ему остаться на вершине межродовых отношений и усилить свое влияние на ханов в восточной части Половецкой Земли. Воспользовавшись тем, что остатки орды лукоморского хана Алипы остались без своего предводителя, так как гордый Алипа погиб одним из первых, попытавшись организовать защиту огнеметного сооружения араба Бессерменина, он присоединил воинов Алипы к своей орде. То же было проделано им и с другими временно оказавшимися «бесхозными» ордами, сильно потрепанными дружинами переяславского князя Владимира Глебовича на берегу Хорола. А чтобы еще больше укрепить пошатнувшуюся власть, Кончак, проведя принародный опрос своей и примкнувших к нему орд на выявление и наказание воинов, первыми бросивших бранное поле и посеявших панику среди остальных, выявил по два-три десятка несчастных, которых тут же предал скорому половецкому суду, вынесшему только один естественный приговор – смертная казнь в назидание остальным трусам. По велению Кончака тут же на глазах сородичей были казнены вставшие на колени бедолаги, «назначенные» половцами в козлы отпущения, которым верные хану беки кривыми саблями отсекали головы.
Но и тут Кончак не забыл снять пенки народной славы, милостиво простив каждого второго из назначенных к казни, заменив им отсечение головы на полсотни ударов плетью, искусно сплетенной из тонких полос сыромятных ремней. Прощенные половцы от чистого сердца благодарили небесного покровителя половецких родов – Тенгри – за милость хана и с момента прощения стали самыми верными воинами Кончака. Впрочем, не только прощенные воины были благодарны Кончаку за дарованную им жизнь, не менее их благодарны ему были и те ханы, орды которых по его распоряжению шли сзади передовых полков, ведомых Кончаком и прочими вождями. После того, как их орды, не попав в сечи, остались целы, они, не таясь, почти искренне, превозносили хвалу мудрому Кончаку, его воинскому таланту, спасшему Половецкую Степь от полного поражения. Пели, пели и не заметили, как оказались в умело расставленной паутине Кончаковских интриг, что уже все они уже в значительной мере находятся во власти и влиянии «спасителя». Немало этому обстоятельству способствовали и шаманы, тайно подкупленные хитрым Кончаком где звоном злата, а где и льстивым словцом, порой действующим лучше любого злата. Шаманы воскуривали в небеса священные дымы, резали жертвенных барашков и гадали по их лопаткам и внутренностям о будущем половецких родов, и каждый раз указывали, что удачное и богатое будущее возможно только при власти хана Кончака.
К тому времени, когда остальные ханы, спасшиеся от русских мечей и копий, кое-как смогли оправиться и придти в себя, то с недоумением обнаружили, что в Степи появился не просто Великий хан, а Повелитель – Кончак, который вместе со своим другом и великим ханом Кзаком уже распоряжались не только жизнями простых воинов, но и родовитых беков, беев и ханов.
– Подсчитаем наши силы, – распорядился Кончак на очередном курултае, собранном в Подонье по его приказанию. – Я не оставлю поражение Алипы и других неудачников на Хороле без возмездия, – словно забыв, что среди этих «неудачников» был и он сам, брызгал слюной новый властитель Степи. – Мы с ханом Кзаком самим Небом, сохранившим нам жизни, избраны в мстители, и мы отомстим.
– Отомстим! – потрясал обнаженной саблей Кзак. – Так отомстим, что русы еще полста лет будут с дрожью вспоминать нашу месть и целовать следы наших стоп, радуясь, что остались живы…
Выяснилось, что после всех поражений, в его подчинении находится не менее тридцати тысяч воинов.
– Мало! – Возмутился Кончак. – Нужны еще воины. – И приказал своим беям и бекам промчаться по всем вежам в поисках воинов. – Всех трусов и лежебок, прячущихся за бабьими подолами, начиная от мальцов тринадцати-четырнадцати лет, уже способных держать в руках лук и стрелы, всех старцев, способных взобраться на коня, брать и ставить в мою рать! -– Кричал Кончак с пеной у рта. – Всех, всех!
Принятые им меры вскоре дали свои плоды: в объединенном половецком войске, собиравшемся в Подонье и Лукоморье, уже вновь насчитывалось более сорока тысяч. И это было значительно больше того воинства, которое Кончак вел к Хоролу в начале апреля месяца.
Новый набег на Русь Кончаком был назначен на начало мая месяца, когда степь покроется разнотравьем, дающим корма коням, реки устоятся в своих берегах, а проклятые русы будут заняты на полях полевыми работами, откуда их будет проще всего брать в полон и уводить в степь.
«Огнем и мечом пройдемся по русским землям!» – клялись друг другу половецкие ханы. – «Огнем и мечом»!
В степи, неведомо для русских князей, затевался очередной тяжкий поход на Русь, и душой этого похода, вдохновителем, был великий хан Кончак, старый знакомец черниговских князей.
О, Русская Земля, не благодушествуй после недавних побед над Степью! Не предавайся дреме и успокоению! Злые силы уже собираются в полки и орды, готовят стрелы и копья, точат на камнях кривые сабли на головы русичей и засапожные ножи для их сердец… Черные вороны уже слетаются тучами к буеракам и грают, грают, грают!.. Серые волки уже в стаи сбиваются, чувствуя скорую поживу!.. Так что не благодушествуй, Русская Земля! Будь начеку…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
В ПОИСКАХ ТМУТАРАКАНИ
ТРУБЫ ТРУБЯТ В НОВГОРОДЕ-СЕВЕРСКОМ
23 апреля 1185 года от Рождества Христова, на третий день Пасхи, после заутрени, под колокольный благовест, из Новгород-Северского при стечении всего городского населения, от мала до велика, пришедшего проводить в далекий поход свое воинство, князь Игорь Святославич, в светлых доспехах, золоченом шлеме и алом плаще, гарцуя на вороном коне, выводил стройные ряды своей дружины из детинца. Возбуждение начинаемого похода скрадывало его годы и без того не очень долгие, а потому взору северян он представлялся чуть ли не юношей в сверкающих под лучами весеннего солнца одеждах, окруженный начальными ратными людьми, трубачами и знаменосцами, теснившимися вокруг него.
Разбитые на сотни, по пять всадников в один ряд, закованные в кольчуги и чешуйчатые панцири, в остроконечных светлых шеломах луковкой с личиной и без таковой, северские дружины с червлеными каплеобразными щитами за спинами и луками в тулях на боку, ощетинившись лесом копий, поддерживая строй и порядок, размеренно, в такт лошадиной иноходи, покачивались в седлах на подобранных по масти лошадях. Вот прошла сотня на вороных конях, следом – сотня на бурых, за ней – сотня на гнедых. А вот идут сотни на рыжих, каурых и буланых. Впрочем, есть вои и на пегих лошадках, и на соловых, и на чубарых. Реже – на серых и чалых. По-видимому, дружинники, обладатели разномастных боевых спутников, еще мало ходили в степные походы, раз не раздобыли себе коней под масть остальным в их сотнях, а, может, просто не желают расставаться со старыми проверенными друзьями, не раз выручавшими их в битвах и сечах быстротой ног своих, чутким ухом, предупредительным ржанием или же острыми зубами. Как знать, как знать…
Кроме всадников и их вооружения коням приходилось нести на своих спинах и переметные сумы и торбы, в которых хранился запас чистого исподнего белья, чистые тряпицы для перевязывания возможных ран, мази и разные снадобья в деревянных или же глиняных горшочках, также необходимые для того же самого, а еще для пользования занемогших всадников или их лошадок. В торбах имелся запас пшеницы и овса для поддержания конской силы. Однако запасы эти были не столь велики, так как уже не только пригорки, пригреваемые солнышком, но и низины, густо покрывались сочной зеленью, которую кони с охотой срывали своими мягкими губами. Недаром же в народе об этой поре говорилось: «Святой Георгий коров запасает, а Никола – коней» или «Егорий с полувозом, а Никола с целым возом». Среди северян и такая поговорка об эту пору в ходу была: «Майская трава голодного накормит». Но, несмотря на то, что трав было уже предостаточно, обойтись без такой подкормки, как пшеница или овес совсем было невозможно. Вот поэтому каждый всадник и имел при себе переметные сумы и торбы с припасом.
Княжеские дружинники, имеющие схожее вооружение и доспехи, объединенные ратной спайкой, внушительно смотрелись среди простонародья, оставившего свои повседневные заботы ради такого дела. Почти все они были бородаты, хотя в возрасте разнились значительно. Были и те, кому едва два десятка минуло, но были и такие, который уже давно пятый разменяли. Эти выделялись особой кряжистостью, неспешностью движений и речей, основательностью ратных мужей. Это про них говорили в народе уважительно: богатыри да витязи. Это про них слагались бродячими сказителями былины и баллады, песни и сказы, прославлявшие их силу и доброту, верность и стойкость, неиссякаемое стремление поратоборствовать за Русь, за всех обиженных и униженных.
Бородачи чувствовали на себе внимание городского люда, важно покрякивали, осанисто поглаживали курчавые бороды свободными от уздечек руками, весело постреливая глазами по молодкам и девицам, вышедшим проводить их в поход. Девицы по брови затянуты в платы, что, впрочем, не мешает им озорными взглядами отмечать молодецкую удаль княжеских дружинников.
– Сила! Сила идет! – шептались пожилые северяне, повидавшие на своем веку не одну дружину и не один поход, а потому знавшие толк в ратной силе. И тихонько, незаметно для окружающих, крестили ратников: «Спаси и сохрани их Иисус и Матерь Божия».
Молодки и девицы также иногда осеняли ратников крестным знаменем, но больше задирали их колкими замечаниями, желая развеселить и придать бодрости в дальнем походе.
– Эй, Панас, – кричала розовощекая молодица пузатому вою, горой возвышавшемуся над рыжим неказистым с виду коняшкой, мало заботясь, что ее слова слышны женке ратника и его детям, находящимся тут же в толпе зевак и сопровождающих, – оставь дома пузо, без него тебе сподручней будет ворога поражать, зато бабе твоей на нем будет мягко спать.
– Как же, оставь! – подхватывала ее языкастая подруга, – а вдруг ворог его с коня собьет, так он, как калач, на пузо упадет и ничего с ним не станется. А без пуза – враз расшибется о сыру землю…
Рыжебородый Панас, которому предназначались слова молодиц, действительно смахивающий на огромную бочку, кадушу или подвальный чан-напол для засолки огурцов с капустой, также схваченный в нескольких местах железными обручами, чтобы не рассыпался раньше срока, только морщился, не обращая никакого внимания на зубоскальство разбитных соседок, задиравших его. Его глаза были прикованы к жене, украдкой утирающей концом плата набегающую слезу, и детишкам, державшимся за подол материнского платья. Зато холостой сосед Панаса, Фрол, в долгу не остался.
– Пойдемте, молодки, с нами на рать, будете там мечом, как языками махать. Ворог вашей трескотни убоится да в порты и обмочится. Тогда его можно будет голой рукой брать да и в полон вязать. Вот вам будет честь, а князю слава… – скоморошничал, восседая как влитой на пожевывающем удила коне, молодой дружинник Фрол.
– Ты, Фрол, не прав, – вмешался Фролов друг и погодок Никита, рябой озорник и зубоскал, любимец князя и всей княжеской дружины, – такие девы нам тут нужны: как только с сечи придем, так на сеновал их и поведем… ратоборствовать!
– Ой, охальники! – фыркали кошками девицы, покрываясь румянцем. – Голодной куме все одно на уме… Постыдились бы, а то седина в голову, а бес в ребро…
– Нам стыдиться – не годится, – не унимался Фролов дружок, – мы – молодцы, а не молодицы. Мы подолом не трясем и понос не понесем, а, сорвавши маков цвет, не держим за то ответ ни перед батюшкой, ни перед матушкой. Так что, красавицы, не тужите, а лучше из похода нас ждите да готовьте сеновал, чтоб сразиться наповал…
Разбитные молодки, чтобы не слышать больше этого охальника, поспешили скрыться в толпе, а северские ратники, размеренно покачиваясь в седлах, все двигались и двигались. Не только Фрол и Никита отпускали соленые шуточки в адрес смазливых горожанок – так делали многие: ведь неизвестно, удастся ли еще когда-либо увидеть город и дом родной, и таких близких и родных соседских молодиц и молодок. Потому за соленые словечки никто обиды не имел. Понимали… Понимали, принимали, прощали, не таили обиды. Иначе грех. Иначе быть беде…
Пожилые северцы не кривили душой, когда отмечали, глядя на дружину князя Игоря, что сила идет. Действительно, шла сила, причем, еще не полная сила, а только часть силы, всего около двух тысяч воев, которая по замыслу северского князя должна была увеличиться в два с половиной, три раза.
Вот со стороны детинца к Игорю подошла супруга с младшими детьми, чтобы благословить его на ратный подвиг и попрощаться по русскому обычаю. Три дня назад она уже благословила старшего сына, Владимира, покидавшего Новгород-Северский, чтобы подготовить путивльскую дружину к выступлению, пожелав ему удачи и ратного счастья.
«Будь мужественен, сынок, – пряча набегавшую слезу, говорила она ему. – За чужие спины не прячься – от вражеской стрелы или копья все равно таким образом не спрячешься, – но и на рожон не лезь… береженого Бог бережет. Прислушивайся к советам отца и своего воеводы… он у тебя в ратных делах опытен и потому пустого не пожелает. Вооруженному врагу не спускай, а беззащитных и слабых, пусть даже половцев, понапрасну не обижай и не губи. Господь Бог этого не любит. И в разделе добычи не спеши – твое от тебя и так никуда не уйдет. Многие же, позабыв, по дури своей во время грабежей и погибают».
Владимир Игоревич старался делать вид, что он внимательно слушает материнское напутствие, но даже Ярославне было хорошо видно, что сейчас он не с ней, а уже далеко-далеко в своих мечтаниях, на ратном поле, в самой гуще сечи.
Сын уехал, и вот пришла пора провожать в поход мужа. Такова уж женская доля: провожать и встречать мужей да сыновей, и изменить ее, эту долю, никому не под силу… ни бедной матери или супруге смерда, ни родовитой боярыне, ни светлой княгине. Ни даже Божьей Матери и самому Господу Богу!
– Как, Ярославна, воинство? – сияя глазами, спросил Игорь, понуждая разгоряченного коня присмиреть и дать возможность спокойно пообщаться с княгиней.
– Воинство, князь, смотрится достойно… хорошо бы ему вот в таком виде и домой возвратиться…
– Возвратится, возвратится, – успокоил супругу князь.
– Дай-то Бог! – ответила тихо Ефросинья и подозвала детей. – Поцелуйте отца.
Детишки стали по одному, соблюдая старшинство, подходить к отцу, и тот, не слезая с коня, а, только наклонившись с седла вниз, целовал их в щеки и макушки. Когда же очередь дошла до самых маленьких, дочурок, то тех он брал на руки и поднимал над собой, высоко-высоко, отчего они заливались веселым и радостным смехом, чувствуя отцову силу и удаль и нисколько не боясь высоты.
– Слушайтесь мамку! – напутствовал князь своих чад, и те вполне серьезно обещали слушаться мать во всем.
– А ты, Ярославна, не передумала в Путивль отсюда ехать? – расцеловав детишек, спросил Игорь жену, несколько дней назад заявившу. ему, что она после ухода северских ратей покинет этот город и будет находиться в Путивле, ожидая возврата мужа и сына. – Может, осталась бы тут? И за Новгородом присматривать надо…
– Нет, князь. Раз решила в Путивль, то решила. Там я буду к вам ближе… да и город этот почему-то мне роднее… может, из-за того, что юные годы в нем провели. А в Новгород-Северском справится и поставленный тобой по такому случаю наместник Святозар. Он муж толковый и рассудительный… к тому же уже не раз тобой оставляемый на уделе… Так что, вполне справится. Не беспокойся.
– Тогда, может, с нами поедешь? – предложил в который раз князь. – Мы обождем, пока соберешься… Зато какая честь – вся дружина в почетном эскорте будет… во главе с самим князем и всеми его воеводами, – пошутил он. – А за оставляемый на Святозара город я не беспокоюсь, – подчеркнуто заметил Игорь, – воевода его соблюдет. У меня беспокойство, Фрося, за тебя.
– Спасибо за честь, – мягко отклонила предложение супруга Ярославна. – Нам с детьми собираться дня два-три надо. Канули в лету те дни, князь Игорь Святославич, когда мы с тобой в один час все сборы оканчивали… легки были на подъем. Теперь же, обзаведясь кучей детей, отяжелела… К тому же выделенных тобой для сопровождения двух десятков дружинников нам с детьми вполне достаточно, чтобы неспеша спокойно добраться до Путивля. Так что еще раз спасибо.
– Ну, как знаешь…
Игорь вновь наклонился и, приобняв супругу за плечи, крепко поцеловал в губы. – До свидания!
– Храни тебя Бог, князь! – осенила его крестом княгиня. – Не забывай за Владимиром присматривать, хоть и вымахал как дубочек, но ведь младень еще. Жаль, что мой брат к отцу в Галич уехал, а то бы он и повел путивльскую дружину, – вспомнила она брата Владимира Ярославича, прощенного отцом, Ярославом Осмомыслом, благодаря ее стараниям. И больше ни одного упрека мужу, что тот настоял на своем решении об участии сына в походе.
– Когда-то начинать ему все равно надо, – имея в виду дальний поход сына, отозвался Игорь, – так почему не в этот раз?..
– Я все понимаю, но душа как-то неспокойна… – заметила княгиня.
Пока северский князь прощался с женой, последние княжеские гридни и кмети покинули детинец, и дружина, провожаемая родными и близкими, а то и просто любопытствующими зеваками, втянулась в городской посад, направляясь к его южной окраине. Позади них, держа на поводу запасных коней для князя и старшей дружины, трусили княжеские и боярские конюхи и кашевары.
– Пора! – обронил Игорь. – Долгие проводы – лишние слезы.
Пришпорив коня, он, больше не оборачиваясь назад, ибо это считалось плохой приметой для уходящих в поход, полетел рысью во главу колонны. Трубачи, подняв к губам мундштуки медных труб, протрубили «Поход!». Тревожно-призывные звуки поплыли над городским торжищем, где выстраивались в походные колонны северские ратники. После чего вместе с знаменосцами, стоявшими с развернутым стягом с ликом Спаса Нерукотворного, на грунах, горяча застоявшихся коней, понеслись следом за князем.
Провожающие и зеваки стали расходиться по своим делам. И только бездомные псы молчаливыми тенями еще долго сопровождали ушедшую дружину.
Выйдя за пределы славного города Новгород-Северского, чтобы скрасить путь, дружинные песенники, ублажая товарищей, затянули былинный сказ про Вольгу Святославича и Микулу Селяниновича, а еще про Илью Муромца и Соловья Разбойника, Одихматьева сына, внука Идолища Поганого.
У того ли города Чернигова
Нагнано-то силушки черным-черно,
Ай, черным-черно, как черно ворона…
СТОЯТ СТЯГИ В ПУТИВЛЕ
25 апреля дружина Игоря Святославича была в Путивле, где к ней присоединились семьсот конных рылян, приведенных сюда за сутки до этого рыльским князем Святославом Ольговичем, а также чуть более тысячи черниговских ковуев, которых привели черниговский боярин Ольстин Олексич и их воевода Беловод Просович. И если рыляне были хоть и комонны, но без запасных лошадей, то все ковуи имели по одному, а то и по два заводных коня – чувствовалась степная закваска. «Эти как в набег собрались, – с неудовольствием отметил данный факт северский князь, – проскакали несколько поприщ, пограбили – и домой. Этим Лукоморье, требующее основательности похода, совсем не надобно. Да Бог с ними…» Однако вслух ничего подобного при встрече с черниговскими боярами и воеводой Беловодом не сказал. Зато уточнил:
– Сколько воев привели?
– Немногим более тысячи, – поспешил с ответом Ольстин Олексич. – Вот воевода Беловод не даст соврать, – тут же заручился он поддержкой ковуйского воеводы. Тот, подтверждая сказанное, кивнул шеломом-мисюркой.
– Значит, уже имеем более четырех с половиной тысяч ратников, – подвел итог князь Игорь. – С тысячу дружинников, а может, и поболее, выставит брат мой Всеволод… обещал… Следовательно, всего получается около пяти с половиной – шести тысяч воинов. Неплохая рать… еще ни разу я такой не собирал…
– Еще какая рать, еще какие воины! – отметил крутившийся возле северского князя черниговский боярин Олексич. – Любо, дорого посмотреть! Молодец к молодцу! А братец-то твой, князь, когда будет? Сколько его тут ждать будем?
– А нисколько. Он иным путем дружину свою ведет… На Осколе-реке встретимся… – пояснил северский князь, поняв, что речь Ольстин Олексич завел о его родном брате Всеволоде Курском. – Так решили, чтобы врагу заранее наших сил не показывать… Хоть половцы и далеко в степи, но повсюду свои глаза и уши имеют…
– Мудро решили, – не стал спорить Олексич.
– Надеюсь, – отозвался Игорь и приказал всем пополнить запасы. – Здесь запасайтесь. Больше русских градов и весей у нас на пути не будет. Только темный лес да голая степь…
Пока северские ратники пополняли припасы, укладывая их в переметные сумы, Игорь, сопровождаемый князьями и воеводами, произвел смотр присоединившихся к нему дружин сына и племянника и остался доволен: почти все воины имели кольчужные или пластинчатые доспехи, прямые двуручные мечи или же кривые половецкие сабли, копья и луки со стрелами. Кони их были сытны и ухожены.
– Добрые кони, – отметил Игорь. – И гридни добрые, раз о конях заботу имеют.
Северские дружины князя Игоря и союзные ему черниговские ковуи, покинув Путивль и, переправившись через Семь, неспешно тронулись по степи на восход солнца, немного при этом забирая к полудню. Каждая дружина, рассредоточенная по сотням, соблюдая свое место в походном строю: северяне в центре, путивляне по правую руку от них, рыляне – по левую, – двигалась вперед, выслав далеко в степь впереди себя и с боков сторожевые разъезды. Ковуи не соблюдая подобной тактики, общей лавой двигались чуть сзади, прикрывая тыл русских дружин. Однако и они по совету князя Игоря направили в глубь степи свои разъезды в целях раннего обнаружения врага.
Как и в первые два дня похода, воинство Игоря двигалось тихим ходом, преодолевая за светлое время суток не более сорока верст или чуть более одного поприща – пешего перехода. Северский князь не желал морить лошадей, несших на себе не только всадника, но и его воинские доспехи, и вооружение, и припасы в переметных сумах и торбах.
Рыскавшие по степным окраинам дозоры половцев не встречали, однако князь Игорь придерживался избранной им тактике – воинство шло дорогами, прикрываемыми со стороны степи перелесками: дубовыми дубравами да березовыми или ольховыми рощами. Дубравы и рощи давали топливо на время ночных остановок и отдыха. Костры разводили только поздней порой, когда сумрак надежно прятал дым от них, а сами костры разводились в таких местах, чтобы не быть видными со стороны степи. Костры служили не только для приготовления горячей пищи для воинов, но и для их обогрева, так как, несмотря на весну с ее бушующей зеленью лесов и степных просторов, несмотря на теплые, порой даже жаркие дни, в ночную пору, особенно под утро, сырость и прохлада ощущались довольно явственно.
На Юрьев день, то есть 23 апреля, когда из Новгород-Северского, сопровождаемая колокольным звоном, выходила дружина князя Игоря, в Курске о предстоящем походе знали немногие, а если быть еще более точными, то только двое: воевода Любомир да княгиня Ольга Глебовна, которой Всеволод перед тем как отбыть с сопровождающими его гриднями в Трубчевск за трубчевской дружиной, под большим секретом сообщил о решении снема у северского князя. Но Любомир и княгиня тайну соблюдали, а потому в этот день, по давно уже сложившейся традиции в Курске не только разливались малиновым звоном колокола на церковных колокольнях, служились благодарственные молебны в честь Георгия Победоносца, но и проводилась весенняя ярмарка. Все купеческие лавки в городе и на торжище были широко распахнуты. Суетливые приказчики в цветастых шелковых рубахах, подпоясанные узкими кушаками, и подмастерья в одеждах поскромнее зазывали празднично одетый люд к себе громкими голосами, предлагая на выбор любой товар от византийского оружия до простых глиняных и деревянных игрушек для детишек: коровок, лошадок да ягнят со свинками. Причем, многие игрушки были к тому же еще и свистульками, а потому торжище напоминало летний лес: всюду раздавались трели и пересвисты.
Хороши курские ярмарки! Товаром красным и людом богаты, а потому шумны и веселы. Тут не только животиной да утварью разной, не только плугами да сошками или воинской сбруей какой торг ведут, тут можно и сказ древнего старца, певца-сказителя о былях и небылицах послушать. Глянешь – в чем только душа у былинника держится: и худ, и сутул, и глаза почти света белого не видят, красные да слезятся бесконечно – не даром же с ним повсюду малец-поводырь ходит – а как только возьмет в свои жилистые руки гусельки нарывчатые, так и дрожь в руках пропадает. Проведет пальцами по струнам – запоют струны. Запоют струны – заведет сказ древний гусляр о богатырях русских и Идолищах поганых, о киевском князе Владимире и Добрыне Никитиче, об Илье Муромце и Святогоре-богатыре.
Поет сказ старинушка – и голос не скрипит как старое дерево в непогоду, а звучит звонко, словно ключ студеный или серебряный колокольчик. С первым перебором струн вмиг вокруг сказителя толпа собирается: всем охота послушать былинника. Рядом стоят гость торговый и дочь плотника, сын гончара и закуп боярский. Никому не возбраняется на торжище курском гусляра-сказителя слушать. Тут все равны, как перед Господом Богом.
А перед началом ярмарки в Курском граде прошел крестный ход. Чуть ли не все население и клир святой во главе со старшим иереем Феодосием, которого Всеволод всеми правдами и неправдами, ссылаясь с Киевом, пытался епископом Курским сделать, вооружась иконами да святыми хоругвями, распевая псалмы, обошли детинец и городской посад. Просили Всевышнего послать на город и его людишек свою благодать, уберечь его от пожаров и голода, от засухи и вражеских нападений, от падежа скотины и прочих напастей.
Селяне в этот день выгоняли на пастбища скот вербными веточками, оставшимися с Вербной недели. Считалось, что если кто выгонит скотину иным прутом на Юрьеву росу, то та скотина может вскоре пасть или перестать давать молоко, если это была коровка-кормилица.
Некоторые же смерды, помня о старине, рано утром, когда на траве и на озимых зеленях лежала густая роса, выходили в поле и катались по росе, надеясь быть сильными и богатыми, как сама Юрьевская роса. А ведунам и ведуньям в этот день поселянами строго-настрого запрещалось заниматься ворожбой, чтобы не навести порчу на скот.
Пастухов в этот день кормили сытой мирской яичницей-глазуньей, поджаренной на ломтиках сала, одаривали чистым холстом и медными монетами, чтобы лучше приглядывали за стадами и отарами.
Вечером, когда стада возвращались с лугов и были окончены все домашние хлопоты, сельские девки и парни выходили на околицу, водили хороводы-карагоды и пели благодарственные песни в честь Георгия Победоносца, которого на курский манер чаще всего называли Храбрым.
Во святой земле, православной,
Нарождается желанное детище
У той ли у премудрой Софии:
И нарекает-то она по имени
Свое то детище Георгием,
По прозваньицу Хоробрый…
А МОИ-ТО КУРЯНЕ…
Когда к Курску 27 апреля подошли трубчевские, севские и дмитриевские ратники в количестве более четырех сотен, ведомые князем Всеволодом Святославичем, то многие куряне поняли, что назревает большой поход в Степь на половцев. Тем более, что они видели, как воевода Любомир по прибытии из Новгород-Северского уже несколько дней подряд проводит смотры курской дружины, в которую, согласно распоряжению князя Всеволода, из Ратска и Липовца были призваны в Курск комонные дружинники, и высылает один за другим конные разъезды в степное порубежье. Поняли – и потянулись в детинец к княжескому терему: «Хотим, княже, с тобой в поход»!
Всеволод от души благодарил охочий люд, однако в княжескую дружину были взяты только те, кто имел доброе вооружение и доспехи, а, главное, доброго коня и некоторый опыт в ратных делах. Воевода Любомир лично вел отбор и прием новых дружинников. Кому выпадало счастье попасть в дружину, тех тут же забирали курские сотники и, разбив на десятки, уводили в свои сотни, где определяли место в строю и порядок поведения, как перед боем, так и во время сражения. Тех, кому не удалось попасть в княжескую дружину, воевода ободрял словами, что в следующий раз они точно будут взяты, а пока пусть особо не расстраиваются и остаются в городском ополчении на случай внезапного появления ворога. Таких ополченцев собралось без малого четыреста человек.
– Целая дружина пешцев, – доложил Любомир князю. – Всем на рать хочется… Расстраиваются, что пешцев не берем.
– Вот и хорошо, – отметил данный факт Всеволод Святославич, – что целая дружина. Пусть город и ближайшие веси оберегают. Разбей их на десятки да старших в десятках и сотнях назначь… на всякий случай. Всех под начало княгини поставь… но с толковым воеводой. Пусть моя женка потешит свое самолюбие, чем она не Ольга Святая, наша общая далекая прабабка… имя-то одинаковое…
– Исполню, княже, – улыбнулся Любомир, так как и сам подумывал о чем-то подобном. – А в воеводы княгине назначим сотника Ярмила, того самого, что так активно осваивал со своим десятком несколько лет тому назад Боянский острожек.
– Помню, помню…
– Теперь он опять в Курске обитает… сотником.
– А что, он в Степь не рвется? – поднял левую бровь Всеволод.
– Почему не рвется? Рвется, – тут же ответил Любомир на каверзный вопрос своего князя. – Но если кого и оставлять княгине в помощники и воеводы, то только его. На его же место в сотне охочих много найдется… Правда… – замялся курский воевода.
– Что, правда? – насторожился Всеволод.
– Если назначишь Ярмила через головы местных бояр, то… как бы бояре не обиделись.
– Ну и пусть их, – отмахнулся небрежно Всеволод. – У нас говорят, что на обиженных воду возят…
– Тогда все, – закрыл данную тему воевода Любомир и перешел к иным, не менее насущным делам, требующим немедленного реагирования князя Всеволода.
Любомир же разыскал сотника Ярмила и передал тому княжеский наказ – остаться в Курске воеводой над ополчением при княгине Ольге Глебовне.
Ярмил было заупрямился: все в сече кровавой будут участвовать, а он с мужичьем за посадским тыном отсиживаться… Нет, такое не по нем! Но Любомир довольно жестко напомнил ему о воинской дисциплине.
– Ты же воин, а не ярмарочная баба, торгующая калачами да блинами, а потому орущая на все торжище. Тебе приказали – исполни, а уж затем рот отворяй, да и то, прежде чем слово молвить, подумай, стоит ли его вообще молвить и если стоит, то как и когда!
Ярмил, набычившись, молчал, по-видимому, чувствуя правоту воеводы.
– А кроме всего прочего, дурья твоя голова, – помягчел голосом Любомир, – ты возьми в толк, что на тебя, не на бояр и не на дворян, а именно на тебя, возложены князем обязанности по защите не только града Курска, но и княгини, и его сына Святослава Всеволодовича, и его дочерей. Ответственность великая! Ты это понимаешь?
Ярмилу последний довод воеводы крыть было нечем, и он, смиряясь со своей участью, кивнул головой:
– Понимаю.
– Раз понимаешь, то слушай далее. Поход – дело опасное, и как он окончится, ни простому воину, ни светлому князю предугадать не дано. Только Господь Бог о том ведает, но не всех и всегда об исходе предупреждает, давая нам самим право выбора своей судьбы… А потому после нашего ухода ворон не считать, охрану града усилить, сослаться посланцами с южными острожками, в том числе и с Боянским, где ты стражу держал, и предупредить их, чтобы за Степью зорко следили и о каждом шаге половцев немедленно в Курск княгине и тебе доводили. Понятно?
– Понятно. Как не понять…
– Если понятно, пошли до князя: он нужное распоряжение даст.
***
Княгиня Ольга Глебовна с энтузиазмом восприняла сообщение мужа, что на все время его отсутствия она становится главной воеводой над всем курским ополчением и даже без обычной грусти благословила Всеволода на этот поход.
– А воинскую ратную справу я могу надевать? – спросила она мужа, хитро прищурив обволакивающие задором очи.
– Надень, если так уж хочется лишний груз на себе таскать, – отмахнулся тот, так как других забот хватало, – долго носить все равно не придется: думаю, что мы скоро возвратимся… Но ежели попотешить душу хочется, то надевай доспех ратный и похаживай среди курян этакой древней девой-воительницей или амазонкой, о которых греческие мудрецы в своих книгах пишут.
– А что надеть? Ведь те доспехи, что надевала в юности, уже малы, – загрустила княгиня, критически оглядывая пополневшую фигуру. – Скоро они только дочерям нашим да сыну Святославу в пору будут…
– Да мало ли доспехов ратных в малой гриднице по стенам висит, да в кладушах и скарбницах нашего терема собрано? Как подарки мне от других князей и ханов, так и то, что мечом моим в походах добыто… Выбирай любой – и носи на здоровьице.
– Ну, спасибо, Всеволод Святославич, что потрафить супруге перед дальним походом не поскупился, – одарила Ольга мужа ласковой и благодарной улыбкой. – Каждый час буду тебя добрым словом вспоминать и желать тебе счастья и удачи в ратных трудах твоих. Чтобы в чужой степи, в чужом краю ты каждый миг чувствовал, что тебя помнят, любят и ждут!
– А по мне, княгинюшка, – отшутился Всеволод, любуясь супругой, с которой по молодости имел совсем не такие любезные отношения, – чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало. Однако за заботу твою и доброе слово перед походом спасибо тебе. Впрочем, заботясь и помня обо мне, о дочерях наших юных, пока меня дома не будет, не забывай. И град храни… с боярами и сотником Ярмилом, которого тебе нарочно в качестве воеводы на время моего отсутствия оставляю. Муж он толковый и в ратных делах сведущий, если что, то совет в первую очередь по всем ратным вопросам держи с ним… А еще береги сына Святослава, надежу и опору нашу в старости, да дочерей…
– Об этом, князь, не волнуйся, будь спокоен. Знай, что о детях, о сыне и о дочерях, а также о граде нашем удельном и о себе я побеспокоюсь. Не мути свою душу и очи такими думками, чтобы не дрогнула вдруг рука, не оскользнулась нога в важный момент сечи! А еще я хочу сказать тебе: береги себя! Знаю, как бываешь ты горяч и неукротим во время сечи, но за храбростью и горячкой боя не забывай о холодном рассудке, который не позволяет ослеплять себя…
Так же, как и при проводах дружины Игоря, 28 апреля 1185 года от Рождества Христова, когда объединенная дружина князя Всеволода покидала Курск, на колокольнях курских храмов звонили колокола – отмечали благовестом празднество Красной Горки. Родственники и просто зеваки провожали до посадского тына курских ратников, благословляя и осеняя их крестным знаменем, одаривая чудодейственными нательными крестиками и заговоренными ладанками, шепча молитвы и старинные языческие заговоры, как делали их предки и сто, и двести, и триста лет до них.
«Выхожу я во чисто поле, сажусь на зеленый луг, во зеленом лугу есть зелия могучие, а в них сила видима-невидимая. Срываю три былинки белые, черные, красные. Красную былинку метать буду за Окиян-море, на остров на Буян, под меч-кладенец; черную былинку покачу под ворона, того ворона, что свил гнездо на семи дубах, а во гнезде лежит уздечка бранная, с коня богатырского; белую былинку заткну за пояс узорчатый, а в поясе узорчатом завит колчан с каленой стрелой, с дедовской. Красная былинка притащит мне меч-кладенец, черная былинка достанет мне уздечку бранную, белая былинка откроет колчан с каленой стрелой. С тем мечом отобью силу чужеземную, с той уздечкой обратаю коня ярого да борзого, с тем колчаном с каленой стрелой разобью врага-супостата. Заговариваю я ратного человека, – тут произносилось имя ратника, для которого творился заговор, – на брань-сечу этим заговором. Мой заговор крепок, как камень Алатырь!»
Даже посадские мальчишки, оставив на время извечную мальчишескую забаву этих дней – катать с пригорков по желобку в земле крашеные луковой скорлупой яйца да игры в кости, называемые «бабками» – оказались в толпе, провожающей ратников. Их вихрастые, светло-русые головенки мелькали то тут, то там: каждому хотелось поближе повидать ратников и их ратную справу, каждому хотелось быть на месте уходивших в поход дружинников, чтобы Русь православную от поганых ворогов защитить. Идя рядом с дружинниками, каждый подросток мнил себя на ратном поле, в сверкающих на солнце доспехах мчащимся на горячем коне с острым копьем наперевес на вражескую орду. Не выдержав такого напора, враг поворачивает своих коней и пытается спастись бегством.
Несколько попов, вооружившись кадилами, сосудами со святой водой и щеточками-кропилами, окуривали ладаном и кропили конников вместе с их лошадьми, уже не шепча как заговоры, а распевая громогласно подобающие такому случаю христианские молитвы, прося у Господа победы для русского воинства и оружия. Когда-то во времена Владимира Мономаха, который был еще переяславским князем, и Святополка, великого князя киевского, мнихи не только молебны о здравии и победе русского воинства пели в церквах и соборах, но и сами шли в походы на половцев. Об этом ученый муж и слуга Господний, монах Киево-Печерской лавры, Нестор-летописец, а вслед за ним и Сильвестр, игумен Михайловского Выдубецкого монастыря и епископ Переяславский писали в «Повести временных лет»: «Самые мирные иноки возбуждали князей разить злобных супостатов, уверяя, что Бог мира есть также и Бог воинств, подвигнутых любовью к Отечеству. Русские воины с благоволением внимали церковному пению иереев, коим Мономах велел идти перед воинством с крестами…».
Когда Любомир, будучи еще иноком Никодимом, рассказывал княжичам об этом факте, те умилялись, а потому, повзрослев и став князьями, всегда помнили об этом славном единении русского воинства и православных священников. Еще бы им не умиляться, если в этих походах принимал участие и их родной дед Олег Святославич.
Но времена менялись, и иноки больше с ратниками в Степь не ходили, ратных броней на себя не надевали, копий в руки не брали. Однако благодарственные молебны служить не забывали. А еще кропили святой водой всех русских воев, идущих в поход.
О, РУССКАЯ ЗЕМЛЯ! УЖЕ ТЫ ЗА ХОЛМОМ…
Княгиня Ольга с детьми: девочки уже держались за материнский подол, а сын Святослав находился в ласковых и надежных материнских руках – как и все куряне, проводила, благословив, князя Всеволода Святославича и его дружину до посада, любуясь бравым видом своего супруга, вставшего на своем любимце Вихре в чело воинства. «Словно ромейский языческий бог войны Марс!» – восхитилась Ольга Всеволодом, одетым в светлую бронь и позолоченный шлем с кольчужной бармицей, падающей на плечи князя, покрытые алым корзном. Князь Всеволод, позади которого выстроились трубачи и дружинники со стягами и прапорами, действительно смотрелся внушительно.
Впрочем, не только княгиня любовалась своим мужественным князем, с любовью и тоской на него смотрела и бывшая его наложница Услада, теперь уже несколько лет находившаяся замужем за кузнецом Бренком. Хоть и жила она с Бренком в ладу, хоть и нарожала ему уже двух сыновей-наследничков, но сердце ее по-прежнему было отдано только князю Всеволоду Святославичу. Присушил ее молодец к себе на веки вечные. И теперь она, тайком вздыхая, не только любовалась курским воинством, но как бы и провожала своим благословениями тайного супруга.
Но вот курский князь, привстав на стременах, поднял вверх длань, призывая всех ко вниманию, а потом резко опустил ее вниз – и курско-трубчевская объединенная дружина двинулась в поход.
– Запевай! – подал команду князь походным песенникам.
– Как во городе, во Курске, – затянули дружно песенники-запевалы, двигавшиеся сразу же за знаменосцами и трубачами княжеского полка, – что над Тускором-рекой стоит…
– Рать-дружина собиралася, – многоголосо подхватили остальные курские ратники любимую их погудку, – рать-дружина собиралася да в поход степной направлялася…
Далее в песни-сказе пелось о том, что хоробрую дружину вел в поход юный князь, Светло Солнышко, со своими мужами-боярами, а их всех провожали жены во главе с молодой княгинюшкой Ясен Свет, которая плакала-убивалась по милому дружку, Ясно Соколу, а боярыни ее успокаивали, говоря, что милый князь воротится на борзом коне со славой и с победою.
Обычно курская дружина, когда шла в поход, уходила или на запад солнца, в сторону Рыльска и Путивля, чтобы соединясь с прочими русскими дружинами, повернуть в степь, или же сразу за городом, переправившись через Семь, брала направление на полдень, в сторону Римова-городка, стоящего на Псле на самой границе с землей Половецкой. На этот раз, к удивлению курян, князь повел свою дружину правым берегом Семи, не переправляясь через нее.
«И на кого же этот поход? – вращали головами нетерпеливые в своей любознательности куряне. – Не на болгар же камских в самом деле?..» – «Князю с его воеводами, знать, ведомо, на кого», – отвечали им более степенные.
Сытые кони курских воев шли ходко, и вскоре рать курского князя, насчитывавшая в своих рядах около тысячи трехсот дружинников, сверкая на солнце червлеными щитами, серебром и златом остроконечных шеломов, остриями копий, скрылась за поворотом дороги. И только песня отдельными фразами еще долетала до провожающих:
«Как во городе, во Курске,
Да на Красной, на горе – челе
Терем княжий высоко стоит,
Во светелке да княжна сидит…»
Курский люд стал расходиться: каждого дома ждали свои дела. Смахнув украдкой навернувшуюся слезу, побрела к родной избе Услада. Поспешила в терем, передав дочерей и сына на руки кормилицам, и княгиня Ольга Глебовна. Только не оставленные дела ее ждали, а светлица высокого княжеского терема, из которой далеко на восход солнца просматривалась дорога, идущая в сторону Рати-реки. Как можно дольше хотелось княгине видеть уходившую на ворога дружину и мужа своего во главе этой дружины. А если не видеть, то с замиранием сердца просто смотреть в ту сторону.
28 апреля, когда курские ратники покидали своей город, дружины северского князя Игоря уже перешли вброд в трех поприщах от Римова реку Псел и, по-прежнему, держа путь на юго-восток, 30 апреля под вечер пересекли верховья Ворсклы-реки. Переночевав на левом берегу Ворсклы, поутру направились в сторону Малого Донца. Всадники были сыты и размеренно покачивались в седлах в такт конской иноходи.
Откормленные, тучные лошади северских, путивльских и рыльских дружинников, рассчитанные на тяжелых, закованных в броню, русских ратников, неторопливой иноходью двигались по перелескам, выслав в степь многочисленные разъезды. На длительную скачку с такими седоками лошади не годились: под тяжестью всадников и их вооружения они быстро уставали, покрывались пеной и тяжело водили потными боками, как кузнечными мехами, словно им не хватало воздуха.
Как ни старались северские разведчики и ертуальные от черниговских ковуев отыскать в порубежных степях половцев или свежие следы их деятельности, сделать этого не удавалось. Степь словно вымерла.
Это обстоятельство настораживало ратников, но радовало князя Игоря Святославича, который находил в этом подтверждение своим умозаключениям, что половцы расстроены и скрываются в глубине степных просторов, возможно, на берегах Греческого моря.
Первого мая, под вечер, когда до Малого Донца оставалось буквально несколько перестрелов из лука, в степи и перелесках, вдоль которых неспешно шествовало северское воинство, прикрываясь ими от посторонних взоров, вдруг наступила необычная тишина. Не стало слышно ни стрекота кузнечиков, ни пения птиц, ни баюканья перепелов, напоминающих остальным степным и лесным обитателям, что спать пора.
Первым это явление заметил юный Владимир.
– Ты не замечаешь что-то необычное? – подскакал он легкой рысью к своему двоюродному брату Святославу Ольговичу Рыльскому, неспешно рысившему на буланом жеребце во главе своей дружины. Шел уже девятый или десятый день похода. Рыльский князь успел за эти дни вволю и песен-погудок наслушаться, и с князьями да дружинниками наговориться. А вот пришла пора и со своими собственными мыслями-раздумьями один на один побыть. Поэтому ум его был занят тихими думами о супруге с сыновьями, о княгине Агафье Ростиславне да о брате Давыде, оставшемся вновь вместо него на уделе. Как они там, все ли у них идет по-хорошему…
– Нет, – недоуменно поднял голову Святослав Ольгович, нехотя возвращаясь из мира далеких видений в мир –происходящих реальностей. – А что?
– Чувствуешь, словно замерло вдруг все… – неопределенно прояснил Владимир. – Даже птиц, кузнечиков… и тех что-то не слышно.
– А ведь точно… что-то никого не слышно, – прислушавшись, отозвался Святослав. – Давай у князя, отца твоего, спросим…
– Давай.
И они, оставив свои дружины, быстрой рысью направились к князю Игорю. Но не успели они подъехать к северскому князю, как вдруг, как-то разом потемнело, черная тень поползла по холмам и перелескам. Дружинники и князь поневоле, повинуясь безотчетному чувству, подняли лица к небу. Обратили в небесную высь свои взоры и молодые князья. Солнце, подернутое дымкой легких облаков, вдруг стремительно стало закрываться неведомо откуда взявшимся черным диском, словно открытый зев печи – устье – заслонкой.
– Знамение! Знамение! – закрестились испуганно дружинники. – Господь наш посылает нам грозное предупреждение! Господь не желает нашего похода на поганых.
Необычное явление заставило ратников остановить ход тревожно ржавших и прядающих ушами коней. Никто не мог понять происходящее. Солнце вроде бы и светило, но его диск все больше и больше закрывался черной тенью – и вот уже в небе не солнце, а что-то наподобие луны, только что нарождающегося или, наоборот, уже стареющего и идущего на убыль месяца.
Следуя примеру старых дружинников, осенили себя крестными знамениями и княжичи, мгновенно вспомнив и сотворив про себя молитву «Отче наш».
– Наверно, конец света настает… – неуверенно проговорил кто-то из наиболее робких северских дружинников.
– Конец света! Конец света! – подхватили многие вои и, бросив копья, стали истово креститься.
Не боявшиеся ни могучего врага, ни черта рыжего воины, не раз смотревшие смерти в глаза, сражавшиеся порой по колено в крови, вдруг растерялись и оробели. Куда только подевались их бравый вид и природная храбрость.
Осенил себя крестным знаменем и князь Игорь, не в пример некоторым своим слишком впечатлительным воинам, не терявший ни на миг самообладания и духа. И как только он сотворил крестное знамение, солнышко стало освобождаться от черной тени, а спустившаяся на землю мгла стала растворяться в его лучах. Видя такой оборот, просветлели лицами и ратники северского князя. Даже те, что ждали скорого конца света, и они воспряли духом.
– Морской зверь, рекомый раком, о котором в двенадцати подвигах древнего славянского божества Световида говорится, хотел солнышко у нас украсть… – неуверенно произнес кто-то из северских ратников, возможно, тайный язычник, каким-то чудом сохранивший в своей голове, не раз битой чужими мечами и саблями, очищаемой от ересей попами и священниками в церквах и храмах, древнее сказание о шестом подвиге Световида. – Хотел солнышко похитить и тьму на нас напустить…
– Не, это не Морской рак, а Дьявол хотел похитить солнце, строя нам козни свои, – тут же поправляет своего товарища знаток христианского вероучения. – Да Господь не допустил того сделать помощнику Сатаны.
– Кто бы ни хотел похитить солнце, – высказался крепыш в пластинчатых доспехах с зерцалом в виде солнечного диска на мощной груди, – но то знак грозный… Нам предупреждение от Господа о неугодности этого похода.
– Не к добру сие знамение, – согласились с ним многие. – Не к добру! Гибелью всем нам это знамение грозит!
С некоторым запозданием к князю Игорю подскакал черниговский боярин Ольстин Олексич.
– Князь! – сходу выкрикнул он. – Ковуи волнуются, домой поворотить норовят. – А сам смотрит на князя испуганно, словно утешения в нем ищет. – Что делать будем?
К этому времени тень, закрывающая солнце, полностью ушла, и предвечернее небо было вновь добрым и спокойным, словно в нем минуту тому назад ничего и не происходило. Вновь во всю мочь стрекотали в траве кузнечики, слышались птичьи голоса. Где-то неподалеку от остановившихся дружин, спохватившийся за временную задержку, голосисто завел свою колыбельную песнь перепел, ему откликнулся другой. И вот уже то тут, то там раздается: «Фить пию! Фить пию!» – «Спать пора! Спать пора!» Словом. Жизнь торжествовала над силами мрака и страха.
– Что делать? – переспросил Игорь сбившихся к нему воевод и старших дружинников. – А то, что и всегда по вечерам делали разбивать бивуак, разводить костры да готовить пищу… А потом – отдыхать, выставив надежную стражу вокруг.
– Так знамение же!.. – неуверенно перебил его кто-то из бояр.
– Да, знамение, – подхватил Ольстин, которому уже расхотелось идти в этот поход.
– Братья и дружина! – подняв вверх десницу, тем самым призывая всех к вниманию, громко произнес северский князь, желая, чтобы его голос и его слово были слышны многим, если не всем ратникам. – Братья и дружина! Тайны божественной никто не ведает! Никому это не дано! А знамения творит Бог, как и весь мир наш. И что нам дарует Бог – на благо или на горе нам, – это мы увидим. И кому предназначалось сие знамение – неизвестно, ведь оно для всей земли едино. Может, знамение это не про нас, а для безбожных половцев, Русь терзающих… Так будем же храбры и сильны духом!
Ободренные речью князя воины вновь воспряли душой и телом, подобрали оставленное было ими оружие и уже без прежнего страха поглядывали на небеса. Воеводы и бояре – старшая княжеская дружина – принялись наводить порядок в смешавшихся рядах своих воев. Солнце светило ласково, наполняя окрестности светом и яркими жизнеутверждающими красками и звуками.
– А еще я хочу сообщить вам о подобном знамении , бывшем на Руси еще до прихода Рюрика, о котором нам с братом, когда мы были еще отроками в Чернигове при покойном нашем батюшке, рассказал инок Никодим, наш наставник и учитель. Жаль, что его нет с нами – заметил с сожалением северский князь – так как он теперь, будучи курским воеводой идет с дружиной брата Всеволода иным путем, а то бы он сам вам все как следует обсказал… Так вот, Никодим поведал, что в 810 году от Рождества Христова новгородский князь Бравлин Великий повел русские рати на греков и хазар к Сурожу и Корсуни. Тогда была зимняя пора, конец ноября и начало декабря месяца; и когда русские рати уже находились на Днепре под Киевом, то вдруг случилась небывалая оттепель, в связи с которой лоза на берегах Днепра вдруг зацвела. И, кроме того, произошло схожее с нашим знамение – затмение солнца…
Ратники, затаив дыхание, прислушивались к словам князя Игоря. Тишина была такой в русском стане, что конское всхрапывание, врывавшееся время от времени в эту тишину, слышалось раскатами грома.
– Русские ратники, как и вы сейчас, перепугались этого небесного знака богов, но находившийся при воинстве Бравлина новгородский ученый волхв, Ягайло Ган, расценил оба те знамения как добрый знак, – продолжил рассказ Игорь, – что вскорости и подтвердилось: русские дружины, среди которых, возможно, были и ваши далекие предки – почему же не сделать приятное северским воинам легким намеком на храбрость их прадедов! – наголову разбили хазарские орды и греческие дружины и овладели городами Тавриды: Корсунем и Сурожем. Вот так! – Подвел итог своему повествованию северский князь. – И неужели мы – не внуки наших дедов и прадедов, неужели мы не сыны своих отцов, что спасуем тут и повернем коней восвояси?!!
Князь задал этот риторический вопрос, заведомо зная, что его гридни от родства с дедами и прадедами никогда и ни под каким видом не откажутся и чести отцов своих не посрамят, а потому желающих возвратиться назад и прослыть на все времена трусами не найдется. Так оно и случилось: никто не пожелал воспротивиться воле северского князя и поворотить коней на заход солнца. Все решили идти встречь ему.
– Кроме того, что я уже сказал, хочу дополнить, – сделав небольшую паузу, чтобы побольше набрать воздуха в грудь, продолжил Игорь Святославич. – Одно из таких знамений, а именно: ранняя оттепель случившаяся во время моего прошлогоднего похода на Хорол, уже с благоприятным для нашего воинства исходом исполнилось. Помните, как мы наголову разбили половецкие рати?
Дружина отозвалась одобрительным гулом. Многие ведь были в том победоносном зимнем походе и все видели воочию своими собственными глазами.
– А потому я думаю, что и второе знамение, увиденное нами, также для нас благоприятно… – окончил князь свою ободряющую ратников речь. – Будем надеяться…
Его последние слова также были встречены одобрительными возгласами: всем хотелось верить в добрый знак небес.
В этот же день дружины Игоря Святославича, неспешно дойдя до Донца, переправились вброд на его левый берег, где и остановились в небольшом, светлом перелеске, прикрывающем ратников от степи, на ночной отдых.
КУРСКИЙ КНЯЗЬ В ПОХОДЕ
Ни князь курский и трубчевский Всеволод Святославич, ни его воевода Любомир, ни курские ратники, шедшие на конях по левому берегу Семи вдоль Присемских дубрав и рощ, необычного небесного явления не видели, так как к вечеру первого мая небо оказалось затянуто облаками. Однако и они отметили необычную сумрачность, которая бывает только перед грозой, и тревожную тишину, от которой многим становилось как-то не по себе. Правда, вскоре все это прошло, как дурной сон, и первый майский вечер был таким же, как и все предыдущие вечера. А заботы воинства по обустройству бивуака в междуречье верховий Семи и Оскола напрочь стерли из памяти все ощущения, связанные с непонятным беспокойством.
Чтобы занять воинов хоть каким-то делом, скрашивающим однотонность похода, воевода Любомир рассказывал им о древних воителях и полководцах, об Александре Великом, царе македонском, и Юлии Цезаре – императоре ромеев. О Константине Первом, императоре Византии, прекратившем гонения на христиан, и об Аттиле, вожде гуннов, прозванном народами «бичом божьим». О многом рассказывал Любомир как во время привалов, так и при движении дружин князя Всеволода.
Обратил он внимание князя и воинов на отдельные курганы, попадавшиеся в верховьях Оскола.
– Это все сооружено нашими далекими соседями, а в какой-то мере и предками, скифами, отважными наездниками и умелыми земледельцами, скакавшими в этих краях, – указывая дланью, одетой в боевую рукавицу, на очередной курган, говорил он. – В них скифские вожди и знатные воины лежат.
– Да зачем они так делали? – спросил какой-то любознательный ратник. – Разве не проще могилу выкопать да и похоронить в домовине?
– Может, для нас и проще, – отозвался Любомир, – но по их прежней вере хоронили вождей, князей и ратников под курганами, насыпаемыми оставшимися в живых воинами. Потом на этих курганах-насыпях по павшим тризну справляли, вознося до богов хвалу им и перечисляя их земные подвиги.
– Воевода Любомир, – попросил кто-то из воинов, – расскажи-ка нам о скифах. Кто они такие и куда делись? Почему ты назвал их нашими далекими предками? Разве не русы и севера наши предки?
– Расскажу, – откликнулся на просьбу ратника воевода, – почему не рассказать… Однако, сделаем это на привале, чтобы большее число любопытствующих зараз смогло услышать сие повествование.
Во время очередного привала, когда дружинники князя Всеволода, подкрепившись, собирались отойти ко сну, вокруг воеводы, у небольшого костра, собралось человек пятьдесят-семьдесят, любителей разной бывальщины. В основном, гридни из старшей княжеской дружины, бояре и дети боярские, но были и простые, не родовитые вои, коим было интересно послушать курского воеводу. Подсел к огоньку и князь Всеволод. Хоть он и слышал от своего воеводы многое, но все равно ему было интересно, что на этот раз расскажет Любомир, тем более, что почти всякий раз Любомир к ранее сказанному добавлял что-нибудь новенькое.
– В славянских ведах, написанных древними мудрецами, – начал Любомир, когда слушатели разместившись вокруг него, успокоились и перестали вертеться и ерзать, усаживаясь поудобнее, – сказано, что было три брата: Рус, Словен и Скиф, – внуки князя Трояна, который в незапамятные времена пришел на Русскую землю из Края Иньского или, проще, из Индийской земли…
– Это отсюда у нас часто говорят: Троянова Земля и Трояновы века? – То ли спросил, то ли констатировал данный факт какой-то любознательный гридень.
– Скорее всего, отсюда, – отозвался Любомир и продолжил прерванное вопросом воина повествование:
– Рус со своим родом-племенем построил себе огнище и городище, назвав его по своему имени Русой, который сейчас называют Русой Старой. Словен привел свой род на берег Ильмень-озера, где заложил град Словенск или, по-иному, Славгород, который сейчас называют Новгородом Великим. А Скиф, приведший свой род на берега Греческого и Хазарского морей, построил несколько городов в Тавриде, среди которых наиболее известны Корсунь, названный в честь языческого бога солнца – Хорса, и Сурож, названный также в честь языческого солнечного божества – Сурьи. Столицей же скифского государства был город Неаполь Скифский, или по-нашему, Новгород Скифский, из-за которого столько войн между греками с одной стороны, скифами, славянами и русичами – с другой, произошло… А еще был град Олешье в устье Днепра, который греки называли Ольвией, как сам Днепр – Борисфеном. Который, к слову сказать, до сей поры сохранился. Правда, в ином обличьи.
Ратники, окружившие воеводу, молча, не перебивая неуместными вопросами, слушали курского воеводу, который, как знали уже многие, когда-то был ученым иноком Никодимом, удостоившимся чести обучать книжным премудростям князей Игоря и Всеволода, когда те еще были просто княжичами.
– Если роды Руса и Словена стали заниматься земледелием и прозываться по имени своих вождей русами и славянами, то род Скифа предпочел скотоводство и степные раздолья, – рассказывал, словно читал по невидимой книге Любомир. – Скифам не сиделось спокойно на одном месте, и они, наводя страх и ужас, несметными полчищами носились по ближним и дальним землям. Иногда, когда им не доставало собственных сил, они обращались за помощью к славянам и русам – русичам, и тогда совместными силами поражали любого врага.
– И греков? – спросил кто-то, по-видимому, самый нетерпеливый из слушателей.
– И греков, – тут же уточнил Любомир. – И не одних греков. Совместные скифо-русские дружины смерчем проносились по берегам Срединного моря, наводя ужас на древних персов и ассирийцев, на вавилонян и египтян.
– Ну, этого не может быть! – протянул боярский сын, Михайло Юрьевич, прибывший с севскими ратниками. – Чтобы скифы и русы да по местам, описанным в Библии?..
Костер дымил и потрескивал подкладываемым в него время от времени валежником, еще не высохшим после таяния снега. Искры, невысоко взлетая мелкими светлячками, тихо гасли и падали черными снежинками на землю и на ближних воев, сидевших с подветренной стороны костра. Те лениво смахивали их дланями с плащей и портов.
– Почему не может?.. – воззрился Любомир на новоявленного Фому Неверующего. – Может и еще как может! По данному поводу не только славянские веды, но и греческие ученые и философы, изучающие древние народы, например: Геродот и Павел Оросий писали, что за 1230 лет до Рождества Христова египетские фараоны Сесострис и Весоз, желая покорить скифов, пришедших на земли Палестины и Иудеи, направили на них несметные войска. Но скифы не дрогнули. Они, улучив момент, первыми напали на воинов фараона, захватили продовольственные припасы и заставили вражеское войско голодать. Египтяне, не имея припасов, были вынуждены начать отступление, которое вскоре превратилось в бегство. Только болотистая низменность, в которой вязли кони, спасла Египет от поражения. Вот так-то… А ты, Михайло, говоришь «не может быть». Все может…
Любомир, сделав внушение недоверчивому Михайле, примолк, то ли с мыслями собирался, то ли дух переводил.
– За пять с половиной веков до Рождества Христова, – после паузы продолжил курский воевода, – скифы дали жесткий отпор таким знаменитым древним полководцам и царям, как Кир Великий и Дарий, правившим в Персии, которые, завоевав полмира, захотели завоевать еще и Скифию. В пятьсот тридцатом году до Рождества Христова Кир пал в степях от родственников скифов – сако-массагетов, а Дарий спешно бежал восвояси, так как скифы умело подожгли степь, пустили пал, и войско персов могло погибнуть в огне и дыме…
– А сталкивались ли скифы с воинами Александра Великого? – последовал вопрос кого-то из слушателей, сидевшего по ту сторону костра, отчего его лицо, скрытое отблесками пламени, было трудно рассмотреть.
Прежде, чем прямо ответить на заданный вопрос, Любомир поведал слушателям о том, что взаимодействие скифов, как, впрочем, и славян, с греками было с самых древних времен, о чем сообщают как греческие философы, так и славянские веды и «Книга Велеса».
– Они то мирно уживались, то воевали между собой, – рассказывал курский воевода. – В том числе и при великом полководце Александре, царе Македонии и Греции. Так в 331 году до Рождества Христова полководец Александра Македонского, Зопирион, попытался было овладеть Олешьем или по их – Ольвией, но скифы дали такой отпор, что греки раз и навсегда оставили свои попытки проникнуть внутрь скифских степей.
– Воевода, если послушать тебя, то наши далекие предки не раз квасили сопатки премудрым грекам? – вновь задал вопрос все тот же неузнаваемый из-за костра вой-слушатель. – Тогда почему они до сих пор называют нас «дикими» и «варварами».
– Это от их гордыни и кичливости, – не задумываясь, ответил вопрошавшему Любомир. – Иногда они заслуженно гордятся своими учеными мужами, философами и писателями, историками и врачевателями, путешественниками и математиками, великими царями и не менее великими полководцами. Что правда, то правда. Но очень часто правомерная гордость их превышает все разумные границы и переходит в кичливость и заносчивость. Так, они почему-то забыли, что ковать железо и изготавливать железные мечи придумали не они, а скифы, наши предки; что железные стремена впервые сработали славянские мастера, подметив гужевые у гуннов; что у нас на Руси все ходят в штанах и сапогах, а у них до сих пор в одних рубахах-распашонках, туниках и тогах…
Потом Любомир рассказал, как в четвертом веке в этих же степях русичи: анты, русколане, борусы, поляне, северцы, вятичи и радимичи сражались с готами и гуннами, пытавшимися покорить их; как в 534 году славяне ходили за Дунай и разбили армию римского стратега Халабудия; как в 561 году славянский князь Мезамир был предательски казнен обрами. Впрочем, в ту ночь курский воевода много еще чего рассказывал благодарным слушателям из жизни скифов, славян и русичей.
Князь Всеволод многое из того, о чем говорил собравшимся округ бивуачного костра ратникам Любомир, знал, но это, однако, не мешало ему внимательно слушать своего воеводу.
«Знания ноги не трут и спину не гнут, – всплыла в его голове одна из любимых поговорок воеводы, и он улыбнулся этой мысли. – Хорошо, что воевода напоминает ратникам о наших воинственных предках: крепче в бою, в сече будут, чтобы не посрамить память своих пращуров. И, вообще, Любомир плохому не научит», – усмехнулся своим мыслям князь. – На собственном опыте познано».
КНЯГИНИ СЕВЕРСКИЕ
Через неделю после того, как князь Игорь покинул со своими дружинниками Новгород-Северский, отправляясь в поход к Лукоморью, сопровождаемая двумя десятками гридней, оставила этот город и княгиня Ефросинья Ярославна со своими младшими детьми, старшим из которых был сын Олег. Путь ее лежал в любимый с юных лет Путивль, раскинувшийся на высоком правом берегу Семи. Здесь ей все напоминало о юности: и высокий холм с крутыми склонами, на котором стоял Детинец, и поросшие мхом стены крепости, сложенные из столетних дубов – плах и бревен, и городской посад с церквушками, и старый двор отца ее мужа, подвергшийся в лето 6654 от сотворения мира разграблению дружинами князей Изяслава Давыдовича и Изяслава Мстиславовича Киевского, называемый до сих пор Святославовым двором. Здесь даже почерневший от времени заборол, прикрывающий крепостные стены, был своим и родным: сколько раз она одна или же вдвоем с князем Игорем поднималась на него, чтобы полюбоваться бескрайними лугами и степными просторами, сменявшими луга где-то у окоема. А потому, все тут было дорого и любо, радовало глаз.
Прибыв в Путивль и обжившись в нем, она тут же послала гонцов в Рыльск к княгине Агафье Ростиславне и в Курск – к жене князя Всеволода, Ольге Глебовне, приглашая обеих к ней в гости: «Вместе время легче коротать!»
Вдовой княгине Агафье Ростсилавне в Рыльске скучать не приходилось. Ведь была не одна, а с невесткой Анастасией и внуками. Кроме того, будучи от природы довольно общительной, она поддерживала добрые отношения и с боярскими женами и их дочерьми.. Правда, боярских жен и дочерей в Рыльске было немного – ведь рыльское боярство было еще не столь велико. Поэтому, получив приглашение северской княгини погостить, Агафья могла бы его и проигнорировать, но жажда общения с давнейшей подругой, жажда перемен возобладали, и она тут же воспользовалась подвернувшимся моментом. После недолгих сборов, сопровождаемая десятком рыльских воев, оставленных ей для подобных надобностей Святославом Ольговичем, прямой дорогой направилась в Путивль. Беспокоиться о граде и столе не приходилось. Уходя с дружиной в поход, Святослав Ольгович оставил за себя брата Давыда, а в помощь ему еще и городского тиуна Тимоху Гостева, мужа оборотистого и самостоятельного, который и о княжеской службе не забудет, и своего вряд ли когда упустит.
«Какие наши годы, – решила Агафья Ростиславна, надеясь, что вдвоем с Ярославной им будет не только легче коротать время в ожидании родных чад из похода, но, возможно, удастся и милым дружком обзавестись хоть на малое время. У себя в Рыльске она этого не позволяла, блюдя княжеское достоинство и честь сына. В чужом же граде грешным делом подумывала наверстать упущенное. – Сорок лет – для бабы только самый цвет»!
Если рыльская вдовствующая княгиня, приняв приглашение, отправилась погостить к северской, то курская Ольга Глебовна только поблагодарила через своего посыльного Ефросинью за приглашение. Но от поездки в Путивль отказалась, сославшись на заботу о детях да о граде Курске. «Всеволод свой стол мне доверил, а потому не могу его и на день оставить, – велела передать она. – Блюсти его приходится. Да и весенний день, как говорят куряне, год бережет».
Княгине Ольге Глебовне действительно и в Курске забот хватало. То сев начался, и пришлось некоторых смердов житом под семена ссужать да закупные грамоты оформлять. Тут, правда, ей новый курский пресвитер Зосима помог – большой мастер был грамотки сочинять да цифирь слагать. То посадские за высадку капусты принялись. Хоть и не княжеское это дело по полям и огородам с посевцем хаживать, то удел смердов да люда работного, однако хозяйский глаз еще никому не мешал. Находясь в поле, а не в княжеском терему, сразу видать, кто рачителен и домовит, а кто все делает, словно из-под палки. Таких стоило и приструнить, и припугнуть, а то, видит Бог, вскоре окажутся не только закупом, но и кабальным смердом.
К севу пшеницы, жита и овса смерды приступают только после молитвы, которую читают на три стороны, кроме северной. Прочтя молитвы, бросают в эти стороны по горсти жита. Но не только при посеве читаются молитвы, многие селяне при этом любят присказки разные приговаривать. При севе овса говорят типа того: «Лягушка квачет – овес скачет», «когда на дороге грязь – овес князь». Если идет сев жита, то присказка чаще всего такая: «Рожь говорит: сей меня в золу, да в пору: а овес: топчи меня в грязь и буду я князь».
У посадских женок, копающихся на огородах с пятого мая – дня Ирины-рассадницы, свои присказки. Одна, сажая рассаду капусты в грядки, приговаривает: «Не будь голенаста, а будь пузаста». Другая, словно подслушав присказку первой, дополняет: «Не будь пустая, а будь тугая». Третья молвит проще: «Не будь красна, а будь вкусна».
После окончания сева куряне справляют праздник. Но на этот год особого веселья не было: шутка ли около тысячи мужчин ушли в поход, а какое веселье без мужчин.
Кроме сева и высаживания рассады на огородных грядках, в Курске существовал праздник – соловьиный день. Он начинался второго мая и длился целую седмицу. Подростки и юноши шли в курские леса и ловили птиц, которых продавали на торжище. Самым же важным было поймать белого соловья, который, как сказывали старики, тому, кто его изловит, приносил удачу и богатства. Все охотники за птицами старались изловить эту чудную птаху, но что-то она никому не ловилась. Кроме ловли птиц у курян существовало и такое правило, как отпускать уже пойманных, если они не было проданы. Считалось грехом для ловцов держать их в неволи. Впрочем, и те, кто покупал их, вскорости также отпускал на волю, в курские леса.
Княгине Ольге приходилось и за работами присматривать, и праздники с жителями града справлять, и за порядком следить. А тут еще две дочурки подрастали – за ними, несмотря на кучу мамок и нянек, также глаз да глаз нужен был: изрядными шалуньями росли. Крепкими – в папашу, а личиком – в ее, княгини Ольги породу. Впрочем, больше всего внимания требовалось сыну-первенцу Святославу Всеволодовичу, гордости и радости курских князей. Так что у курской княгини хлопот и забот было предостаточно и без поездки в Путивль. Чувство же ответственности, важности и необходимости присутствия в повседневной жизни города поднимало княгиню Ольгу в собственных глазах.
ПРОДОЛЖЕНИЕ ПОХОДА
5 мая, в воскресенье, дружины северского князя Игоря, забыв первомайский страх затмения солнца, все тем же неспешным ходом прибыли к излучине Оскола, к сожженному степняками давным-давно Купянскому городищу, от которого только что и осталось, как название да память людская, что крепче любого камня и железа. Они пришли к месту соединения Изюмского шляха, по которому должен был идти из Курска князь Всеволод со своим воинством, и Каганского перевоза, упирающегося своим южным окончанием в половецкий город Шарукан, к тому месту, о котором договаривались с курским князем как о месте встречи.
Высланные Игорем на всякий случай во все стороны разведчики-следопыты сообщили, что девственная степь на правом берегу Оскола была никем не тронута; это позволило северскому князю сделать вывод: Всеволодовой дружины тут еще не было, а потому надо разбивать лагерь и ждать прибытия брата и его ратников. Что он и сделал.
Многие северские и прочих городов дружинники с разрешения своих ратных начальников от нечего делать занимались охотой в окрестных степях и урочищах или же рыбной ловлей в нешироком Осколе, тихо катившем свои воды, покрытые легкой рябью от свежего весеннего ветерка, на полдень, в сердце Половецкой Степи. Охота хоть и была удачной: в степном краю немало было дроф, зайцев, косуль, прилетевших из южных краев уток и гусей, гнездившихся на берегах реки, однако вся эта живность за зимний период и долгую дорогу перелета отощала и большой сытности для воев не представляла. Слишком много было костей и мало мяса. Зато рыбалка была знатной. В тут же изготовленные из лозняка и ивового прута клетушки бойко ловились лещи и подлещики, красноперка и карась, не говоря о такой мелюзге, как плотвичка, пескарики и гольцы. Уха получалась такой наваристой, что пальчики оближешь!
Через два дня, то есть седьмого мая, к полудню, в расположение Игоревых дружин прибыли курские дозорные кмети, высланные князем вперед, а вскоре следом за ними показалась на Изюмском шляхе и дружина Всеволода, далеко видимая и опознаваемая по отсвечивающим в лучах солнца алым светом червленым щитам.
Прибывших встретил гул одобрительных и приветственных слов. Впрочем, такими же радостными возгласами прибывшие ответили и встречающим их ратникам. А почему им было не радоваться, если воинства, шедшие к месту встречи разными путями-дорогами, наконец, воссоединились в единую рать, насчитывающую около шести тысяч всадников. Сила!
Племянники Всеволода, Святослав Ольгович и Владимир Игоревич, в связи с юностью лет порывистые и восторженные, желая блеснуть молодецкой удалью, не дожидаясь, когда курская дружина прибудет к бивуаку Игоря, вскочили на своих борзых коней и стремглав понеслись навстречу курскому князю. Игорь Святославич, как и положено старшему в роду князю, был более сдержан в своих чувствах, на коня не вскакивал, навстречу рати брата не спешил, а степенно ожидал ее и своего брата у себя в стане.
Когда Всеволод Святославич, подъехав к северскому князю, соскочил с коня, братья по русскому обычаю обнялись и обменялись впечатлениями о проделанном их дружинами пути. Князь Игорь поведал Всеволоду о необычном небесном знамении на берегах Донца, и тот предложил позвать своего воеводу и услышать его мнение по этому столь неожиданному знаку небес.
Любомир прибыл тотчас и внимательно выслушал северского князя. Однако категоричного положительного ответа, на который так рассчитывал князь Игорь, не дал.
– Пути Господа нашего неисповедимы, – вот все, что смог добиться от мудрого курского воеводы Игорь. – Будем, князь, надеяться, что сие знамение для нас добрый знак…
На что князь Всеволод, не удержавшись, съязвил:
– На знаменья надейся, да сам не плошай! А потому, брат, – обратился он уже к Игорю, – будем больше уповать на свою силу и наши храбрые дружины…
– У нас, брат, – согласился с ним Игорь, – иного выбора нет. Не станем же мы позориться и бежать стремглав до дома, даже половцев в лицо не повидав, на смех всем людям русским …
– И курам, – вставил Всеволод.
– И курам, – усмехнулся мрачно северский князь. После чего предложил брату разбить рядом свой лагерь и встать до следующего утра на отдых. – Утро вечера мудренее.
Когда же Всеволод Святославич отбыл к своим ратникам, Игорь не удержался, чтобы не выговорить курскому воеводе:
– А не ты ли, воевода, рассказывал нам с Всеволодом о походе новгородского князя Бравлина?.. Не ты ли говорил о знамении, бывшем при этом походе?..
– Я, – не думал отпираться Любомир.
– Так почему же такая неопределенность: «пути неисповедимы»?.. Ведь знамения одинаковы…
– Но я не волхв Ягайло, – произнес мягко и, возможно, с сожалением, курский воевода.
– Ну, нет, – усмехнулся с присущей ему язвительностью князь. – Ты больше, чем волхв языческий, ты – иерей христианский, а значит, на голову выше любого волхва…
– Я – воевода, – спокойно отозвался Любомир, – а иереем, как мне помнится, был некто Никодим. Но это все было так давно, что уже позабылось и быльем поросло… А кто ближе к Творцу, иерей или волхв, то опять же только самому Богу и известно… Потому я и не берусь толковать увиденное вами знамение. Впрочем, раз тьма, закрывавшая солнышко, разверзлась и развеялась, то даже если это и было божеское знамение, то и оно, как мне кажется , говорит о том, что все, в конце концов, окончится для тебя благополучно… быть может… Но кроме этого, должен заметить, что это все могло быть и не знамение, а просто необычайное космическое явление, о котором астрологи еще в древности знали…
– Что за явление? – заинтересовался, настораживаясь, князь.
– Солнечное затмение. Это когда луна, опять же по мнению астрологов, – на всякий случай уточнил Любомир, – при своем небесном движении становится на одной линии между нашей землей и солнцем.
– Что-то раньше ты мне об этом не рассказывал? – Все тем же настороженным тоном спросил Игорь.
– Вас же обучал инок православной церкви Христовой, а не языческий волхв. Это языческие астрономы признавали возможность затмения одним небесным телом другого: солнца – луной, луны – землей… Церковь же этого не признавала и не признает. Так к чему было юные головки забивать еретическими мыслями? – взглянул Любомир в лицо князю: принял или не принял Игорь сказанное.
– Спасибо, успокоил, – съязвил князь, мало что понявший из смутных толкований курского воеводы. – Мать родная, и та лучше бы не смогла. Ладно, ступай…
Успокоение, на которое рассчитывал князь сразу же после увиденного им и его воями небесного знамения, надеясь на встречу с мудрым курским воеводой, не наступило.
В среду, восьмого мая, после утреннего подъема, русские князья провели короткий совет со своими воеводами, по окончании которого выстроили все полки и провели смотр дружинам.
Несмотря на длительный поход, ратники и их кони выглядели бодрыми и не уставшими – сказывался неспешный ход, а те мелкие недостатки в вооружении, которые были обнаружены князьями в ходе смотра, легко устранялись самими воями.
Было принято решение, что в глубь открытой степи, так как лесные массивы заканчивались и дальнейший путь пролегал через голые степные просторы, идти не походным строем, а боевым. Для чего все севрское воинство и черниговские ковуи выделяли не только разведывательные и охранные дозоры, но и передовой полк из лучших стрелков из луков, снабдив их двойным, а то и тройным запасом стрел.
Следом за лучниками должен был идти полк, состоящий из ковуев под общим руководством Ольстина Олексича и ковуйского воеводы Беловода Просовича, а также путивльская дружина Владимира Игоревича.
– Вы – наипервейшие, – наставлял Игорь княжича Владимира и ковуйских воевод. – Вам первый удар вражеский принимать и не дать сломить себя, пока остальные в сечу не ввяжутся.
– Исполним, князь, – поспешили с заверениями Владимир Игоревич и вожди ковуев. – Будь спокоен…
– А когда враг побежит, а он обязательно побежит, – самоуверенно заключил развитие столкновения с половцами северский князь, – вам и преследовать его первыми.
– И это исполним, – за всех ответил Игорю боярин Ольстин Олексис.
Позади этих полков располагался большой полк самого северского князя Игоря, который для охраны тылов своих дружин выделял пару сотен дружинников.
– Тут я сам со своими воеводами и сотниками разберусь, – коротко обронил Игорь для собравшихся, обозначив место своей северской дружины.
По правую руку от Игоря располагались дружинники курского князя Всеволода, давно уже разбитые на сотни. Причем, в сотнях находились дружинники только из одного места: трубчане с трубчанами, севцы с севцами, липовчане с липовчанами, ратовцы с ратовцами, а куряне, которые составляли подавляющее большинство курского воинства, были с курянами.
– Так ратники уверенней в сражении будут, – пояснил Любомир Всеволоду и его брату, – видя возле себя своего соседа или знакомца. Это не мной придумано, это еще в фалангах Александра Македонского, а затем и у ромеев практиковалось.
– Раз так решено, то так решено, – согласился князь Игорь с мнением курского воеводы.
По левую руку от северского полка Игоря был поставлен полк рыльского князя Святослава.
– Твоя задача, – наставлял племянника Святослава Игорь, – оберегать мой тыл от обхода слева. В случае же преследования половцев ты со своими рылянами обхватываешь отступающих слева замыкаешь охват с ратниками Всеволода, который также будет окружать бегущего ворога, но уже справа.
Святослав Ольгович ответил, что он свою задачу понял и будет твердо придерживаться данной тактики.
– Попрошу всех запомнить, – подводя итог военного совета, обратился северский князь ко всем думцам, – с сегодняшнего дня при движении до Сальницы и дальше, если Бог даст, установленного порядка придерживаться всем. Даже во время отдыха так расставлять наши полки, чтобы в любой момент они могли без лишней подготовки, без перестроений и суеты, прямо с места стоянки или отдыха вступить в бой.
– Разумное предложение князя Игоря, – сказал воевода Любомир своему князю, когда после воинского совета они оба направлялись к своим курянам. – Жаль, что к прежнему моему совету взять в поход запасных лошадей князь Игорь не прислушался… – посетовал он.
– И мне так кажется, – буркнул Всеволод, не желая обсуждать с воеводой поведение старшего брата. – Однако что сделано, то сделано, а прочее Бог покажет…
Через час после совета рать Игоря Святославича, разделенная на пять полков, уже не таясь, так как вокруг были только открытые всем ветрам и взорам степные просторы, прежним неспешным ходом двинулась вниз по течению Оскола, на полдень.
В полуденный час дальнему верховому дозору, ведшему наблюдение за степью со стороны курского полка князя Всеволода, удалось на самом окоеме заметить конный разъезд.
– Половцы? – нерешительно спросил вой Силантий десятского Богданку.
– Половцы, а кому тут еще быть, – ответил Богданка, собираясь отдать приказ на преследование вражеского дозора, чтобы взять «языка», как приказал князь Всеволод. – Может, просто какие-то скитальцы, что было бы привлекательней для нас, но, скорее всего, это такой же разъезд половцев, как и наш… сторожа.
– Может, бродники? – на всякий случай задал вопрос своему начальнику Силантий, но даже сам он едва верил в то, о чем говорил.
– А вот догоним – тогда и узнаем, – последовал ответ десятского. – Впрочем, откуда тут взяться бродникам. Половцы это. Вперед! – Крикнул он и пустил своего коня вскачь. – Хоть одного, но взять живым! – Обернулся к скачущим позади него дружинникам. – А то не сносить нам головы, если князь Всеволод узнает, что могли, да не сделали.
Но вряд ли за свистом ветра в ушах от бешенной скачки его воины расслышали последние сетования.
Как ни старались воины Богданки, как ни нахлестывали короткими плетьми своих скакунов, как ни расстилались те птицами над степью, догнать вражеский разъезд, имевший заводных коней, не удалось, только зря лошадей своих запалили.
– Ну, все, Степь уже знает, что мы у них в «гостях», – сообщил курский князь новость брату Игорю, после того как прибывшие из дозора разведчики рассказали ему и воеводе Любомиру о неудавшейся попытке взять «языка». – Теперь жди поганых. Не дадут дойти ни до Сальницы, ни, тем более, до Лукоморья.
– Может, обойдется… – молвил неуверенно северский князь, которому никак не хотелось расставаться с мечтой о походе до Лукоморья. – Неужели вновь не повезет?..
– Брат! Князь! – прозвучала укоризна в голосе Всеволода. – Мы же не дети… Надо готовиться к встрече.
– Что ж, будем готовиться… За тем и шли… – отозвался глухо Игорь. – За тем и шли…
Однако, ни восьмого, ни девятого мая половецкие воины на пути полков Игоря так и не появились. «Может, пронесло»? – задавал северский князь сам себе риторический вопрос и боялся ответить на него.
СТЕПНОЙ ПЕРЕПОЛОХ
Хан Кончак уже собирался отойти ко сну, когда в его шатер, резко отбросив в сторону полог, не вошел, а влетел, словно выброшенный из большой пращи, хан Кзак с потрескивающим и чадящим факелом в руке.
– Что еще такое? – недовольно взглянул старый степной лис на сотоварища. – До утра не могло что ли подождать… Я уже не в тех годах, когда во время больших походов спалось прямо в седле… мне теперь постель нужна. Ко сну, вот, готовился… А тут ты, Кзак, как тать, врываешься… Что стряслось?
Хан Кончак не кривил душой, когда упомянул о большом походе. На самом деле собранное со всей Половецкой Земли его стараниями войско, ведомое им и прочими ханами, уже четверо суток находилось в пути и теперь отдыхало в междуречье Орели и Ворсклы, готовясь для последующего броска на Киев.
– Русские! – только и вымолвил Кзак.
– Какие русские? – удивился Кончак, высылавший на много поприщ вперед своих разведчиков и получавший от них по несколько раз в сутки сообщения, что русских дружин в степи нет. – Где? Откуда?
– Не знаю, – сбавил напор Кзак, – но точно русские у нас в степи. И не просто в степи, а у нас в тылу… у Дона-реки.
– Откуда такие сведения? – враз забыв про сон и отдых, живо поинтересовался Кончак, так как его разведка на Дон не оглядывалась, считая его своим надежным тылом. Он и его разведчики появление русских ожидали со стороны Киева или Переяславля, откуда русичи по уже сложившейся традиции начинали все свои походы.
– Воины хана Карачума, орда которого у Оскола и Дона Великого кочует, – зачем-то уточнил Кзак, будто Кончак не знал, где находятся летние пастбища хана Карачума, – только что, загнав несколько лошадей, доставили.
– Где они?
– У шатра дожидаются. Прикажешь звать?
– Зови.
Хан Кзак, как стремительно влетел в шатер, так же стремительно вылетел из него, вновь резко отбросив в сторону полог, но уже через мгновение он ввел двух воинов, одежды и лица которых еще носили следы дорожной пыли.
– Рассказывайте! – приказал Кзак, когда приведенные им воины, поклонившись хану Кончаку, стали оглядываться по сторонам в освещенном факелами шатре в ожидании приказа. – Да, смотрите, ничего не напутайте, сыны волчицы.
– Мы с братьями, – начал тот, что был постарше, – охотясь, забрались к самому Осколу-реке…
– Понятно, что не на небо к Тенгри, – съязвил Кзак. – Ты поживее говори. Хан Кончак уже заждался услышать главное, а не твою верблюжью жвачку. Плетей что ли захотел отведать? Так это запросто!
– Вот там мы и увидели, что вдоль Оскола спускается огромное русское войско, – поспешил с рассказом воин.
– И на сколько же оно огромное? – Вмешался Кончак, который никак не мог взять в толк: откуда на Осколе русские дружины, ведь они таким путем никогда не ходили. – Разглядели?
– Пытались, великий хан… – смутился говоривший.
– И что вам, славные воины степей, помешало? – ощерил щербатый рот с редкими желтыми зубами Кончак.
– Русский дозор. Он далеко от основного войска в степи шел… вот и помешал все как надо рассмотреть, да тебе, великий хан, довести… Мы ведь понимаем…
– И вам удалось от него уйти? – перебил, не дослушав до конца, Кончак.
– Удалось, великий хан. У русских не было заводных лошадей, а у нас были. Вот это и помогло… а так бы они нас нагнали. Уж очень стремились к этому… долго гнались… Да куда им на своих тучных конях да еще и при железных бронях…
– Хорошо, – остановил степного воина Кончак. – Теперь скажи-ка мне, храбрец, – откровенная ирония была вложена ханом в слово храбрец, но степной воин даже бровью на это не повел, – а как русская рать идет: конно или пеше?
– Врать не буду, но мне показалось, что конно, – ответил, поразмыслив, вопрошаемый.
– А тебе? Тебе как показалось? – задал тот же вопрос Кончак второму очевидцу.
– И мне так, великий хан, кажется… – запинаясь от испуга, вымолвил второй воин, который, не в пример своему старшему товарищу, был потрусливей и трепетал перед грозным ханом. – Кажется, что все русы конны, но без заводных коней…
Выслушав воинов из орды хана Карачума и видя, что те не врут, Кончак порылся в складках своего халата и вынул оттуда кису с монетами.
– Добрые вести должны быть вознаграждены, – сказал он и бросил каждому из вестников по одной серебряной монете. – Вы хорошие вести принесли и потому награда вас не обошла стороной. Ступайте.
Воины, поклонившись хану, безмерно довольные, что не только головы сохранили за принесенные вести, но еще и награду заработали, покинули шатер.
– Что делать будем? – нарушил возникшую паузу хан Кзак. – Дальше на Киев идем или к Дону поворачиваем?
– Поворачиваем к Дону. Не оставлять же к пущей радости русских князей и воинов наши опустевшие вежи с женами и детьми! Такого подарка они от нас не дождутся… – Жестко сказал Кончак и тут же добавил: – А Киев от нас и так не уйдет. Если разобьем дружины киевского князя в степи, то и Киев защищать будет некому, сам, как переспелый плод, к нашим ногам падет. Только нагнись, не поленись, да и подбирай!
– Ты думаешь, что на Дон идет князь киевский? – уставился на Кончака Кзак.
– А кому еще идти?
– Да, вроде, больше некому…
– Вот видишь… Впрочем, кто бы ни шел, надо послать туда лучших разведчиков: пусть все вынюхают и нам доведут.
– Правильно, – поддержал Кзак Кончака. – А еще надо приказать им какого-либо руса живым в полон взять… От него выведаем, какова рать, кто ведет и куда путь держит?
– Какова русская рать и кто ее ведет, я, как и ты, хан Кзак, пока не знаю, – отозвался Кончак, задумавшись, – но куда держат они путь, могу угадать…
– И куда же? – поинтересовался Кзак.
– Да к Лукоморью, как они называют этот край, к берегам Хазарского моря.
– Это почему?
– Да там когда-то было их княжество – Тмутаракань. Вот туда они и держат путь, небом клянусь. Я давно знаю, что русские князья спят и видят, как Тмутаракань у нас отбирают.
– Так то наша земля! – искренне возмутился Кзак.
– Теперь-то наша, – усмехнулся Кончак, – а до хана Осолука была она русским княжеством. Так-то…
– Была и будет нашей! – заявил Кзак.
– Да, была и будет, – повторил Кончак. – А чтобы так и было, – взглянул он на Кзака, – пойдем поднимать дармоедов. Хватит им спать, надо спешным маршем двигаться к Дону.
– Куда именно?
– Да к Комариной реке, Сюурлию.
Хлопнув в ладоши, Кончак вызвал своих слуг и приказал облачать его к походу. После полученных известий ему было уже не до сна: надо было поднимать вставшую на ночной отдых тридцатитысячную орду и спешно вести ее к никому не известной степной, с заболоченными берегами и тучами комаров над ними, речке. И весь этот путь предстояло преодолеть за двое суток. Но расстояние хана Кончака не страшило: все его войско имело одного или двух запасных коней, что позволяло делать стремительные переходы. А пересекать степь из края в край половцы с раннего детства, чуть ли не с материнским молоком, обучены были.
СОВЕТ КНЯЗЯ ИГОРЯ
Когда девятого мая, в четверг, на Николин день пять полков князя Игоря и стрелки из луков продолжили свой поход в сторону Сальницы, оставив позади себя Великий Дон, который иногда да называли Северским Донцом, то высланные в степь разведчики, возвратясь, доложили, что видели впереди, за три-четыре поприща, вооруженные половецкие полки, невесть откуда взявшиеся.
– Так что, княже, – окончил доклад десятский разведчиков Яровит, – либо поезжай на ворога без промедления, либо надо возвращаться домой… А ежели пожелаешь знать мое мнение, то скажу откровенно: неудачное сейчас для нас время.
– Что станем делать? – собрав совет из князей и воевод и объяснив сложившуюся обстановку, спросил Игорь. – Какие будут мысли и предложения?
Все приглашенные на совет воеводы и князья решительно заявили, что не для того они шли столь далеко в степь, чтобы, не скрестив копья с врагом, повернуть назад.
– Надо дать сражение поганым, чтобы не только водой из Дона-батюшки, но и кровью своей они окропили эти земли, – заявил всегда осторожный воевода путивльский Бранислав. – Не зря же мы столько верст от родимых мест отмерили, оставив родную землю за далекими холмами…
– Только сражение, только рать! – заявили молодые князья Святослав Ольгович и Владимир Игоревич, мечтавшие о ратной славе.
– Стоило ли весь сыр-бор этот затевать, – слегка витиевато выразился курский князь Всеволод, – чтобы, испив шеломом из Дона и не скрестив мечей с половецкими богатурами, повернуть назад? Конечно же, не стоило. А потому – только сражение!
О первомайском знамении уже никто из князей и воевод, созванных Игорем на совет, не вспоминал. Даже черниговский боярин, Ольстин Олексич, и тот вымолвил что-то воинственное.
Видя единодушие своих воинских начальников, князь Игорь подвел итог совета, сказав:
– Если нам придется без битвы вернуться, то позор от этого нам будет хуже смерти! Пусть будет то, что Бог даст! А потому – усилить охрану и продолжить путь к Лукоморью.
На этом походный совет окончился, и думцы разошлись по своим полкам, чтобы изготовить их к бою.
Поход в глубь степи продолжился.
Перед вечером, задолго до того, как начнет смеркаться, Игорь остановил движение полков своих и приказал устроить отдых.
– Для чего это? – подскакал к нему Всеволод.
– Пусть до ночи вои и кони отдохнут, – отозвался Игорь, – чтобы потом, когда опустится ночная мгла, при свете звезд, по холодку, сделать стремительный рывок и утром напасть, используя момент неожиданности, на передовые рати половцев. Смять их единым ударом и гнать через их же вежи до Лукоморья. Если нам удастся посеять панику среди передовых орд, то паника, словно огнь по сухой соломе, распространится на все остальные орды – и победа тогда для нас почти обеспечена… Однако, и при этом надо не забывать о соблюдении строя и порядка в наших полках, не отставать, но и не забегать вперед по отдельности. Если же… – хотел Игорь привести пример обратного действия стремительной атаки, когда паники не возникнет, а будет встречено жесткое противодействие, но не договорил, оборвав себя, – то это «если» лучше и не вспоминать. Как говорится: не буди лихо, пока оно тихо…
– Знатное решение, – одобрил план брата Всеволод. А про себя подумал почти так, как недавно сетовал его воевода Любомир: «Жаль, что только запасных коней ты, брат Игорь, не взял для всех дружинников, не послушался нашего совета…»
Остальные же князья и воеводы, не вдаваясь особо в размышления по поводу приказа Игоря, просто приступили к его исполнению.
СОВЕТ ХАНА КОНЧАКА
– Что нового стало известно о русских дружинах? – не останавливая проносящиеся мимо в спешном походе к Дону орды, собрал очередной совет в степи из беев, беков и ханов Кончак.
– Лазутчики и разведчики докладывают, что это дружины северского князя Игоря, – первым решил высказаться хан Кзак. – И они уже прошли речку Изюм и приближаются к Сальнице, небольшому притоку Северского Донца.
– Это верно? – прищурил рысьи глаза Кончак, которому не верилось, что на глубинный поход отважился его старинный знакомый северский князь Игорь, с которым они когда-то спасались в одной лодке после неудачного сражения на Черторые-реке. – Или степные лисицы на хвосте принесли, а вы, не проверив, подхватили и теперь мне в уши трубите?..
– Сведения верны, – заверил Кзак под утвердительное кивание головами остальных советчиков. – Не раз сверены и перепроверены.
– И киевский князь со своими дружинами позади него не идет? – по-прежнему, прищуриваясь, задал очередной вопрос советчикам Кончак.
– Никто больше в степь не идет. Один Игорь с братом и сыновьями… да еще черниговские ковуи, эти дети степных шакалов и вонючих ослиц, забывшие своих предков, – выругался желчно Кзак, недолюбливавший ковуев, так как считал их родственниками половцев, но изменившими своему роду и своим богам.
– И сколько же у них войск? – последовал вопрос Кончака.
– Так тысяч пять-шесть… с ковуями. Однако вооружены все крепко: в тяжелых железных доспехах, кольчугах и чешуйчатых панцирях, которые ни копьем, ни саблей, не говоря уже о стрелах, так просто не взять… Если что у русичей и слабо, так это отсутствие заводных коней. Кроме ковуев и князей одноконны они. И в этом нам удача и наш перевес…
– Князь Игорь, – храбрец знатный, – словно для себя заметил вслух Кончак. – Люблю таких. Но на этот раз ему храбрость уже не поможет. Быть ему и его брату с сыновьям нашими пленниками… если в бою не падут. А чтобы не пали, – обратился он уже ко всем ханам, беям и бекам, созванным на совет, – строго-настрого предупредите своих воинов, чтобы взяли их живыми. Под страхом смертной казни. Поняли?
– Поняли, – отозвались разноголосо те, но с достаточной твердостью, дающей основания хану Кончаку считать, что приказ его будет выполнен беспрекословно.
– Во-первых, за них живых можно взять большой выкуп, – стал Кончак пояснять свою мысль. – Во-вторых, находясь у нас в плену, они надолго обезглавят свои княжества, так как у русичей при живых князьях на их стол никто не осмелится поставить новых. А в-третьих, держа их в плену, можно влиять и на киевского князя, Святослава Всеволодовича, который Игорю доводится двоюродным братом. Согласны?
– Мудро придумано, – согласился осторожный Токсобич и обернувшись к своим сыновьям, стоявшим позади него, тихо посоветовал. – Смотрите и учитесь, как мудро поступать надо.
Те молча склонили в знак повиновения свои головы.
– И с численностью дружин князя Игоря можно согласить: не более пяти тысяч будет у него. Мне ли того не знать… Не раз союзниками были. Видел, знаю. – Уточнил он. – Русичи горячи в бою, – продолжил после этого Кончак. – А потому надо сделать так, чтобы они как можно сильней увязли в сече, преследуя орду хана Карачума, воины которого и станут приманкой для Игоря.
– Но хан Карачум и его род может весь погибнуть под русскими мечами, – осознав задумку Кончака отдать на растерзание род и вежи Карачума, доводящегося родственником ему, недовольно воспротивился хан Кзак Бурнович
– Что поделаешь, – воздел вверх руки старый степной лис и лицемер, Кончак. – Такова воля богов, раз хан Карачум первым на пути князя Игоря оказался. Будь кто-либо иной – и с ним то же самое было бы… Придется пожертвовать малым, чтобы достигнуть большего.
– И это верно, – неожиданно поддержал Кончака хан Токсобич, сосед Карачума по кочевью. «Видать, дружище, ты уже глаз на кочевье соседа своего положил», – смекнул Кончак, но виду не подал, а продолжил, развивая свою мысль о дальнейших действиях:
– К ковуям, нашим братьям по крови, надо тайного посла заслать и уговорить их бросить воинство Игоря в нужный для нас момент. Ковуи любят злато и потому, я думаю, должны согласиться на наше предложение…
– Да мы и без их помощи русов одолеем, а заодно с русами и их самих, – пожалел золото Кзак. – Зачем же бисер перед свиньями метать! – вновь не сдержался он. – За них самих, если в живых пожелаем оставить, нам выкуп дадут! Ты же предлагаешь наше золото на них тратить. Умно ли это, хан Кончак? – умышленно опустил Кзак титул «великий хан».
Кончак дернул нервно левым глазом и щекой, но сдержался от резкого выпада в адрес своего «друга».
– А мы сделаем так, что и свое золото возвратим себе, и выкуп получим…
– Как так? – Не понял Кзак.
– Как только золото наше сослужит службу, и ковуи, изменив Игорю, покинут его стан, мы, разбив Игоревы дружины, настигнем в степи ковуев и посечем их, возвратив себе наше золото. Те же, кому выпадет удача не быть убитым, будут взяты в плен, и за них истребуем выкуп.
– Большой выкуп! – тут же подхватил хан Тертробич. А Токсобич опять сказал сыновьям, чтобы учились мудрости у великого хана Кончака, и те согласно кивнули своими кудлатыми головами в лисьих треухах.
Созванные на совет ханы и беки с беями единодушно одобрили план великого хана Кончака, отдав тем самым на заклание род хана Карачума, который должен был послужить хорошей приманкой, наживкой на крючке степного рыболова Кончака, пожелавшего подцепить на нее русские дружины.
После чего, в сопровождении телохранителей, настегивая плетьми степных скакунов, бросились догонять отряды своих воинов, мчавшиеся к Дону.
СРАЖЕНИЕ НА СЮУРЛЮЕ-РЕКЕ
Сделав привал на берегу тихоструйной реки Сальницы, являющейся правым притоком Северского Донца, выслав разъезды и выставив охранения, русские полки расположились на отдых. Дружинники понимали, что утром возможна сеча, поэтому, достав из переметных сум свежее нижнее белье, облачались в него, предварительно омыв от пота верхнюю часть тела в подернутых легкой рябью водах Сальницы, берега которой были пологи и местами поросли камышом и осокой.
Кое-кто, подложив под голову конское седло, дремал на земле, подстелив под себя конский потник, дерюгу или вытканную цветными квадратиками и прямоугольниками толстую суконную попонку, покрывавшую при поездке конский круп от лучей солнц, слепней и оводов – больших любителей чужой крови. Собственные пропыленные за дни странствий плащи серо-зеленого цвета, прихваченные на случай холодов и непогоды, чтобы укрыться от дождя или холодного, пронизывающего до костей тумана, служили им вместо покрывал.
Кто-то, не подвергнутый сну и дреме, чтобы как-то занять себя, чистили железным или деревянным скребком своих лошадок, удаляя с их тел пыль и пот до новых бешеных скачек. Лошадкам эти процедуры были приятны, и они, перестав жевать клок сочной травы или горсть овса, поводили на своих хозяев большими все понимающими лиловыми глазами и подергивали кожей в знак благодарности. Кто-то правил оселком, вынутым из переметной сумы, острие клинка или наконечник копья и без того острые и сверкающие на солнце.
Ближе к вечеру, когда палящее солнце, насытив зноем воздух и степь, склонилось к западу, когда барражирующие в бескрайнем небе коршуны, эти безмолвные стражи степей, утомились и опустились в свои укромные гнездовья, большинство русских ратников похрапывало, набираясь сил перед предстоящими битвами. Одна лишь стража, периодически сменяемая воеводами и князьями, продолжала бодрствовать и охранять покой своих товарищей, маяча в отдалении на вершинах холмов и курганов.
Вечер и закат солнца почти все русские ратники, кроме тех, кто у разведенных костров готовил в походных котлах поздний ужин, пропустили, продолжая отдыхать. И только, когда ночной сумрак упал на степь, и дневной зной сменился ночной прохладой, русские ратники, разбуженные своими воеводами, быстро подкрепившись горящей пищей, соблюдая установленный порядок движения полков, двинулись на рысях в путь. Туда, где разведчики обнаружили орду хана Карачума.
Хороша весенняя степь ночью. Звери, кроме разве что волков, вышедших из своих яруг на охоту, затаились; птицы, нащебетавшись всласть за долгий день, уснули в недавно свитых или отремонтированных ими прошлогодних гнездах. Даже кузнечики и редкая в эту пору саранча, и те, притихли в траве, словно вымерли.
Темное весеннее ночное небо было безоблачно и густо усыпано мерцающими звездами, которые словно подмигивали русским всадникам, обещая что-то загадочное и волнительное, как первое свидание с девицей. Нарождающийся месяц золотым серпом плыл в небесной выси, с интересом поглядывая на скачущих на грунах русских витязей. Многотысячный конский топот заглушался прошлогодней травой, образовавшей мягкую подушку над землей. Ночная прохлада способствовала стремительному бегу коней и продвижению русского воинства в глубь степи.
Когда стало рассветать, и языческая богиня славян Мерцана отворила небесные ворота, чтобы вывести на небосклон золотогривого коня Световида, то степь впереди по-прежнему была пуста. Однако многочисленные разведчики, заранее отправленные в глубь степи, почти слово в слово повторяли, что пустота эта обманчива и что на берегу степной речки Сюурлий уже выстраиваются в боевые порядки передовые полки половецкие из орды хана Карачума.
– И сколько же половцев в тех передовых полках? – поинтересовался у разведчиков Игорь.
– Да тысячи две-две с половиной будет, – переглянувшись между собой, отвечали разведчики.
– И это все? – изогнул бровь дугой северский князь.
– Почему все? – не растерялись опытные вои. – Примерно в поприще от полков находятся вежи половецкие и там вроде бы спокойно. За этими вежами степь вроде бы пуста, но добытые нами в степи «языки» говорили, что ханы Кончак и Кзак Бурнович уже прослышали о нашем присутствии и ведут свои полки на помощь хану Карачуму. Однако, правда то или лжа, и сколько воинов к ордах этих ханов, сказать не беремся, ибо тех орд сами собственными глазами еще не видели. Зато видели около двух сотен донских бродников, скрывающихся в плавнях и придонских яругах.
– Эти что говорят? – тут же встрепенулся князь Игорь.
– А ничего не говорят эти степные волки, – отозвался старший из разведчиков. – Встреч с нами избегают, а когда не удается избежать, то поминают нас недобрым словом.
– Это еще почему? – встрял Всеволод Святославич, прибывший от своего полка к Игорю, чтобы узнать последние новости и до этой поры молча слушавший речи прибывающих разведчиков и князя Игоря.
– А потому, что боятся мести со стороны половцев, когда мы уйдем из этих краев, – отозвался кто-то из пожилых разведчиков. – Они хоть и мнят себя вольными людьми, хоть и занимаются набегами на половецкие кочевья и вежи, однако стараются половцев соседних с ними особо не задирать, предпочитая худой мир иметь, чем добрую ссору.
Пока разведчики, рыся рядом с князем Игорем, докладывали об увиденном в степи, русские полки приблизились к реке Сюурлию, что в переводе с половецкого языка величалась просто Комариной, где на обоих берегах увидели половецких воинов в бронях и доспехах, с копьями и луками, с кривыми половецкими саблями и круглыми кожаными щитами, на лохматых низкорослых соловых и буланых конях, приготовившихся к сражению. Увидев это, князь Всеволод поспешил к своим курянам и трубчевцам, занимавшим, как было и договорено ранее, одесную сторону от большого полка князя Игоря. Хоть и знал, что воевода Любомир все сам устроит, не подведет, не растеряется, но как говорится, своя рука – владыка!
Не сбавляя бега коня, северский князь, поправив на голове золотой шелом и воздев над головой меч, обернулся к своим полкам.
– Братья! Не того ли мы искали?!! Так дерзнем же! Ударим по ворогу с ходу! – выкрикнул он, привстав на стременах и дав отмашку мечом к продолжению атаки, потом, перехватив покрепче большой червленый щит с золотым львом по всему полю и опустив забрало, резко пришпорил своего скакуна, посылая его вперед.
Подхватив призыв князя, затрубили русские трубы, выметнулись вперед знаменосцы со стягами и прапорами.
Набирая ход, переходя с рыси на галоп, но, по-прежнему поддерживая строй и порядок, русские полки, ощетинившись копьями, взятыми по-боевому, наперевес, отражая лучи восходящего к зениту солнца своими червлеными щитами, переброшенными из-за спин на левую руку, несокрушимой лавой понеслись на врага.
Пустив по одной-двум стрелам из луков, половецкие всадники, находившиеся на ближнем к русичам береге, развернули своих коней и поспешили переправиться вброд на противоположный берег к остальным своим силам. Никакого вреда для русичей выпущенные намного раньше времени стрелы не принесли.
Русские полки огромной птицей, клюв и голову которой составляли лучники, путивльская дружина Владимира Игоревича а также ковуи черниговского боярина Ольстина и воеводы Беловода Просовича, тело и хвост – полк Игоря, а загибающиеся вперед для охвата ратного поля крылья – дружины Всеволода Курского и Святослава Рыльского, – с лету преодолев неширокую степную реку, вспенив ее мутные воды только что успокоившиеся после ног половецких коней, обрушились на врага.
Половцы, по-видимому, такой стремительной атаки не ожидали. Они хоть заранее и выстроились в боевые порядки, но, видя столь грозную атаку русских конников, несокрушимой лавиной накатывающихся на них, о сшибке и сражении уже не мыслили. Но если бы и помыслили, то это было бы напрасным делом, настоящим самоубийством: разве можно стоявшим на месте полкам сдержать стремительно мчащуюся лаву? Нет, нельзя. Такую лаву можно было остановить только такой же стремительной лавой, когда бы при сшибке они закружились вокруг какого-то центра гигантской воронки, всасывающей в себя все новые и новые сотни ратников, как бывает это при степном смерче. Но этого не случилось и не могло случиться, так как времени половцам для разгона не было, ибо хан Карачум предпочел встретить русских на месте. Вот и встретил!
Не оказывая и малейшего сопротивления, его степные воины поворачивали своих коней назад и, нещадно нахлестывая их нагайками, пытались спастись бегством, удирая в глубь степных просторов. И теперь перед взорами русских дружинников были видны не их перекошенные страхом лица, а согбенные спины в полосатых халатах, наброшенных поверх кольчуг и прочих доспехов.
– «Путивль!» – подбадривая себя, ревели дружинники путивльского князя, находясь на острие атаки и врезаясь в задние ряды расстроенного половецкого воинства. Их мечи и копья нещадно полосовали спины и шеи бегущих.
– «Путивль!» – вместе со всеми кричал юный путивльский князь Владимир, скача впереди своего полка на сером в яблоках коне.
Молнией сверкал клинок его меча, методически вздымаясь вверх и резко опускаясь вниз на голову очередного врага. Алым парусом за его спиной распластывался плащ – корзно. Вставший на дыбы золотой грифон, пришедший на Русь из Византийских мифов и легенд, красовался на каплеобразном червленом щите, прикрывавшем левую часть тела юного князя.
Соленый пот струился по его загоревшему и обветренному во время похода лицу, отчего он машинально резко мотал головой в позолоченном шлеме, так как обтереть лицо и убрать пот рукой в горячке было некогда. Срываясь от встряски, капельки пота падали вниз, но тут же на смену им на лицо набегали другие, и потоки встречного воздуха, не могли их согнать, пока Владимир в очередной раз не проделывал прежнюю процедуру, резко встряхнув головой.
Насыщенное потом нижнее белье, словно новая кожа, наглухо прикипело к распаренному телу и уже не чувствовалось под доспехами. А, может, это случилось потому, что о данном обстоятельстве некогда было даже поразмыслить. Тут не то что о потном и зудящем теле помыслить некогда, но и оглянуться недосуг, успевай только мечом махать, да вместе со всеми в едином порыве орать боевой клич.
Впрочем, чего путивльскому князю оглядываться, если он спиной чувствует, как за ним и рядом с ним скачут его верные дружинники из личной сотни, отвечающие за его безопасность в сражении.
– «Чернигов!» – не отставали от них черниговские ковуи и полк лучников, которым заранее было приказано князем Игорем выкрикивать этот клич, идя в атаку.
– «Курск!» – неслось с правого крыла русского воинства, нагоняя страх на убегающего ворога.
Вместе со всеми этот боевой клич курских ратников, надсаживая горло, вопят воевода Любомир и князь Всеволод.
– «Рыльск!» – перекатывался по ратному полю грозный боевой клич рылян.
Но самым мощным был клич «Север!», произносимый одновременно двумя тысячами ревущих глоток.
Видя, что их вот-вот полностью окружат русские полки, половцы на ходу перескакивали с уставших коней на заводных и уходили в отрыв, проскочив родные вежи и отдавая на милость победителя своих жен, детей и старых родителей.
У русичей заводных коней не было, и они рассчитывали только на силу и выносливость своих единственных скакунов, давно набравших разгон и продолжавших свой бег уже по инерции.
Когда вежи хана Карачума к полудню оказались во власти русских дружин, курский воевода, немного отдышавшись и утерев пот с лица тыльной стороной длани, попросил Всеволода, не менее его разгоряченного сечей и погоней, переговорить с братом Игорем и остановить дальнейшее преследование разбитых сотен хана Карачума.
– Наши кони устали, – объяснил он свою просьбу. – Им необходим отдых. Иначе мы запалим лошадей и останемся безлошадны, что равносильно тому, как быть безоружными посреди Поля Половецкого.
– Что, верно, то верно, – согласился со своим воеводой Всеволод, сам отлично понимая такой исход дела: и кони, и всадники действительно были притомлены ночной многочасовой скачкой и длительным преследованием бегущих половцев.
Приказав своим дружинникам прекращать погоню и останавливаться на отдых, он, толкнув пятками сапог в бока взмыленного Вихря, направился к Игорю.
Северский князь, несмотря на то, что был раззадорен свалившейся удачей: с полтысячи половецких воинов было посечено, примерно столько же было взято в плен, да еще около трех тысяч полону оказалось в вежах, – с мнением курского воеводы согласился и приказал полкам остановиться на отдых. Он же распорядился пленных половцев не обижать и по возможности оказать помощь их раненым воям.
– Чего людям понапрасну страдать, – пояснил Игорь, – если дело уже сделано. – Только не забудьте воинские доспехи с них снять, – добавил он на всякий случай, хотя отлично знал, что прежде чем связывать плененных половецких воинов, русские ратники их хорошенько досмотрят, изымут спрятанное оружие: кинжалы, швыряльные и засапожные ножи, лишат кольчуг и прочей ратной справы.
Исполняя распоряжение князя о прекращении погони и сборе воинов под княжеские стяги, северские трубачи вскинули трубы и затрубили отбой. Протяжные, призывные звуки русских воинских труб, давно не слышимые в этих краях, покатились над придонской степью.
Лучники, собранные в передовой полк из всех русских дружин, дружина курского князя Всеволода, дружина самого князя Игоря выполнили этот приказ, но рыляне и путивляне, увлеченные своими юными князьями, а также черниговские ковуи, жаждавшие новой добычи, продолжали преследовать бегущих половцев. То ли не слышали сигнального зова русских трубачей, то ли слышали, да проигнорировали в расчете на большую добычу.
Собрав полон прямо на месте захваченных половецких веж хана Карачума, огороженных двухколесными повозками – кибитками, и сосчитав его, Игорь остался доволен: около трех тысяч пленников хмуро взирали на русского князя. Большинство было женщин и детей, но немало попало в полон стариков со старухами. К тому же не менее пятисот мужчин и молодых парней – воинов, – плененных в ходе сечи и уже связанных по рукам, дополняли общую численность ратной добычи Игорева воинства.
Согнанные со всего стана в одно место женщины и дети тихо выли, оплакивая свою горькую участь полонянок, пленные воины хмурились и бессильно сверкали черными раскосыми очами, видя как русские ратники, возвращаясь из степи, приводят все новых и новых половчанок, пытавшихся спастись бегством на расседланных лошадях, верблюдах и мулах, случайно пойманных ими в стане перед тем, как русские дружины им овладели полностью. И только беззубые старики с такими же беззубыми старухами безмолвно наблюдали за происходящим, словно оно их совсем не касалось. И верно: кому нужны эти старые развалины и клячи, они и сами помрут как мухи, если лишатся своих кормильцев. Впрочем, и они нет-нет, но поглядывали на своих сородичей, то с жалостью на женщин и детишек, то с гневом и презрением на воинов, не сумевших защитить родовые аилы и курени.
Тревожно ржали захваченные русичами и согнанные в центр стана половецкие кони, ревели верблюды, суматошно носились пригнанные из степи отары овец и стада коров, чувствуя чужаков, а, возможно, и печаль своих бывших хозяев.
Пошарпав шатры хана, беев и беков, юрты и кибитки простых воинов и их семей, вытащив все ценные вещи: поволоки и узорочья, воинские доспехи и оружие, серебряные мониста и золотые украшения, ковры и богатую конскую сбрую, – русские ратники, подгоняемые окриками десятников и сотников, занимали боевые порядки в своих полках. И уже к вечеру, когда запад окоема стал окрашиваться в золото и багрянец, на вежах хана Карачума в боевом порядке были полк Игоря и полк Всеволода, занявший как и раньше одесную сторону от Игоревой дружины. Ни тот и ни другой потерь не понесли, как, впрочем, пока не понесли потерь и прочие полки. Ибо таких сообщений к князю Игорю не поступало.
Возвратились из преследования путивльцы Владимира во главе со своим воеводой Браниславом, и теперь они спешно выстраивались в боевой порядок на отведенном им князем Игорем месте.
– Где князь? – спросил у путивльского воеводы рассерженный ослушанием сына Игорь.
– Он с дружиной Святослава Ольговича остатки воинства хана Карачума и самого хана преследует, – последовал незамедлительный ответ. – Приказал нам возвращаться, а сам решил еще поратоборствовать.
– Почему не удержал? – наполнялся гневом северский князь.
– Может, мне нужно было стать у него на пути с копьем или с мечом? – вместо ответа вызывающе спросил путивльский воевода. И уже мягче добавил: – Я ему говорил, что ты будешь недоволен, я его упрашивал… Но молодость и горячая кровь родителя сделали свое: он повернул дружину для отдыха, а сам со Святославом и ковуями бросился в погоню.
Упоминание о горячей крови сына в отца подействовало, словно бальзам на рану, задев струны родительской гордости, и сгладило гнев северского князя.
– Ладно, не бери к сердцу, – примирительно молвил князь Игорь, поняв несправедливость своих упреков. – Только немедленно вышли в погоню за ним верховых о двуконь, чтобы от моего имени приказали возвратиться и ему и князю Святославу. Мне почему-то кажется, что не к добру увлеклись они этой погоней. Даже голова хана Карачума не стоит того…
– Исполню, – тут же отозвался Бранислав, не держа обиду на князя Игоря, ибо понимал его озабоченность: ночь на носу, а сына-князя все нет и нет! – Исполню, – еще раз повторил он и стал сзывать своих лучших дружинников и наездников: – Седлайте скакунов, мужи, да еще заводных возьмите – надо князя нашего догнать и по княжескому приказу в стан возвратить. Понятно?
– Понятно, – отозвались закаленные в битвах бородачи и вскочили в седла, прихватив оседланных коней своих товарищей в качестве заводных.
– С Богом! – напутствовал путивльский воевода десяток ратников на поиск князя Владимира.
Пришпорив уставших скакунов, десяток дружинников сорвался с места, а Бранислав приступил к исполнению своих обязанностей по проверке боевой готовности путивльской дружины, упорядочению в ней ратного строя, замене раненых ратников, если таковые имеются, на здоровых, оказанию раненым возможной в полевых условиях помощи и устройства ночного отдыха ратникам и их верным товарищам – коням.
Выделенные из всех дружин лучшие лучники, составлявшие передовой полк князя Игоря, повинуясь призыву княжеских трубачей, во время прекратили преследование остатков орды хана Карачума, возвратились в княжеский стан и со своими десятскими и сотниками также заняли указанную им позицию.
Только в местах, определенных для полков черниговских ковуев и рылян князя Святослава было не многолюдно: большинство этих ратников еще продолжали преследовать отступающих воинов хана Карачума.
– Нехорошо это, – сказал воевода Любомир князю Всеволоду.
– Что нехорошо? – не понял тот.
– Да то, что князь Святослав Ольгович со своими воинами так увлекся погоней. Ведь не отдохнут ни сами, ни их кони… Да и путивльцы только что возвратились… к тому же не все… Некоторые со своим князем, влившись в дружину Святослава, продолжают погоню… и тоже не успеют отдохнуть…
– А еще ковуи боярина Ольстина… – был согласен со своим воеводой Всеволод Святославич, радуясь, что их воины, разобравшись по десяткам, заняв свои боевые места в строю и выставив охранения, уже отдыхали, упав прямо на траву и пустив своих расседланных коней пастись рядом с собой, чтобы в любой момент они были под рукой.
– Ковуям-то что? У них у всех заводные кони имеются, – заметил Любомир. – Сменят уставших на заводных – и снова в строю! Самим же отдохнуть и нескольких часов за глаза хватит… Вот нашим как быть?.. Даже если взять вражеских лошадей, захваченных в бою, которые не менее наших уже загнаны, и то на всех по запасной не хватит… Кроме того, заметь, половцы отступают не вдоль Северного Донца, придерживаясь воды, которой можно потом напоить остывших после скачки коней, а тянут нас почему-то в глубь степи… И это, мне кажется, не просто делается. Как бы не заманили нас в западню…
– Если уже не заманили, – буркнул недовольным тоном Всеволод, которому явно не нравилось развитие событий: стремительное бегство половецких воинов в глубь степи, подальше от вод Дона, затянувшееся преследование, нарушившее расстановку русских сил, легкомысленное поведение племянников.
Он взглянул на небо. Весь западный окоем был кроваво-багрян и подернут дымкой.
– Вон даже небеса, и те говорят, что придется окропить нам кровью нашей эту степь, – указал десницей на закат.
Любомир также взглянул на небо, однако ничего по поводу небесного багрянца не сказал, ибо закат, на его взгляд, был такой же, как и вчера, и позавчера и несколько дней тому назад; ничем не хуже и не лучше.
Из степи на уставших, чуть ли не шатающихся под тяжестью седоков, конях медленно возвращались небольшими группами ковуи и дружинники Святослава, отягченные новым полоном. Некоторые гнали отары овец и стада коров, обнаруженные в степи и теперь ставшие кровной добычей русичей. Сдав полон и скот специально выделенным для этого князем Игорем дружинникам, выполнявшим обязанности княжеских тиунов и огнищан, ковуи и рыляне спешили занять отведенные для их полков места, приступить к чистке оружия, уходу за конями и, возможно, отдыху. Только князей Владимира и Святослава да еще пары сотен их воинов все не было и не было, что не на шутку раздражало князя Игоря. Даже сообщения прибывавших воинов, что они видели обоих князей живыми и здоровыми, мало успокаивали.
«Ну и задам же я перцу этим Аникам-воинам, – раз за разом гневно думал Игорь, всматриваясь в темнеющее небо. – Попляшут они у меня!» – Со злостью сжимал он батожок ременной плети – давнего подарка хана Кончака.
Когда в бывших вежах хана Карачума во всю пылали бивуачные костры русских дружинников, и в половецких котлах – казанах – для них варилось мясо барашков, когда большинство воинов, пользуясь неписаным правом победителя и возжелавших прелестей перепуганных до смерти полонянок, удовлетворили свою похоть, из степи возвратились князья Владимир и Святослав с их дружинниками и меченосцами из охранных сотен, а также посланцы воеводы Бранислава. Святослав был уставшим, но радостно-возбужденным: ему удалось срубить хана Карачума, под которым неожиданно пал черный жеребец, угодив передней ногой в барсучью нору. Телохранители хана то ли не увидели это, то ли увидели, да махнули на хана рукой: своя шкура дороже, но не остановились даже на мгновение, а нахлестывая уставших лошадей, поспешили скрыться в наполнявшейся ночным сумраком степи. И пока оглушенный от падения хан вставал с земли, плохо осознавая происходящее, меч Святослава, коротко блеснув клинком, снес ханскую голову прежде, чем Святослав успел подумать, что надо взять хана в полон. Нервное напряжение рыльского князя было таково, что его действия обгоняли мысли. И только, когда ханская голова покатилась в траву, он с запоздалым сожалением подумал, что не стоило этого делать, что он сам себя лишил столь важного пленника.
Примерно таким же радостно-возбужденным после погони было и настроение юного князя Владимира, когда он появился в стане Игоря.
Но вскоре от восторженного настроения обоих юных князей даже следа не осталось. Князь Игорь, которому немедленно доложили, что сын и племянник возвратились, вызвал их к себе и, не стесняясь присутствия своих воевод и меченосцев, грозно отчитал за горячность и безрассудство, за нарушение его приказа.
Когда все полки были в сборе, и большинство воинов уже изрядно подкрепилось свежесваренной и густо сдобренной травами бараниной, добыча сосчитана и разделена по полкам, князь Игорь прямо в ханском шатре, освещенном несколькими ярко пылающими факелами, собрал князей и воевод на совет.
– Братья и дружина! – начал он свою речь. – Вот Бог силой своей обрек врагов наших на поражение, а нам, вопреки некоторым скептикам и маловерам, – взгляд его остановился на боярине Ольстине, – даровал честь и славу. Однако, не будем, братья, предаваться успокоению, ибо эта победа всего лишь малая толика того, что было нами задумано… А задумано нами было, – сделал он паузу, – это поход на Тмутаракань. Потому и собрал я вас всех в ночи на совет: что дальше нам делать? Вперед идти к Лукоморью или назад поворачивать? – Оглядел он своих соратников. – Говорите, не чинясь, и то, что думаете. Тут, в глубине Половецкой Земли каждое сказанное вами слово важно и весомо, ибо исходить ему не от сердца, а от разума.
– Надо идти дальше, – первым подал голос юный князь Владимир сразу же после того, как князь Игорь, задав вопрос, умолк. Юный путивльский князь находился еще под впечатлением легкой победы, а потому глубже мыслить не желал. – Пока враг напуган и бежит – надо его гнать и бить, – аргументировал он свою мысль. – На вражеских плечах и ворвемся в вотчину наших дедов и прадедов! Прославим в веках русское оружие.
– Князь Владимир юн и горяч, – взял слово путивльский воевода Бранислав. – В своем горячем стремлении и рвении возвратить мечом утраченный удел дедов, которое нам всем понятно и дорого, он, однако, забыл упомянуть, что кони наши устали и требуют отдыха, что кроме разбитых и перепуганных остатков орды хана Карачума, как подтверждают то наши разведчики и взятые в полон половцы, в степи накапливаются силы ханов Кончака и его закадычного друга и соперника Кзака… Каковы эти силы нам не ведомо. Зато ведомо, что хан Кончак уже дважды был бит в пределах Руси, а потому он озлоблен и жаждет отмщения.
Путивльский воевода замолчал.
– И что ты, боярин Бранислав предлагаешь? – уставился на него Игорь. – Говори, не томи.
– Я предлагаю повернуть отсюда домой. И чем мы это сделаем раньше, тем это будет лучше для нас, – закончил свою речь Бранислав.
– И я предлагаю, не медля и часа, повернуть полки в сторону нашего порубежья, – начал свое слово курский князь, поведя широкими и мощными, словно коваными из железа, плечами. – Мы уже в самом сердце Половецкой Степи и изрядно отягощены полоном и добычей. Кони наши, проскакав без отдыха ночь и день, а это около трех с лишним поприщ, почти загнаны, а потому о дальнейшем походе на них в Степь и речи быть не может. Тут бы уже то сберечь, что досталось нам по воле Бога. А потому я за то, чтобы сегодня же повернуть восвояси.
Князь Игорь, посчитав, что его брат окончил свое слово, хотел спросить мнение других думцев, но Всеволод продолжил.
– Брат! – заявил он горячо. – Мы сделали ошибку в самом начале нашего похода, когда не прислушались к совету моего воеводы и не взяли с собой заводных коней, которые бы сейчас нам здорово пригодились.
Игорь после этих слов брата поморщился как от зубной боли: он и сам все это понимал.
– Но мы этого не сделали. Конских табунов в степи нам найти не удалось, – не обращая внимания на реакцию брата, вел свою речь курский князь, – на наших загнанных лошадях и на тех, что нам достались от повергнутых нами половцев, также сильно утомленных, далеко не уйти, а потому, – он обвел всех присутствующих острым взглядом, – я предлагаю тебе с остальными полками, взяв полон и погрузив в кибитки добычу, забрав скот, немедленно уходить. Я же со своими курянами останусь здесь и буду, сколько это можно, сдерживать воинов хана Кончака и прочих ханов. Только попрошу оставить нам запасных коней из добытых в этой сече, чтобы нам, если повезет, удалось оторваться от преследователей.
«Какой герой, – тепло подумал о своем князе воевода Любомир. – Древним эллинам подстать или Святославу Игоревичу, своим мечом раздвинувшему пределы Руси на восход и полдень до берегов синего моря и гор Колхидских… Скорее всего, он себя и всех курян этим решением обрекает на погибель, зато дает верную возможность остальным русским ратникам дойти до границ Руси невредимыми… да еще и с полоном».
– Хорошо сказано, брат! – оценил по достоинству и князь Игорь задумку Всеволода. – Однако послушаем других. Что нам посоветует воевода Любомир? – Задал он вопрос курскому воеводе.
– Буду краток, – ответил тот, – и посоветую то же самое, что и мой князь, ибо полностью с ним согласен.
Он бы мог и упрек свой высказать северскому князю, что тот его не послушал и не взял заводных коней, но что от того изменилось бы? Ровным счетом ничего. Упреками делу уже не поможешь, а потому был краток в своей речи.
– Хорошо, – подвел первоначальный итог совещанию Игорь необычно тихим голосом: как ни хотелось ему продолжить поход к Лукоморью, но отчетливо понимал, что сил у него для этого нет. – Видим мы, что впереди стоят и ждут нас бесчисленные полки половецкие. Если принять во внимание слова пленных беев и беков, которым мы сумели развязать языки, то чуть ли не всю Степь мы собрали на себя. Не одолеть ее нам ныне… Придется повернуть полки наши назад… Так поедем же сейчас, ночью, все. Не желаю я бросить в пасть половецкую доблесть брата своего и его верных курян… хоть и заманчиво прикрыться их копьями и мечами, как живым щитом… Ведь еще кое-какой запас во времени у нас имеется. Не менее одного поприща разделяет нас на этот момент. Если же половцы утром пустятся преследовать нас, то разве все смогут?.. Лишь лучшие из половецких конников смогут переправиться… А нам самим – уж как Бог даст… Так поднимайте своих воев и, соблюдая прежний порядок, лишь взяв в центр полков полон, скот и кибитки со скарбом и добычей, двинемся назад. Только костров попрошу не гасить: пусть вражеские разведчики и лазутчики считают, что мы все еще на этом месте находимся.
Думцы зашевелились, готовясь к немедленному исполнению этого решения. Но тут слово взял князь рыльский Святослав Ольгович.
– Князь Игорь Святославич! Братия и дружина! – воскликнул он своим звонким голосом, впрочем, немного дрожащим от волнения, так как знал, что скажет наперекор тому, что было уже сказано северским князем. – Долго гнался я за половцами, и кони мои изнемогли вконец. Если мне сейчас ехать со своей дружиной, то отстану по дороге… и стану добычей для поганых половцев, как совсем недавно стали добычей они для меня. Решайте!
После этих слов рыльского князя все невольно притихли: понимали, что выступить ночью – значит, действительно отдать «на съедение» половцам рыльских ратников, если же остаться до утра, то тяжкой сечи избежать уж никак не удастся, а чем она закончится, предугадать не дано… Многие мысленно бранили молодых князей, из-за горячности и глупости которых случилась эта заминка. Был мрачен и князь Игорь, который также корил себя, что не озаботился взять в поход запасных лошадей, с которыми сейчас бы никакой проблемы не возникло. А еще он хмурился и мрачнел потому, что от его слова зависело окончательное решение, которое теперь все ждали с тяжелым сердцем, изредка поглядывая на него из-под насупленных бровей.
– Может, рылянам и курянам, как говорил только что князь Всеволод, действительно остаться тут до утра, – опустив глаза долу, молвил черниговский боярин Ольстин. – За ночь их кони отдохнут, и они бросятся вдогонку за нами…
Ох, не хотелось боярину черниговскому оставаться на берегах Комариной речки, так не хотелось! Понимал боярин, поднаторевший в разных тонких делах, что, оставшись тут, гибели им не избежать. А зачем же гибнуть, когда такой богатый полон достался и шанс на спасение еще имеется.
Но северский князь уже принял решение.
– Не удивительно, братья, все обдумав и взвесив, нам и смерть будет принять сообща. Или все вместе до Руси Святой дойдем и славой на Русской земле воссияем, или же все вместе смерть в Степи Половецкой примем, но имени своего не опозорим. Ибо, как любил говорить наш далекий предок, Святослав Игоревич, мертвые сраму не имут! Вместе сюда пришли, вместе и уходить будем. Выставляйте надежную стражу да отдых всему воинству объявляйте.
Так закончился ночной совет русских князей и воевод на берегу мало кому известной, затерявшейся в степи Комариной реки поздно вечером в пятницу, десятого мая, во второй день Николы вешнего.
Тревога князей и воевод не замедлила передаться не только русским воинам, разбившим свой походный лагерь в вежах уже покойного половецкого хана Карачума, но и несчастным половецким пленникам. Они понимали, что в случае возобновления сражения русских дружин с их сородичами, им первыми будет суждено пасть от стрел и мечей.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
МЕРТВЫЕ СРАМУ НЕ ИМУТ!
ОТСТУПЛЕНИЕ
Не успел заняться бледный рассвет над степью, как князь Игорь, желая подальше отвести свои полки от берегов Комариной реки, приказал поднимать воев. Звонко запели изогнутые, как бараний рог, медные и серебряные трубы, засуетились десятники и сотники, призывая и поторапливая русичей к подъему и построению. Загомонили люди на разные голоса, настороженно и пока еще повелительно – русские дружинники, опасливо и тоскливо – пленные половцы, жавшиеся в единую кучу как стадо баранов при виде опасности. Из юрт и шатров, занимаемых старшей дружиной, опустив долу непокрытые головы с взлохмаченными и спутанными, черными, как воронье крыло, волосами, к своим сородичам возвращались опозоренные девицы и женки, ублажавшие ночью родовитых победителей. Заржали отдохнувшие за ночь и направляющиеся на водопой кони, заблеяли жалобно овцы, жаждавшие свободы и водопоя, замычали, требуя дойки коровы, заревели громче медных русских труб недовольные своей участью верблюды.
Одним словом, русский лагерь, остановившийся на захваченных половецких вежах, просыпался.
Но когда русские дружинники, ополоснув лица в реке и напоив коней, подошли к кашеварам, трудившимся возле котлов у костров, чтобы коротко перекусить, похлебав в прикуску с пресными лепешками, найденными в вежах, подогретый вчерашний навар и пожевать остатки бараньего мяса, чтобы затем, оседлав скакунов, занять привычны е места в строю и начать организованное отступление, то увидели, что на всех ближайших к их лагерю холмах появились половецкие воины, готовившиеся к нападению.
Случилось то, что сутками до этого совершили сами русичи: хан Кончак предпочел сну ночной поход к стану князя Игоря, и пока уставшие воины северского князя предавались тревожному сну, половцы подтянули свои передовые отряды. Однако сил ими было накоплено не столь много, чтобы броситься на русские полки: и на степных воинов сказывался долгий и стремительный переход из междуречья Ореля и Ворсклы к верховьям реки Самары, в которую текли по болотистой низменности тихие воды речки Сюурлий. Поэтому половецкие конники, сбиваясь в сотни, держались на приличном расстоянии, готовые при первом натиске русских дружин на них мгновенно скрыться в просторах родной для них степи.
Увидев врага, посерьезнели лицами русские дружинники, совсем примолкли малоразговорчивые, осеняя себя на всякий случай крестным знаменем, прикусили язычки болтливые. Даже завсегдашний балагур и зубоскал северский дружинник Фрол, мастер острого словца и всяческой подначки над товарищами по оружию, только и вымолвил: «То не смерть ли моя, то не съест ли меня?.. С этими попотеть придется, не меньше, чем этой ночью с бабами их полоненными… Только с бабами было приятно, а с их мужами будет накладно».
– Да, половцев – словно черт по полю железный горох из пригоршней своих поганых сыпанул, – отозвался его друг и товарищ Никита. – Ни числа, ни счету им нет! Ни стрел каленых, ни мечей харалужных на них не хватит… Может, Фролушка, перекреститься нам: смотришь, испугаются святого креста поганые, и как нечистый дух перед ликом святым, растворятся врази…
– Нет, братушка, – отозвался без обычного зубоскальства Фрол, встряхнув могутными плечами. – Этих вразей ни крестом честным, ни молитвой светлой не пронять… Эти только одного крещения боятся: когда мечом булатным их крестишь…
– Видать, придется покрестить супостатов… – Разминая тело под пластинчатым доспехом, повел покатыми плечами Никита. И зло сплюнул в траву.
– Видать…
Так или схоже рассуждали простые русские дружинники, в том числе и курский ратник, сын погибшего воеводы Огленди, сотник и княжеский мечник Иван, задрав кверху рыжую окладистую, как у его покойного батюшки, бороду и глядя из-под насупленных бровей очами на далеких еще половцев.
Зато в глазах пленников затаилась искорка надежды: может удастся сородичам отбить полон, а, значит, остаться живу…
– Пугнуть что ли? – подскакав к северскому князю и указывая кнутовищем на ближайший холм, спросил Святослав Ольгович Рыльский, вновь выглядевший молодецки, словно не было накануне многоверстной изнурительной скачки, однако чувствовавший вину за свой вчерашний опрометчивый поступок, приведший к данной ситуации.
Игорю хотелось язвительно ответить, что происходящее в окрестной степи – это плоды вчерашнего безрассудства юного князя, но он сдержал себя, понимая ничтожность упреков: ведь изменить уже ничего нельзя, так зачем же портить друг другу настроение и потому лишь коротко бросил:
– Не стоит, зачем коней попусту морить. Готовь лучше дружину к походу. Дело серьезное предстоит…
Не успел отъехать Святослав, как Игоря обступили походные тиуны от всех князей и ковуев с вопросом, как поступить с вчерашними пленниками: терять полон никому не хотелось, но в то же время все понимали, что полон – это обуза при отступлении, это «связанные» у многих русичей руки, это значительное ограничение скорости и маневра.
– Стариков, старух, женщин с грудными и малолетними ребятишками, чтобы не затрудняли движение, оставить, – приказал Игорь. – Пусть живут. Остальных связать и по кибиткам и арбам разместить.
– Что со скотиной делать? – подлетел на всхрапывающем жеребце к Игорю черниговский боярин Ольстин. – С конями понятно – их вои в качестве запасных уже разобрали, приторочив за поводки к седлам своих скакунов… кому достались… А вот коровы, верблюды, овцы… с ними как? Гуртом гнать или?..
– Стельных оставить, чего попусту тварь Божью мучить: доить-то у нас все равно некому… на полонянок надежи мало… А вот телок молодых да бычков-годовиков веревками к телегам со скарбом привязать – и весь сказ. Первый раз что ли… Овец изловить и, связав ноги, бросить на телеги со скарбом и полонянками… Верблюдов вообще не брать, оставить тут. Это такие неуправляемые твари, что с ними лучше не возиться. Всем понятно?
Собравшиеся тиуны молча кивнули и поспешили к своим князьям и воеводам, чтобы согласовать с ними исполнение княжеского распоряжения: в одни руки всего этого им сделать было невозможно, требовалась помощь многих дружинников, которую могли дать только князья и воеводы.
Рассматривая с ближайшего пригорка маячившие в отдалении конские сотни половцев и их треугольные, хвостатые, похожие на раздвоенные языки змей, стяги и знамена, обозначающие принадлежность к той или иной орде, курский князь и его воевода, уже успевшие навести боевой порядок в своем полку, расставив дружинников по своим местам, пришли к выводу, что против их полков Половецкая Степь выставила орды.
– Вижу бунчуки и стяги ханов Кончака Отроковича и Кзака Бурновича… – отметил вслух Всеволод.
– И Токсобича, и Колобича, – добавил Любомир, поворачиваясь всем станом в седле и подставив козырьком к глазам, чтобы не слепило утреннее солнце взор, ладошку левой руки в боевой рукавице. – И другие, по-видимому, уже имеются… или на подходе находятся, – пришел к нерадостному выводу он, оглядев окрестности поля Половецкого от окоема и до окоема.
– Двух дневных переходов не хватило нам, чтобы достичь Лукоморья, – произнес с сожалением Всеволод, – но, по-видимому, уже о Лукоморье мечтать не приходится… Тут, дай Бог, самим ноги унести… Ошибся мой братец в том, что половцы после поражения на Хороле рассеяны и не в состоянии оказать сопротивления… Здорово ошибся. Кажется, что половцы не только в состоянии оказывать сопротивление, но и сами напасть уже готовы… И, видит Бог, скоро нападут… как только силенок поднакопят…
– И я к этому склоняюсь, – задумчиво отозвался воевода. – Мы не только разворошили осиное гнездо, в чем ничего необычного само по себе нет, но, как мне кажется, мы своим походом сорвали планы половецких ханов о новом нашествии на Русь. Иначе откуда сразу же бы взялись в одном месте столько ханских стягов? Донских, лукоморских, днепровских и прочих?.. Значит, были уже собраны в единый кулак до нашего прибытия сюда… значит, где-то уже на подступах к Руси находились, раз Подонье было чисто от них… А сюда просто срочно переброшены… точнее, перебрасываются… денно и нощно… с использованием запасных коней…
– Что теперь о том судачить, – прервал размышления своего воеводы князь. – Надо Игорю об увиденном сообщить: ведь это ему принимать окончательное решение. Да и остальные князья и воеводы уже к Игорю на совет потянулись.
Действительно, от всех полков русских к шатру северского князя спешили воеводы, князья и другие начальные мужи.
– Братья и дружина! – горяча коня, воскликнул Игорь Святославич, когда воинский совет был окончен и предстояло выполнять его решение. – Взглянул я в поле и увидел, что собрали мы на себя всю землю Половецкую. Со всех сторон подходят к нам полки половецкие, окружают, словно лес… И Кончак тут, и Кзак с сыновьями и зятьями тут, и Токсобич с сыновьями, и Колобич с зятьями, и Етебич с братьями, и Тертробичи со своими воинами.
Затаив дыхание, слушали русские полки своего старшего князя. Прислушивались к его словам и полоненные половцы, так как многие довольно сносно разумели русскую речь, и теперь ожидали в словах северского князя намеки на свою участь.
– Со всех сторон стекается на нас несметная сила половецкая, – продолжал Игорь, сверкая очами. – Но дрогнут ли гордые русичи перед силой вражеской? Нет, не дрогнут. И пусть мы не смогли дойти до Лукоморья, но дойти до дома мы должны, ибо ждут нас там матери с отцами, жены с детьми, да еще братья и сестры наши… Ждут и надеются! Так не обманем мы их горячих надежд!
То ли от чувств, то ли по какой еще иной причине, но северский князь остановился, раскашлявшись.
– А если суждено нам пасть в неравной борьбе, – откашлявшись и прочистив горло резким неоднократным «Гм!», продолжил он, – то примем смерть достойно, как принимали ее наши деды и прадеды. Не посрамим мы нашей чести!
– Не посрамим! – гулко и грозно отозвались чуть ли не в один голос русские полки.
– Спасибо, братья и дружина! – поблагодарил Игорь Святославич русичей. – Мы тут с князьями и воеводами поразмыслили и решили, что стоять на месте и ждать, когда враг нападет, нам не стоит. Комариная река настолько мелка, что защитой нам не будет, а станет, скорее, помехой. А потому нам предстоит идти только вперед, к родным рубежам… Идти же будем так: мой полк – передовой, справа от него – полк князя Всеволода, слева – полк князя Святослава Ольговича, замыкают боевое построение путивльцы. Черниговские ковуи, составляющие нашу легкую конницу и к тому же имеющие заводных лошадей, также идут позади основных боевых порядков. Их задача не дать вражеским всадникам ударить по нам с тыла, а также быть готовыми к преследованию, если необходимость в этом появится. Всем лучникам, ранее собранным в один полк, возвратиться в свои дружины и занять места в их боевых порядках. Обозы с добычей и полон – в центре под присмотром тиунов и их гридней.
«Неплохую тактику избрал князь Игорь, – слушая северского князя, подумал Любомир. – Так поступали римские легионы и когорты, имея возможность отражать нападение со всех сторон и двигаться также во все стороны. Только римляне были в основном пешими… Впрочем, возможно, и удастся пробиться, если только в степи кони наши от безводья не падут».
Словно подслушав мысли курского воеводы, князь Игорь сделал пояснение:
– При движении мой полк будет продавливать вражеское скопище и расчищать путь для всей нашей рати. И тут задача курского и рыльского полков – прикрывать мой с боков и не дать окружить его… Если же половцы изменят тактику и станут нападать не в чело, на большой полк, а сбоку, то полкам Всеволода или Святослава повернуться к ним ликом и отражать нападение, тогда задача моего полка и полка сына Владимира с ковуями охранять эти полки… Почему я так подробно говорю о боевом строе? – задал вопрос князь Игорь и тут же ответил на него: – А потому, чтобы каждый гридень, каждый десятник, каждый мечник знал свое место в строю и свой маневр при той или иной ситуации. Задача ясна? – окончив напутствие, спросил он.
Утвердительный гул прокатился по рядам русского воинства.
– Если ясна, то с Богом, други! – воскликнул князь, направляясь в чело своего большого полка из верных ему северян.
Долгого перестроения не было, так как кроме сводного полка лучников, все уже давно занимали свои места в боевом построении. Следовательно, дело оставалось только за лучниками, которые, получив команду, быстро рассредоточились по своим прежним местам.
Еще весеннее солнце не заняло на небосклоне положенное ему положение девяти часов, как русские дружины, ощетинившись во все стороны копьями и прикрывшись каплеобразными червлеными щитами, сначала иноходью, а затем и тихой рысью двинулись от берегов Комариной реки на север. Отряды половцев, продолжая все увеличиваться и увеличиваться в своей численности, нападать на русские дружины не спешили. Они, по-прежнему, держались от русичей на приличном расстоянии, исключающем неожиданное нападение и прицельную стрельбу из луков, только теперь шли параллельным курсом.
«Копят силы косоглазые, – хмурились русские дружинники. – Боятся еще, сучьи дети, нападать, хотя их уже раза в два, а то и в три больше, чем нас».
До полудня половцы, накапливали силы: даже русичам было хорошо видно, как со стороны Днепра и Лукоморья, со стороны Дона-батюшки к ним бесконечными потоками прибывали все новые и новые десятки и сотни воинов, вливались в уже оформившиеся по родам орды и двигались рядом, не предпринимая попыток для нападения. Как тихая речка во время весеннего половодья, впитав в себя сотни больших и малых ручейков, выходит из привычных берегов и заполняет ближайшую округу, так и половецкая сила воинская все больше и больше заполняла собой степь. Земля гудела под топотом тысяч и тысяч половецких коней.
К имеющимся уже ордам Кончака, Кзака Бурновича, Токсобича, Колобича, Егебича и Тертробича, их братьев, сыновей и зятьев, добавились подошедшие к ним на помощь орды ханов Тарголова, Бурчевича и Улашевича, которые можно было опознать по трепыхающимся на ветру бунчукам и длиннохвостым треугольным стягам. Но были еще и такие, принадлежность которых русичи как ни старались, определить не могли, а потому вынуждены были повторять за своим князем: «Вся Степь всколыхнулась, вся Степь поднялась!» И князья, и воеводы, и простые ратники-дружинники понимали, что такой «чести», собрав на себя всю землю Половецкую, русские князья даже во времена Мономаха не добивались.
Когда же солнце было в зените, и русские полки уже отмерили не менее пятнадцати верст от веж хана Карачума, половцы, понукаемые ханом Кзаком и его многочисленными беями и беками, наконец-то, решили совершить нападение. Первым, подавая пример, повел в атаку свою орду хан Кзак. Нахлестывая нагайками скакунов, чтобы взять разгон для тарана русских полков, гикая и визжа во весь голос, заглушая своим визгом собственный страх и пытаясь нагнать его на русских, первая тысяча половецких воинов стремительно накатывалась на полк северян, но, наскочив на жала сотен стрел и на частокол из копий, потеряв несколько сот воинов, откатилась. Впрочем, за ней уже шла, визжа и меча стрелы, следующая тысяча, а на вершине холма собиралась очередная.
Раз за разом живой огромной волной набегали, возбуждая себя визгом и гортанным улюлюканьем, половцы, и каждый раз, теряя десятки и сотни воинов, откатывались, обливаясь собственной кровью, назад. Русские же дружины, сохраняя строй и порядок, перескакивали через поверженных врагов и их раненых или же убитых лошадей, подбирая на ходу свои и чужие стрелы, запас которых иным путем пополнить было невозможно, а расход с каждым разом лишь увеличивался и увеличивался.
Не оставляли на ратном поле они и вражеского оружия в надежде, что еще может пригодиться. Как ни защищались от стрел и копий червлеными щитами русские дружинники, как ни береглись, но и они несли потери как убитыми, так и ранеными. Кроме того, от стрел очень страдали кони, менее дружинников защищенные доспехами. Суконные попоны хорошо укрывали крупы лошадей от солнечного зноя и ночной прохлады, но были плохой защитой от железных жал стрел, а потому все больше и больше русских воинов лишалось своих скакунов и становилось пешцами. Из-за постоянных беспрерывных атак половецкой конницы, потерь среди дружинников, утраты боевых коней, темп движения русского воинства постепенно замедлялся. Однако ни павших, ни тем более, раненых русичи при своем спешном отходе не бросали. Освобождая от полонянок кибитки, грузили на них павших воев и тяжелораненых; полонянкам и их детям пришлось бежать пеше, как до этого весь путь пеше бежали их сородичи – пленные воины-мужчины.
Северский князь видел, что полон не сохранить, что с каждым часом он становится все большей и большей обузой для отступающей рати, поэтому при очередной атаке конной лавины половцев Игорь приказал поставить связанных пленников перед своим полком в качестве своеобразного живого щита. И когда до набравшей разгон вражеской лавы осталось не более двух перестрелов, когда лава уже не могла остановиться, когда многие половецкие воины, покрывая своим визгом и криком степь, натягивали тетивы луков, чтобы выпустить в передние ряды русичей тысячи стрел, передовой полк русских дружинников неожиданно расступился и вытолкнул перед собой пленных половцев. Те упирались, не желая идти на верную смерть, но подкалываемые сзади наконечниками копий, вынуждены были подчиняться воле русичей. Связанные веревками в связки, они и убежать не могли, а потому многие из них, видя приближающийся конец, обреченно молились своим степным богам.
Передние ряды атакующих половцев, осознав, что они сейчас стопчут своих соплеменников, попытались остановиться, раздирая удилами лошадиные пасти и заставляя вставать их свечками, но задние, не видя происходящего, напирали, меча стрелы, которые падали на беззащитных сородичей. И вот, на том месте, где по воле князя Игоря и судьбы оказались полоненные вои хана Карачума, образовалась огромная куча-мала, которая все росла и росла, пока вражеская атака не захлебнулась в скоплении тел сородичей. Остальное доделали русские лучники, почти в упор расстреливая скопище вражеских всадников, бывших своих пленников и чужих лошадей, чтобы расчистить себе дальнейший путь к отступлению.
Когда эта атакующая волна схлынула, то на месте сшибки со своими несчастными сородичами оставила гору трупов. Не менее тысячи половцев остались лежать, истекая кровью, перед полком Игоря. Некоторые, не погибшие до конца в этом месеве из человеческих тел и конских трупов, издавали предсмертные стоны, не в силах выбраться из-под трупов на свободное место. Да было ли оно, это свободное место на, казалось бы, такой бескрайней степи, вдруг сжавшейся всего до одного ратного поля?!!
Все пространство перед северским полком было сплошь завалено поверженными вражескими воинами в полосатых халатах и кольчугах. Жалобно ржали избитые и покалеченные кони, наводя тоску на души русских ратников, ибо нет ничего печальнее на свете, как предсмертное ржание лошадей.
Так не стало у русичей мужского полона, но так была сорвана самая страшная из атак половецких ханов, бросивших на этот раз в сечу сразу около десяти тысяч своих всадников.
Видя погибший полон, многие северцы, куряне, путивляне, рыляне и прочие русские дружинники облегченно вздохнули: не придется пачкать боевые мечи кровью беззащитных людей, пусть и бывших супротивников. Но вместе с тем еще мрачнее и сумрачнее стали и лица: они понимали, что и им ждать пощады от половцев уже не приходится.
Стоном отозвалась степь по павшим. Стенали пленные женщины и дети, узнав об участи их мужей, братьев и отцов, стенали воины хана Кончака и других ханов, увидев как одни половцы потоптали других, а потом оставшихся в живых настигли русские стрелы. Многие половцы в знак своей скорби царапали себе до крови лица заскорузлыми, черными от земли и копоти костров ногтями. Даже хан Кзак, потеряв добрую тысячу своих воинов, не так скорбел по ним, павшим в сече, как по стоптанным его же соплеменниками несчастным пленникам. Подобно многим рядовым степным всадникам, он нанес себе раны на лице, и они, сочась кровью и сукровицей, постоянно напоминали ему о жажде мести.
Отбив эту атаку, князь Игорь повел свою рать далее, идя не на север по старому, уже пройденному его дружинами пути, а забирая больше к закату, в надежде на то, что этот путь значительно ближе до владений Киевского или же Переяславского княжеств. Там можно было рассчитывать на помощь и участие.
Когда сотники доложили воеводам о потерях в ратной и конной силе, а те, в свою очередь донесли до князей, северский князь пришел к выводу, что дальше путь держать лучше в пешем строю, и приказал всем спешиться.
– Наши ряды тесней будут, – пояснил он, – а, значит, и потерь меньше будет. Да и кони хоть какой-то передых поимеют, а то уже изнемогать от жары и безводия начали.
Русские дружины незамедлительно выполнили это распоряжение Игоря, а черниговские ковуи, непривычные к пешему строю, заупрямились. И северскому князю пришлось пойти им навстречу, он только вменил им в обязанность охранять коней своих дружинников, согнанных в единый табун.
– Что делать с оставшимся полоном? – насели на него походные тиуны. – Чем прикажешь эту прорву кормить, когда и самим есть уже нечего да и некогда? А еще этот полон, что путы на наших ногах: и охраны требуют, и темп движения постоянно сбивают.
– Придется избавиться от него, – решил князь.
– Посечь что ли? – изумились тиуны. – Да у нас и рук не хватит: их там не менее двух тысяч еще осталось…
– Никого не сечь, – устало отозвался северский князь, вытирая потное, в грязных потеках, лицо носовым платом, подаренным ему в поход супругой. – Отпустить всех на волю. Пусть идут к себе с Богом!
Услышав решение князя, многие дружинники, особенно из старшей дружины, возмущенно загомонили между собой: «Это не дело полон отпускать… Тогда за чем же ходили?..» – Они еще верили в свою судьбу и надеялись пробиться сквозь половецкие полки, которых, несмотря на убыль в жестоких сечах, меньше не становилось. Степь продолжала вновь и вновь выплескивать из своих недр все новых и новых воев, которым не было ни числа, ни края. Однако воля Игоря тут была непреклонна. Да и князья, особенно Всеволод Святославич, твердо поддержали своего сюзерена в этом решении. Был на стороне князя Игоря и курский воевода Любомир, не любивший ненужного кровопролития. И путивльский воевода Бранислав держался того же мнения: «Доблесть воина при отказе от полона не пострадает… она бы пострадала, когда бы пришлось полонянок и их детишек живота лишать».
– А еще, когда у нас не будет полона, у половецких ханов не станет причины так яростно нападать на нас, – не очень-то уверенно поделился своими мыслями путивльский воевода с курским.
– Не думаю, – не согласился тот. – Мы так разворошили осиное гнездо, что возврат полона уже никак не повлияет на решение ханов уничтожить нашу рать.
– Как знать…
Всеволод Святославич, услышав этот диалог, поддержал мнение своего воеводы:
– Нет, не забудут ханы нам казненного в Киеве Кобяка и смерть Сыдвака Кульобичского, сраженного Святославом. А еще Карачума, двойного позора поражения от наших ратей на реке Хороле самого Кончака… И у хана Кзака также личная обида на нас имеется: он, уж поверьте, не забыл, как брат мой, Олег Святославич, в свое время забрал у него жену и детей, а также много золота и прочих сокровищ. Узнав, что в нашей рати находится сын Олега, Святослав Ольгович Рыльский, Кзак из кожи собственной выпрыгнет, но попытается отомстить нам сторицей… отплатить той же монетой!
– А вот с этим трудно не согласиться, – подвел итог дискуссии Любомир. – Половцы сражаться будут жестко: еще когда такой благоприятный момент выпадет – одним ударом рассчитаться за все свои обиды и унижения! Однако, если Бог не выдаст – свинья не съест…
– Вот именно…
На глазах у изумленных половцев тыл русского строя вдруг разомкнулся, а когда сомкнулся вновь в ощетинившегося колючками копий ежа, то в степи, стоптанной тысячами ног и копыт до самой земли, осталась стоять двухтысячная толпа рыдающих женщин и подростков, еще не веривших в свое освобождение. Это необычное явление в какой-то мере на некоторое время прервало бесконечные атаки, так как многие половецкие ханы, беки и баи поспешили к своим освобожденным соплеменникам, чтобы, во-первых, лично убедиться в их целости и, во-вторых, выяснить через них как о численности Игоревых дружин, так и о понесенных ими потерях, ибо русичи по-прежнему продолжали подбирать своих мертвых и раненых.
Половцы убавили натиск, а русские полки, сжавшись еще больше, ускорили шаг. Когда удалось хоть ненадолго оторваться от половцев, Игорь, желая увеличить этот отрыв еще значительней, вновь приказал садиться на коней. Но не проскакали русские дружинники и десяти верст, как половцы вновь оказались на пути. На этот раз они устремили свои атаки не на большой полк северцев, а на курскую дружину.
– Мы несем невиданные потери, – брызгал слюной на очередном совете у Кончака хан Кзак, лицо которого было не только все исцарапано, но и искажено гримасой гнева и жаждой мщения. – Мы бросаем в бой все новые и новые тысячи воинов, но русские их словно не замечают, они идут и идут себе… словно нож сквозь брынзу! И даже убитых своих не оставляют, ощетинившись жалами копий и прикрываясь червлеными щитами… Из моей орды уже более полутора тысяч воинов пало! У Токсобича почти столько же…
– Тысячи батыров уже нет в строю, – угрюмо изрек хан Токсобич, размазав пот по скуластому лицу. – Кто мертвый в степи лежит, кто тяжко ранен.
– У Колобича также с тысячу воинов не встанет больше в строй… – продолжил перечислять потери Кзак.
– Точно, – подтвердил Колобич. – Тысячу душ моих смелых батыров спешат к Владыке неба Тенгри, чтобы отправиться в райские кущи.
– Несут потери ханы Етебич и Тертробич…
– Это что же получается? – вцепился колючими глазами хан Кончак в лицо Кзака. – Наши потери от атак на русские полки почти равны численности этих полков?
– Меньше, но… – замялся Кзак Бурнович.
– Никаких «но»… Если так дальше пойдет, то русичи, будучи окруженными со всех сторон, постепенно перебьют всех наших воинов и уйдут в свои города! – взорвался, дав волю чувствам, Кончак.
– У нас более тридцати тысяч! – попытался возразить Кончаку и взять под сомнение его слова Кзак, настоявший на немедленных конных атаках русских полков, тогда как Кончак предлагал полное окружение всеми силами русской рати и беспрерывный обстрел ее из луков при постоянном предложении русским князьям сдаться в плен и подкупе ковуев.
– А толку то… – зашипел, сузив щели-глаза до степной травинки Кончак. – Трупами наших сородичей вся степь устлана, а русичи идут и идут… Я знаю князя Игоря и его брата Всеволода Курского. Каждый десятка воинов стоит… Да и их дружинники, закованные от головы до стоп ног в железо, не меньше стоят… каждый в бою против десятерых выстоит. Тут надо не в лоб их бить… так не взять, а исподволь, измором брать! Выжать в чистое поле, окружить, чтобы не вырвались – и бить, бить, бить из луков до последнего их воина!
Услышав указания своего вожака, ханы зашевелились, собираясь расходиться по полкам, но Кончак задержал их.
– Выяснили, кто воевода у ковуев? – спросил он всех сразу.
– Нет, – замялись многие, стараясь не смотреть в рысьи глаза Кончака. – В полон ведь никого не взято. – И только Кзак словно нехотя обронил:
– Беловод Просович да Ольстин, боярин черниговский…
– Это тот самый?..
– Какой «тот самый»? – вопросом на вопрос отозвался Кзак.
– Да Ольстин… – был недоволен собственной мямлей Кончак, – который зимой у меня в качестве черниговского посла был…
– Наверное, – откровенно пожал плечами Кзак. – Его еще русские по отцу Олексичем кличут…
– Тогда точно он, – обрадовался хитроумный Кончак, что даже прицокнул языком.
– А чему тут радоваться, даже если это тот самый Ольстин? – недовольным тоном отреагировал на это Бурнович.
– А тому, – не обратил внимания на тон друга-противника Кончак, – что с помощью Ольстина мы лишим князя Игоря доброй тысячи ковуев…
– Ты опять про свой подкуп? – в голосе Кзака явное неудовольствие и скрытая ирония. – Наши доблестные воины в любом случае с полками князя Игоря справятся, будь их на тысячу дружинников больше или меньше…
– Зря, хан Кзак, иронизируешь и язвишь, – довольно мягко, по кошачьи, заметил Кончак, но в этой мягкости чувствовалась скрытая угроза. – Если тебе все равно: падут еще пять или десять тысяч наших всадников или нет, то мне это не все равно. И так Степь в два последних года понесла ощутимые потери. Нескоро еще наши женщины нарожают и вырастят такое количество воинов, которое заменило бы павших… Поэтому я на любой подкуп пойду, никаких сокровищ не пожалею, чтобы сократить наши потери.
Ханы уважительно молчали, видя какую заботу проявляет о сородичах их вождь.
– Необходимо как можно быстрее связаться с боярином Ольстином… хоть в плен его возьмите, хоть сами в плен ему сдайтесь, но надо довести до него мое слово... Обещайте горы золотые и реки молочные с кисельными берегами, как любят они упоминать в своих сказках, но он должен увести ковуев от Игоря! Потом мы и с ним как-нибудь разберемся... Хоть он, как мне известно, хитрый лис, но и на каждого лиса свой охотник находится! Кто готов исполнить мой наказ? – спросил Кончак, обводя взглядом собравшихся ханов. – Знаю, что Кзак, наш славный воин, на это не пойдет… как ни жаль… Тогда кто?
– Я! – вызвался хан Тарголов. – Я и язык ковуев понимаю, да и знакомцев там много имел когда-то… может, они тоже тут…
– Может, – подхватил Кончак. – Но не это главное. Просто я в тебя верю, хан Тарголов, знаю: не подведешь… как некоторые. Только давай поторапливайся! Время не ждет!
Совет был окончен, и ханы, вскочив на борзых коней, птицами полетели к своим воям, чтобы начать новые атаки на русские полки, которые после освобождения полона, ускоренным шагом, привычным русским ратникам чуть ли не с отроческих лет, упорно двигались к верховьям реки Самары, несущей свои воды в Днепр Славутич.
– Сплотить ряды! – прокричал, вынимая меч из ножен курский князь Всеволод Святославич, увидев накатывающуюся на его полк очередную лаву половецких орд. – Вперед, братья и дружина! Вперед, мои храбрые куряне! Вперед, други! Круши врагов! Бей и рази их в щепу и пыль!
Чтобы не быть смятыми накатывающейся лавой, курский князь принял решение встретить ее, не стоя на месте, когда чужую лаву можно было и не удержать, а во встречном броске, в сшибке, используя преимущества своей тяжелой конницы.
Отдохнувшие чуток кони, взяли разгон, и тяжеловооруженные курские дружинники с боевым кличем: «Курск!», «Ратск!», «Трубчевск!» – тупым клином вошли в чело вражеской лавы, сминая и разрывая ее на части.
Бешеным чертом закружился под Всеволодом черный Вихрь, кусая чужих лошадей и всадников. Молниями замелькал булатный меч курского князя, сея вокруг своего владельца смерть и поражение.
И высок был курский князь, и статен, а еще кряжист и добротен. Плечи – в добрую сажень. Руки таковы, что камень, сжав, мог в песок, в труху превратить! На коне сидит – как влитой! Словно он и конь его, черный Вихрь, не два разных существа, созданных Творцом Всемогущим, а одно целое, в язычестве Китоврасом прозываемое или кентавром по-гречески. Бронь светлая на нем, пластинчатая, поверх кольчужной рубашки, с серебряным зерцалом на могучей груди, сработанная курскими мастерами-оружейниками, как кожный покров: ни морщинки лишней, ни сжатости. Так подогнана, словно с князем и родилась, на свет белый появилась! Кузнецы бронь ковали – старинные заговоры под стук молотков и молоточков наговаривали, чтобы ни один вражеский меч, ни одно копье, ни одна секира иль стрела эту бронь не пробила, не поразила. А потом, когда она была уже скована и князю передана, то пресвитер Кирилл ее святой водой окропил да молитву на ней не единожды прочел, чтобы была она всегда невредима и хранила-оберегала князя от всех бед и напастей, от ударов мечей и копий, от стрел вражеских и сулиц, от топоров и засапожных ножей.
Князь взмахнет мечом – бронь пластинками, словно карп речной да зеркальный, вмиг чешуйками зарябит, перекатываясь, серебром во тьме от стрел половецких посвечевая. На зерцале – солнца диск, знак Ярилы и Коляды – символ старых славянских богов и древний оберег всех русских воинов. То и дело вражьи стрелы, пущенные меткой рукой половецких воинов, ударяются своими железными жалами о княжескую бронь, но пробить ее не могут и погнув свои жала, падают на истоптанную до мелкой пыли землю. А некоторые, дзинькнув о бронь по касательной, уносятся дальше, ища себе жертву в ином месте. До лучников князю добраться трудно – с расстояния они в него целят. Зато тем половцам, которые с мечом или с копьем к князю стремятся, прощупать прочность доспеха его норовят, пощады ждать от него не приходится: без рук и без голов падают они с коней своих под копыта Вихря.
Шлем на князе позолочен – и его далеко видать курским ратникам. Шлем – подарок супружницы, Ольги Глебовны. Таясь от князя, заказала она его курским мастерам ратной справы, которые не только толк в ковке железа и булата знали, но и с благородными металлами: золотом и серебром – дружбу водили, покрывая чернью клинки мечей, зерцала и шеломы. Когда же был готов этот золоченый шлем, то Ольга подарила его Всеволоду, сопроводив подарок горячим поцелуем. Не часто брал Всеволод этот дорогой подарок с собой в походы, берег, ибо в походах всякое случается. Но в этот степной поход взял его – уговорила княгиня. Вот и посвечевал князь в сече золотым шеломом, как маяк, указывая своим ратникам свое местонахождение и путь к себе. Впрочем, не только курские или трубчевские ратники могли определить место, где сражается их князь, – разобрались в том и степняки: каждому лестно русского князя поразить или же в полон на аркане привести; с гиком и визгом устремились они за княжеской головой. Устремились, да потеряли свои, позабыв народную мудрость: «Возжелав чужой головы, не забывай и о собственной»! Забыли… К тому же сам Всеволод в битве был не промах, да и дружинники его, все эти куряне, ратовцы, трубчевцы, севцы, липовчане и прочие, от мечников до рядовых воев, как зеницу ока оберегали его, прикрывая своими червлеными щитами, а то и телами, от вражеских стрел и мечей, от ударов копий и сулиц, от палиц и боевых топоров- секир.
Зол до сечи князь курский, Всеволод Святославич. Зело зол. Вообще в любой сече. А уж в этой – равных ему нет! Впереди всех на черном своем Вихре быть стремится, подавая пример мечникам и дружинникам. Раз за разом обрушивает он свой меч на головы вражеских всадников, рассекая их шлемы аварские да хазарские. А попадется под удар клинка его шлем немецкий или ромейский, выкованный умелыми кузнецами заморскими, и тому не сдобровать: словно скорлупу яичную рассечет его меч курского князя. Не зря же старались курские кузнецы Козьма и Демьян, когда готовили сей клинок по заказу самого князя. В семи водах его закаливали; на ветру, выхватив из горна, на коне студили. Да и скован он не из одной полосы железа, а из разных полос, в одну единую скрученных, потому и зовется он харалужным или же булатным.
Но врагов столько, что княжеский меч иступился вконец, хоть и не сломался, как многие другие. Бросил его Всеволод в ножны, стал копьем врагов поражать. Но копье не меч, хоть и дальше достает его жало, да сподручней князю мечом или секирой орудовать, ратоборствовать.
– Эй, Иван, – выдохнул князь, не оборачиваясь, знал, что рядом, за спиной его мечник-великан Иван, Оглендин сын, как Илья Муромец, семипудовой палицей крушит вражьи души вместе с их конями в прах и щепу, – дай-ка секиру мне… да поувесистее! Или меч-кладенец по руке моей подыщи… иступился мой…
– Возьми, князь, – подал Иван свой меч Всеволоду, не забывая при этом прикрывать и себя и князя огромным каплеобразным щитом. – Мне палицей все равно сподручнее, – видя, что князь засомневался: брать или не брать меч у своего мечника, – прохрипел он. – Палица ведь не тупится…
Всеволод отбросил сомнения и схватил меч своего мечника. Причем, вовремя: нацелив копье в его грудь, подкрадывался волком очередной степняк на низкорослом буланом коне. Князь отбил удар червленым щитом и тут же обрушил меч Ивана на смелого половца. Тот и понять ничего не успел, как покатилась его голова под копыта Вихря. Всхрапнул Вихрь и размозжил кованым копытом половецкую голову.
Вскоре и этот меч был вынужден Всеволод отбросить в сторону: сломился клинок у самой рукояти. Пришлось курскому князю секиру, притороченную к седлу, выпростать и опять крушить шлемы аварские да готские, рассекать доспехи хазарские да ромейские.
– Эй, Иван! – крикнул воевода Любомир, поразив очередного половецкого бея, попытавшегося в единоборстве одолеть невзрачного и щуплого на вид по сравнению с другими воями курского воеводу. – Берегите князя! Не забывайте с тыла и боков прикрывать!
Любомир и сам бы рад оказаться рядом с Всеволодом, да нельзя: он другое острие курской дружины ведет, разделяют их с князем вражьи всадники.
– Не боись! – хрипит в ответ мечник Иван, круша половцев огромной палицей, которую и палицей трудно назвать из-за ее размеров. Это, скорее всего, дубина, выделанная из целого дубового кряжа да окованная железными обручами и шипами. – За нас будь спокоен! Ни один ворог к князю не приблизится. За собой смотри!
– Спасибо брат! – утер воевода пот выбившимся из-под кольчуги рукавом холщовой рубахи, и снова кинулся в гущу сечи.
А тут ковуи да дружина князя Игоря подмогли полку Всеволода Святославича, ударив с боков на увязших в образовавшемся водовороте смертельного смерча сечи степняков. Вот тут и захлебнулась в собственной крови очередная атака половецких ханов.
Половецкая атака захлебнулась, но кони под курскими ратниками едва стояли на дрожащих мелкой дрожью ногах, уже который час не поеные и не кормленные.
Ковуи помогли Всеволоду справиться с половецкой атакой, но когда заняли свое место в отступающем строе русской рати, то выяснилось, что нет боярина Ольстина Олексича. Воспользовавшись кратковременным затишьем между отраженным и готовившимся натиском половцев, воевода Беловод Просович поспешил известить о том северского князя.
– Нет ни среди павших наших воев, ни среди тяжелораненых. Может, на поле остался? – неуверенно предположил Беловод, придерживая солового коня, взятого после отражения последней атаки из заводных, а потому довольно крепкого и не очень уставшего, что остро бросилось в глаза северского князя.
– Может и остался, – нахмурился Игорь Святославич, которому было жаль и боярина, и себя, и все русское воинство, заведенное им в глубь степи, в саму середину земли Половецкой без запасных коней, откуда, по всему видать, живыми уже не выбраться. – Не возвращаться же нам из-за вашего боярина назад. Убитых и раненых уже столько, что половецких арб и кибиток, освобожденных от полона и части взятой в стане хана Карачума, на всех не хватает… Бери все руководство ковуями на себя и держи оборону. Вот все, что я могу тебе на это ответить… А о боярине Ольстине мы помолимся, возможно, все и обойдется… Не так страшен черт, как его малюют – говорят наши попы. К тому же, воевода Беловод, мертвые сраму не имут… это живым надо о чести своей думать, а мертвые… мертвые ее уже отстояли… честь свою.
Еще несколько атак удалось отбить полкам Игоря. Причем, все чаще и чаще половецкие орды, имитируя натиск очередной лавы, в соприкосновение с русскими полками до сечи и копейного боя не доходили, а, подскакав на полет стрелы, обрушивали на русичей десятки тысяч, если не сотни тысяч, стрел и с визгом уносились прочь. И так раз за разом. Сами они уже почти не несли потерь, так как для ответной лучной стрельбы своих стрел у русичей уже не хватало, а воспользоваться подобранными вражескими они не могли: половецкая лава уже успевала скрыться. Все русские полки, хоть и пытались укрыться за своими червлеными щитами, однако несли от стрел большие потери, которые были не сравнимы с потерями при столкновении «грудь о грудь» и сечи. Тут русичи всегда выходили победителями. Но половцы, уже наученные горьким опытом, сменили тактику и наносили поражение теперь русичам.
– Эй, трусы! – кричали русские ратники из-за щитов половецким лучникам. – Давай биться на мечах! Или у вас кишка тонка? Или батыры с богатурами перевелись, что вы, как бабы, прячетесь за лучниками?!! Давай, выходите в чисто поле, поратоборствуем! – пытались они раззадорить или же разозлить противника, но тот, нацеленный ханом Кончаком на лучный бой, на «удочку» русичей не поддавались и не думали о копейном бое или сечах на мечах. Они только ехидно скалились, ощерив гнилые зубы, на бесплодные призывы русичей, да глумливо ухмылялись, чувствуя свою безнаказанность. И неустанно щелкали тетивой лука, бросая в полки русичей очередную порцию шуршащих по воздуху стрел.
Русские дружинники с надеждой смотрели на небо, надеясь, что вечерний сумрак и ночь спасут от половецких атак, но надеждам этим осуществиться было не суждено: солнце хоть и прошло зенит, но стояло все же высоко, и только временами закрывалось тучами половецких стрел.
«Боже, как медленно ползет солнышко по небосклону – думали многие, отчаянно взирая на безоблачное небо – в другое время, особенно, когда полевые работы на носу, оно раз – и спряталось за окоем, даже глазом моргнуть не успеешь. А сегодня, словно надсмехаясь над нами, все сияет и сияет, уходить не спешит».
Впрочем, когда наступил долгожданный вечер, а за ним и темная степная ночь, положение русских ратников к лучшему не изменилось. Ни вечерний сумрак, ни ночная тьма, затруднившая движение русских ратей, от половецких стрел не спасали. Половцы и не думали оставлять русичей в покое. Сменяя друг друга, словно исчадия разверзшегося вдруг ада, они с визгом подлетали к русским полкам, выпускали тысячи стрел и вновь скрывались в темноте, а выпущенные ими стрелы, невидимые в ночи, проливаясь жертвенным дождем, сеяли смерть и увечья. И никакого спасения от них уже не было. Даже щиты мало помогали, так как неизвестно было: с какой стороны ждать невидимого вестника смерти. Не прикрыться русичам каплеобразными щитами… Густо стучали выпущенные степняками стрелы по воинским броням и щитам, но эти были не опасны. Хуже, когда с отвратительным чавканьем они впивались в незакрытые доспехами и щитами части тела, так как за этим чавканьем тут же раздавался сдавленный вскрик воя, короткий, но такой тоскливый, что сердца рядом находящихся дружинников были готовы разорваться от чувства собственного бессилия. Дружинные знахари и врачеватели не успевали перевязывать раны и относить к кибиткам и арбам мертвые тела, да и сами они в большинстве своем уже были не раз изранены этими слепыми вестниками смерти и боли. Вот тут и вспомнили многие русские воины и ковуи о небесном знамении, видимом ими в начале своего пути, о котором почти уже забыли. «Кара небесная свалилась на нас! – запечалились дружинники. – Видать, отступился от нас Господь, раз такое позволил поганым».
Жаля и Карна закрались в души русичей, но внуки Дажьбожьи, осеняя себя крестным знаменем и шепча молитвы Христу, продолжали держаться, молча погибая, но не поддаваясь панике, не изменяя воинской чести.
Только глубокой ночью половцы, возжелав краткого отдыха, предварительно окружив тесным кольцом русские рати, через которое не только живому человеку не пробраться, птице – не пролететь, оставили в покое расстроенные полки князя Игоря. Как убитые свалились дружинники на сырую землю, изрядно окропленную их кровью. Заснули, предавшись тревожному сну, чуть не в обнимку с трупами своих боевых товарищей, которым уже будет никогда не подняться с земли. Никаким трубам их уже не разбудить! Не заставить встать в строй.
Спите спокойно, братья и дружина! Вы с честью приняли свой жребий, не посрамив русского оружия… Ваш подвиг не сгинет в веках, не поддастся праху забвения, не покроется плесенью самоунижения, не подвергнется коррозии памяти народной и народного почитания!
Темен в эту ночь, как никогда, был бивуак русского воинства, ни единого костра не горело на нем. Без горячей пищи отошли ко сну русские вои. Не до пищи им в эту ночь: каждой спокойной минуте были рады. Спали, не чувствуя под собой ни сырой земли, ни собственных ног и рук. Только для боевого охранения русским князьям да воеводам удалось кое-как пару сотен ночной стражи выставить, снабдив ее уморенными за день конями.
Зато ярко пылали вокруг русской рати походные костры половецких орд, беря ее в огненное кольцо и одновременно согревая своим теплом степняков. Суетились, подобрав за пояс полы длинных халатов, чтобы не загорелись, вокруг них половецкие кашевары, готовя жирный, пахнущий на всю степь плов с бараньим мясом. Если русский лагерь был тих и мрачен, то половецкий сверкал огнями и гудел, как пчелиный рой в потревоженных бортях. Половцы, несмотря на тяжкие потери, а пало их уже не менее пяти тысяч, ликовали в предвкушении скорой победы над северскими князьями.
Ханы, собравшись в шатре Кончака, освещенном множеством факелов, пили кумыс, восстанавливающий силы, и восхваляли Кончака за мудрость. Впрочем, воздавая хвалу хану Кончаку, никто из них не забывал и о себе, выпячивая на показ свою удаль и воинскую сноровку, бессовестно привирая о количестве срубленных им русских богатырях. А чего стесняться, когда проверить все равно никто не может!
– Как там наш пленник? – поинтересовался, прищурив лисьи глазки, Кончак у хана Тарголова. – Доставлен ли в русский стан?
– Доставлен. – коротко отозвался на это Тарголов. И, оскалившись, добавил: – Ну, и жаден черниговский боярин до монет золотых! Торговался так, словно для себя в своем раю у Бога Христа место выкупить должен был на наши золотые монеты. Пришлось к той сумме, что тобой, великий хан для подкупа дана была, еще почти столько, – приврал, не моргнув глазом он, – добавить да еще половину этого на будущее пообещать…
– Не жалей, – сделав вид, что поверил этим россказням, махнул жирной рукой на этот сказ Кончак, справившись с куском баранины. – Все вскоре опять нашим станет. – Вытер он руки о полу своего шелкового халата, наброшенного поверх чешуйчатого доспеха, привезенного с гор Колхиды еще его отцом Отроком.
– Станет ли?.. – неуверенно протянул Тарголов. – Этот Ольстин не боярин, а лис… из воды сухим выйдет.
– Что верно, то верно, – усмехнулся Кончак, хорошо зная хитрого черниговского боярина. – Подручный князя Ярослава Черниговского ужом выползет, гадюкой просочится… Однако от меня ему все равно не уйти: специально две тысячи воинов от сечи придерживаю, чтобы на свежих конях да с заводными лошадьми могли и ковуев, и боярина Ольстина в степи догнать на их усталых и не поеных конях.
– Умно придумано, – восхитился Тарголов, приступая к очередному куску истекающей жиром баранины.
Хан Кзак, потерявший в сечах половину своей орды и лишившийся лучших своих беков и беев, особого оптимизма насчет ковуев не разделял. «Еще неизвестно, как Ольстин себя поведет, – размышлял он, – а то зароет в степи весь клад-подкуп, да и будет тихонько над глупостью Кончака посмеиваться. Клад можно и потом, когда перемирие настанет, по-тихому откопать да домой и вывезти… Ведь оба признают, что лис он и уж ползучий».
НА КАЯЛЕ-РЕКЕ
– Вот и двадцатый день нашего похода, – сказал курский воевода своему князю, когда рано утром двенадцатого мая, в воскресенье, почти не передохнув сами и не дав отдохнуть своим ратникам, они стали поднимать их, пытаясь поставить в строй после того, как трубачи северского князя протрубили «Подъем!» и «Поход!». Расчет князя Игоря был прост: воспользоваться предрассветным мраком и густым до молочного состояния утренним туманом, чтобы оторваться как можно дальше от врагов и достичь берегов какой-нибудь ближайшей реки, чтобы хоть с одной стороны быть прикрытыми ее водами от вражеских атак.
Оба были изрядно помяты и едва стояли на ногах: бесконечные стычки с наседавшими со всех сторон половцами, непрекращающееся ни на час отступление под ливнем вражеских стрел, также требующее расхода сил, почти бессонная ночь – все это сказывалось не только на воеводе Любомире, но и на могутном организме курского князя. Однако туманная муть скрывала и следы усталости на их лицах, и неглубокие царапины.
– Впереди река Каяла, с которой когда-то князь Святополк Изяславич своего отца, Изяслава Ярославича, павшего в битве с дружинами Романа и Олега Святославичей, ваших прадедов, привез, – тихо вымолвил Любомир, едва различимый в молочном мареве. – Вон как туманом с нее тянет…
– Ты это к чему про Святополка и Изяслава? – воззрился на него Всеволод, пытаясь сквозь липкое от влаги марево рассмотреть выражение лица своего бывшего наставника. – Не рано ли, воевода, себя и нас хоронишь?
– Отпевать нас, княже, и на самом деле рановато, – без особого восторга отреагировал Любомир на замечание князя. – Мы еще повоюем, да так, что половцы еще долго будут детей своих пугать нашим походом… Но впереди, перед рекой, к которой, по видимому, мы пойдем, болотце будет, как бы нам в нем не увязнуть… А об Изяславе Ярославиче просто к слову пришлось… Не бери в голову, князь.
– Не увязнем, – поспешил Всеволод развеять хоть в этом сомнения своего воеводы. – Все добро, добытое в вежах хана Карачума, под копыта коней бросим. Хоть и жаль добычи, да животов своих еще жальче.
Воскресенье на Руси всегда почиталось. Еще до принятия христианства этот день, называемый седмицей, был благословенным у славян и русичей. Исстари повелось, что в воскресенье люди не работают, а предаются игрищам и прочим утехам: в погожие дни девки и парни водят хороводы и поют заздравные песни, мужчины устраивают петушиные или гусиные бои, это смотря какое время стоит на дворе. Если потеха кого не интересовала, то можно было заняться охотой или ловлей птиц в силки.
По воскресеньям в городах и весях справлялись свадьбы, князья и бояре устраивали пиршества для родных и домочадцев. На городских торжищах проводились всевозможные торги. Пестро и празднично одетый народ развлекали и веселили бродячие скоморохи, то ходя колесом, то прыгая лягушками. Некоторые умудрялись глотать длинные кинжалы и выдыхать изо рта языки пламени. Где-нибудь в сторонке седовласый подслеповатый, а то и вовсе слепой старец-сказитель, тихо перебирая струны звончатых гуселек, вел сказ о былой старине и русских богатырях.
С приходом на Святую Русь христианства в церквах и храмах, на колокольнях, весело играли колокола, заполняя всю округу разудалым перезвоном. На хорах пели священные псалмы певчие, заставляя православный народ проливать благостные слезы умиления.
Но наступившее воскресенье двенадцатого мая лета 6693-го от сотворения мира радостным для русских дружинников, завязших в кровопролитных сечах среди половецкой степи, не было.
Как ни поглощал густой туман, наплывавший с низин, шумы, но далекий гул половецкого войска, также проснувшегося и готовившегося к сражению, хоть и смутно, но доходил до русских воинов.
Пока с огромной неохотой отрывались русские воины от нагретой их телами земли, подталкиваемые уговорами и пинками своих десятских и сотников, пока собранной с брони и одежды росой утирали помятые лица и смачивали пересохшие от безводия губы, пока выстраивались полки в боевые порядки, пока походные тиуны и выделенные им из дружин ратники подбирали с поля и укладывали на арбы по второму, а то и по третьему ряду тела своих павших товарищей, до князя Игоря дошел слух, что черниговский боярин ночью отыскался.
– Ты где был? – подъехал Игорь Святославич на коне к расположению ковуйского воинства, где отдельной группкой стояли воевода Беловод с сотскими да виновник этого малого сбора боярин Ольстин. – Не в плену ли?.. – прищурил князь в недоброй усмешке очи.
Левая рука князя была перевязана тряпицей: во вчерашних сражениях один половецкий воин, несмотря на то, что северские дружинники и мечники с оруженосцами всячески прикрывали своего вождя, дотянулся все-таки до него копьем и уязвил в предплечье княжескую руку. И вот теперь она чуть ли не безжизненно свисала вниз на неумелой перевязи.
– В плену, – не стал врать и изворачиваться боярин Ольстин, хотя взгляда Игоря он не видел, однако опустил свой долу. Было не понять: то ли стесняется он, что попался в полон, то ли ему есть, что скрывать от северского князя.
– А как тут опять оказался? – не оставлял его в покое Игорь. – Неужели Кончак или прочие ханы такие дурни, что тебя отпустили?..
– Не отпустили… – пробурчал Ольстин, по-прежнему не поднимая взора на князя, – сам ночью сбежал…
– Неужели?.. – не поверил в такое чудо Игорь.
– Вот те крест, – перекрестился Ольстин. – Стража уснула, я и сбежал… туман помог…
– И даже связан не был? – задал Игорь Святославич очередной вопрос, хотя совершенное черниговским боярином крестное знамение сняло большую часть его подозрений по поводу волшебного возвращения Ольстина из вражеского плена. Редкий христианин позволит себе соврать при крестном знамении: побоится кары небесной. – И погони не было?..
– Не был, – поднял очи боярин. – К чему им меня было связывать: они считали, что только глупец попытается от них сбежать… тем более не в степь, а вновь в изнывающие от дневного зноя и ран полки… А была или не была погоня – не ведаю… откуда мне знать…
– А почему голос такой… испуганно-настороженный?
– Так ночь, князь Игорь Святославич, не спавши… Все на пузе ползти приходилось, обходя вражьи костры и караулы. Вот и голос… да и вид…
В подтверждение своих слов он указал на измазанные землей и зеленью голубые порты из камки. Князь Игорь заметил, что не только порты, но и вся кольчуга боярина густо измазана зеленью и землей, что явственнее слов говорило о способе передвижения Ольстина по степи.
– Чудны дела твои, Господи! – сказал на это князь Игорь, спеша к своим северянам, чтобы подвести подсчет оставшимся в строю дружинникам, а еще надо было проследить, как оказывается помощь раненым, которыми с утра стали заниматься костоправы и ведуны, умеющие при помощи заговоров останавливать кровотечения. Потом надо было собрать на краткий совет воевод и князей, чтобы решить: в какую сторону держать дальнейший путь. – Принимай ковуев да, смотри, второй раз в плен к половцам не попадайся – не пощадят… День сегодня будет не менее жаркий чем вчера. Гляди в оба…
– Да уж буду стараться… глядеть, – буркнул боярин себе под нос.
Северский князь отбыл к своему полку, а вскоре его бирючи обежали все русские полки и ковуев, созывая воевод и князей на воинский совет.
– Куда направим стопы ног своих? – спросил Игорь Святославич, когда приглашенные на совет собрались возле него, рассевшись едва различимыми тенями на измятой траве. – Думал к Днепру пробиваться, да, видно, не удастся: столько сил половецких с этой стороны собралось, что и счету нет. И Кончак, и Кзак, и Токсобич, и другие прочие… Все холмы окрестные, всю шеломянь покрыли, как саранча библейская…
– А тут, куда ни кинь, – всюду клин, – мрачно пошутил Всеволод. – И со стороны Дона Великого, и со стороны Донца Северского, и со стороны Дона Малого… Везде половцы стоят, везде их всадники маячат да волками серыми рыщут.
– Везде-то везде, – обронил досадливо Игорь, – да не везде одинаково…
– Надо к Северскому Донцу пробиваться – предложил рыльский воевода Ярмил. – Оттуда, перебравшись на противоположный берег, до понизовских городков Рязанского княжества рукой подать… хоть до Воронежа, хоть до прочих… И опять же леса там. Половцы лесов страсть как не любят. А еще князья Глебовичи, Роман, Всеволод, Владимир в беде нас не оставят, помогут укорот ворогу дать, спесь половецкую сбить… Не зря же Всеволод Суздальский и Владимирский, которого на Руси еще Большим Гнездом за многочисленный «выводок» прозвали, «своими шершерами» их называет…
– Князья Глебовичи знатные вои, спору нет, да далече до них, – не принял этот план Игорь. – Не дотянуть нам… Слишком большие потери понесли вчера от лучников и стрельцов самострельных. До полутысячи только убитыми имеем, да с тысячу раненых… Все телеги в обозе уже битком набиты телами ратников наших павших… Кони еле тащат кибитки и арбы… И не бросишь же! Не оставишь на поругание!
– Конечно, – заговорили почти все воеводы вразнобой при угрюмом молчании молодых княжичей Святослава и Владимира, чувствовавших за собой вину в происходящем: не «зарвись» они долгой погоней за половцами хана Карачума в пятницу, смотришь, все было бы по иному, – павших своих врагу оставлять на поругание не след… пока мы живы. Падем, тогда пусть что хотят, то и делают… Но живыми не позволим…
– Да и орды ханов Колобича, Етебича и Улашевича с той стороны бунчуки свои выставили, – добавил насмешливо Всеволод. – А их полки свежее полков Кончака и Кзака, изрядно потрепанных нами, будут: позже на кровавый пир пришли… еще не насытились…
– Тебе, брат Всеволод, – обиделся Игорь, – все бы шутки шутить… Тут о деле след говорить, а не зубоскалить… Радости для зубоскальства не вижу.
– А я и не шучу,– посерьезнел Всеволод Святославич. – Я по делу и говорю: со стороны Северского Донца половцы крепко стоят.
– Может, на Малый Донец попытаться пробиться… – неуверенно промолвил воевода Бранислав. – Там городок Донцом прозываемый имеется. А от него хоть на Римов, что на Псле, хоть на Ромен, что на Суле, хоть на Папаш и Вырь наши…
– По-видимому, иного пути нет, – то ли согласился, то ли констатировал свою безысходность князь Игорь. – Не к Лукоморью же на самом деле идти…да и с той стороны нас уже ой как стерегут. Князь Всеволод, – обратился он к брату, – скажи-ка нам, много ли половцев стоит со стороны Малого Донца?
– Судя по тому, что говорили взятые в полон половцы, что видели мои очи, то с той стороны нас стерегут воины ханов Тарголова и Тертробича, – отозвался Всеволод.
– Тысяч семь-восемь поганых будет, – добавил, поддержав своего князя, курский воевода. – Если дружно из тумана на них навалимся, то, возможно, и опрокинем… Они-то, надеясь на свою силу, нас не ждут. Может, еще сны утренние видят или же к приему пищи готовятся, – облизнул он языком потрескавшиеся губы. – Впрочем, сейчас в самый раз, воспользовавшись туманом, на любого из ханов напасть да потоптать.
Курский воевода умолк, а Игорь после короткой паузы, видя, что больше нет желающих высказаться на заданную тему, приказал:
– Раз иных мнений нет, то выступаем пешим строем в сторону Малого Донца. Если повстречается ворог, то не раздумывая, с ходу бьем его и идем дальше… до Калки.
– Так там топкие берега с этой стороны, – предостерег кто-то из воевод.
– Топь не только для нас, но и для половцев также будет, – нахмурился князь Игорь, недовольный, что его перебили. – Думаю, что пешими мы эту топь без особого труда преодолеем. А перед обозом гать придется прокладывать…
– Из чего? – последовал вопрос.
– Из узорочья половецкого и поволок, – не задумываясь, ответил северский князь. – Из ковров и кожухов, что в вежах хана Карачума взяты… из попон наших и плащей, в конце концов… Заодно и арбы от лишнего груза освободим.
– Так добыча-то… – невольно вырвалось у черниговского боярина Ольстина, которому понравился план Игоря напасть на орду хана Тарголова: если повезет, то можно было избавиться от нежелательного свидетеля его сговора, и совсем не понравилось предложение гатить путь завоеванной добычей.
Он уже успел переговорить с несколькими верными ковуйскими сотниками и заручился их поддержкой покинуть рать князя Игоря при первом же удобном случае. И при этом совсем не думал об остающейся при Игоре добыче. А вот сейчас вспомнил и пожалел. Жадноват был до богатств черниговский боярин. Ох, жадноват…
– Что добыча? – отозвался путивльский воевода. – Будем живы – новой добычей, даст Бог, обзаведемся… Погибнем – тогда она, добыча-то, уже не понадобится… Тогда толку от нее, как мертвому припарки, – зло пошутил он.
– Верно сказано, – поддержал сотоварища Ярмил.
– Все, – закрыл совещание князь Игорь. – Нечего языками попусту молоть. Пора выступать, пока туман густ и враг не ждет…
Выстроившись в боевые порядки, в пешем строю, так как большинство оставшихся в живых коней в русских дружинах уже не могли нести всадников и еле тащились сами, русские полки, стараясь не шуметь, ощетинившись копьями и прикрываясь червлеными щитами, двинулись в сторону болотистой речки Каялы.
Первым, как при прочих построениях, шел полк северцев. Чуть позади и по правую руку от него шел полк князя Всеволода. Саженях в пятидесяти от него шел полк Святослава Рыльского. Между полками курян и рылян, поскрипывая колесами, не знавшими дегтя, ибо откуда в степи взяться дегтю, который гонят из древесных смол на Руси, катили арбы и кибитки, набитые добычей и телами павших или тяжелораненых дружинников. Замыкал этот строй также спешившийся полк Владимира Путивльского.
Позади в конном строю двигались ковуи, держа в середине своего полка не павших в сечах оседланных коней северских ратников. Таков был приказ князя Игоря.
Марево тумана не только хорошо скрывало русские полки, но и как пуховая перина поглощала в себе почти все звуки, производимые движением русского воинства.
В трех верстах от реки высланные вперед разведчики донесли, что на пути русской рати находится стан хана Тарголова.
– Баранину лопают, – с тайной завистью поведали разведчики. – По всему видать, нас не ждут. Даже стражу выставить не удосужились.
– Ускорить шаг! – приказал Игорь, восседая на белом жеребце.
Только он один в этот час из всего воинства русского был комонным, так как был ранен и ему трудно было идти пеше. Остальные же ратники, как уже говорилось выше, шли пешими.
Беспечные половцы хана Тарголова только изумленно и испуганно глаза таращили, когда на них беззвучно из молочного марева, словно тени мертвых, выплеснулись стройные ряды русичей. Заскрежетало железо о железо, глухо и коротко вскрикивали пораженные копьями и стрелами половцы, падая на притоптанную их ногами траву и пылающие костры.
Железным катком прокатились русские полки через стан хана Тарголовы, не ускоряя и не замедляя своего страшного шага. Первые ряды шагающих ратников, молча, в каком-то остервенении копьями поражали, бросали себе под ноги всех встречных и поперечных, задние также молча добивали раненых, чтобы знать наверняка, что эти уже никогда не поднимутся. И шли, шли, шли вперед, к реке, чтобы напиться самим и напоить своих утомленных коней.
Повезло тем, кто остался вне «катка»: чтобы не распылять силы, русичи этих не преследовали. Не трогали их и замыкавшие строй русских полков черниговские ковуи.
В стороне от этого «железного катка» остался и шатер хана. Боярин Ольстин было попытался подбить ковуев на бросок к шатру за головой хана Тарголова, но ковуи, боясь завязнуть в сече и остаться без поддержки русских дружин, не решились на атаку, и хан остался жив. Судьба сохранила его для того, чтобы он смог поплакаться в халат Кончака о своих павших воинах.
Оставшиеся в живых половцы, чтобы хоть как-то оправдаться в глазах своих сородичей за позор немыслимого поражения, чуть ли в один голос повторяли, что на них напали не живые русские ратники, а души уже убитых русичей, по воле богов спустившиеся с небес на землю, а потому неуязвимые для сабель и копий половецких. И им верили. Иначе кто же тогда бил сынов степей? Не те же крохи русичей, которые были окружены и обескровлены…
***
Княгиня Северская, Ефросинья Ярославна, проснулась в холодном поту: во сне большая черная птица пыталась повалить ее на землю и страшным изогнутым клювом вырвать у нее живой сердце. Княгиня страшно кричала, отбивалась от нее руками, пытаясь защититься, но черная птица все нападала и нападала, пока сон не оборвался пробуждением.
«Господи, что за страшный сон! – подумала Ефросинья, выпрастывая ноги в длинной ночной рубашке из-под одеяла, чтобы встать. – Надо княгине Агафье рассказать… хоть она и не особо большая мастерица сны разгадывать… но все же… К тому же вдвоем как-то поспокойнее будет».
Зябко поведя плечиками, – утренняя прохлада давала себя знать, – она привычным движением надела через голову темного бархата платье, висевшее на высокой спинке кровати, набросила на голову по-деревенски, не завязывая, плат и поспешила в опочивальню рыльской княгини. Подойдя, постучала осторожно костяшками согнутых пальцев в тяжелую дубовую дверь: хоть и утро, да у Агафьи Ростиславны мог находиться мил дружок – хоть в ее возрасте и смешно, да водился такой грешок за вдовой рыльской княгиней. Прислушалась. Вскоре из-за двери послышалось шлепанье по дощатому полу босых ног. Потом тихо стукнул о притолоку вынутый из паза засов. Дверь отворилась, и заспанная Агафья, зевая и протирая кулачками рук смыкающиеся веки, одетая в такую же, как и у самой северской княгини, длинную просторную льняную рубаху, показалась за порогом.
– А, это ты… – продрав чуток глаза, грудным спросонья голосом лениво протянула она. – Что в такую рань? – И сладко, потягиваясь всем телом, зевнула. – Еще к заутрене в церквах не звонили, а ты уже вскочила… чуть ли не с первыми петухами. Вот беспокойная душа: сама не спит – и другим спать не дает…
– Не спится что-то, – извиняющимся тоном, не переступая порог, промолвила Ефросинья. – И сон страшный приснился… Решила тебе рассказать, пока не забыла… К чему бы он?..
– Да ты, княгинюшка, проходи, – отступила от дверного проема в глубь опочивальни Агафья. – Чего попусту у порога стоять? Проходи, присаживайся на кровать… поди, еще теплая, не успела остыть, – потрогала она пухлой ручкой постель, – и расскажи-ка свой сон, а я послушаю. Может, что и растолкую…
Говоря это, Агафья Ростиславна с большим удовольствием забралась вновь под пуховое одеяло, чуть ли не по-детски радуясь теплу.
– Страшная черная птица приснилась мне, – стала рассказывать сон Ефросинья. – С большими крыльями и когтями, с кривым, как рукоять у клюки, носом. Страшно клекотала надо мной, хотела из живой сердце вырвать… К чему бы это, а?
– Воскресный сон до обеда случается, – довольно беспечно, как показалось Ефросинье, отреагировала Агафья, хотя до этого слушала рассказ северской княгини внимательно. – Не печаль душу, – добавила тут же она, – все сойдет, как роса под лучами солнышка…
Однако дальше разгадывать сон не пожелала, сославшись, что она плохая отгадчица снов.
– Я знаю, что воскресный сон до обеда, да как-то тягостно на душе-то… К тому же, княгинюшка, пока солнышко взойдет, роса все глаза выест. Так у нас на Руси мудрые люди говорят… Что там, в Степи Половецкой, с нашими детьми? – перешла она от сна к яви. – Ни слуху, ни духу от них нет… Живы ли?..
– Конечно же, живы! – неестественно бодрым, явно наигранным жизнерадостным тоном ответила Агафья на тревожные раздумья подруги. – Сама же знаешь, если бы что с ними худое случилось, то плохие вести не заставили бы себя ждать…
– Знаю, но все же… – прилегла прямо в платье на постель к подруге Ефросинья. – Что-то особенно муторно у меня сегодня на душе.
– Приляг, приляг, – выпростала из-под одеяла руки Агафья, чтобы приобнять затосковавшую северскую княгиню. – Полежи со мной, на одре этом места не то что двоим, десятерым хватит. Полежим рядком, да поговорим ладком, смотришь, страхи-то и пройдут… А то поплачь что ли… – посоветовала она. – Я так часто делаю, когда тоска-кручина на сердце вдовье ляжет. Поплачешь – и полегчает разом…
Как не пыталась Агафья разогнать печаль северской княгини, успокоение к ней не приходило. Ни до обеда, ни после обеда. А к вечеру же Ефросинья Ярославна, не позвав с собой ни Агафьи, ни кого-либо из сенных девок и служанок, одна-одиношенька вышла на заборол крепостной стены детинца, что была со стороны степи, и долго вглядывалась в открывавшуюся ее взору бескрайность. И не заметила, как из уголков глаз ее по смуглым щекам покатились тихие слезы. То ли от напряжения глаз, то ли от пронзительного ветра, несущегося через Семь из степи.
Пройдясь «железным катком» по стану Тарголова, русские полки, не сбавляя темпа движения, вскоре вышли к болотистым берегам Каялы. Прошлогодняя трава, свившаяся в причудливые кольца и петли, путала ноги, словно не желая пустить ратников далее, но дружинники тихо чертыхаясь и поминая недобрым словом всех святых, продолжали упорно идти дальше. Временами явственно чавкало под ногами: оставшиеся после половодья лужи, подпитываемые влагой болота, не успели высохнуть. Однако почва была еще довольно прочной и удерживала не только пеших всадников, но и груженые двухколесные арбы и кибитки. Только последнюю сотню саженей, отделявшую полки от чистой воды, пришлось гатить, бросая под ноги пешцев и под колеса телег всю худобу, доставшуюся в качестве добычи.
Дорвавшись, наконец-то, до воды, дружинники, забыв о строе, не обращая внимания на наседавших врагов, спешили утолить жажду. Расслабились…
– Держать строй! Держать строй! – срывая голос на визг, закричал северский князь. – На том берегу все напьетесь и передохнете. Ей, сотские, десятские! – обратился он к воинским начальникам. – Не позволяйте воям останавливаться да в кучи сбиваться… Гоните вперед! А кто слов не понимает, тем хороших тумаков наддать не стесняйтесь. Потом еще спасибо скажут, что не дали остановиться и погибнуть под стрелами половецкими. А половцы вот-вот опомнятся! И туман, укрывающий нас, рассеется… Будем у ворога как на ладони.
– Любомир! – услышав призыв брата, позвал своего воеводу Всеволод Святославич. – Иди на другой конец полка нашего и предупреди всех, чтобы на этом берегу не вздумали останавливаться… Я это крыло к тому же призову.
– Исполню, князь, – тут же отозвался Любомир и заспешил к правой окраине полка. – Вои и сами должны понимать, что останавливаться и сбиваться в кучу не время.
– Они, может, и понимают, но жажда не тетка… – буркнул себе под нос, удалясь к левому краю, Всеволод.
Усилиями князей, воевод и сотских с десятниками, порядок удалось навести, и русские полки, по пояс в воде, вброд перебрались на другой, более возвышенный, а потому менее заболоченный, берег. Дно реки оказалось не топким, а твердым, что позволяло очень быстро и без помех преодолеть не очень-то широкую речную гладь. Многие дружинники, не нарушая строя, но, сняв с себя шлемы, зачерпывали в них воду и жадно пили, не обращая внимания на поднявшуюся со дна муть, которую, впрочем, в тумане и видно не было.
Когда переправа была закончена, Игорь, как и обещал, дал возможность всем дружинникам вволю напиться и немного отдохнуть, пока кони, подгоняемые ковуями, утолят жажду.
Вскоре взошло солнце, и туман стал рассеиваться. Это дало возможность определить, что русло реки тянется с севера к полудню, а, значит, попутно пути русских полков. Но не только русло увидели русские князья и дружинники, они еще увидели скопища половцев, приближающихся к реке.
Князь Игорь отдал команду, трубы пропели «Поход!», и русские полки вновь построившись боевым строем, но уже почти наполовину конными, двинулись вдоль берега Каялы. Однако не прошли они и версты, как русло реки круто свернуло в сторону, на восход, и русичам ничего не оставалось делать, как удалиться от Каялы, держась к северу. Тем более, что река уже не могла служить прикрытием: и впереди, и позади русских полков путь вновь преграждали половецкие всадники, переправившиеся, как и русичи, через реку.
Созвав князей и воевод, Игорь Святославич сказал, что решил держать путь на видневшийся вдали шеломянь, казавшийся таким родным и надежным.
– Пойдем по верху шеломяни, чтобы половцам при атаках приходилось в гору подниматься.
– Жаль, что шеломянь до Руси не тянется, – заметил на это Всеволод Святославич, – когда-то придется с нее и в низину опускаться.
– А не попытаться ли нам, старшей дружине, о двуконь, пока кони наши бодры, спастись? – задал вопрос черниговский боярин. – Ковуи, у которых лошади посвежее, а сами они не так тяжко вооружены, прикроют нас, – добавил он пряча глаза.
Все остальные воеводы, даже ковуйский, Беловод Просович, поморщились, услышав это предложение, ибо сказанное означало, что рядовым дружинникам придется остаться тут на милость победителей.
– Так себя и всю старшую дружину сохраним, – приводил веский довод Ольстин. – Сохранив старшую дружину, новой недолго обрасти, а потом и тех, кто… в полон попадет, выкупить несложно будет. Если же все в полон, не дай Бог, угодим, то ни дружину не спасем, ни сами не спасемся. Да и выкуп собирать для нас будет некому…
Доводы черниговского князя были разумны, но что-то никому их не хотелось поддерживать, а потому возникла тяжелая пауза.
– Кто как, а я со своими ратниками останусь, – первым нарушил молчание рыльский князь Святослав Ольгович. – Общую с ними судьбу разделю… не брошу одних. Ибо по моей вине они маяться станут… Как потом я людям в глаза взгляну?!! Вы, братья, идите, а я прикрою, сколько смогу, ваш отход.
– Ты, Владимир, как мыслишь? – спросил Игорь сына.
– Я – как ты, отец. – отозвался тот не задумываясь. – Хотя и на себе, как Святослав, я вину чувствую. Но как скажешь, так и поступлю.
– А я в любом случае со своими курянами останусь, – без какой-либо бравады, спокойно, как о давно продуманном и решенном ответил Всеволод. – Негоже русскому князю бросать свою дружину в беде. Наш великий прадед, Святослав Игоревич такого никогда не делал. И я не сделаю!
– Значит, идем все вместе, – подвел итог совещанию Игорь Святославич. – А там, что Бог даст…
– Ну и глупо! – дерзко бросил черниговский боярин и, пришпорив своего коня, отбыл к ковуям.
Когда русские полки находились на середине пути до вершины холмистой гряды, то половцы, поднакопив достаточно сил, устрашающе визжа, бросились на них лавинами с двух сторон, стараясь смять ряды, смешать, и вызвать панику. Но русичи не дрогнули. Пешцы, выйдя вперед, образовали из червленых щитов сплошной забор, а точнее «черепаху», прикрывшую от вражеских стрел и сулиц как самих щитоносцев, так и спрятавшихся за их спинами лучников с копейщиками. За этой «черепахой» прятались и северские конники, готовые в любой момент поддержать пешцев.
Налетев на выставленные под острым углом копья, лошади передних половецких рядов опрокидывались вместе со своими всадниками на «панцирь» «черепахи», подминая под собой отдельные «пластины» щитов. Но образовывающиеся бреши тут же «затягивались» щитами, лошадь и всадник немедленно уничтожались. Не смяв с ходу пешцев, половцы увязли в сече, не выполнив поставленной перед ними задачи. Постепенно наступательный порыв лав полностью сошел на нет. Передние ряды вражеских воинов не могли продвинуться вперед и шага, а задние напирали на них, наталкивая на жала копий. В конце концов, среди самих половцев началась такая давка, что они уже думали не о том, как сломить ряды русичей, вставших в «стенку», а как выбраться живыми самим из созданного ими же месева.
Понеся ощутимые потери, половцы отхлынули назад. Но только они повернули вспять своих коней, как конные дружины Всеволода и Игоря, выскочив из-за расступившихся по сторонам пешцев, «сели им на хвост» и стали нещадно вырубать задние ряды.
Казалось, что еще миг, и все половцы, поддавшись панике, побегут. Но миг этот не наступил: уж очень много было степняков: на каждого русского всадника по шесть, а то и десять половецких приходилось.
Видя, что половцы вскоре опомнятся и повернут назад, Игорь, чтобы вновь не угодить в ловушку, подал сигнал прекратить преследование и возвратиться к пешим полкам, уже вскарабкавшимся, воспользовавшись заминкой врага, на гребень холма.
Бешеная скачка вновь обессилила коней, не успевших за краткие ночные часы полностью отдохнуть и восстановить свои силы, и дружинникам опять пришлось соскочить с них и встать плечом к плечу со своими пешими товарищами.
Когда князь Игорь, окровавленный, так как вражья стрела, скользнув по касательной по челу, зацепила правую бровь (в горячке боя боли не чувствовалось, но рана кровоточила), подскакал к своим пешцам, то увидел, что ковуи, не принимая участия в последней сече, нахлестывая лошадей, утекают прочь, оголив тыл полка путивльских дружинников и угоняя с собой оставшихся лошадей северских ратников.
– Вернитесь, братья! – вскричал негодующе князь Игорь и, пришпорив уставшего коня, бросился в погоню за ковуями. – Позор вам! – Надрывал он горло в бесполезном уже крике.
Однако напрасно надрывал он голос и, сняв свой золотой шелом, призывно махал им, призывая удирающих всадников к себе, не повернули ковуи назад, сделали вид, что не опознали князя, не услышали и не увидели его. Только один отрок черниговский, Михайло Юрьевич, наиболее совестливый из всей черниговской братии, развернул коня, направляясь к Игоревым полкам. Остальные же, увлекаемые боярином Ольстиным и воеводой Беловодом Просовичем, немилосердно нахлестывающих своих скакунов, не возвратились.
«Предатель! – сплюнул с ожесточением князь, подразумевая Ольстина Олексича. – Если бы знал, кто ты такой утром, то голову бы снес. Впрочем, то пустое… что теперь после драки кулаками махать. Одна надежда, что половцы ускакать далеко не дадут и отплатят достойной монетой за черную измену».
Эх, далеко, увлекшись погоней за ковуями, ускакал северский князь от полков своих. Очень далеко. Когда он остановил бег коня, поняв, что не повернуть ему назад ковуйских всадников, потерявших стыд и совесть, и доблесть воинскую, то заметил, как половцы, опознав его, стремительно отрезают от полков русских. Пришпорил коня князь, да оступился его борзый конь, угодив копытом в барсучью нору. Упал с коня Игорь, а когда вскочил на ноги и выхватил меч из ножен, то был уже окружен со всех сторон оскалившимися в ухмылке всадниками в полосатых халатах и железных мисюрках.
– Ну, кто смел? Кто жаждет крови княжеской? – напружинив ноги и чуть пригнувшись, чтобы быть готовым в любой момент к прыжку и выпаду, медленно пошел он по кругу. – Есть ли желающие русского князя побороть?!.
Предчувствие скорой развязки сделало князя на диво спокойным, что он не только контролировал себя и обстановку вокруг, но еще успевал хоть краем глаз, но видеть новую атаку половецких орд на оставшиеся без ковуев и его, старшего князя, русские полки, которые теперь возглавил Всеволод.
Желающих сразиться с Игорем на мечах не оказалось, зато нашлось много таких, которые решили взять князя на аркан. Дважды или трижды успевал Игорь еще в воздухе отсечь мгновенным ударом меча змеящуюся петлю, но на четвертый не успех. Обвилась волосяная петля вокруг стана, прижав руки к туловищу, рванула резко, повалив северского князя на землю. А пока он, надрывая жилы, пытался вырваться из нее, сверху навалилось сразу пятеро спрыгнувших с коней половцев.
Когда же половцы, спеленав веревками туловище так, что и пальцем пошевелить было нельзя, поставили его на ноги, то увидел он, как брат Всеволод, возвышаясь над русскими пешими полками на своем черном Вихре, бешено сечется в самой гуще половецких всадников.
Тут нукеры Челбука, одного из славных беев хана Тарголова, уцелевшего после утреннего «железного катка» русского воинства, усадив Игоря на коня и окружив со всех сторон ухмыляющимися степняками, повезли в ставку хана Кончака: так хотелось похвастать своей добычей. Ведь не каждый день имут они русских князей. Все больше в стычках своих недосчитываются.
И не видел больше северский князь, окруженный плотным кольцом степных воинов, ни брата своего Всеволода, ни сына с племянником, ни русских полков, продолжавших сражаться. Не видел он, как и эту атаку отбили курские и северские дружинники, не уступив ворогу вершины холма, хоть и понесли большие потери от вражеских лучников, без устали осыпавших их стрелами. Не видел он, как Всеволод, оставив курян и трубчевцев на воеводу Любомира, возглавил большой полк северцев.
«Вот расплата мне за гордыню мою, – думал Игорь мрачно, опустив буйную голову на грудь, пока неспешной иноходью везли его к Кончаку. – Не прислушался я к советам воеводы Любомира ни когда Глебов-городок предал пожару и погрому, ни когда в этот злосчастный поход собирался… А, может, и за зря обиженную Любославу… за поруганную женскую честь и любовь, за брошенную дочь. Интересно, где они, что с ними…» И еще о многом-многом успел подумать северский князь в тот краткий миг, о чем раньше, в часы спокойствия, и вспоминать не мыслилось…
Отбив очередную атаку, Всеволод Святославич Курский собрал оставшихся князей, воевод и походных тиунов, отвечающих за сохранность добычи и раненых воев, на совет.
– Раненых, значит, около полутора тысяч у нас в обозе имеется… – выслушав доклады тиунов и воевод, пришел к неутешительному выводу курский князь. – Тогда сколько осталось воев, способных сражаться? – спросил он каждого, и когда получил ответы, подытожил: – Около двух с половиной тысяч. Негусто…
– Негусто, – согласился Святослав Ольгович Рыльский, опустив глаза долу. Он еле стоял на подкашивающихся ногах. – Воины мои ропщут, что напрасно гибнем. Многие о плене уже напоминают… как об избавлении от всех мучений.
– Путивльцы того же мнения, – придерживаясь за плечо воеводы Бранислава, чтобы не упасть, так как уставшие ноги мелко дрожали от напряжения, вымолвил тихо Владимир Игоревич, пряча накатившую слезу по плененному отцу.
– Что ж, медовую сыту мы заварили круто, сразу и не проглотить, – молвил Всеволод Святославич, – да, видно, пир этот, братья, не про нас… А потому, племяши, берите с собой всех раненых, всех желающих, да ступайте в полон. Вам больше не устоять… и так, еле держитесь. Я же еще с оставшимися повоюю, поратоборствую… попотешу душу свою молодецкую. И если мне суждено пасть в бою, то не оставьте заботами своими мою супружницу Ольгу Глебовну, дочек-ангелочков да сына Святослава, моего наследника…
– Я с тобой, князь Всеволод, – попытался возразить Святослав Рыльский. – С тобой до конца.
– Это пустое, брат, – был непреклонен курский князь. – Только руки мне вязать будешь думкой о тебе. Ты еще молод, только жить начинаешь… авось выживешь в плену, домой к супруге Анастасии да сынам своим воротишься. А я свое на этом свете уже пожил, медов сладких вволю попил, женок полюбил. Теперь осталось последний пир со славой окончить! Верно, дружина?
– Верно! – отозвалась разноголосо дружина курского князя, решившая до последнего вздоха разделить с ним свою участь.
– Так что ступайте с Богом, славные мои племянники! – продолжил свою речь, вновь обращаясь к обоим молодым князьям-племянникам Всеволод. – Только одна к вам всем просьба будет: возьмите с собой обоз и похороните с честью наших павших воинов. Думаю, что хан Кончак в этом вам не откажет… А откажет, то самому хоронить придется, иначе страшный мор вскоре по степи от трупов распространится и половцев почище наших мечей выкосит…
Увидев, как из русских полков, бросая на землю оружие, снимая с себя на ходу доспехи, двинулись группами и поодиночке ратники, решившие сдаться в полон, как, развернув арбы и кибитки, русские возницы направили их с той же целью к стану Кончака, половецкие ханы облегченно вздохнули: наконец-то, заканчивается эта страшная мясорубка, не придется больше гибнуть их сородичам. И так слишком большая цена заплачена русичам за их поход в середину земли Половецкой. Не менее пяти тысяч только убитыми предстоит предать погребению, а сколько безруких, безногих и других тяжко раненых калек появится в аилах – не счесть…
Когда плененного Игоря подвели к Кончаку, хан не злорадствовал и не поносил русского князя позорными словами, как делали многие его собратья по оружию, наслаждаясь унижением северского князя.
– Что, брат Игорь, нашел, что искал? – задал Кончак один единственный вопрос, словно и вправду догадывался о цели похода северских дружин, и, не дожидаясь ответа, приказал князя увести. – Головой своей за его жизнь отвечаете, – предостерег он воинов, на которых была возложена охрана столь значительного пленника, и те, признавая за Кончаком власть и главенство, заверили, что ни один волос не падет с головы русского князя.
Многое мог бы сказать хану князь Игорь, да слушать его было некому: не пожелал Кончак утруждать себя княжеской речью. Оно и понятно: кого могут интересовать слова полонянина, пусть и знатного рода. Пленник он и есть пленник, хоть до этого мог быть трижды герой…
И если с северским князем Кончак был отчужденно холоден и, возможно, надменен, хотя и тщательно скрывал это от посторонних взоров, то, видя картину того, как стали сдаваться в плен русские ратники и младшие князья, уже не скрывал торжества: теперь он не только отомстил русичам за поруганную честь и нескончаемые поражения половцев, но и прослывет защитником всех половецких родов. И так уже все ханы, кроме разве что заносчивого Кзака, чуть не заглядывают ему рот, желая предвосхитить его приказание и с радостью броситься исполнять его. И еще поднимется выше его влияние в родах, когда посланные им свежие тысячи беев Надира и Абруса, придерживаемые им в запасе, нагонят в степи ковуев с их корыстолюбивым боярином Ольстиным и, перебив, возвратят золото, отданное на подкуп. Он уже шепнул кому надо пару слов, чтобы про этот его подвиг седоусые акыны сложили цветастые, как летняя степь, и такие же бесконечные песни. Не долго придется ковуям радоваться свободой: Надир и Абрус своего не упустят…
Не подавая вида, – воинам не пристало показывать свои чувства напоказ ни в радости, ни в огорчении, – он довольно спокойно принял сообщение о пленении молодых князей, когда бек Копча, подобострастно кланяясь, доложил, что сдались в полон сын князя Игоря – Владимир Игоревич, которого забрал в свою орду хан Коптя из рода Улашевичей, и племянник Святослав Рыльский, ставший добычей хана Елдечука из колена Бурчевичей. Так что ни Копча, ни другие беки не увидели на морщинистом лице Кончака тени досады оттого, что не лично им, а иными взяты в полон младшие русские князья. Особенно, князь Владимир.
На княжеского первенца, Владимира, он уже давно глаз положил, желая видеть его своим князем. Не раз и не два не только намеками, но и прямо говорил об этом Игорю, когда еще они дружны были, а княжич Владимир пешком под стол бегал. «Игорь тогда разными отговорками отделывался: не хотел родниться, – мстительно подумал Кончак. – Теперь, по-видимому, иначе запоет… только мне лишняя докука: выторговывать его у хана Копти».
Однако мысль эта скользнула и ушла, уступив место ратным заботам.
«Без старшего князя и других князей любое войско, как стадо без пастуха, обречено на погибель, – рассудил Кончак. – Сейчас все гордые русы нашими рабами будут и станут умолять, чтобы я им жизнь оставил. Впрочем, могли бы и не умолять – мне они мертвые ни к чему, а вот живые… За живых можно хороший выкуп от Руси потребовать. Очень хороший».
Не скрывая чувств, как сделал это Кончак, этому обстоятельству откровенно радовались все другие ханы, ожидая, как остававшиеся на гребне холма русичи, бросив оружие, сдадутся. Они с интересом ожидали: сколь скоро это случится, а суету и движение в оставшихся дружинах, происходившие на их глазах, сочли за обычную в таких случаях неразбериху и внутреннюю распрю, когда одни уже готовы сдаться, а другие еще колеблются.
Но зря раньше срока обрадовались половецкие ханы. Освободившись от раненых и слабовольных, от обоза с телами павших, собрав в единый кулак оставшихся с ним воинов и поставив их в «стенку»шириной в пятьдесят ратников и глубиной – в сорок, курский князь повел ее по гребню «шеломяни» – холмистой гряды – на северную, полуночную сторону света.
Огромный прямоугольник, состоящий в основном из курских и северских ратников, усиленный добровольцами рыльской и путивльской дружин, князья которых, изнуренные до крайности, по совету Всеволода добровольно сдались в плен, закрывшись червлеными щитами и ощетинившись несколькими рядами копий наподобие эллинских фаланг, к удивлению половецких ханов стронулся с места и неудержимо покатился в сторону русского порубежья.
– Хан, – произнес тупо бек Копча, – русы уходят?
– Как уходят? Куда уходят? – закрутил недоуменно Кончак головой. – Почему уходят?
– По-видимому, курский князь Всеволод сдаваться в плен не желает, вот и уходят, – высказал предположение бек.
– Курский князь воитель знатный, – отметил уже с нескрываемым раздражением Кончак, скользнув взглядом по вершине холма с удаляющейся русской дружиной. – Этот так просто не сдастся. Да и вои его, что львы степные… Особенно куряне с нашего порубежья…знатные вои… не раз лично в том убеждался. Жаль, если погибнут…
– Может к ним переговорщиков послать, да к сдаче склонить?.. – предложил Копча. – За мертвых выкупа-то не получишь…
– Если бы его можно было к полону склонить, то я бы и сам не счел зазорным быть во главе такого посольства… но не склонить упрямца. Настоящий батыр! Его теперь ничто и никто не остановит… кроме меча или петли аркана.
– Я остановлю… с сыном Романом, – вызвался хан Кзак, присутствовавший при этом диалоге Кончака со своим беком. – Их там не больше пары тысяч, а у нас…
– Что ж, желаю удачи, – скривил тонкие губы Кончак. – Только старайся больше стрелами издали поражать, а не лихими атаками и наскоками: русичам в мечном и копейном бою, как сам понимаешь, равных нет. Да и терять им теперь уже нечего… как львы, как туры дикие теперь сражаться будут. Мало нам пяти тысяч павших да почти столько же израненных, так сможешь еще с тысячу добавить…
– Не добавлю, – заявил самоуверенно Кзак, вскочил на подведенного нукером коня и птицей полетел к своей орде.
Молодецки гикнув, вскочив на арабского скакуна, за ним последовал его сын Роман, богатур и красавец двадцати пяти лет, принявший христианство при содействии черниговского князя Ярослава Всеволодовича. Был он без привычного для степных воинов полосатого халата, в светлом пластинчатом доспехе, аварском остроконечном шлеме, из-под которого на его широкие плечи выбивались волосы цвета половы – светло-желтой соломы.
Трижды вставали половцы, ведомые ханом Кзаком и его сыном Романом, на пути Всеволодовой дружины. Трижды пытались они, набрав разгон, дико визжа и пуская тучи стрел, смять русскую «стенку» и трижды откатывались назад, неся ощутимые потери.
Уже степное солнце, постояв в зените, склонилось в сторону захода, а дружина курского князя все шла и шла к русскому порубежью. «О, Русская Земля! – не раз мыслилось каждому дружиннику, шагавшему в железном полку князя Всеволода. – Велика и прекрасна ты… но снова за холмами. И где взять сил, чтобы дойти до тебя под громом булата о булат, под дождем из каленых стрел, закрывающих полнеба. Если мы можем перекрыть нашими червлеными щитами ратное поле, то половцы пытаются перегородить его для нас своим криком».
Хан Кзак пытался атаковывать «стенку» не с чела, а с боков, но дружинники Всеволода, сделав по команде князя и его воевод полуоборот, вновь разворачивались ликом к скачущей лаве, укрывшись червлеными щитами и ощетинившись копьями, и та опять, теряя всадников и коней, откатывалась назад. Опытные вои остались в дружине Всеволода, с полуслова понимали они князя. Не взять их врасплох, не посеять среди них зерен паники.
Попытался Кзак напасть одновременно с двух сторон, разделив своих воинов между собой и сыном Романом Кзаковичем. Да опять напрасно. Всеволод подал команду – полк его из одной стенки образовал две и снова отразил страшный натиск половецкой конницы, не ведавшей усталости, так как в сечу упрямый Кзак бросал все новые и новые, хорошо отдохнувшие, на свежих конях, тысячи.
Подавая пример стойкости и храбрости, курский князь рубится в первых рядах своих дружинников, и только по сверкающему золотом шлему ратники распознают своего князя. Рубится так, что оруженосцы не успевают подавать ему все новое и новое оружие. Рубится так, словно совсем не ведает устали, знать, не прошли даром уроки старого черниговского воеводы и ратного дядьки Славца, днями не отпускавшего отрока Всеволода с учебного ристалища. Пригодилась и наука и выдержка. Князь забрызган с ног до головы чужой и своей кровью, но внимания на это уже не обращает. Он давно запретил боли и страху докучать его голове, и только одному чувству в ней имеется место: «Идти и идти вперед!»
Не прячется за спины дружинников и воевода Любомир. Он не такой могучий, как князь, но держится, хотя ноги от усталости уже чуть не подкашиваются, а руки в короткие минуты затишья между вражеским атаками дрожат мелкой дрожью и кажутся чужими, семипудовыми, неподъемными. Но стоит услышать зов: «К оружию, братия!», стоит коснуться горячими ладонями липкой от крови рукояти, как дрожь пропадает и откуда-то берутся силы, чтобы вновь взмахнуть раз за разом клинком.
Продвигается дружина Всеволода, но несет потери. Уже не подбирают русичи своих павших и тяжело раненных, не несут с собой. Некогда подбирать и некому нести. Только каждый раз сжимают строй после павших от вражеских стрел и копий и не вставших с сырой земли, чтобы не дать ворогу ворваться в эти прорехи и щели.
А враг все жмет и жмет – и не передохнуть русичам, не утереть пот и кровь с лиц спокойно. Все приходится делать на ходу, мимоходом… Но от палящего солнца не отмахнешься, щитом червленым не заслонишься, и от жажды не укроешься. Что ж ты, Ярила, так пылаешь, что ж ты не пощадишь детей своих, внуков Дажьбожьих?!! Хотя бы за тучу зашел на время да очи зажмурил – вот бы и поубавилась жара лютая. А ты, Перун Громовержец, молниями-стрелами прыщущий! Что молчишь ты, когда славяне твои от вражьей силы бесчисленной погибают?!! Чего не вступишься, не поразишь громом и молниями ворогов?!! И ты, Стрибог, повелитель ветров! Куда спрятался, куда скрылся? Почему не застелишь вражьи глаза травой и пылью степной, почему не завернешь их стелы каленые, почему не развеешь их полки поганые?!!
Но позабыли древние боги внуков и детей своих, которые раньше Сварожичами, да Дажьбожичами, да Перуновыми внуками прозывались, так как предали забвению славяне-русичи сами этих богов, отказались от них за ненадобностью, возлюбив только Христа… Вот и нет им помощи ни от пращуров, ни от древних славянских богов.
Долго шли железным строем русичи, стирая в пыль подошвами сапог своих прошлогоднюю траву и новую мураву. И дошли до степного озера. Но, видать, когда прорвались к степному озерку, забыли они от жажды о ратном строе, толпой бросившись к сверкающим хладом и свежестью водам. Попытался князь Всеволод с воеводами навести порядок в расстроенной «стене», да не смог. Жажда разум застлала, как соленый пот очи.
Воспользовался хан Роман суматохой в «железном полку» князя Всеволода, разорвал своими воинами его на части, разлучил князя с курским воеводой.
Отбиваясь копьем и мечом от степных всадников у куста ракитового, видит Любомир, как на взгорке пеше сражается Всеволод, прикрываемый сзади мечником Иваном, как живым щитом. Не дает Иван Оглендевич подойти к князю с тылу: и конного и пешего рушит наповал своей страшной палицей о семи пудов. Но изловчился какой-то ворог и сразил Ивана копьем. Рухнул Иван на землю, оголив спину князя. Рванулся воевода Любомир к князю на помощь, но какой-то половец, не желая рисковать ни конем, ни собой, бросил издали в воеводу булаву на цепи, целя в голову. Треснул железный шлем на голове Любомира, подкосились ноги воеводские, померк свет в очах. Пал воевода Любомир под ракитов куст недвижимо…
***
С раннего утра звонят колокола по церквам и монастырям Курска, приветствуя светлое воскресенье и праздник Николы вешнего. Напоминают, что на следующий день, тринадцатого мая, день Лукерьи-комарницы, начало лета комариного гнуса, жадного до крови христиан. Звон колокольный стоит в детинце, стоит в посаде, на обоих его концах, доносится из пригородной слободки. Соревнуются курские звонари в мастерстве и сноровке колокольного звона.
Вроде бы и весело звонят колокола, да не радует их звон в этот раз княгиню Ольгу. «Где же мой сокол ясный? – грустит Ольга по мужу, – хоть бы весточку что ли из Поля Половецкого в дом родной подал… Хоть с воробышком, хоть с горлицей-птицею…»
Но нет вестей из поля Половецкого ни худых, ни радостных… Только отчего так тоскливо на сердце у княгини, что даже возня дочурок ее не радует?..
После того, как князь Всеволод увел в поход дружину, княгиня, войдя с головой в княжеские и хозяйственные дела, если честно сказать, особо не беспокоилась о муже. Одно время даже в ратном доспехе его пробовала щеголять, чтобы более мужественно выглядеть в глазах курян. Правда, вскоре устала от этого – мужнин доспех совсем не легок был – и стала ходить в своей обычной одежде. Но чем дольше Всеволод отсутствовал, тем больше Ольга задумывалась о его судьбе и о судьбе ушедших с ним ратников.
Она пыталась успокоить себя, мысленно говоря, что все ее страхи надуманы, что муж вскоре возвратится и не просто возвратится, а с большим полоном и богатой добычей. На какое-то время страхи отступали, но потом вновь возвращались с прежней силой. И только дела и заботы на какое-то время отодвигали их в сторону. Но стоило заботам и трудам по княжеским делам убавиться, как сердце княгини наполняла сосущая душу тоска: «Что со мной станется, если, не дай Бог, Всеволод падет? Как княжий удел сохранить, когда Всевышний сынов не дал? Как город стольный уберечь, если ворог пожалует?»
И действительно, княгине было от чего задуматься: с Всеволодом из Курска и окрестных городков ушли почти все вои-дружинники. В Курске, Ратске, Липовце, в порубежных со степью острожках Суджанском и Боянском, в городке Римове и даже в новом городке Дмитриеве, построенном где-то в верховьях реки Свапы и названном также и в ее честь Ольговским, осталось не более одного – двух десятков воинов, имеющих не только ратную справу, но и ратный опыт, на которых была возложена охрана городских ворот и детинца от ночных татей да помощь вирникам и мытарям в сборе мыта и виры.
Правда, было множество свободных и крепких мужчин-курян среди ремесленного люда, среди посадского народа: кузнецов, гончаров, кожевенников, шорников, башмачников, плотников, ткачей, бронников да охотников. Да они были только здоровы медовуху по праздникам пить, да песни срамные по вечерам горланить. Ратному же делу, почитай, совсем обучены не были. А если когда-то и обучались, ходя с князем в качестве городского ополчения в походы, то давно их позабыли.
Правда, Ярмил, оставленный князем для присмотра за стольным градом, да старосты посадских концов, желая разогнать сомнения княгини, заверяли, что город крепок и никакому ворогу его не взять. «Бог не даст – свинья не съест!» – говорил он всякий раз, когда княгиня донимала его своими опасениями. Только это мало успокаивало. Вот и сегодня: колокола вроде бы весело переговариваются между собой, детинец перекликается с посадом, посад – с детинцем, и все вместе – с пригородными слободками. И народ на улице пестрый, веселый, разговорчивый, но тошно на душе у княгини, тошнехонько…
СПОЛОХИ НАД СЕМЬЮ
Сознание медленно возвращалось в покалеченную ударом тяжелой цепной булавой голову курского воеводы. Почему-то вокруг было сумрачно, хотя он вдруг отчетливо вспомнил, что сражение происходило днем; перед глазами качалось конское брюхо и сильно шибало в нос конским потом. Любомир попытался пошевелить руками и ногами, чтобы убедиться, целы ли они, но не смог этого сделать, так как руки и ноги оказались связанными. «Видимо в беспамятстве в полон попал, – скользнула вяло мысль, пробиваясь сквозь сено разрозненных обрывков мыслей и тупую боль, – и теперь, перебросив через лошадиный круп и связав для верности руки с ногами, везут в свое стойбище поганые…»
В это время мелко рысивший конь, несший на своем крупе курского воеводу, то ли оступился, попав одной ногой в яму, то ли просто сменил ногу, однако Любомира так при этом встряхнуло, что он невольно ойкнул.
– Что, воевода, оклемался? – послышался незнакомый голос из темноты. – А я еще там, у озерка, что недалеко от речки Каялы, когда отыскал тебя беспамятного, понял, что выкарабкаешься, не дашься костлявой старухе… Потому и подобрал.
– Ты кто? – задал Любомир вопрос через силу: в голове гудело так, словно по ней непрерывно били маленькими молоточками.
– Да твой старый знакомец… Не признаешь что ли по голосу? Хотя, как тут признать… виделись мимолетно-то… – Послышалось вновь из темноты.
– Голову так ломит, что и самого себя не признаешь… Ты бы, что ли, на коня посадил, раз добрый человек, а то везешь как куль с мякиной… – тихим голосом попросил воевода, смутно догадываясь, что все-таки говорит с ним кто-то из русичей, а не из половцев. – Руки, ноги затекли, и в голове, словно в соборе на Велик день, колокола гудят…
– Что человек – это верно, а добрый или не добрый – потом судить станешь… – Отозвался человек, назвавшийся старым знакомцем. – Однако вижу, действительно оклемался, раз посадить на коня просишь. Что ж, посажу… только, смотри, не упади.
Незнакомец остановился, соскочил со своего коня, взял под уздцы лошадку, везшую воеводу, и стал то ли ножом, то ли вынутым из ножен кинжалом перерезать путы на руках и ногах воеводы. Затем помог Любомиру, на котором, к слову сказать, сохранилась изрядно помятая и местами порубанная вражескими мечами и топорами бронь (в отличие утерянного шлема и оружия), усесться на лошадь верхом.
– Держись, – посоветовал он, передавая повод уздечки. – Упадешь – подбирать опять с земли больше не стану… Хоть и не грузен ты по воеводскому чину, да пуп свой надрывать второй раз неохота. И так не знаю, зачем спас тебя… ведь не питаю я любви к боярам да князьям, лишающим добрых людей свободы по своей прихоти или жадности… Не питаю. А вот спас зачем-то… нашел мороку на свою голову…
Как не вглядывался курский воевода, которому было неприятно выслушивать сетования своего спасителя по поводу нелюбви к боярству и князьям, в смутные очертания незнакомца, опознать его не смог, поэтому некоторое время спустя вновь спросил:
– Так кто же ты, мил человек? Русич, спасшийся в сече, или половец? По обличью и по говору, вроде русич… а так, бог тебя знает…
– Уж точно не половец, – усмехнулся мужчина. – Хотя и русичем называться мне уже не стоит… Бродник я вольный, казак, или же русский изгой… это кому как приглянется, – после недолгого молчания добавил он. – Похожий на тебя киевский боярин подмог тому… стать изгоем. Любушка моя, видишь ли, ему приглянулась. Да я не уступил. И стал он на меня лжу да клевету перед князем возводить, головы моей да живота доискиваться…
– А князь? – вырвалось у Любомира помимо воли, так как знал, что князь...
– Что князь? Князь сторону боярина своего, Прокла Гордееча, разумеется, принял: ведь ворон ворону глаз не выклюет, и рука руку моет… Вот и пришлось, прибив малость боярина того, изгоем стать, чтобы безвинно не пострадать, а Любушка моя от тоски утопилась… Об этом я позже узнал… Однако, став бродником и волю сохранив, брата вашего особо не жалую…
И тут до курского воеводы, несмотря на головную боль, дошло: «Уж не тот ли это бродник, который когда-то Зовуткой ради зубоскальства и похвальбы назвался?»
– Не Зовутка ли часом, мил человече, будешь? – задал Любомир вопрос, особо не надеясь на ответ.
– Признал, признал, – невидимо ослабился в усмешке спаситель Любомира. – Думал, не признаешь… Изрядно помят был и весь в крови. Даже удивительно, что в себя пришел… Живуч, значит, ты, воевода… Видать, ангелы твои зорко за тобой следят, что не позволили душе твоей из раненого тела в кущи небесные отлететь…
– И куда мы, мил человек, скачем? – задал очередной вопрос Любомир, преодолевая подкатывающую к горлу тошноту и боль во всем теле.
– На кудыкину гору, воевода. И не скачем, а черепахой ползем… разве эту езду можно скачкой назвать… – отшутился бродник. А потом, словно мимоходом, но с явственным желанием уязвить, добавил: – Вот вылечу тебя, да и подарю за знатный выкуп какому-нибудь половецкому хану… Все же не рядовой гридень – воевода целый, боярин… Как на это смотришь, а?
– Да за такого меня и ногаты не дадут, – скривившись от нового приступа боли, отозвался в тон броднику Любомир. – Ты лучше скажи мне, куда мы «ползем» и что с князем курским Всеволодом Святославичем? Чем закончилась сеча у озера?
– Чем закончилась сеча, скажу: поражением русских дружин, а что стало с князем твоим – не знаю… Скорее всего, в полон попал: уж очень шумно радовались степняки в том месте, где князь твой сражался. Так только по живому пленнику хлопочут – к мертвому какой же интерес… Я издали за происходящим наблюдал, чтобы самому в полон к половцам не угодить. Хоть и имею я зуб на князей да на бояр и не очень я жалую их, да все равно кровь одна у нас течет – русская… вот и наблюдал. Знаешь ли, сердце кровью обливалось, когда видел, как стрелами половцы издали полк расстроенный разили, а помочь не мог. Что бы я смог один сделать? Да ничего. Один в поле – не воин… А ползем мы к русскому порубежью… куда же еще ползти…
– А со мною как?
– С тобой, воевода, просто: когда половцы, ликуя, покинули ратное поле, уводя тех, кто остался жив и попал в полон, я потихоньку наехал туда о двуконь, чтобы таких, как ты, горемык поискать, да и наткнулся на тебя. Застонал ты в беспамятстве. Вот и вывез… Не застони ты, случилось бы, что и прошел мимо… Я же говорю: ангелы твои не дремали…
Бродник, поведав о последних мгновениях неравного сражения, замолк, возможно, находясь под впечатлением собственного рассказа и оживших воспоминаний той грустной картины увиденного. Молчал и Любомир, прижавшись всем телом к конской шее.
Небо над степью было звездным и немыслимо высоким. Лунный свет от почти полной луны мягко лился над притихшей степью. Свежие лошадки бродника, масть которых в темноте было не разобрать, тихо рысили, держа путь по звезде в рукояти Малого Ковша, которую за ее неподвижность на ночном небесном своде во все времена года еще называли Пупом Мирозданья. Рядом с Малым, но немного правее и ниже его, крупными звездами загадочно искрился Большой Ковш, которым, если верить старинным славянским ведам и сказам, бог Сварог во Сварге черпал молоко, даваемое небесной коровой Земун, чтобы напоить тем молоком роды славянские при их появлении на свет божий. Ведь полагалось родам тем быть крепкими и сильными, никем и никогда непобедимыми.
Под утро луна скатилась за окоем, отчего мрак в степи только сгустился.
– В другое время я бы предложил хоть немного подремать, – высказался по данному факту бродник. – Но только не сейчас. Сейчас, несмотря на все твои раны, нам надо как можно дальше удалиться от Каялы на север, чтобы скопившиеся там половцы не обнаружили нас. Придется, воевода, потерпеть… При свете лучше отыскать где-нибудь в яругах укромное местечко, в котором можно без особой опаски и раны твои перевязать, и час, другой отдохнуть…
– Потерпим. Чего уж там… – тихо отозвался воевода, держась из последних сил в седле. Благо, что лошадка ему досталась тихая, без норова, которая, словно понимая состояние своего седока, держала ход ровный, без рывков и взбрыкиваний. – Ты на меня не смотри: как-нибудь сдюжу… Ты к порубежью нашему поторапливайся… предупредить надо… пойдут ведь половцы на Русь…
Любомиру было трудно говорить: раны и множественные ушибы давали себя знать, сознание мутилось; он, того и гляди, готов был вновь впасть в беспамятство.
– И я так думаю, – согласился со словами воеводы бродник, рыся рядом с Любомиром, чтобы в любой момент успеть поддержать его в седле. – Пойдут поганые на Русь. Страх они потеряли, разбив полки Игоревы. А еще жаждой мести горят: считай, тысяч семь–восемь вы их положили и покалечили… Как тут о мести не подумать?!!
– Дело, мил человек, не только в мести, – возразил курский воевода броднику-спасителю, несмотря на свою слабость, – и не в поражении Игоревой рати…
– А в чем? – был недоволен бродник, что даже острой иронии в голосе не скрыл.
– А в том, – собравшись с духом, ответил Любомир, – что князь северский с братьями и дружиной не смог сорвать уже начавшийся поход поганых. Он только лишь смог его временно приостановить и отодвинуть, как ни печально…
– Ну, что ж, – не стал больше спорить бродник. – Ты – воевода, тебе виднее…
– И опять дело теперь не во мне, а в том, чтобы поскорее наших людей о надвигающейся беде предупредить, чтобы отпор дали… да от полона упаслись… Если мне суждено в степи умереть, то ты, Христом Богом тебя заклинаю, доведи сие до начальных людей русских! Пусть приготовятся.
– Доведу, будь спокоен, воевода. Но и сам о худом не мысли… Поверь, еще поскачешь на борзом коне, еще мечом-кладенцом помашешь!
– Постараюсь, – улыбнулся через силу Любомир. А потом, поднабравшись сил, снова спросил бродника: – Что это мы все обо мне да обо мне… Поведай-ка мне о своем атамане, как бишь его звали…
– О Ненасыте что ли?.. – поскучнел бродник.
– Вот, вот…
– Так разошлись наши с ним пути… разбежались! Теперь каждый сам по себе… каждый сам себе и брат, и сват, и атаман…
– С чего бы? – искренне удивился курский воевода, вспомнив атамана бродников, помогшего дружинам Игоря на Мерле полонить степняков хана Оболвы.
– А с того, что он стал союзником половцев…
– Шутишь что ли? Наверное, о полоне говоришь… – забыв про боль, спросил Любомир.
– Какие тут шутки. Чтобы спасти казачков своих да поиметь хоть малую толику в добыче от полков ваших, вступил Ненасыт в союз с Кончаком…
– А ты?
– А я не захотел, и стал изгоем среди изгоев. Сам себе теперь и казак, и атаман…
– Но как он мог? Ведь половцы всем христианам вороги… – возмутился Любомир.
– Ненасыт-то? Мог. Конечно, мог… Ведь наши князья могут?.. Да еще не только в союз с половецкими ханами вступают, но и друг на друга их водят, города и веси русские вместе с ними же грабят, дорогу на Русь показывают! Так почему же ему нельзя? Можно. Казачков своих он как-то спасать должен же был? Вот и спасал, как мог…
Курскому воеводе крыть было нечем: в словах бродника, не пожелавшего назвать своего имени, была сущая правда. Ведь не раз и не два в союзниках с тем же Кончаком были и князья черниговские, и князья северские. Князь Игорь однажды даже спас жизнь этому хану. Так чем же на самом деле разбойничий атаман поступил хуже светлых князей, вступив в союз с половцами против князей северских? Да ничем. Воевода замолчал, и дальнейший путь ночные всадники проделали молча.
Утром, когда рассвело, бродник, как и обещал, присмотрел укромный уголок, заросший низким кустарником, в одном из пологих оврагов и сделал привал. Сначала он помог Любомиру, морщившемуся от боли, сползти на землю и лечь подстилку из прошлогодней травы. Потом, расседлал лошадей и пустил их пастись тут же в низине, чтобы не были видны из степи. И только после этого занялся раненым воеводой. Сняв ратный доспех, осмотрел тело. Ран и порезов не нашел, что посчитал добрым знаком. Множественные же ушибы, покрывавшие руки и все тело синяки, во внимание не принял: пройдут. Что за муж, который без шрамов и синяков ходит?! Ведь, если верить людской молве, то они, шрамы и синяки, мужчину только украшают. Чем и поделился с воеводой.
Впрочем, одним осмотром бродник, упорно не желавший называть своего имени, как полученного от священника при крещении, так и от родителей, не довольствовался. Он, вынув, из переметной сумы тряпицу, с завернутыми в нее деревянными плошками, заполненными различными мазями, приготовленными на топленом сале и травах, аккуратно смазал этим зельем самые обширные по его мнению ушибы.
– Так скорее заживет, – буркнул он, втирая грубыми пальцами зелье в тело и, заодно, массируя его. – Еще бабка моя говорила, а она, поверь, воевода, знала толк в травах и зельях.
– Охотно верю, – заверил бродника Любомир. – Доводилось, не раз таких встречал… Впрочем, и сам кое-что в этом смыслю… ведь не всегда же я воеводой был. Мне и малым человеком быть приходилось, но об этом как-нибудь в другой раз…
– Вот и хорошо. А теперь глотни маленько, – подал бродник искусно изготовленную русскими умельцами деревянную сулейку с медовым взваром, также вынутую им из переметной сумы, – да поспи чуток, а я за лошадьми пригляжу. Хоть и приученные на мой зов или посвист спешить к хозяину, но как говорится, береженого Бог бережет, а небереженого…
– А небереженого, – опередил его воевода, пряча за улыбкой печальных глаз и боль избитого тела, и благодарность броднику, и размышления о будущем Посемья, куда вот-вот могли нагрянуть несметные степные полчища, уже ничем и никем не сдерживаемые, – половец стережет.
– Получается, что так.
– А взвар не бабка ли учила отваривать? – отхлебнув из узкого горлышка хмельной напиток, поинтересовался Любомир.
– А что?
– Зело крепок. Не взвар, а живая вода из сказок – бодрит и сил придает.
– Верно, – впервые за все время знакомства улыбнулся бродник, по-видимому, вспомнив целебные свойства медового взвара. – Сам не раз благость эту на себе испытывал. Впрочем, достаточно языком молоть, почивай. Наговориться еще успеем…
Под вечер бродник, так и не пожелавший открыть свое имя, вывез курского воеводу к Северскому Донцу.
– Отсюда до городка Донца рукой подать, – констатировал бродник Зовутка, когда они, найдя брод, переправились на левый берег, более возвышенный, чем правый, и изредка покрытый перелесками. – Половцы лесов не любят – им простор степной подавай; нам же леса – охрана и защита. Передохнем немного – и снова в дорогу, пока луна путь подсвечивает. В Донце сдам тебя с рук на руки тамошним начальным людишкам, а сам назад поворочусь… к своим… вольным людям.
– Может, и дальше со мной пойдешь, до Курска? – попросил воевода. – Вижу, муж ты бывалый, опытный. Там сейчас таких надобно будет… С княгиней Ольгой Глебовной переговорю – в сотники пожалует. Ведь кто-то должен же ополчение возглавить, оборону обеспечить граду…
– А сам?
– Да какой с меня сейчас воевода, – был откровенен Любомир. – Тут еле на лошади сижу. Ни рукой, ни ногой пошевелить без стона не могу. А ты говоришь…
– Ничего, пройдет. К княжеским лекарям да знахаркам попадешь – вмиг заговорами да отварами на ноги поставят!
– Твоими бы устами да мед пить! Только я в чудесное излечение особо не верю. Время надо, да будет ли оно, это время… Вот бы ты на первых порах и подмог курскому наместнику Ярмилу да прочим начальным людишкам, а?
– Нет, воевода. И еще раз нет, – твердо заявил бродник. – Уж уволь от такого… Не в обиду тебе будет сказано, но как гусь свинье не товарищ, так и вольный бродник или казак никогда не станет товарищем боярам и их детям. Сказал, что до первых начальных людей русских довезу, значит довезу. А остальное – уж без меня решайте… тут я вам не помощник.
– Так я тебя не к службе боярам призываю, а на службу люду русскому. Ведь от поганых в первую очередь простые смерды да люди посадские пострадать могут…
– Все равно, воевода, – был непреклонен бродник. – Чего сдуру голову в пасть зверю совать. А что тебе помог – так судьба твоя с моей схожа: и ты, как слышал, был изгоем… правда, церковным… И звали тебя когда-то по-крещеному Никодимом.
– Откуда знаешь? – удивился Любомир. – Я и сам о том, считай, позабыл.
– Слухом земля полнится, – с грустной миной на лице отшутился бродник. – Особенно, когда слухи не очень-то веселые…
– Тогда что ж, – вынужден был смириться с неудачей воевода Любомир, – и на том, что сделал и еще сделаешь, спасибо. И помни, что на Руси любой долг платежом красен. А ежели передумаешь, то только шепни – слово мое твердо.
Когда в Донце, куда прибыли избитый и израненный курский воевода и спасший его обитатель донских лиманов и яруг, называвший себя то изгоем, то казаком, то бродником, там вначале страшной новости не поверили, думали, что это вражьи козни и наветы. Даже хотели воеводу и бродника схватить и в яму посадить, чтобы народ не смущали. Но когда местный воевода Ратай, лично знавший Любомира, осмотрев раны курского воеводы, вынужден был признать правдивость печальных вестей, то скорбь и печаль повисли над градом, одиноко стоящим в степи. Сюда в первую очередь могли нагрянуть половцы.
Немедленно были даны сигнальные дымы, а воеводские бирючи и глашатаи, оседлав коней, полетели во все веси, предупреждая селян и прочий люд о необходимости сбора ополчения и выставления дозоров, чтобы не попасться половецким загонщикам и разъездам.
На глазах у курского воеводы степной городок, стоявший на самой границе с полем Половецким, стал готовиться к осаде и отражению вражеского нашествия. Трубачи сыграли «Тревогу!», княжеские гридни, специально оставленные в городе для несения охранной и дозорной службы, спешно надевали доспехи и опоясывались мечами. Посадские старшины созывали ополчение и указывали участки обороны на крепостной стене. Женщины и отроки поспешили с ведрами и бадейками к недалекой речке, чтобы пополнить и без того почти полные кадушки и деревянные чаны, расставленные как вдоль стены, так и у домов, водой на случай тушения зажигательных стрел и пожаров. «Все, как у нас в такой час делается, – отметил с удовольствием Любомир. – Что, значит, жить на порубежье».
Накормив, бродника отпустили, а курского воеводу, попарив в специально натопленной баньке, ибо нет на всем белом свете лучшего лекарства, как русская банька, переодев в чистые одежды, в сопровождении двух конных воинов при заводных лошадях отправили в сторону Римова городка.
– Прости, брат, – вместо напутствия на дорогу, извинялся Ратай. – Дал бы более сопровождающих, да сам понимаешь, мне теперь каждый ратник, каждый всадник на вес золота… Ты уж не обессудь…
– О чем речь, воевода, – сказал на то Любомир, которому после бани и снятия доспехов, немного полегчало. – И так спасибо за хлеб-соль. Готовьтесь к обороне, и храни вас Бог!
Пока Любомир торопливо прощался с донецким воеводой, собираясь отбыть через верховья Ворсклы-реки к Римову, обгоняя его и сопровождавших воев, печальные и тревожные вести понесли на Русь, передаваемые, как эстафетные палочки, черными дымами сторожевых вышек.
Увидев сигнал, еще не ведая о всех обстоятельствах грядущей беды, русичи бросали все дела и спешили спрятать подальше скарб и скотину. Селения вымирали, даже собачьего лая в них уже не было слышно, не то чтобы веселых голосов и беззаботного детского смеха. Женщины, как наседки, подгребали поближе к себе малых ребятишек, вытирая украдкой концами платов набегающие слезы. Отроки, подражая отцам и дедам, опоясывались мечами, а если мечей на всех не хватало, что ни говори, дорогая вещь, брали в руки топоры, вилы и косы. У смердов ратных доспехов не было, откуда было взяться им у простых оратаев и сеятелей, поэтому повседневная дерюжка или кожушок им были и одежонкой и доспехом. Выпрягая из дровней, оседлывали соловушек да саврасок. Если не было боевых седел, ехали охлюпком, подстелив под зад попону или дерюгу. Жаль было, конечно, кормильцев: вдруг вражья стрела поразит – и не станет кормильца, но и так поганый половец мог найти и опять без кормильца оставить. Так уж лучше… У кого не было лошадки – шли пешими.
Тянулись к градам, где были княжеские воинские люди, поставленные ополчение собирать, разбивать на десятки и сотни, вооружать и основным ратным премудростям обучать. Но были и такие, которые надеялись в укромных местах, известных только им одним до поры до времени отсидеться. Но таких было мало, так как все понимали, что один – в поле не воин, а на миру и смерть красна.
Но велика Русь. Находились в ней и глухие места, куда ни дымы сигнальные, ни бирючи не доходили. В этих местах смерды, уходившие подальше от завистливых боярских глаз и загребущих рук, не зная о надвигающейся беде, не прятались, хоть и жили, как всегда, с опаской. Однако, опаска со временем притупляется, поэтому очень часто становились бедные оратаи добычей двуногих степных «волков».
ТРИДЦАТЬ СЕРЕБРЕНИКОВ
Боярин Ольстин слово, данное им половецким ханам, сдержал: подговоренные им ковуи, прихватив все, что можно было прихватить из обоза князя Игоря, похитив коней Игоревой рати, воспользовавшись «прорехой» между половецкими ордами, бросили союзных им русичей на произвол судьбы, думая только о собственной шкуре. Боярин дураком никогда не был: не каждый умудрится тайно сожительствовать с княгиней и при этом быть у князя в доверенных лицах. Ольстину это удавалось. А потому он четко понимал, что половецкие ханы, в том числе и его хороший знакомец Кончак, не позволят ему скрыться с золотом, переданным ими на подкуп ковуев. Понимал, но зла на половецких ханов не таил: будь он на их месте – сделал бы то же самое! Однако и попадаться в руки половцев ему совсем не хотелось, поэтому, поразмыслив, пришел к выводу, что половцы его станут искать в сторону русского порубежья и вряд ли сообразят искать его у себя в тылу, у берегов Хазарского моря. Так почему бы ему не разделить ковуев на две части? Большую часть с Беловодом Просовичем направить прямо в сторону родного Посулья, а с меньшей удрать на полдень, к синим водам Хазарского моря, чтобы там переждать некоторое время, а когда страсти в степи улягутся, потихоньку, не спеша, перебраться к Чернигову. Просович с боярином согласился и, как только вырвался с ковуями из половецкого кольца, сразу же взял направление к верховьям Сулы.
Ничего не скажешь, хитер был черниговский боярин, на всякие выдумки тороват, но и старый степной лис Кончак простаком никогда не слыл. Он давно все продумал и все шаги «своего знакомца» давно просчитал. Вот и дал оторваться ковуям от полков Игоревых, а потом, как и задумал, бросил им вдогонку свои свежие тысячи воинов. И никакая хитрость черниговскому боярину не помогла: у топких берегов моря настигли половцы Ольстина и его ковуев, загнали в топь и почти всех перебили стрелами издали. Самого же Ольстина, выполняя наказ хана, взяли в полон со всеми золотыми монетами и доставили к Кончаку.
– Рад тебя видеть живым и здоровым, боярин Ольстин, – наигранно обрадовался Кончак. – Вижу: не помогли тебе тридцать сребреников, – с откровенной уже издевкой полюбопытствовал он, намекая на библейскую историю с Иудой, продавшим за тридцать серебреников Христа. – А мне вот помогли! К тому же от меня ушли, но, сделав дело, ко мне и возвратились!
Кончак, конечно, никогда христианином не был, но годы общения с колхами в Грузии и Колхиде, когда он был еще мальцом, а его отец Отрок служил в личной гвардии царя Давида Строителя, и позже, когда он поддерживал довольно тесные отношения с русскими князьями, в том числе и северским князем, Игорем Святославичем, помогли ему уяснить основные постулаты христианского учения, некоторые библейские сюжеты и истории. Вот и воспользовался он своими знаниями, беседуя с новым полонянином.
Понурил голову хитрый боярин. Что он мог ответить хану? Да ничего. Если раньше у него был выбор: попытать ратного счастья и вместе со всеми пробиться к родному порубежью или пасть в бою, то теперь никакого выбора не было. Раб он и есть раб: без воли, без выбора, без слов, без будущего…
– Ладно, живи уж,– махнул рукой Кончак, словно бросил кость голодной собаке. – Потом видно будет, что с тобой делать… То ли выкуп истребовать с супруги твоей, то ли князю Игорю на суд отдать… когда тот станет свободным… Недосуг мне ноне с тобой лясы точить, дела ждут. Великие дела!
Хан Кончак не обманывал Ольстина, когда говорил, что его ждут великие дела и что ему недосуг возиться со старым знакомцем. Он действительно спешил: вот-вот должен был начаться курултай. Ханы, беки и беи, созванные Кончаком и Кзаком на курултай должны были решить, куда им направить своих быстрых коней: на Киев и Переяславль, где они не раз были биты, чтобы отомстить за свои поражения, или же в Посемье, оставшееся без своих князей и дружин, где полон им уже был заранее определен самим небом.
Долго спорили ханы, приводя доводы как за то, чтобы продолжить поход на Переяславль и Киев, сорванный появлением в степи полков северского князя, так и за то, чтобы совершить набег на осиротевшие города и веси Северского и Курского княжеств. Спорили до хрипоты, до пены у рта.
Кончак, желая отомстить переяславскому князю за свое поражение на Хороле, где льстивыми словами, где упреками, а где и явными угрозами призывал всех ханов идти на Переяславль – один из богатейших городов Руси, где даже крыши княжеских теремов, не говоря уже о церквах, крыты золотом.
– У каждого будет золота столько, что не унести, – обольщал он жадных до золота степных вождей. – И за поруганную честь наших павших бойцов отомстим, – взывал заодно он к чувствам мести со стороны сородичей. – Иначе не простят нам духи павших своей пролитой крови.
– Что нам золото переяславское, добытое кровью, – не соглашался с ним и настаивал на своем хан Кзак, понесший самые большие потери из всех половецких орд, – когда на Посемье можно взять столько полону, не пролив и капли своей крови, что и золота переяславского да и киевского не хватит, чтобы этот полон выкупить! Да и золота там не менее.
Долго спорили сторонники обеих ханов друг с другом, не раз и не два к шаманам – сихирче, гадавшим по дымам и по бараньей лопатке, – обращались, пока не решили отправиться в поход на Русь двумя войсками. Сихирче немало тому способствовали, желая пресечь начавшийся раздор среди ханов, грозивший срывом похода на Русь.
Одно войско, в пятнадцать тысяч воинов, возглавил Кончак, направив острие похода на Переяславль; другое, такой же численности, возглавил с согласия ханов Кзак, избравший для нападения беззащитное Посемье.
Но перед тем как отправиться в поход, и Кончак, и Кзак пересчитали доставшийся им полон от полков князя Игоря. Он был не мал: около трех тысяч русских гридней стали пленниками и были разведены по всем ордам, участвовавшим в сражениях. Это обстоятельство лишь подстегнуло ханов к походу в надежде на новых пленников, в том числе на золотокосых и голубоглазых русских полонянок, рослых и сильных, способных улучшить род кыпчаков новой кровью, которых было полно в землях русичей. Кроме приятного – дележа полона – пришлось делать и малоприятное: предавать земле павших воинов, как своих, так и русских. Ханы мора в степи не хотели, а потому были вынуждены честно поступить не только со своими павшими воинами, но и с русичами. Огромные могилы, разом на двести тел, освобожденных от ратных доспехов и богатой одежды, рыли кетменями, обломками мечей, а то и просто голыми руками, русские полоняне. Они же под присмотром вооруженных половцев и стаскивали со всей степи в эти могилы трупы, а затем засыпали землей, возвышая курганы. Даже на могиле павших русичей половцы позволили насыпать холмик и установить крест из обломков копий, ибо искренне боялись, что души не погребенных, не преданных земле, а брошенных на съедение волкам да прочим тварям тел, будут мстить живым.
Отдавая дань степным традициям, заведенным еще дедами и прадедами в незапамятные времена, каждый половец принес на погребение горсть земли и бросил с короткой молитвой к Владыке неба – Тенгри. Когда все тридцать тысяч всадников свершили погребальный ритуал, то на местах захоронения половецких воинов образовались высокие холмы. И холмов этих было десятки и десятки. Они, как мозоль на глазу, постоянно напоминали детям степей о мщении. О мщении скором и ужасном. Похоронив павших и отдохнув пару дней, так как, несмотря на победу, все степные воины были сильно измотаны бесконечными сражениями с полками князя Игоря и нуждались в отдыхе, половецкие ханы повели свои орды на Русь. Во все времена половцы ходили в набеги о двуконь, чтобы быть маневреннее и быстроходнее, что сулило немалое превосходство перед противником, и на этот раз они не изменили себе. Каждый воин имел не менее одного заводного коня – не только чтобы давать передышку своим скакунам, но и чтобы нагрузить заводного богатой добычей, которой, как мечталось степным волкам, на Руси было без счету и края.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ЗЛАТО СЛОВО
ЗАГОРОДИТЬ ПОЛЮ ВОРОТА!
– Княгиня! – перепугав княжон, игравшихся с матерью, и кормилицу Прасковью, занятую княжичем Святославом, ворвался в княжескую опочивальню Ярмил. – Ольга Глебовна! Беда!
– Всеволод? – замерла княгиня на месте.
– И Всеволод…
– Убит, пленен?
– Скорее всего, в полон попал… – заикался Ярмил. – Точных известий нет.
– Откуда вести?
– Римовцы воеводу раненого доставили…
– Любомира?..
– Любомира.
– Где он? – беря себя в руки, встала княгиня. – Веди к нему.
– В гридницкой… с дороги передыхает.
– Сильно поранен? – по-деловому задала она очередной вопрос, решив, что лишние эмоции княгине не к лицу, что ей надобно быть твердой и сильной.
– Раны, говорит, неглубокие, да тело сильно побито, места живого нет…
– Были бы кости, – совсем не по-женски, а как бывалые и огрубевшие в сечах вои, жестко заметила Ольга Глебовна, – мясо нарастет. А вот кто мне мужа павшего, а деткам отца родимого вернет?!!
Однако взяла себя в руки и, сопровождаемая Ярмилом, стараясь держать твердый шаг, направилась к гриднице.
– Прости, княгиня, – встал, постанывая, с лавки Любомир. – Не уберег я князя от полона. Меня первого вороги поразили, оглушив. Не будь шелома на голове, не разговаривали бы сейчас… Перед тем, как упасть, видел я Всеволода… Словно пардус, словно буй-тур, сражался он, окруженный со всех сторон половцами.
– Откуда же знаешь… о Всеволоде? – построжала голосом курская княгиня. И запечалилась.
– Спасший меня человек, бродник, про то сказывал, – опустил голову Любомир. – Думаю, ему стоит верить…
– Если жив, то выкуп надо собирать, – молвила, приседая на край лавки княгиня. – Только где его взять выкуп-то… братец Владимир Глебович точно не даст… Все распри их проклятые… все гонор княжеский
– Выкуп собирать, конечно, придется, – молвил тихо воевода. – Только…
– Что – только? – подняла курская княгиня замутившиеся тоской очи на воеводу.
– Только вначале надо ополчение собрать, да град к осаде приготовить, – последовал твердый ответ Любомира на последний вопрос княгини. – А еще упредить княгинь Агафью Ростиславну Рыльскую да Ефросинью Ярославну Северскую, начальных княжьих людей в Посемских городках… Да и к братцу твоему, князю Владимиру Глебовичу послать гонца скорого не помешало бы…
– Это еще почему? – задала вопрос княгиня без лишней эмоциональности.
– А потому, что вот-вот нагрянут половцы поганые на наше Посемье силой несметной, – пояснил Любомир горячо. – Поверь мне, княгинюшка, беда идет. Лютая беда! Так надобно приготовиться к достойной встрече!
– Откуда вести такие? – не очень-то поверила княгиня воеводе. – Какая сорока на хвосте принесла? А, может, головой, воевода, стал скорбен… после сечи-то…
– Тут и без сороки видно: они и так уже на Русь шли, вся степь уже под рукой ханов Кончака и Кзака собрана была… тысяч под сорок воинов… да мы им своим походом набег перебили… Вот они набег временно оставили да на нас всей силой и обрушились… Я уже из Римова направил бирючей в сторону Боянского и Суджанского острожков… с наказом предупредить княжеских наместников в Папаше, Выри и Зартые. Успеют ли?..
– Кажется, ты прав, воевода, – задумалась Ольга Глебовна: слова воеводы наконец-то дошли до ее сознания, замутненного печалью о муже. – Надо к обороне готовиться. Ярмил, – тут же обернулась она к сотнику, – не стой пнем, вели ударить от моего имени в набат, собирай горожан на вече. Пусть все знают, пусть все готовятся… А еще прикажи отрокам покликать ко мне в терем старост с концов да старших от всех ремесел: будем думу думать…
– Исполню, княгинюшка, – засуетился Ярмил, так и не обвыкший к своему положению в детинце, ему бы с мечом в чистом поле ратоборствовать, а не по княжескому терему днями без ратного дела слоняться. – Одним духом исполню.
Ярмил убежал, а княгиня преступила к дальнейшему допросу воеводы.
– Что с Игорем? С остальными князьями?
– Игорь и остальные князья в полоне, – тихо молвил Любомир. – Это я сам видел. Игоря вороги силой поимали, а князей младших Всеволод Святославич, заботясь об их юных жизнях, уговорил сдаться: едва на ногах от устали стояли… Ведь дети еще. Жалко стало…
И стал рассказывать княгине Ольге все обстоятельства пленения северского князя, сдачу Владимира Путивльского и Святослава Рыльского.
– Мой, значит, герой? Если не со щитом, так на щите, как древний эллин? – вцепилась в воеводу пристальными очами курская княгиня. И было не понять, то ли она гордится мужем, то ли негодует по поводу его безумной храбрости.
– Да, княгиня, Всеволод Святославич с курянами бился храбрее и мужественнее всех, – твердо вымолвил воевода, выдержав этот взгляд. – Я об этом могу где угодно и кому угодно сказать! Вот те крест! – перекрестился истово он.
– А ты как уцелел? – Все также цепко следила курская княгиня за выражением лица воеводы, как бы пропустив мимо ушей своих его последние слова.
– А меня оглушенного, как я уже ранее говорил, подобрал из воды один добрый бродник.
– Разбойник что ли? – скривились тонкие губы княгини в иронической ухмылке.
– Скорее несчастный человек, – мягко заметил Любомир.
– Возглавишь оборону града? – опять переходя на деловой тон, поинтересовалась Ольга Глебовна, но уже без прежней цепкости и колючести очей своих. – Или самой мужнюю бронь надевать да во главе ополчения вставать? – Не стесняясь воеводы, ладонями огладила она свой стан, начав от грудей и закончив бедрами.
– На первых порах, уж прости, княгинюшка, придется самой за город и народ порадеть, – извинился воевода, как бы не замечая жестов Ольги Глебовны. – Тело избитое гудом гудит, словно колокол церковный, и ноги едва держат. Чуток оклемаюсь, тогда в помощники, быть может, пригожусь. И бронь доставай – без нее ныне не обойтись!
В этот же день верховые курские ратники из числа городского ополчения, о двуконь поскакали с печальными известиями в города Посемья: в Ратск и Ольгов, в Рыльск и Путивль. По совету Любомира были направлены вестники на всякий случай в Чернигов к князю Ярославу Всеволодовичу и в Киев к Святославу и Рюрику. Не забыла Ольга Глебовна и о своем брате: и к нему поскакал курский гонец.
Но прежде, чем отправить гонцов, курская княгиня заставила их твердо натвердо заучить на память выверенное до слова короткое послание о судьбе русских князей из племени Ольговичей, детей и внуков Святославовых.
Ускакали гонцы, вестники печали – и пошел плач по Посемью. Да и как не быть плачу, когда осиротело Посемье, в одночасье лишившись всех своих князей-заступников. Как не быть плачу великому, когда отворились ворота для ворога, ворота Полю Половецкому, когда некому стало Русь со стороны Посемья прикрыть от лихих степных всадников-волков.
Как растревоженный косолапым лакомкой улей, гудело курское вече, созванное под вечер на городском торжище по слову княгини. Еще бы ему не гудеть, когда печаль и туга так нежданно-негаданно пали на голову курян: во многих домах и родах не стало кого-то из близких, павших на поле ратном или же попавших в полон-неволю. А еще надо было ждать прихода страшных в своей озлобленности степняков, возмечтавших о мщении и поругании христиан. Плач и стон поднялся над Курском.
Но вот на помост, окруженная суетливой толпой бояр, священников и лучших людей града, поднялась княгиня Ольга Глебовна, родная дочь Глеба Юрьевича, бывшего князем в Курске в смутные сороковые годы. В те самые годы, когда беда стучалась во врата града из-за княжеской междоусобицы, когда отец Всеволода, Святослав Ольгович держал руку Юрия Долгорукого и его сына Глеба Юрьевича против киевского князя Изяслава Мстиславича и его союзников Давыдовичей черниговских. Уберегли свой град тогда куряне, справились по-умному с бедой. Не в плате и княжеском одеянии, а в шеломе и броне, опоясанная мужниным мечом появилась княгиня Ольга Глебовна. Насмешливым взглядом обвела волнующееся вече.
– Я ли слышу плач и стенания? Не почудилось ли мне, куряне? Не помстилось ли?.. И вас ли я вижу перед собой, гордых и храбрых сынов нашего порубежья? Или сборище трусов и нытиков? Мне не послышалось ли, что раз пала курская дружина, то нас и защитить уже некому?!!
Толпа, услышав презрительные слова княгини, брошенные ее зычным, дышащим яростью и гневом голосом, вздрогнула, наливаясь злостью: тут такое горе, а княгиня насмешничает. Вздрогнула и… затихла.
– И не смотрите на меня с ненавистью, – продолжила зычным голосом княгиня. – Не сверлите и не жгите глазами своими! Я в таком же положении, что и вы: и мой муж, ваш князь, разделил судьбу с вашими братьями, сыновьями и отцами! Не бросил их, не сбежал. И он, если не пал на поле сечи, то в плену мается. Но я, как видите, не зарыдала, не залилась горючими слезами отчаяния, не сникла под тяжестью павших невзгод, не дала оседлать себя Жале и Туге, а, скрепив сердце, исполчившись, к вам вышла.
Толпа безмолвствовала, пораженная словами княгини своей. Не ожидали куряне такого от княгини, никогда не видели они ее такой, всегда прикрытой тенью князя Всеволода. Ольга Глебовна не пряталась от своих подданных, она посещала церкви, не раз и не два ее можно было видеть в нарядных одеждах во время празднеств и на торжищах, не отказывалась она быть крестной у простых жителей посадов. Но тогда она была всего лишь гордая и красивая женщина, пусть и княгиня, к которой привыкли и которую любили. А тут вдруг перед глазами курян явилась не просто княгиня, а воительница. Грозная и непреклонная.
– И теперь я, ваша княгиня, говорю вам: не время слезы лить и предаваться печали. Не время! Вот-вот может враг жестокий и коварный встать у врат града нашего… И мы с вами должны защитить этот град, защитить детишек наших малых и матерей старых, отроков осиротевших и вдов, только что овдовевших, – бросала она слова в притихшую толпу, уже остывшую и от злобы и горя. – Вспомните: вы же дети и внуки прародителей ваших Трояна и Руса, Словена и Сева, Сама и Кура! А детям этих славных пращуров не предстало предаваться тоске и печали, не предстало идти на поклон к Жале и Туге, к Каре и Маре! Соберем же волю нашу в кулак, запрем в сердцах наших боль и тоску, встанем на защиту рода нашего храброго! Не дадим ворогу глумиться над собой!
Она выхватила единым рывком меч из ножен.
– Меч – вот наш залог свободы! К оружию, куряне и курянки! К оружию! Защитим деток наших малых да стариков слабых! И пусть не будет места в наших рядах маловерам! Пусть сильные духом укрепят слабых, а слабые укрепятся силой и верой в нашу правоту. К оружию, куряне! Слава вам!
– К оружию! – ревела только что поникшая пот грузом горя толпа, воспламененная жаркой речью своей княгини. – Слава княгине! Слава Ольге Глебовне!
«Да, достойная жена своего супруга!» – скользнуло в мыслях Ярмила, стоявшего рядом с княгиней.
– Святые отцы, – обратилась княгиня уже более спокойным голосом к священному клиру, – приводите народ к присяге. Благословляйте на ратный подвиг. А вы, воинские люди и нарочитые, – поворотилась она уже к боярам, посадским старейшинам, начальным людям городских концов и гостям торговым, – вооружайте ополчение да готовьте к обороне града.
Получив указание, засуетились и святые отцы, приступив с молитвою к благословению курского люда на ратный труд, и уже не стояли испуганными стайками черного воронья, как было это вначале; задвигались, отдавая распоряжения начальные люди. Куряне, почувствовав твердую и властную руку, успокоились, стали готовиться к возможной осаде и к отпору ворогам.
Не прошло и суток, как Курск уже был готов не только к отпору, но и к приему слободского и сельского люда со всем скарбом и со всей животиной. Благо, что все работы, связанные с севом, были окончены. Дубовая стена, окружающая курский посад, была крепка и в особых заботах по ремонту и укреплению не нуждалась. Вот тут и вспомнили куряне добрым словом своего князя, настоявшего когда-то на ее ремонте. «Не зря, значит, спины гнули. Пригодилось».
Князь киевский, Святослав Всеволодович, исполнив свои дела в Карачеве и Брянске, заключив ряд с тамошними князьями о совместном походе этим летом в земли половецкие, с малой дружиной возвращался в ставший уже для него родным Киев. Лесные дороги, так как Карачевский край в отличие от других земель русских, в том числе и от Киевского и от Переяславского княжеств, был в сплошных лесах, уже подсохли, а потому кони князя и его дружинников шли ходко. Настроение у Святослава было приподнятое: все задуманное ему удалось, князья Верхних земель обещали воинскую помощь и свое участие, дни стояли теплые и сухие, что также в немалой степени способствовало хорошему душевному настрою. Свежая сочная зелень лесов радовала взор, пение вернувшихся птиц – слух. «И жизнь хороша, и жить хорошо!» – с легким шуршанием прошлогодней травы выстукивали копыта коней в унисон княжеским мыслям.
Скоро исполнится десять лет, как Святослав Всеволодович, бывший князь северский и черниговский, хоть и с перерывами, но сидит на золотом киевском столе. На столе его великих пращуров, дедов и прадедов, на столе отца его Всеволода Ольговича, не только воинской славой и удачей забравший его у Мономашичей, но и природной хитростью, и лукавством и сметкой.
Легкий ветерок игрался княжеской хоругвью и путался в полах пурпурной епончицы – подарке византийского императора Андроника Комнина по случаю его восшествия на Византийский престол в 1183 году от Рождества Христова. Это был ответный подарок на золотой ковш с цветными каменьями по рукояти, отправленный с посольством в Константинополь Святославом.
По пути, как и мыслил, заехал Святослав Всеволодович в Новгород-Северский, чтобы сговорить на совместный поход князя Игоря, своего двоюродного брата, с которым в последнее время отношения как-то не особо ладились: Игорь все не мог простить киевскому князю обман с Черниговом. Когда-то Святослав, рассерженный на брата Ярослава, откровенно намекнул северскому князю, что передаст Чернигов ему, забрав у Ярослава. Намекнуть-то намекнул, да слова своего не выполнил, пожалел родного брата, не забрал у него Чернигов. С тех пор между ним и Игорем словно кошка черная пробежала: вроде и открытой вражды нет, но и доверия былого уже не существует. Заехал – и был до крайности удивлен, когда узнал, что Игорь, не поставив его в известность, тайком, с братом Всеволодом, сыном и племянником, в малых силах направился в степь. Даже княгини, Ефросиньи Ярославны, дома не оказалось – отбыла в Путивль, к степи поближе, чтобы новости, доходящие из земли Половецкой, поскорее узнавать.
Разгневался Святослав. Не смущаясь дружины, много нелестных слов сказал он в адрес братца своего двоюродного. И, несмотря на суету княжеского наместника, боярина Святозара, уговаривавшего Святослава отведать хлеб-соль северскую, лишней минуты не остался в стольном граде князя Игоря к вящему неудовольствию дружинников своих, которые непрочь были воспользоваться хлебосольством северян.
Когда же прибыл он, разгневанный, к брату в Чернигов, уже не замечая и не радуясь ни сочным краскам весны, ни птичьему гомону, то там от Ярослава услышал печальные известия о пленении Игоря и других северских князей, о гибели в степи полков русских.
– Откуда вести? – наливаясь гневом, сверкнул глазами Святослав, еще не веря в случившееся. – Не лжа ли, не треп ли досужих кумушек?..
– Боярин ковуйский, Беловод Просович, чудом спасшейся, поведал.
– Где он?
– Да вот, среди бояр моих стоит, – указал Ярослав на знатного ковуя с обветренным худощавым ликом.
– Это правда? – жестко спросил Святослав родовитого ковуя?
– Правда, – опустил долу голову Беловод.
– А сам как уцелел?
– Спастись удалось в числе немногих… видно так Господь пожелал, – не вдаваясь в подробности, тихо ответил вождь ковуев на жесткий вопрос киевского князя.
И уже не гнев, а печаль по братьям и племянникам жгла сердце Святослава. «О, дорогая моя братия, и сыновья, и мужи земли Русской! – воскликнул пораженный печальной новостью Святослав к изумлению Ярослава и его боярства с духовенством, не ожидавших от Святослава, грозного воителя, такой открытости чувств и душевного порыва. – Даровал мне Бог победу над погаными, а вы, не удержав пыла молодости, отворили ворота на Русскую землю. – Боль и упрек одновременно звучали в словах киевского князя. Обида и жалость. А еще смирение перед фатальной неизбежностью. – Воля Господня да будет во всем! И как я только что досадовал на Игоря, так теперь оплакиваю его, брата своего».
Говорят, услышал эту боль киевского князя, Ярославов летописец и поспешил внести в свод летописи черниговских князей в назидание потомкам.
Не задерживаясь в Чернигове, поскакал Святослав Всеволодович в Киев: надо было спешить «открывшиеся Полю ворота» запереть, не пустить супостата в глубь Руси. И умилился, когда, прибыв в стольный град свой, получил послание от курской княгини с предупреждением о возможном вторжении половцев на землю Киевского княжества. «Не в братца-задиру сестра пошла. Не только о себе думает, но и о всей Руси скорбит, – мысленно отметил он поступок Ольги Курской. – И к тому же умна: не прямо о помощи взывает, а исподволь. Везет же северским князьям с женами. Что у Игоря Ярославна – кладезь мудрости, что вот Ольга у Всеволода. Делать нечего – придется помогать». Вызвал к себе Святослав Всеволодович сыновей своих, опору свою, Всеволода, Владимира, Святослава, Глеба и Олега, а еще воевод киевских Тудора с Ратибором да Вышату с Мечеславом, и приказал им, не медля и часа, отправляться с дружинами киевскими к Путивлю и Курску: «Надо Полю Половецкому врата запереть!»
– Куда прикажешь, отец, идти? – спросили Владимир и Олег, давно одетые в ратные доспехи и при оружии.
– С воеводами Тудором и Ратибором да с дружиной в три тысячи воев поспешайте к Путивлю, чтобы дорогу ворогу в глубь Северской земли закрыть. Пешцев больше берите, да в пути не мешкайте: неровен час, поганые к граду нагрянут.
– А нам куда? – были нетерпеливы другие сыновья, Глеб и Святослав. Оба в бронях кольчужных, в шлемах золоченых – признак богатого черниговского княжества – с ноги на ногу переступают, рукояти мечей нервно дланями поглаживают, по всему видать: в бой не терпится. – Кони уже застоялись…
– Вам путь подалее лежит, под Курск и Рыльск, – молвил Святослав. – Берите с собой воевод Вышату с Мечеславом и две с половиной тысячи конных ратников да и ступайте с Богом порадеть за мир православный, за Русь Святую.
Отсалютовали обнаженными мечами отцу и великому князю сыновья-князья и поспешили отправиться в дорогу.
Сам же Святослав Всеволодович стал с Рюриком Ростиславовичем да сыном Всеволодом князей смоленских и иных сзывать да дружины под Киев, Заруб, Триполье и Конев сводить, чтобы Витичевский и Зарубинский броды от степных разбойников уберечь, не дать им переправиться на правый берег Днепра. Сделав это, приказал торков и черных клобуков Кулдюрея и Кунтувдея в поход поднимать, чтобы закрыть от ворога Правобережье Киевского княжества, а еще идти под Переяславль на помощь к Владимиру Глебовичу.
Многие князья русские, особенно те, что в младших прозывался, услышав зов Святослава Всеволодовича, откликнулись на него. Откликнулся и Давыд Ростиславович, князь смоленский, брат Агафьи Ростиславны и вуй Святослава Ольговича Рыльского, приведя воинство свое под стены Киева. Однако дальше, к Переяславлю, вести не пожелал, сославшись на усталость ратников. Как ни просили, как ни уговаривали его Святослав Всеволодович и брат родной Рюрик Ростиславич, не тронулся с места Давыд. Так и стоял у Треполя с полками многочисленными. Даже земли князя рыльского, сестрича своего, защитить не восхотел.
Не пожелал идти к Киеву и Переяславлю также и князь Ярослав Всеволодович Черниговский, родной брат Святослава. Однако дружины собрал и держал их наготове в Чернигове. Хоть и был он в тайном сговоре с ханом Кончаком, да вера то Кончаку какая: говорит одно, а сделать может и другое… А кроме того ведь не один же Кончак в степи. Там и без Кончака ханов как на паршивой собаке блох! Любой мог на богатства черниговского князя позариться. Вот и берег на всякий случай полки черниговские Ярослав, держал под рукой. Пришло время – пригодились. Еще как пригодились! «Теперь каждый о себе должен думать, – рассуждал черниговский князь, радуясь тому, что сохранил черниговскую дружину. – А о Руси, как брат просит, пусть Господь Бог позаботится».
ОБОРОНА ПЕРЕЯСЛАВЛЯ
Удивился переяславский князь Владимир Глебович, когда мечник Славута сообщил ему о прибытии срочного гонца из Курска.
– Говорит, двух заводных коней загнал, торопясь, – пояснил на всякий случай Славута. – Впрочем, и без слов его видать, что торопился: весь в пыли, и усталость на челе читается, как буквицы в книге.
– От кого послан? Неужели Всеволод замириться хочет? Что-то на него не похоже… – был скептически настроен Владимир Глебович, не могший взять в толк, как это курский князь соизволил снизойти до переговоров.
– От княгини?
– От княгини? – переспросил еще больше удивленно Владимир. – От Ольги?
– От нее самой… от Ольги Глебовны…
– Зови. В гостевую гридню веди. Я сейчас там буду. Интересно знать, что сестричка от меня желает? – буркнул он уже себе под нос. – То молчала, как в рот воды набравши, то, вот, посланца шлет…
Мечник пошел за посланцем, а князь засобирался, приводя себя в должный по такому случаю порядок. Услышав от посланца курской княгини о поражении полков северских князей, внутренне обрадовался: наконец-то, недругу его, с братом и сынами, проведением Господа по заслугам воздалось. Однако вида не подал, продолжая слушать посла далее. Когда же посол дошел до сестринского предостережения о скором нападении половцев, то что-то в ожесточенной груди Владимира колыхнулось, доброе и нежное: сестра даже в собственной туге и печали о нем вспомнила и позаботилась. Но это мимолетное чувство тут же уступило другим: надо было готовиться к защите града и княжества.
– Спасибо, вой! – поблагодарил Владимир посланца сестры. – И Ольге, сестре моей, мою благодарность передай. Да скажи, что если сам от ворога отобьюсь, то и к ней с помощью явиться не замедлю. Одно дело, когда распря между мной и Всеволодом, и другое, когда в помощи нуждается сестра, оставшаяся по воле судьбы без мужа. Передохни малость, подкрепись на дорожку – я распоряжусь обед сготовить и коней свежих приготовить – да и поезжай с Богом назад. Ольге теперь каждый муж, знакомый с ратным делом, дорог.
Стоя на сторожевой башне переяславского детинца, князь Владимир Глебович видел, как далеко-далеко, за чертой ночного окоема, со стороны степи освещают небо сполохи: то половцы жгли встречавшиеся на их пути села и верви, погосты и боярские вотчины. «Не сегодня-завтра появится и под стенами града ханы со своими ордами, – вглядываясь в пока что далекие сполохи и зарницы, думал Владимир. – Устою ли? А устоять надобно…»
Ровно через месяц после победы, одержанной Романом Нездиловичем, боярином и воеводой князя киевского, Святослава Всеволодовича, над половцами в Посулье, пришли орды хана Кончака под стены Переяславля и стали жечь окрестные селения и острожки, слободки и веси, забирая в полон тех, кто не успел или же не пожелал укрыться от них за стенами своего стольного града. Не менее десяти тысяч зараз было с ханом. Но не устрашился этой силы князь Владимир, не оробел, не поддался страху.
– Братья и дружина! – обратился он к воинам своим, сверкая золотом шелома и доспехов. – Враг стоит у ворот града нашего, жжет села и посады. Так выйдем же из-за стен в поле и дадим бой супостату!
– Выйдем! – поддержала Владимира младшая дружина единогласно.
– А стоит ли?!! – зароптала старшая, не желая иметь открытого боя с многочисленным врагом. – Лучше за стенами отсидеться. Их вон сколько! А нас сколько…
– С нами Бог и крестная сила, – не послушал маловеров переяславский князь и вышел комонно с младшей дружиной за стены града.
Как саранча набросились на него полки половецкие, но храбро сражался с врагами Владимир. Даже будучи трижды ранен вражеским копьем, истекая кровью, он не покидал сечи. Когда же в городе стало известно о ранении князя, то возроптал народ на бояр и, ополчась, кто чем мог, вышел на выручку к князю. Спасся Владимир, возвратился живым в град свой. Утер пот и кровь с чела. А, утерев, послал гонцов скорых к Святославу Киевскому, к его соправителю Рюрику Ростиславовичу и Давыду Смоленскому, прося помощи у них: «Половцы у меня силой тяжкой, так помогите же мне, братия».
Получив воззвание переяславского князя и обращение к ним же и с тем же Святослава Всеволодовича, смоленцы собрались на вече и стали совещаться.
«Мы пришли к Киеву, на его защиту, – в один голос заговорила старшая дружина, боярские дети и воеводы – И если бы была сеча под Киевом, то мы бы сразились… чего уж там. Но раз сечи под Киевом нет, а надо идти под Переяславль и там сражаться, то зачем же нам этой битвы искать. Устали мы. Не можем…» И не двинулись на помощь к Владимиру Глебовичу, а ушли, не скрестив мечей и копий, восвояси.
Пришлось Святославу Всеволодовичу Киевскому да Рюрику Ростиславичу послать в помощь Владимиру Глебовичу воеводу своего опытного, Романа Нездиловича с дружиной и ополчением в пять тысяч человек, да сына своего, Всеволода Святославича.
Как ни старался Кончак, как ни гнали его нукеры плетьми и пинками своих воинов на штурм городских стен, взять Переяславль им не удалось. Все штурмы и атаки отбивали жители града, понимая, что лучше смерть в бою принять, чем в рабство угодить с женами и детьми, с матерями и стариками-отцами. А тут подошли киевские дружины, и Кончак, чтобы не стать между двух огней, между молотом и наковальней, боясь окружения, снял осаду с Переяславля и поспешил отойти в степь. Хорошо пограбили половцы хана Кончака грады и веси земли Переяславской, много злата и серебра добыли они, много скота разного. Не щадя ни хилой избушки смерда, ни палат боярина, ни домов божьих – церквей и храмов. Однако не на такой улов рассчитывал Кончак, когда вел своих степных воинов в этот край, на много большее строил он свои планы: на падение и разграбление града Переяславля. Да не суждено было сбыться мечтам хана.
Отошли половцы от города – вздохнули облегченно переяславцы: пронесло беду. Но, передохнув, стали готовиться в поход, чтобы полон свой отбить. Да только Кончака уже не догнать: под Роменом он, в верховьях реки Сулы стоит, который иногда и Римом и Римовым, как и его тезку на реке Псле, величают, внося сумятицу и путаницу при перечислении градов и их принадлежности к той или иной княжеской земле. Ведь город Ромен – это волость Переяславского княжества, а город Римов – уже был волостью Курского княжества.
Затворились в граде, роменцы или римовичи, это кому как лучшей их величать, не пожелав сдаться на милость врагу, густо взошли на стены и заборолы, чтобы оттуда, с высоты, степняков из луков калеными стрелами поражать. И поражали так, что половцы было решили оставить этот град в покое да дальше в степь свою идти. Только одного не учли храбрые римовичи: в некоторых местах обветшали стены и не были вовремя подремонтированы…
Половцы уже вспять поворотили, получив достойный отпор, когда две городницы в сторону врага от тяжести многих защитников опрокинулись вместе со всеми ратниками, изрядно покалечив их и внося сумятицу в ряды обороняющихся. Возвратились, обрадовавшись, половцы, проскочили в образовавшийся завал на конях своих борзых внутрь града, начали резню…
Много полону досталось тогда хану Кончаку и его воинам. Плач пошел по Переяславской земле. Спастись удалось только тем, кто не опустил рук своих, не смирился духом и сердцем ретивым, не бросил меча и копья, а продолжал биться, отступая в глубь болот Римовских, куда не могли скакать кони половецкие, увязнув в трясине по самое брюхо и становясь уже в свою очередь добычей храбрых римовичей.
«Достаточно! – решил тогда Кончак и приказал ордам своим возвращаться в степь, к местам постоянного кочевья. – А то, пожадовав, прельстясь добычей легкой и не убравшись восвояси вовремя, как бы не пришлось нам разделить судьбу князя Игоря и его дружины».
Что ни говори, мудрым был этот половецкий хан. Хоть и делал он порой ошибки, но головы своей никогда еще не лишался. Да и домой возвратиться ему не терпелось: надо было готовиться к свадьбе дочери своей, Утренней Росы, с княжичем Владимиром Игоревичем Переяславским. Война – войной, а дело – делом. Жизнь-то продолжается… Так уж в этом подлунном мире суждено: сегодня враги, а завтра, смотришь, друзья или даже родственники. И не беда, что ни сам Владимир Игоревич, ни его отец, Игорь Святославич, об этих планах ничего не знают, находясь под присмотром зоркой стражи. Кончак, пользуясь моментом, сам за всех их единолично решил и ряд урядил по праву сильного и праву победителя.
КНЯГИНЯ ЕФРОСИНЬЯ ЯРОСЛАВНА
Говорят, заголосила в голос княгиня Ярославна, когда страшная весть о поражении полков ее мужа черной птицей – вороном – долетела до Путивля. Белым лебедем забилась в палатах княжеского терема, раненая в самое сердце черной вестью-стрелой, горючими слезами залилась, страдая по сыну любимому и мужу удалому. Кто ни пробовал ее утешить – всех гнала прочь, будь то теремной огнищанин, княжеская ключница или седобородый и седовласый слуга Господа. Даже Агафью Ростиславовну, гостившую у нее и находившуюся в подобном положении, но приученную вдовьей судьбой к сдержанности, слушать не желала. Ибо не утешить сердца матери и любящей супруги никакими словами сочувствия, не утолить ее боли душевной.
Но не зря же она была дочерью своего отца, Ярослава Осмомысла Галицкого, мужа храброго и разумного, с которым считались не только князья русские, но и короли и принцы иноземные. Отрыдав, вытерла она платочком шелковым слезы горючие, осушила очи свои ясные и принялась готовить город и окрестности к защите от половцев. Вняла предостережению курской княгини Ольги Глебовны и ее воеводы Любомира, чудом уцелевшему в половецком побоище на реке Каяле.
Не много о поражении полков Игоря донес до нее посланец Ольги: ибо не был сам на поле ратном в степи Половецкой, говорил все с третьих рук да с чужих слов, а еще по наказу княгини Курской. Будь времени побольше, полетела бы Ярославна в далекий Курск, все сама бы расспросила, разузнала у Любомира, до последнего словечка выведала… Да ведь некогда: того и гляди опьяневшие от чужой крови половцы под стены града прискачут, завизжат, заулюлюкают, кривыми саблями замашут, тучи стрел зажженных на град обрушат. «Вот отстоим город, отгоним ворога, тогда можно и с курским воеводой по душам поговорить», – решила она.
Созвала Ярославна путивльских мужей лучших, чтобы думу думать да совет держать, как город оборонять в минуту тяжкую. Кое-кто посоветовал ей уехать к себе в Новгород-Северский вместе с чадами и двором своим.
– Подальше от греха! – говорили искренне, желая благо княгине. – Город Северский не чета Путивлю: и стоит подалее от Степи, и укреплен получше.
Но княгиня Ефросинья на это ответила, как отрубила:
– Здесь останусь! Защитив сей град от половецкого нашествия, защитим и Новгород. Не удержим половцев тут – и Новгород-Северскому не устоять…
И приказала посаднику и старейшинам городских концов объявить о наборе ополчения.
– Исполним, матушка княгиня, – заверили лучшие люди града ее. – Нам бы оружия какого-никакого побольше, не с одними же плотницкими топорами да с оглоблями, вывернутыми из саней и дровней, на стенах стоять…
– Открыть княжеские кладуши, – приказала не задумываясь огнищанину. – Раздать оружие.
– Дык… – замялся огнищанин, – что князь Владимир Игоревич скажет…
– Нет здесь, к сожаленью, князя Владимира Игоревича, – зыркнула черными глазищами на него Ярославна, да так зыркнула, что мороз по коже у того побежал. – Я тут! И за князя и за княгиню. Исполнять! А то не посмотрю, что любимец сына, такого пинка поддам, что нескоро оклемаешься!
Сразу все стало на место: поспешил огнищанин исполнять указание княгини и больше глупых вопросов не задавал, почувствовал властную руку.
К вечеру весь Путивль как растревоженный улей шумел: все спешили на защиту родного города. Сотники и десятники расставляли ратников на стены, попы по церквам молебны служили, а иноки и монахи, еще не принявшие священный сан, как и простые миряне, подоткнув полы черных ряс за пояс, чтобы не мешали при движении, вооружившись дрекольем, с благословенья протоиерея путивльского вливались в ряды защитников. Женщинам и детишкам также работа нашлась: гасить зажигательные стрелы, собирать пущенные врагом и подносить к своим стрелкам, тушить очаги пожаров, вместе с костоправами и рудознатцами оказывать помощь раненым.
Из окрестных слободок и селений до самой темноты, пока не заперли городские ворота, спешили людишки под защиту стен города. Спешили целыми семействами, комонно и пеше, со скарбом и живностью, с запасами пищи и кормов для скотины. Скрипели колеса телег, ржали лошадки смердов, мычали коровки, глуповато тыкались мордами им в вымя родившиеся под весну жеребята и телята, блеяли шарахающиеся по сторонам овцы и ягнята. Словом, все происходило так, как происходит это в подобные времена при ожидании вражеского нападения. Мужчины, как один, хмурились и мрачно поводили очами, женщины украдкой пускали слезы, отроки помогали отцам, а те, что еще не доросли до помощников, но уже могли передвигаться самостоятельно, держались за подолы материнских платьев и сарафанов, чтобы не затеряться в суматохе и толчее.
Видя такое дело, заторопилась в Рыльск и княгиня Агафья:
– Поеду и я сыновий удел блюсти. Завтра же, поутру… Если Давыду и Святославову наместнику помощи ратной не окажу, то хоть невестке Анастасии с ее детишками, моими внучатами подспорьем стану. Где словом, где делом…
Ярославна отговаривать ее не стала: праздно время проводить хорошо, когда все в порядке, но когда беда стучится в дом родной, то лучше быть в этом доме и организовать его защиту.
– Поезжай, княгинюшка. Кому, как не нам, мужние да сыновьи уделы беречь теперь предстоит?!! Держите в Рыльске оборону крепко! Время забав и развлечений для нас прошло…
Не дойдя одного поприща до Посемья, чтобы охватить за один раз как можно больше русских весей и городов, разделил хан Кзак свое воинство между сыновьями и зятьями на три части: одна орда, возглавляемая сыном Романом и зятем Илибеком, численность в пять тысяч всадников, пошла на Путивль: вторая – под предводительством сына Арсана, такой же численностью – на Рыльск и Курск; третью часть воинства Кзак повел сам на Вырь и Папаш. «Пошире невод по Руси забросим, – решил хан Кзак, когда делил войско свое, – чтобы побольше улова поймать. Что всему воинству по одному следу топтаться, друг у друга добычу перебивать! Все равно у русов некому города и веси свои защищать, все у нас в полоне уже находятся или в степи полегли… Никто от нас не уйдет. Разом за все поражения наши расквитаемся».
Хан Кзак, конечно, думал верно: не было больше в Посемье княжеских дружин, обученных ратному делу. Все это так. Лишь одного не учел половецкий хан в своих выводах, что пришел он не куда-нибудь, а на земли русов, что русы и мертвые из могил своих встанут, чтобы дом и очаг защитить. И хорошо, что не знал…
ОБОРОНА КУРСКА
Девятнадцатого мая, на Мокридин день, высланные в степное порубежье стражи сигнальными дымами сообщили курянам, что в степи обнаружены половцы, идущие в набег. Но еще до этого момента в Курск со всей округи потянулись селяне со скарбом и скотом. Не только скот спасали смерды, но и везли на дровнях в город копны сена: животину чем-то кормить надо же было, да и ворогу меньше достанется… Некоторые селяне, полагая, что оставленные стога сена, планируемые рачительными хозяевами на корм скотины до новых трав, достанутся врагу, не имея возможности все увезти с собой, просто сжигали. «Лучше сгори огнем, чем достанься половцам», – рассуждали они. И были правы: половцы, даже если не скормили бы сено коням своим, все равно придали бы его огню, как и все избенки селян. Но жечь избы, с таким трудом нажитые, у смердов рука не поднималась. Да и где-то на самой глубине души нет-нет, но и теплился лучик надежды: авось, сохранится все Божеским промыслом, авось беда стороной на сей раз обойдет.
Княгиня Ольга Глебовна, взявшая на себя руководство по обороне града и детинца до выздоровления воеводы Любомира, а потому ходившая по граду в ратной справе, не препятствовала такому делу. В случае длительной осады ратников, горожан и всех собравшихся под защитой курских стен кормить чем-то надо было. Так что пригнанный селянами скот еще бы пригодился, хоть и беспокойства от него было достаточно: лишенные пастбищ и свободы, коровы и быки протяжно и почти безостановочно мычали, овцы блеяли, свиньи, хрюкали. Только кони, привычные к такому обороту, все тяготы и лишения осадного положения переносили спокойно.
Когда поток беженцев из степных селищ прекратился, подъемный мост через Тускор, расположенный напротив крепости, был поднят. Зачем облегчать врагу путь? Пусть броды поищет, если найдет.
Несметной ордой появились половцы под Курском со стороны Тускора: с этого русского города решил начать победный марш хан Арсан, проскочив мимо Римова на Псле, который оставлял напоследок, на обратную дорогу, когда по его расчетам будет покончено с Курском и Рыльском и другими посемскими весями. С шумом и визгом подлетели степные всадники к берегу Тускора, распаленные длительной скачкой и ожиданием богатой добычи без какого-либо сопротивления оставшегося без дружины града, как заверили их начальники.
Однако, взглянув, задирая головы вверх до ломоты в шее, на береговые кручи и стены крепости, поняли, что с этой стороны город им никогда не взять: слишком круты береговые обрывы, слишком высоки и неприступны крепостные стены. Впрочем, хоть и смутились, но от взятия города не отказались: очень уж лакомым куском казался степным разбойникам Курск. Послали разведчиков подходы со стороны Кура разведать. Разведали разведчики, доложили: и с этой стороны малоприступен град. Правда, можно слободку пригородную пожечь, что по ту сторону Кура на взгорье находится. А еще и ту, что за Тускором…
«Со слободками еще успеется», – решил хан и послал разведать подступы к граду с полуночной стороны. – «С этой стороны круч и оврагов непроходимых нет, – доложили разведчики добросовестно, – только местность хоть и ровная да лесистая: особо развернуться негде. Стена же, ограждающая посад, с виду крепкая, но не очень высокая». – «Отсюда и начнем», – решил Арсак и приказал воинству найти переправу через Тускор, переправиться и собраться у северной стены.
Приведя под стены Курска рать, хан Арсан потребовал через своих толмачей, чтобы жители сдались на милость победителя, пообещав в таком случае резни в городе не устраивать.
– У вас же некому защищаться, – напомнил он укрывшимся за стенами курянам. – Все ваши ратники у нас в степи под землей лежат, а князья ваши на цепи сидят: и Игорь, и Всеволод, и Святослав, и Владимир.
Было понятно, что хан пытается запугать защитников, перечисляя взятых на цепь князей. Однако его слова возымели совсем иное действие: он не только не запугал своей угрозой курян, а, наоборот, бальзам на сердце княгини Ольги пролил, сообщив, что князья хоть и в неволи, но живы.
Тут и поднялась в сверкающих доспехах на заборол княгиня Ольга.
– Есть у нас защитники или нет – это еще увидеть надо, – сказала она смело и зычно, чтобы все половцы, а не только хан Арсан ее слышал. – Придите – посмотрите. А пугать нас – только время попусту тратить! Пуганые. И поверьте: нежданного гостя мы всегда найдем, чем угостить… Так угостим, что век вспоминать наше угощение будете!
– Раз так, – разозлился Арсан, – то пощады уже не ждите. Всех под корень изведем! А тебя, княгиня, я наложницей своей сделаю, заставлю пыль с сапог моих языком слизывать!
– Не кажи «гоп!», пока не перепрыгнул, – усмехнулась княгиня. – Ты сначала возьми нас, а потом уж и распоряжайся нашими животами и худобой. – А то на словах – вы все герои, а как до дела дойдет, так и нет героев! Один пшик остается!
– Так их, княгинюшка, так их! – шептал Любомир, успевший к этому моменту воспрять телом, благодаря неустанным стараниям курских костоправов и врачевателей. На нем вновь была ратная справа, и рука привычно лежала на рукояти меча. Щитом, зажатым в левой руке, он на всякий случай прикрывал княгиню от коварной стрелы.
Знал хан Арсак, что нет в Курске дружинников, твердо знал: полегли они на реке Каяле или взяты были в плен у степного озерка. А потому рассчитывал, что одного лихого приступа достаточно, чтобы взять беззащитный город со всеми его жителями, которых он уже заранее своим полоном называл. Бросил он на стены Курска степных воинов прямо в конном строю. Визжа, нахлынула конная лава к стенам града, меча стрелы и «кошки» с веревочными лестницами, прикрепленными к ним, чтобы зацепиться за верхний край тына и подготовить путь для батыров, идущих следом за ними на штурм. Но резко защелкали тетивы луков, глухо крякнули подтянутые к стенам пороки и наряды – и встретил эту скачущую лаву град русских стрел и камней, выпущенных невидимыми из-за заборола защитниками.
Густой лавой шли на приступ половцы, не было места свободного в их лавине, потому ни одна стрела, выпущенная из лука, ни один камень, вылетевший их пороков, не пропали даром: всем нашлись цели. Стали падать убитые всадники, стали падать раненые или же пораженные насмерть кони. Застопорилась атака, захлебнулась, отодвинув предполагаемый штурм.
До самого вечера пытались раз за разом сломить сопротивление курских защитников половцы, и всякий раз откатывались, неся потери.
Когда начали сгущаться сумерки, решили они приступы на город прекратить и встать на бивуак в двух перестрелах от городских стен, чтобы не выпускать никого из града и самим не быть под обстрелом метких защитников, а таких в Курске собралось изрядно: все вольные стрелки-охотники были отмобилизованы на защиту града. Вокруг Курска образовалось кольцо из бивуачных костров. Некоторая часть половецких воинов, вооружившись факелами, приступила к разграблению оставленной курянами Прикурской слободки, расположенной на возвышенности по правому берегу Кура, защитить которую не было ни сил ни возможности. Ни крепостной стены, ни прочного тына вокруг нее никогда не было. Только хиленький, плетеный из орешника и лозняка заборчик, который чаще называли плетнем, огораживал слободку от чистого поля и леса. И то больше для того, чтобы ни глупая домашняя птица, ни мелкая животина не могли покинуть слободку и стать добычей зверя в лесу. Летом плетень еще мог представлять и некоторую защиту от лесных обитателей, но зимой, когда сугробы во многих местах были выше крыш изб, он уже никакой преграды не представлял: не то что волк, но и заяц мог его запросто перешагнуть и дальше поскакать.
Ничего ценного в слободке найти половцам не удалось, но зато они могли с комфортом расположиться там на ночлег. И расположились, рассредоточившись по избам и домам, поставив коней своих в стойла и задав им корма в ясли.
Казалось бы, чего еще лучше желать: крыша над головой, кони в теплых сараях и хлевах. Отдыхай себе до следующего утра. Половцы и стали отдыхать. Только плохо они знали курян.
– Ну, что, воевода, пора? – спросила княгиня Ольга, так и не сомкнувшая в эти сутки глаз. – Скоро петухи уж запоют, не пора ли и красным петухам песнь свою спеть? Дошли ли наши посланцы?
– Пора! – согласился Любомир – И посланцы дошли. Время достаточно прошло… пора им дойти. – Добавил утверждающе.
Он встал со скамьи, на которой до этого сидел напротив княгини и, выйдя в освещенный факелами коридор терема, приказал одному из мечников, подать звуковой сигнал.
Любомир возвратился к княгине, а вскоре над детинцем раздался троекратный колокольный звон, понятный только двум с половиной десятков добровольцев из числа слобожан, которые по задумке княгини под покровом ночи решили тайно проникнуть в слободку, чтобы ее поджечь, предварительно подперев кольями двери изб, в которых спали половецкие воины.
Когда в граде Курске запели первые петухи, пригородная слободка пылала во всю. В курских церквах, завидев зарево над слободкой, забыв, что город в осаде, было ударили в набат. Но тут же опомнились и прекратили поднимать народ на тушение.
Почему вдруг в один миг слободка со всех концов одновременно занялась пламенем, было понятно немногим: воеводе, княгине да еще двум-трем мужам из княжеского окружения. Остальным оставалось лишь молча смотреть на зарево, креститься, да высказывать различные догадки. Больше всего склонялись к тому, что это половцы то ли умышленно, то ли из-за небрежного отношения с огнем, подожгли Прикурскую слободку.
Разубеждать их никто не пытался, но охрану крепости и града усилили.
– Вернулись ли добровольцы? – спросила княгиня Любомира, ходившего проверять несение службы в детинце, в том числе и ту стену, через которую по веревочным лестницам были спущены вниз охочие люди, и где их было уговорено ждать после сделанного ими дела.
– Почти все, – тут же ответил воевода.
– А с остальными что?
– Может, ворог схватил, а, может, и в пригородных лесах решили укрыться, – пояснил Любомир. – Леса теперь зелены и густы. В них не то что человеку, табуну коней можно спрятаться – никто не отыщет.
– Дай-то, Бог! – перекрестилась княгиня. – Однако, если объявится кто из них, напомни, а то сердце будет не на месте. Я же их послала…
Когда хану Арсану, шатер которого был установлен на опушке дубравы недалеко от городской стены, доложили о пожаре в слободке, он вначале рассмеялся:
– А пусть горит да поярче, как у русов в их песне поется: «Гори, гори ясно, чтобы не погасло!»
Но вскоре, когда выяснилось, что с полтысячи его воинов в той или иной мере пострадали от пожара, получив ожоги или же лишившись лошадей, сгоревших в сараях и хлевах, а около двухсот воинов вообще сгорели, запертые в избах, половецкого хана обуяла ярость.
– На приступ, на приступ! – кричал он на своих нукеров, беков и беев. – На приступ, сыны ослиц! Сжечь этот град дотла!
Однако, как ни старались воинские начальники, сколько ни пускали в городские стены стрелы с зажженными пучками соломы и тряпиц половецкие воины, ни зажечь облитые водой стены, ни проделать пролом, ни поджечь городские постройки им не удавалось. Расставленные по своим местам защитники города умело отражали все приступы: женщины и отроки гасили очаги возгораний, перевязывали раненых, относили в глубь города первых убитых ополченцев-ратников. В перерывах между этим подбирали вражеские стрелы, всевозможные камни и несли их курским лучникам.
Княгиня Ольга то в одиночку, то вдвоем с воеводой Любомиром, в полной ратной справе, в кольчуге и шлеме с бармицей, при мече и луке, в окружении воинских начальников совершала обход городской стены. Одно лишь появление княгини действовало ободряюще на защитников, вселяло уверенность и надежду.
– Держитесь, вои! – вновь и вновь призывала княгиня ратников. – Еще немного и враг отступится. Нет у половцев способностей к правильным и долгим осадам городов. Все с наскока пытаются сделать… Если же с наскока не получается – отступают…
– Отступятся ли? – сомневались некоторые курские защитники, зорко следя за всяким передвижением противника.
– Отступят, отступят, – была тверда в своей вере и решимости княгиня. – Да и помощь уже идет… Вот, вот появится…
– Откуда помощь-то? – недоумевали куряне. – Дружина наша ведь и вправду полегла… Тут не врут нехристи, правду бают… Так откуда же помощи взяться?
– Из Киева и Чернигова, – заверяла Ольга Глебовна ратников. – Мы с Любомиром их предупредили… и помощи просили. Должны помочь… А если и не придут, то мы сами обязаны справиться с этой бедой: ведь если не сдюжим, то… Впрочем, о том лучше даже и не говорить… не думать. То не про нас.
– Сдюжим, сдюжим! – дружно гомонили куряне, успокаивая и себя, и свою княгиню. – Как не сдюжить?!! Мы обязаны сдюжить! Понимаем же… не маленькие. Знаем, что кроме нас некому детишек наших защитить…
– Иного и слышать от вас, вои, не мыслила, – ободряла этих защитников княгиня Ольга Глебовна и спешила к другим, чтобы и у тех поднять боевой дух.
Поджечь город половцам никак не удавалось, зато все строения, находившиеся за городской чертой и стеной, в том числе боярские вотчины на Лысой и Чулковой горах, маленькие церквушки и часовенки, приютившиеся там же, были сожжены дотла. Предана огню была и Затускарная слободка, где большей частью ютились кузнецы да горшечники, имеющие дело с живым огнем. Днями над всем ближайшим Посемьем защитникам Курска, особенно тем, кто находился на высоких башнях крепости, были видны столбы дымов от горевших жилищ; ночами же зарево от пожаров указывало на те месте, в которых побывали обозленные неудачами половцы. Видя такое, плакали и крестились смерды, оставшиеся без крова и очага, но сохранившие свои животы за крепкими стенами Курска.
– Ничего, ничего, – утешала таких горемык княгиня. – Бог даст, отобьем супостата, домой живыми возвратитесь, отстроитесь… Избы и хлева лучше прежних заложите… С лесом я распоряжусь, подсоблю. Да и бояр своих о том попрошу. Пусть мошну свою порастрясут маленько… не обедняют, чай.
– Бояр, добрая княгиня, не надобно…
– Это еще почему? – удивилась княгиня.
– Да слишком руки у них загребущи, так и норовят всех смердов закупами сделать, прав и свободы лишить. Ты уж лучше сама… одна. Или с князем, коли возвратится… А мы в долгу не останемся, мы отработаем…
– Ну, коли так… – было неуютно от таких простых речей Ольге Глебовне.
Погорельцы заранее благодарили княгиню за доброту и сердечность, за материнскую заботу о них, а потом шли на крепостные стены и сражались с половцами пуще прежнего, на совесть, не жалея живота своего.
Половецкие разведчики, разлетевшись по приказу хана десятками в разные стороны от осажденного ими Курска еще в первый день осады, доложили, что на реке Рати, что в четверти конского перехода, стоит еще один город, называемый Ратском, а в трети перехода на заход солнца есть городище Липовец.
– Укреплены? – спросил хан разведчиков.
– Ратск укреплен не хуже Курска, – последовал честный ответ. – Есть и рвы глубокие, в три-четыре человеческих роста, и земляные валы, и крепостная стена с башнями и заборолами.
– Липовец укреплен попроще, – доложили те, что были под стенами Липовецкого городища. – Но места там все лесные да болотистые. Чуть в сторону с дороги оступишься, сразу лошадям по чрево будет. А еще множество озер и стариц… да комарья злющего…
– Сначала Курск возьмем, – решил хан, выслушав разведчиков. – Потом и до Ратска, и до Липовца, и до прочих городов доберемся. Но сначала – Курск!
Три дня и три ночи пытались половцы взять приступом Курск, но каждый раз куряне мужественно отстаивали свой город. И если счет павших курян пошел на десятки, то половцы ежедневно теряли сотни и сотни.
На четвертый, к полудню сторожевые вои с башен увидели стройные ряды воинов, приближающиеся к городу со стороны сожженной дотла слободки. Строй за строем конные ратники, выступали из-за кромки леса. Лучи солнца отражались в наконечниках копий, в шлемах. Сначала подумали, что это помощь к половцам пришла, и ударили в набат, призывая защитников к оружию и бдительности, но потом, когда половцы вдруг заметались и, оставив свои позиции со стороны Кура, отошли к северной, полуночной стороне, поняли, что идут свои. И сразу же радостным звоном заиграли колокола в церквах, подавая знак своим, что видят их, знают о них, обещают взаимодействие.
– Черниговцы! – попытались угадать одни, не скрывая слез радости в глазах. – Князь Ярослав Всеволодович, знать, исполчился со своей дружиной.
– Нет, это не черниговцы, а киевляне, – тут же опровергли первых вторые. – Князь Святослав Всеволодович лично решил помощь брату двоюродному оказать, а Ярослав, говорят, в дружбе с половцами… потому и в поход с князьями нашими не пошел… Так теперь зачем ему идти, под вражьи мечи голову подставлять… Киевляне это, киевляне.
– Да нет, это черниговцы, – не уступали первые. – Вон их черно-желтые стяги на ветру трепещут.
Распознать, какого цвета стяги реяли над воинством, было невозможно. Но так хотелось верить, что братья северцы и черниговцы спешат на выручку курянам, что вои искренне верили в то, что на таком расстоянии различают стяги.
– Говорят же вам, что это киевляне, – были не менее упорны вторые. – И стяги у них почти ничем от черниговских, как, впрочем, и от наших не отличаются, и порядок чувствуется. Киевляне это, к чем спор!
Когда русские дружины, перебравшись через сожженную Прикурскую слободу и тихий в эту пору Кур, подошли под стены града, стало всем понятно, что это были конные полки киевлян численностью до полутора тысяч ратников, приведенные по приказу киевского князя Святослава Всеволодовича его сыном Глебом и воеводой Мечеславом.
Вскоре в Курске не только княгине Ольге Глебовне, воеводе Любомиру, многим начальным ратным мужам, но и простым курянам, ставшим по воле случая воинами, было известно, что помощь для них направил киевский князь Святослав. И что к городу подошло не все воинство, а только часть, так как вторая часть, возглавляемая князем Святославом Святославичем, еще одним сыном киевского князя, и воеводой Вышатой, вошла в Рыльск и стала там на постой, чтобы охранять ближайшие волости и округу.
Воспользовавшись тем, что половцы, напуганные прибытием на подмогу осажденным курянам неизвестной рати, о численности которой им ничего не было ведомо, спешно отошли к лесному массиву со стороны Чулковой и Лысой гор, имея возможность в любой миг переправиться через Тускор и уйти в степь в сторону Семи, осажденные и прибывшие дружины киевлян вошли в тесное соприкосновение. Ворота детинца были открыты, и воевода Любомир на коне и в сопровождении десятка городских ратников прибыл в стан Глеба Святославича, чтобы согласовать план совместных действий, а также пригласить князя Глеба в гости к княгине Ольге. Встреча была бурной и радостной. Любомир, как и должно воеводе и сведущему в ратном деле мужу, вкратце обсказал Глебу и Мечеславу поход Святославичей и поражение полков князя Игоря, обстановку вокруг Курска, примерную численность орд хана Арсана. Перво-наперво решили выяснить, как обстоят дела в Ратске: сражается град или уже пал. Посланные Глебом и Любомиром разведчики вскоре возвратились с радостными вестями: Ратск цел и невредим, хотя округа вокруг него выжжена.
– Ратчане готовы помощь оказать, – передали разведчики. – Их там около тысячи собралось, одних только мужиков. Хоть и вооружены, чем Бог послал, в основном луки, топоры, косы да вилы, а еще охотничьи рогатины вместо копий и сулиц, но готовы ратоборствовать…
– Вот и хорошо! – обрадовался Любомир. – У них тысяча, да у нас с тысячу, а то и поболее охочих людей наберется – можно и об походе уже на самих половцев говорить, а не только об обороне от них.
– Чему тут радоваться? – был скептически настроен молодой князь. – Подумаешь две тысячи мужичья… Половцы только гикнуть успеют, как они лататы зададут. Побегут так, что только пятки засверкают – успеть бы только ворота в город запереть, чтобы поганые на их спинах ворваться не смогли… А ты радуешься, воевода.
– Не скажи, не скажи, – не согласился с князем курский воевода. – Хоть и мужики простые, не княжьи вои, но уже себя показать успели: не менее тысячи ворогов под стенами Курска уже уложили
Глеб Святославич нахмурился, не очень-то веря в силу ополченьечего воинства. Но тут неожиданно для него сторону курского воеводы принял его собственный, Мечеслав.
– Князь, а ведь Любомир прав. Зря ты на него так… Если наших дружинников полторы тысячи, да тысячу ратовцев, да тысячу курян, то нас почти столько сколько половцев осталось получается… А дома, как известно, и стены помогают, и земля-матушка…
– А если к тому же ударить не только в чело, а еще и из засады, провалиться мне сквозь землю, побегут поганые, еще как побегут! – ухватился за слова киевского воеводы Любомир.
– И женок с отроками можно к тому делу приспособить, – продолжил, вдохновляясь идеей, Мечеслав. – Пусть палками да дрекольем разным в воздухе издали машут да шуму побольше создают…
– Это еще зачем? – усмехнулся недоверчиво Глеб Святославич. – Может тогда их вообще не кольями вооружить, а на метлы посадить, чтобы ведьмами выли, страх нагоняли… А то и в ступы… вместо коней. Ха-ха-ха! – Засмеялся он собственной шутке звонко и весело, как свойственно молодости в любые времена и в любой обстановке.
– А затем, чтобы численность ратей наших увеличить, – остался серьезным Мечеслав, не приняв княжеской шутки. – Пусть половцы думают, что нас сила несметная. Пусть заранее, еще до начала сражения, от страха дрожат, да потом холодным обливаются.
– Ладно, – смилостивился сын киевского князя, – подумаем еще на досуге. Пока же дружинники пусть отдыхают, а я к княгине Ольге с визитом вежливости, как говорят наши соседи поляки, отправлюсь.
Оба воеводы, и курский, и киевский, прекрасно понимали, что отдых для киевской дружины, проделавшей спешно длинный путь, необходим, поэтому настаивать на немедленном нападении на половцев не стали. Сам о том скажет, пораздумав. Но гонцов своих в Ратск к тамошнему наместнику и воеводе снарядили, наказав, чтобы завтра с утра был готов выступить из своего града всей мощью в сторону Чулковой горы, где сосредоточились половцы.
«Да до поры до времени пусть укроется с ратью в ближайших рощах, чтобы ударить половцам в спину, когда те вступят в сражение с киевской дружиной и курским ополчением», – напутствовали воеводы гонцов.
КНЯГИНЯ ОЛЬГА ГЛЕБОВНА КУРСКАЯ
Встреча княгини Ольги Глебовны с князем Глебом Святославичем была не менее бурной, чем встреча с ним курского воеводы. Княгиня поразила его до глубины души своей ратной справой, статью и стремлением к немедленной сече с ворогом. Жаждой отмщения за поруганную честь супруга.
– Жива не буду, а половцам за мужа своего отомщу! – то ли умышленно, то ли ненароком вырвалось у княгини во время приветствия Глеба. – Попомнят они еще Курск и курян с их княгиней. Сожгла с полтысячи, – чуть приврала Ольга Глебовна о количестве сожженных половцев, – уложила столько же под стенами Курска и еще больше уложу. На веки вечные отучу к нам под Курск ходить. Кому же посчастливится живу отсюда выбраться, сами закаются сюда идти и детям закажут…
К тому же в тереме стараниями дворни и княжеских слуг немедленно был накрыт стол для желанного гостя-освободителя, и курская княгиня самолично поднесла Глебу чару с хмельным медом и подала по русскому обычаю, сопроводив действо поцелуем. И только потом, когда гость насытился, Ольга Глебовна позволила себе всплакнуть при нем, вспоминая несчастливую судьбу мужа.
Что и говорить, после встречи и бесед с княгиней Ольгой Глеб хоть сейчас готов был в бой идти. Но княгиня настояла на том, чтобы сражение дать утром следующего дня:
– Вои твои отдохнут как следует, да и наши получше приготовятся. А еще недаром же говорят, что утро вечера мудренее…
Князь Глеб Святославич согласился. Ведь женская красота и обаяние – великая сила.
Утром двадцать четвертого мая, в пятницу, курские полки, воодушевляемые церковным пением и колокольным звоном, сопровождаемые почти всем духовенством, несшим иконы святых угодников и Божьей Матери, заступницы всех притесняемых, густыми толпами прошли по уцелевшему посаду и вывалили через распахнутые настежь ворота в поле. Княгиня, с головы до ног закрытая в светлую кольчужную бронь, в серебристом шлеме, с небольшим, специально сработанным для нее курскими мастерами каплеобразным червленым щитом, на белом в яблоках коне, окруженная окольчуженной дружиной из трех десятков отроков, со стягом Спаса, одолженном ей по такому случаю настоятелем церкви святого Илии, возглавляла полки.
Подчиняясь командам воеводы Любомира, суетились десятские и сотенные, расставляя ополченцев по местам.
Когда первый полк был выстроен, и первые ряды были заняты мужами, имевшими хоть какое-то воинское снаряжение и большие щиты, впереди него по приказу пресвитера Феодосия встали курские монахи в простых суконных рясах вместо кольчуг. «Господь пожелает – ни один волос с вашей головы не упадет! – напутствовал монашествующую братию Феодосий. – Вы на стенах были примером страждущим, будьте им и в ратном поле. Силой духа увлекайте курян в сечу, ободряйте слабых…»
Православная церковь, как известно, не одобряла кровопролития, даже вражеской крови видеть не желала, потому и были монахи, мужи дюжие, вооружены не мечами и копьями, а крестами да дубинами. Мечом чуть поранишь – и побежала кровь, дубиной до смерти прибьешь – и крови не увидишь! Вполне бескровное деяние…
Когда первый полк был выстроен, и за ним густыми цепями укрылись лучники с луками и стрелами, стали быстро выстраивать второй. Вновь забегали сотники и десятники, вновь послышалась грубая мужская брань: вои настраивались на боевой лад.
За вторым выстраивались в подобие воинского полка все женщины, пожелавшие со своими отроками изображать воинство по задумке хитромудрых воевод.
Действуя слаженно и четко, оба фланга первого курского полка заняли конные киевские дружинники, возглавляемые князем Глебом Святославичем и воеводой Мечеславом. Глеб – правый фланг, Мечеслав – соответственно, левый. Темные кольчуги киевлян матово отсвечивали в лучах утреннего солнца, поднявшегося над кромкой дубового леса. Гордо трепетали на ветру полотнища стягов.
– Княгиня! – подскакал к Ольге Глебовне воевода Любомир. – Встань-ка во главе второго полка, а то ни одного путного вождя там нет, – схитрил невинно он. – Некому полк вести.
– А ты? – сверкнула сквозь прорези личины черными очами княгиня.
– Я при первом буду, – твердо заявил Любомир. – Это мое место.
– И мое тоже.
– И твое, – как бы согласился Любомир, – но если я паду, то ты возглавишь рать нашу, а если мы оба падем, то некому будет оборону возглавлять. Пропадут люди, как овцы без вожака, сами себя на месте закрутят и ворогу достанутся. А потому, княгиня, не спорь, поезжай во второй полк.
Разумны были доводы воеводы, подчинилась им княгиня, возглавила второй полк, встретивший ее ликованьем и радостными криками.
– С Богом! – подал сигнал взмахом меча князь Глеб Святославич, указуя на ворога.
«С Богом!» – прошептал про себя каждый воин, идя на явную смерть.
Запели сигнал атаки трубы, зачастили барабаны, устанавливая скорость ратного шага, колыхнувшись, двинулись полки курян. Ощетинились первые ряды жалами копий.
Половцы, наблюдая издали за градом и станом вновь прибывших полков, видели, как открылись ворота в крепостной стене города, как повалили оттуда густыми толпами ратники, выстраиваясь в полки. Видели и не препятствовали.
– А пусть выйдут они все в чисто поле, – хищно оскалился хан Арсан, когда ему доложили, что русы выходят из города для сражения. – Там им не за стенами прятаться… Окружим – и всех до единого перебьем.
И приказал седлать коней, чтобы обрушиться на курян сметающей все на своем пути лавой.
Но по мере того, как все новые и новые толпы курского ополчения под прикрытием киевских конных дружин и городских лучников выливались из ворот и выстраивались в полки, которых неожиданно для хана и его беков оказалось уже если не больше, чем было самих половцев, то почти столько же, радостные ухмылки с половецких лиц сползли и вместо них появились гримасы настороженности и страха. Ведь помнили половцы, что такое пешие полки русичей, даже если их в десятки раз меньше чем самих половцев. У каждого степного всадника была свежа в памяти грозная поступь полка Всеволода Курского, разрезавшего, словно нож сыр, половецкие лавы.
Все чаще и чаще забили барабаны, все чаще стал шаг русских ополченцев, идущих в атаку на виду войска половецкого. Взмахнул саблей хан Арсан и бросил в сечу первую половину своего войска. Черной тучей сорвались с места две тысячи всадников, дико гикнув и нацелив жало своей атаки на пешцев. Бросились, да не рассчитали, что пространства для набора разбега им явно недостаточно.
– «Курск!» – прокричал во всю мощь боевой клич Любомир, возвышающийся среди своих пешцев на вороном коне.
– «Курск!» – в едином порыве выдохнул передовой полк.
– «Курск!» – подхватили во втором.
– «Курск!» – закричали во все горло женщины и отроки в третьем, самом дальнем полку, которым вызвался командовать бывший сотник и мечник Ярмил.
– «Киев! Киев!» – раздалось дружно и грозно со стороны конных дружин князя Глеба Святославича и воеводы Мечеслава.
Чуть ли не до бега ускорили под звуки барабанов свой шаг курские полки, не давая разгону вражеской лаве.
Оробели степные наездники, не решились налетать на острые жала копий и рогатин передового курского полка, стали поворачивать коней своих, скользнув левым боком, прикрытым круглыми щитами. Не останавливаясь, врезались теперь уже куряне в этот бок лавы. Врезались и пошли сминать ее понемногу под себя, осыпая стрелами и работая копьями. А тут и конные дружины киевлян под рукой воеводы Мечеслава, воспользовавшись возникшим у половцев замешательством, всей своей тяжелой мощью обрушились на фланг и тыл откатывающейся, как морская волна во время отлива, половецкой лавы.
Попытался хан Арсан ввести в действие свою вторую часть воинства, забросив его в тыл вырвавшимся вперед дружинникам Мечеслава, да остановился: из-за дубовой рощи, со стороны дороги, ведущей к Ратску, неожиданно появились густые ряды русичей, быстро выстраивавшихся в боевой порядок. Тут бы как раз самому не угодить в полное окружение. И вместо сигнала к продолжению атаки подал хан сигнал к отступлению.
Смешав строй, не видя и не слушая начальствующих, покатились толпы половцев к броду через Тускор. А на хвосте у них уже плотно «сидели» конные дружины киевлян и подошедших на помощь ратчан. Да и курские пешцы-ополченцы не отставали, до самых вод Тускора гнали ворога, стараясь как можно больше полона захватить, чтобы потом, когда установится мир и затишье, обменять их на своих пленников. Впереди них на белом в яблоках коне, окруженная гриднями и мечниками-телохранителями, скакала, словно древняя амазонка, курская княгиня со сверкающим на солнце мечом. И тут воевода уже не препятствовал ей, он только следил, чтобы ненароком какой-нибудь отчаянный половец не поразил княгиню стрелой, а потому старался быть с нею рядом, чтобы в случае чего прикрыть своим щитом.
А вот киевляне никого не жалели, секли всех подряд, без какого-либо разбору. Такой уж приказ был дан им князем Глебом Святославичем.
Не останавливаясь в междуречье Тускора и Семи, вымахнули остатки половецкой орды сразу же на левый берег Семи, чтобы уйти от неласкового города Курска в сторону Рыльска и Путивля, на соединение с остальными ордами хана Кзака.
– Мы еще вернемся! – в бессильной злобе грозился хан Арсан Кзакович. – Мы еще покажем!..
Но этих угроз уже не было слышно в ликующем Курске.
Только сутки довелось отдохнуть киевским дружинникам в гостеприимном граде. Легко раненые приводили себя в порядок, смазывая раны и ушибы мазями. Тем, кто был тяжело ранен, оказывали помощь наравне со своими курянами курские знахари и знахарки, костоправы и рудометцы. Во всех курских церквах по случаю победы служили благодарственные молебны. Вместе с тем без большого шума хоронили павших защитников, предоставив это самим родственникам, оплакивающим их гибель; павших мнихов хоронила монастырская братия, оставшаяся в живых. Незадействованные в церковных службах курские священники средней руки тихими скорбными голосами творили молитвы над могилами погребаемых. Общий поминальный молебен по велению княгини Ольги откладывался на день-другой, чтобы хоть мало мальски улеглись торжества по поводу победы над ордой хана Арсана. Да и киевские дружины надо было проводить.
Не оставили куряне с селянами не погребенными и сотни, если не тысячи сраженных половцев, тела которых были густо разбросаны от городских стен до реки Тускор. И совсем много на берегу Тускора, когда они скопились у переправы, и где их настигали стрелы, копья и мечи курян, киевлян и ратчан. Хоть и нехристи, хоть и поганые, но грех остаться им не погребенными, да и мор мог пойти в округе. Вот и пришлось без каких-либо почестей похоронить в больших общих могилах, накладывая трупы ворогов один на другой в несколько рядов. Только своих защитников хоронили, как и положено, на городском кладбище, а половцев в лесном овраге за чертой города, без крестов и погребальных холмов.
Двадцать шестого мая, в светлое воскресенье, рано утром, чтобы не так было жарко одетым в ратные доспехи воинам, тронулись легкой трусцой киевляне в обратную сторону, придерживаясь правого берега Семи. Но не на отдых спешили – на новые рати и сечи.
– Надо Рыльск оборонить да к Путивлю поспешать, – заявил князь Глеб Святославич курской княгине. – Пленники сказывают, что основные силы хана Кзака на Путивль и прочие города северские направлены. Вот и надо братьям помочь силу ту сообща обуздать, да домой и поворотить.
– Спасибо, князь, – искренно благодарила Ольга Глебовна сына киевского князя, по-прежнему одетая в ратную справу, только уже без шлема, а в бархатной шапочке, отороченной мехом соболя, поверх темного плата. – Спасибо тебе и твоему воинству. Подмогли. Худо бы нам без вас пришлось…
– С такой воительницей, как ты, княгиня, вы бы и без нашей помощи справились с супостатом. Не будь замужней женкой, честное слово, только бы за одну удаль твою ратную, не говоря уже о красоте, в тебя влюбился, – пошутил князь Глеб. – Настоящая амазонка, о которых древние греки в своих легендах сказывают.
– Извини, князь, – лукаво улыбнулась Ольга, дрогнув длинными пушистыми ресницами, – опоздал. Я другому отдана. И муж мой меня никому не уступит!
– Да где он-то, муж твой? – неосторожно задел князь больную струну княгини. – Может, мне похитить тебя, пока его нет, – перевел все в шутку он.
– Вернется, – построжала ликом и голосом княгиня. – Обязательно вернется! А ты, князь, ступай с Богом, и пусть удача сопутствует тебе в благородном деле. Я ежедневно буду о том Господа нашего молить.
Не успели покинуть Курск конные дружины киевлян, как к родным пожарищам засобирались жители из окрестных весей.
– Спасибо вам, люди добрые, – поклонилась поясным поклоном уходящим смердам княгиня. – Спасибо, что град помогли защитить. Не забуду я помощи вашей, всем, чем смогу, помогу… Как прибудете на родные пепелища да не обнаружите изб своих, смело направляйтесь ко мне: я распоряжусь леса на строительство вам дать из княжеских лесов заказных, стройтесь на здоровье.
– Спасибо, матушка княгиня, – раскланивались до земли бородатые мужики. – Ты в нас не сомневайся: лишнего не попросим. Нам бы только к зиме следующей подготовиться, а там, глядишь, и перебьемся как-нибудь…
Смерды ушли, уводя с собой всю живность. Попросторнело в граде и поскучнело: нет уже обычного мычанья и блеянья, густого конского ржанья и поросячьего визга. И, самое главное, нет шумного многолюдства. А следом, отобрав около трехсот наиболее способных к рати воев, засобирался на стругах и насадах вниз по Семи воевода Любомир.
– Ты это куда? – спросила княгиня своего воеводу, узнав о его приготовлениях.
– Супостата до Рыльска и Путивля проводить, чтобы меньше шалил в Посемье, – отозвался на вопрос княгини Любомир.
– Так на то киевские дружины прибыли, – заметила Ольга Глебовна, не желая отпускать воеводу из Курска.
– Врагов много, потому и наша дружина лишней не будет, – рассудил воевода.
– А Курск? – обеспокоилась княгиня.
– С Курском уже ничего плохого случиться не может, – ответил на этот вопрос княгини Любомир. – А еще в Курске есть и другой воевода?
– Это кто же? – взглянула княгиня в глаза Любомиру.
– Это ты, княгиня, – не отвел тот взгляда. – И поверь, лучшего воеводы курянам уже не сыскать.
– Спасибо на добром слове, – зарумянилась Ольга Глебовна, – однако мне теперь не о рати больше думать надо, а о детишках своих. Совсем о них за эти дни позабыла. И как они там без меня, не знаю… А потом еже и о супруге… Как-то ему там в плену половецком?..
– Бог даст, все живы будут: и дети, и князь Всеволод Святославич… А пока нашим соседям помощь требуется… да и за Всеволода Святославича есть необходимость поквитаться…
– Тогда ступай, – не стала удерживать воеводу Ольга Глебовна. – Гони нечисть.
В ПРЕДДВЕРИИ СЛОВА
Рыльск минула горькая участь осады, постигшая Курск. Взглянув издали на твердыню горы Ивана Рыльского и приземистые, но кряжистые, словно русские богатыри, башни, густо натыканные вдоль крепостной стены, половцы, направленные сюда Кзаком, даже от мысли о штурме, не говоря уже про сам штурм, отказались, довольствуясь разграблением ближайших весей и пригородной слободки, приютившейся за речкой Рылом примерно в версте от самого города. То же самое сделали, как помнит читатель, после первой волны нашествия и побитые под Курском и значительно поредевшие орды хана Арсана, держась на значительном расстоянии от самого града.
Оборону города возглавила не сама княгиня Агафья Ростиславовна, как Ольга Курская, собрав вокруг себя всех мужей, способных носить оружие, а ее сын Давыд, которому пришлось в данную минуту опасности не о церквях да монастырях думать, а о защите града. Поначалу Агафья Ростиславна была очень напугана известиями, пришедшими из Степи, но виду о том старалась не подавать, чтобы не смущать своих подданных да невестку Анастасию с внучатами, и все опасения вместе с личным горем держала при себе, спрятав далеко в глубинах своей души. Только с приходом в Рыльск дружины князя Святослава Святославича и киевского воеводы Вышаты почувствовала себя свободней и позволила тайком ото всех вместе с Анастасией поплакаться в подушку – уже не как княгиня, а как мать о судьбе пропавшего в Степи сына Святослава Ольговича.
Пустившись в преследование хана Арсана, киевская дружина князя Святослава Святославича покинула Рыльск. Не задержались в нем и возвращающиеся с победой от Курска дружинники Глеба Святославича, спеша под Путивль, где, по словам пленников, должны были быть основные силы половцев самого хана Кзака.
Был уже полдень, когда рыльской княгине Агафье Ростиславовне доложили, что со стороны Курска по Семи движется дружина на стругах.
– Кто бы это мог быть? – поинтересовалась княгиня у сына нынешнего рыльского воеводы Ярмила, поставленного ею теперь за главного воинского начальника вместо пропавшего в Степи с ее сыном, сотника Доброгнева, заодно приказав усилить охрану града.
– Кто бы то ни был, все равно русичи, – не задумываясь отозвался Доброгнев. – Половцы на стругах не ходят, половцы всегда комонны…
Вскоре стало известно, что к пристани пристали струги курского воеводы Любомира с малой дружиной.
– Зовите в терем, – распорядилась княгиня, – немедленно зовите.
Рыльской княгине, как, впрочем, и ее тихой невестке Анастасии, не терпелось из первых рук узнать о судьбе Святослава Ольговича. Как ни спешил Любомир со своими воями под Путивль, но пришлось уважить просьбу Агафьи Ростиславны и обстоятельно, как до этого он сделал в Курске, поведать о судьбе князя Святослава Ольговича Рыльского, оставшегося в живых, но ставшего пленником у половцев.
– Что теперь будет? – вытерла рыльская княгиня шелковым платочком уголки глаз от выступивших слез. – Дождемся ли мы с невестушкой Анастасией сына и мужа, а еще отца деток малых? – И указывала на внучат Мстислава и Олега, специально принесенных няньками для показа курскому воеводе.
– Бог даст – дождетесь, – заверял Любомир без особой уверенности, лишь бы успокоить погруженных в тоску и печаль рыльских княгинь. – Надо полагать, обязательно дождетесь: половцы до злата и серебра очень жадны… Придется готовить выкуп большой, чтобы после замирения со Степью приступить к выкупу князей, бояр, дружинников и прочих полонян из половецкого рабства.
– А с княжеством как? Без князя ведь оно… – посетовала, промокнув в очередной раз платочком слезы Агафья Ростиславна.
– Да никак. Ты же княгиня, вот и правь… Блюди княжий стол до возвращения сына. А еще есть же у тебя и сын Давыд…
– Легко тебе сказать: правь! Виданное ли дело, чтобы женка на княжеском столе сидела? Не зря же про нас, баб, сказано: долог волос да ум короток…
– Ольга Киевская ведь правила, не боялась, – нисколько не смутился воевода ссылкой княгини на народную мудрость. – Да еще как правила! Русь единую имела и в руках крепко держала. А тут всего лишь одно княжество…
– То Ольга Святая, а то я… – запротестовала Агафья. – Скажешь тоже… А что касаемо сына Давыда, то он больше к церковным делам тягу имеет, а не к княжеским, – то ли пожаловалась, делясь материнскими сомнениями с курским воеводой, то ли констатировала уже как непреложный факт.
Будем уповать на Господа, княгиня, – постарался вновь развеять сомнения и заботы Агафьи Ростиславны Любомир. – Он своим попечительством вас не оставит. Да и время покажет, кому и как княжить… как дальше быть и как жить…
– А в Курске как? – спохватилась Агафья, чуть ли не забыв за своими бедами и тревогами расспросить воеводу о событиях у соседей.
Не вступавшая в беседу свекрови и курского воеводы Анастасия, почти все время беззвучно плакавшая, услышав, что разговор перешел в иное русло и о ее князе упоминание вряд ли уже будет, сославшись на нездоровье, удалилась. За ней поспешили и няньки с княжичами.
– И в Курске княгиня Ольга Глебовна теперь на княжении сидит, – ответил Любомир, проводив взглядом согбенную горем княгиню Анастасию. – Вот меня в помощь путивлянам направила, – чуть слукавил он, чтобы лишний раз подчеркнуть самостоятельность курской княгини.
– Получается, что у нас в Посемье не княжества, а какие-то амазонские царства, – грустно улыбнулась Агафья. – Одни женки на престолах сидят да мужами руководят.
– Получается, – согласился с ней Любомир.
– Слышала, что киевские князья-правители, Святослав и Рюрик, уж очень недовольны Игорем Северским и нашими князьями. Во всех бедах их винят, всех собак к ним на ворот спешат повесить… – сменила вновь тему беседы рыльская княгиня. – А ты о том как мыслишь, воевода? Так это или иначе? Говори, не стесняясь. Мы ведь свои… и даже погодки… не так ли?
– Погодки или не погодки – мне о том думать как-то не доводилось, – сознался Любомир. – Ты – княгиня, я – вой…
– Не чинись, – заметила Агафья., а про себя подумала, что хоть курский воевода и храбр, возможно, на ратном поле, но бабьего запаха как черт ладана боится: «С бабами, по всему видать, не герой. Я даже намек не сделала на какую-нибудь близость со мной, а он и глазки потупил, словно девица красная». – Ты уж не обессудь, к слову пришлось, – сказала она вслух и повторила: – Во всех бедах, связанных с этим половецким нашествием, винят теперь наших князей… Мол, такие-сякие, врата Полю Половецкому отворили…
– Есть такое дело, – немного смутился Любомир, сам уже не раз слышавший от киевских ратников об неудовольствии и раздражении обоих киевских правителей. – На чужой роток ведь не накинешь платок. К тому же, возможно, в чем-то они, киевские князья, и правы. Не подготовлен был этот поход в глубь Степи… Впрочем, что теперь после драки кулаками махать… Однако, должен тебе, княгиня, я и другое сказать, – после короткой паузы заметил Любомир.
– О чем же? – спросила тихо Агафья.
– Да о том, что не будь этого похода наших князей, половцы бы еще большее зло сотворили…
– Это как? – уже заинтересованно воззрилась княгиня на курского воеводу. Даже слёзы, и те катиться из очей перестали.
– Да так, – продолжил обстоятельно и с внутренним убеждением воевода Любомир, – что половцы, собрав силы тяжкие, уже сами шли на Русь. Тысяч сорок их было, не менее… – прикинул мысленно он, предавшись воспоминаниям. – Киев или Переяславль точно бы смахнули с лица земли-матушки, если бы неожиданно напали всей мощью… Да наши князья с воинством встали у них на пути – и пошла зла сеча день и ночь… С десяток тысяч степных воинов из строя выбили и страх на других нагнали… Не зря же так легко Курск отстояли меньшими силами, – сделал вывод курский воевода.
– Да кто теперь после того, что случилось на Посемье, о том подумает? – заметила наученная жизненным опытом рыльская княгиня. – Разве что мы, матери и жены наших князей… да еще вот ты, воевода… Кстати, ты так и не сказал, как сам-то уцелел…
Пришлось Любомиру рассказать о своих мытарствах и о счастливом спасении благодаря христолюбивому броднику, назвавшемуся Зовуткой.
– …А кто заметит? – повторил вопрос княгини Любомир. – Так в первую очередь должны заметить мы сами. Киевские и прочие летописцы, как известно, в рот своим князьям заглядывают, все с их подачи и веденья в летописные своды заносят. Конечно, они очернят наших князей… уж постараются… Но чтобы такого не произошло, надо свой летописный свод с походом полков князя Игоря составить, чтобы потомки смогли судить, что и как…
– И кто же составит? В Рыльском княжестве свод еще не ведется. Всего лишь несколько лет удельному княжеству…
– Найдутся люди. На Руси грамотеев и книжников много. Сыщутся…
– А, может, сам бы взялся, воевода? – взглянула быстро и пристально Агафья Ростиславна, взглянула так, что такого взгляда и ожидать от нее не приходилось, уж слишком простоватой чаще всего казалась она. – Я ведь знаю, что не всегда ты с мечом дело имел, приходилось и кадилом махать, и перо в руках держать…
– Нужда заставит – охулки на руки не положу, – неопределенно ответил Любомир. – Однако, княгиня, мне пора. Надо к Путивлю спешить… вся мощь орд хана Кзака там. Помощь наша требуется. Эх, если бы русские князья всегда друг другу на помощь шли, а не водили недруга друг на друга, – посетовал под конец он. – Не пришлось бы сейчас так жалко выглядеть…
– Княгине Ярославне от меня привет передавай, – попросила Агафья. – У нее двойное горе: и мужа не стало, и сына нет… Да на обратном пути ко мне заскочи хоть на час, вестями тамошними поделись. И не бойся, я не кусаюсь… Я сама всякого стука, как заяц, боюсь. А потому в крепкой руке и в утешении нуждаюсь.
– Я не боюсь и обязательно заеду на обратном пути, – пообещал Любомир. – Если, конечно, Господь убережет…
«Оно и видно: «не боюсь», – подумала про себя рыльская княгиня, но вслух ничего не сказала.
К Путивлю курские вои, ведомые Любомиром, прибыли как раз накануне главной битвы со всем половецким войском хана Кзака, несколько раз пытавшегося взять приступом город, но так и не смогшего этого сделать из-за стойкости и храбрости путивлян, решивших умереть до единого со своей княгиней, но врагу города не сдавать.
«Мы только раз открывали врата града своего чужому князю, – шумели на вече путивляне. – И было то в год смерти Всеволода Ольговича, отца нынешнего великого киевского князя Святослава Всеволодовича, когда князь наш Святослав Ольгович, отец Игоря, гонимый князьями Давыдовичами, Изяславом и Владимиром, был вынужден покинуть град и броситься в скитание. Да и то открыли врата не самим Давыдовичам, а по указанию Изяслава Мстиславовича, ставшего великим князем. Больше никогда и никому врата своего града не открывали. Не откроем и половцам проклятым».
Поняв, что Путивля приступом не взять, Кзак решил сломить его защитников измором, окружив со всех сторон. При этом по его приказу были сожжены все ближайшие селенья и городища, в том числе и пригородный острожек, по замыслу путивльских князей входивший в систему обороны города. Отстоять острожек не удалось, как не удалось отстоять и посад. Однако детинец, в котором нашли укрытие все оставшиеся в живых защитники Путивля, продолжал оставаться непреступным.
Поначалу сил, направленных Святославом Всеволодовичем и Рюриком Ростиславовичем из Киева было явно недостаточно, чтобы полностью снять вражескую осаду с города. Однако это уже поубавило прыти у степных разбойников. Прибытие же к Путивлю киевских дружин сначала из-под Рыльска, а потом и из-под Курска в некоторой мере уровняло силы противоборствующих сторон, хотя численный перевес, причем, почти двойной, продолжал оставаться на стороне половцев. На их же стороне оставалось и преимущество в маневренности.
Но перед тем, как случиться главному по мысли русских князей и воевод сраженью за Посемье, полки сына киевского князя, Олега и воеводы Тудора, имея у себя всего лишь тысячу всадников и около тысячи пешцев, в тридцати верстах от Путивля обманным отступлением в лесистой излучине реки Семи, заманили орды сына Кзака, Арсана, и зятьев его Барака да Алака, численностью в пять тысяч сабель, в низину между двух болот. Заманили и отрезали путь к отступлению, зажав с двух сторон. Князь Олег вдруг прекратил отступление и развернул своих дружинников лицом к врагу, а воевода Тудор с пешцами, тайно обойдя лесами одно из болот, оказался в тылу половецкой конницы, полностью втянувшейся в горловину ловушки.
Половцы поняли, что попали в западню, попытались развернуться да ударить на пешцев, чтобы вырваться на свободу, да поздно. Гранитной стеной встал у них на пути пеший полк воеводы Тудора, выставив вперед сотни копий и прикрывшись от вражеских стрел и дротиков червлеными щитами. А тут к нему на подмогу и куряне, плывшие по Семи и заметившие такую картину, с воеводой Любомиром подошли. Не мешкая, высадились на брег и в бой вступили.
Почти все пять тысяч степняков полегли в этой сече. Пал и хан Арсан, сын Кзака, пал и хан Барак, зять Кзака. А второй зять, Алак, и еще пятьсот знатнейших половцев, беков, беев и просто богатуров, были пленены и отправлены на стругах вначале в Чернигов, а потом и в Киев по настоянию князя Олега Святославича.
Узнав о смерти сына и зятя, о поражении целой орды, Кзак снял осаду с Путивля, однако уходить в Степь не собирался, все еще надеялся, что воинское счастье вдруг повернется к нему своим личиком. Он разослал во все стороны своих бирючей с приказом всем половцам, грабившим окрестности, собраться под его рукой у Путивля. Гонцы поскакали, но возвращались почти всякий раз с безутешными вестями: подвластные ханы, ополонившись и не желая терять награбленной добычи, отказывались идти под Путивль, а спешили к себе в вежи.
Не более семи тысяч воинов осталось у Кзака, а ведь пришло с ним не менее пятнадцати. Как талая вода после половодья, убывала сила Кзака, а сила русских чуть ли не с каждым днем и часом прирастала. И не дал главного сражения хан Кзак, повел свои орды назад в степь. А воспрянувшие духом русские дружины, двинулись следом, гоня его из пределов Посемья и Русской земли.
Один день всего лишь довелось побыть курскому воеводе Любомиру в Путивле у княгини Ефросиньи Ярославны. Радушно приняла его мудрая княгиня, ни слова упрека, ни слова обычного для такого случая женского сетования на выборность судьбы. Вся в черном одеянии была она, неся траур по мужу и сыну. Черный плат, черное бархатное платье с тонкой серебряной вязью у шеи. Не княгиня, властительница северская, а монашка.
«Словно восставшая из гроба Мария Петриловна во время своего траура по Святославу Ольговичу», – невольно подумалось Любомиру, хорошо помнившему властную черниговскую княгиню.
Как и Ольга Глебовна, а позже, в Рыльске, Агафья Ростиславовна, расспросила подробно Ярославна воеводу о каждом дне похода, о сражении девятого и десятого мая, о пылкой неопытности младших князей, увлекшихся погоней за ханом Карачумом, о рыцарской доблести князя Игоря Святославича, не пожелавшего бросить на произвол судьбы своих ратников, о стойкости и храбрости русских дружин, сражавшихся день и ночь в полном окружении с превосходящим в пять, а то и шесть раз, противником. Не забыла она расспросить и о небесном знамении, случившемся в самом начале похода.
– Бог предупреждал… – выслушав, молвила тихо, не прерывая рассказа курского воеводы, словно не вслух сказала, а про себя подумала.
Но больше всего интересовали северскую княгиню последние часы сражения да пленение князя Игоря и сына Владимира. Несколько раз пришлось Любомиру об этом речь вести, уточняя детали и мелочи, на которые порой и сам никакого внимания не останавливал.
– Не послушал нас князь Игорь Святославич, – печально сказала северская княгиня, когда Любомир окончил все известные ему подробности несчастного похода и высказал предположение о необходимости сбора выкупа, намекнув, что неплохо было бы обратиться ей за помощью к своему отцу, о богатстве которого уже сказки слагались да былины сказывались. – Ни меня, ни тебя, ни брата своего, Всеволода Святославича… А я ведь чувствовала… материнское сердце не обманешь, не проведешь…
Любомир промолчал, не желая перебивать умную княгиню неуместными замечаниями. Это же не Ольга Глебовна перед ним, перепуганная навалившей бедой и не знающая, что делать, а потому пугающаяся собственной тени. И даже не Агафья Ростиславна. Это была дочь Ярослава Осмомысла, знающая несколько иноземных языков и читающая древних греческих и римских философов и поэтов, а потому женка мудрая и сдержанно-степенная, особенно на людях.
– Тебе, воевода, придется отложить меч и взять гусиное перо, – заявила в конце их беседы без лишних обиняков княгиня. – Да стать на время …опять ученым иноком Никодимом, когда-то учившим уму-разуму черниговских княжичей и ведшим летопись о князьях черниговских…
И вновь курский воевода ни словом, ни жестом не перебил Ярославну.
– Слишком много грязи постараются выплеснуть соседи на мужа и других князей северских, обвинив их во всех мыслимых и немыслимых грехах. А мне бы этого не хотелось... Особенно после того, что ты, воевода, мне тут поведал. Вот и выходит, что тебе надо сменить меч на перо… Тем более, что тебе и сочинять ничего не надо: пиши, как сам все видел, как мне рассказал. Потомки нас не поймут, если этого не сделаем. А о выкупе я побеспокоюсь, и к отцу обращусь… не в первый раз уже приходится, – намекнула она на свою поездку к Ярославу Галицкому, чтобы испросить прощения брату Владимиру. – Только знаю, что Игорь не согласится на выкуп, впрочем, как и все остальные князья, пока не будут выкуплены из плена все дружинники. Однако спешить не будем, время все расставит по своим местам. Ты же, Никодим, – назвала северская княгиня курского воеводу прежним именем, – тоже не теряй время даром. Сразу же по прибытии в Курск, принимайся за летописание. Я уже княгине Ольге о том послание приготовила, – указала она на свернутый в рулон пергамент, опечатанный восковой печатью. – Думаю, что она противиться не будет.
Воевода не стал отпираться. Он и сам уже дошел собственным умом, что о походе князя Игоря необходимо составить летописание. И кому тут, как не ему, уцелевшему участнику этих печальных событий и знатоку ратных дел, не взяться за перо. Кто, как не он, правдивее всех мог изложить потомкам все перипетии борьбы Руси со Степью…
– Ты здесь останешься? – уже прощаясь, спросил Любомир северскую княгиню.
– Нет. Теперь мое место с сыновьями в Новгороде-Северском. Там буду ждать мужа и сына.
СЛОВО О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ…
К середине июня месяца, благодаря стараниям киевского князя Святослава Всеволодовича и его сыновей, упорству защитников северских городков, все Посемье и большая часть Переяславской земли от половцев были очищены. Потрепанные орды ханов Кончака и Кзака, особенно досталось Кзаку, потерявшему в этом походе родного сына, зятя и десяток ближайших к нему беков и беев, отхлынули за Сулу и Хорол, а кое-где – за Псел и Ворсклу, поближе к Орелю и Самаре.
Посемье, отбившись от половцев, потихоньку зализывало раны. Селяне рядом с пепелищами спешно рыли землянки и строили временное жилье, чтобы этот год как-нибудь перезимовать, а с весны следующего приступить к строительству новых изб и подсобных помещений для скотины. Урядившись с княгинями, изредка – и с боярами местными, валили строевой лес, пилили тут же на бревна, чтобы меньше было дома волокиты, и потихоньку стаскивали бревна к старым очагам на изможденных трудом коняшках. Молодежь, несмотря на загруженность работами, умудрилась справить весенние и летние праздники, в том числе и праздник Купалы. Правда, такого веселья, какое бывало ранее в этот праздник в городах и весях Посемья, уже не было, однако девицы водили хороводы, свивали и пускали по рекам венки, играли в «ручеек» и прыгали через зажженные костры.
Вскоре по возвращении из Путивля воевода Любомир, поделившись своими размышлениями с княгиней Ольгой Глебовной, передал ей послание Ярославны, которое было принято с интересом. А затем между ратными и воеводскими делами принялся за написание летописной Повести о походе северского князя с братом и сыновьями, ибо Святослав Ольгович, согласно русских традиций, также считался сыном Игоря, как старшего князя среди северских князей.
Княгиня Ольга не только не препятствовала этому занятию воеводы, но и сама всячески способствовала как можно скорейшему написанию этого ратного повествования для потомков. Лично купила у торговых гостей несколько листов пергамента, даже такой редкости редкостной, как бумага, где-то раздобыла. «А ведь это все немалых денег стоит, – отметил с благодарностью курский воевода. – Да к тому же и о сборе серебра для выкупа она не забывает, монетку к монетке кладет».
Да, курская княгиня, несмотря на всю свою загруженность: помогала смердам и курским ремесленникам лесом для строительства жилья и подсобных помещений, участвовала в молебнах за упокой душ павших защитников, утешала вдовиц, собирала средства не только для выкупа мужа и всех плененных его дружинников, но еще и тех, которые попали в плен уже совсем недавно, – не забывала и летописи о деяниях мужа и остальных князей в злосчастном походе.
– Вот порадуем князей наших, – говорила она Любомиру в минуты откровения. – Вернутся, а о них Повесть летописная уже сложена. Правдивая…
– Вернутся ли? – все чаще и чаще печалился Любомир. – Слишком враг лют после стольких поражений… Не вздумал бы расправу над ними учинить…
– Вернутся, – была полна уверенности в отличие от воеводы княгиня Ольга. – У князя Игоря, почитай, чуть ли не в каждой орде дети ханские в крестниках ходят, да и сам хан Кончак ему побратимом доводится. Не дадут же они убить своего крестного и побратима… И у Всеволода, мужа моего, крестники есть… И у младших князей: Владимира Игоревича и Святослава Ольговича братья крестные там, чай, сыщутся… У Святослава-то по отцу так вообще там куча родственников: дядьки да тетки сыщутся… Не дадут пропасть их головушкам забубенным… Вернутся, вернутся князья наши на Русь… со временем.
– Дай-то Бог! – крестился Любомир и в свою очередь заверял княгиню, что с летописной повестью о походе северских князей он не подведет.
Особенно милостива княгиня была после того, как стало известно, что брат ее, Владимир Глебович, не только мужественно защищал град Переяславль от орд хана Кончака, но выезжал в поле и там долго бился с превосходящими силами половецкими. Что он, несмотря на многие ранения и уязвления вражескими копьями, не поддался болезням и хворям, и мечтает о новых походах в Степь, но уже единым русским воинством, вместе со всеми русскими князьями, в том числе и северскими, в скором возвращении которых он полностью был уверен, о чем и сообщал сестре.
Курскому воеводе о походе северских князей в Половецкую степь писалось легко, ибо было все прочувствовано и пережито, описываемые события живо вставали перед мысленным взором. Но все же иногда Любомир вдруг чувствовал, что что-то тут не так. Вроде бы и нужные слова аккуратно выводятся на пергамент, и действия князей описывались правдиво и в хронографическом порядке, но было все как-то сухо, не ярко, мертво. Не очень брало за душу. А ведь хотелось и о княжеских распрях написать, и о необходимости единства сказать, и образы князей живо представить, и о цели похода – добыть град Тмутаракань – не упустить. И сделать это так, чтобы никого не обидеть, ненароком не оскорбить, чтобы новую рознь не посеять… Вот и приходилось раз за разом бросать начатое и начинать сызнова.
Как-то раз, проходя по торжищу, услышал Любомир сказ слепого певца о киевском князе Владимире Красное Солнышко, его богатырях, сражающихся то с Соловьем-разбойником, то с Идолищем Поганым, то с Тугариным Змеем.
Тонкие худые пальцы сказителя мягко перебирали струны гуслей, послушно отзывавшихся на прикосновения перстов серебряным перебором; плавным ручейком журчал голос, вещая о далеком и героическом времени, богатырской силе и удали русских витязей Ильи Муромца и Добрыни Никитича, выезжавших в чисто поле постоять за Русь.
Не раз и не два приходилось Любомиру слышать подобные сказы, бравшие за сердце и душу почти каждого слушателя. Вот и в этот раз вокруг сказителя собрались православные. Притихнув, слушают седобородые мужи, поджав уголком плата и ладонью щеку, задумалась о чем-то молодка. Даже громогласная торговка хмельным сытом и капустными пирожками бабка Параха, известная на весь Курск своим луженым горлом, и та примолкла, вслушиваясь в слова слепого певца.
«Вот что надо! – осенило вдруг Любомира. – Вот как надо! Не сухими строками летописца, а былинным сказом, горячим, золотым словом надо о походе князя Игоря и его дружин написать… Чтобы сердце щемило, чтобы слезы из глаз сами выкатывались… Чтобы князьям, слушая этот сказ, было стыдно замышлять друг против друга распри и каверзы, водить один на другого поганых… Господи, да я об этом где-то уже читал! – встрепенулся воевода. – Где только, дай Бог памяти… Да в «Книге Велеса», – вспомнил он, – в «Бояновом гимне»! Надо еще раз прочесть чудные дощечки, чтобы освежить все в памяти, да и приступить к своему слову. Но вначале надо поблагодарить этого неизвестного гусляра».
Любомир подошел к сказителю, сидевшему на маленькой скамеечке рядом с мальцом-поводырем у торговых рядов, и опустил в треух, лежавший у его ног серебряную гривну – целое состояние. У поводыренка от вида серебра глаза на лоб полезли: не снится ли…
– Спасибо, дедушка!
Сказитель, не прерывая своего сказа, только седой головой кивнул, мол, и тебе спасибо на добром слове, добрый человек.
Придя к себе, Любомир первым делом отыскал дощечки с текстами «Влесовой книги», затем долго и внимательно читал их, перебирая одну за другой, усевшись на лавку у стрельчатого окна, по случаю жаркого дня распахнутого настежь.
«… И вот языги пришли на нас с Танаиса и Таматархи с сильной конницей и бесчисленной ратью, – читал воевода, щурясь, так как лучи солнца, словно играя с ним, норовили попасть в очи. – И тьма за тьмой потекла и продолжала течь на нас».
«Словно о нашем походе сказано, – подумал воевода, принимаясь за новую дощечку. – Тот же Дон-Танаис, та же Таматарха-Тмутаракань. И языги – степные разбойники…»
«…Собирайтесь и теките, братья наши, племя за племенем, род за родом! – читал он далее священные тексты. – И бейтесь с врагами на земле нашей, которая принадлежит нам и никогда – иным. Здесь и умрите и не поворачивайте назад! Это Белобог повел наши рати и конницу. Бус повелел – и удесятерились наши силы, и один русич стоит десяти готов и языгов. И ничто нас не устрашит, и ничего с нами не станется, потому что мы – внуки Дажьбожьи, потому что мы в руках Сварожьих… И всякий раз, когда враги приходили на нас, мы брали мечи и одерживали победы».
Курский воевода читал тексты, а перед мысленным взором сами собой вставали картины: вот северский князь ведет свою дружину на сытых конях, вот какая-то черная сила затмило Солнце – и мрак покрыл воинство Игоря… А вот Ярославна, умная дочь Ярослава Осмомысла, стояла на забороле Путивльского детинца, словно лебедь-птица раскинула крылья-руки, печалясь по участи сына и мужа… а девы половецкие, как когда-то, во времена Буса готские девы, радовались, звеня монистами и молясь своим идолам, разбросанным по всей степи… И не только они радуются, но рады все недруги Святой Руси, и недругов этих так много, что не счесть… А вот курский князь, Буй-Тур Всеволод, словно древний витязь, бьется в самой гуще врагов вместе со своими курянами. Бьется так, что никакого оружия ему не хватает. Бьется так, что под его могучими ударами раскалываются харалужные шлемы аварские и брони варяжские и фряжские… Но пали стяги русских князей под тяжкой силой половецкой… Впрочем, не из-за силы половецкой пали стяги, а из-за раздробленности Руси, из-за розни между князьями, хотя каждый из них в отдельности герой, взять хотя бы…
И череда русских князей, начиная с легендарного Рюрика проплыла перед взором Любомира.
«А вот и Гимн», – дошел воевода до дощечки с текстом Боянова гимна.
Старому Словену и Молодому,
Умершему и живому,
И Златогору – волхву Сварога
Пьющие мед в гостиных палатах
Роды князя Словена Старого,
Те, что изгнали лютую мглу от Непры-реки,
Слушайте песнь Бояна!
Будем сынами своих отцов!
Нас роды гибнущие позвали –
Мы снарядили коней и помчали,
Строясь у княжьих рук…
«Да вот же оно, начало моего Слова, моей Повети о походе северского князя Игоря, о его железных полках! – обрадовано констатировал Любомир в своих мыслях это открытие. – Что еще надо?!!»
Он отошел от окна и подсел к столу, положив дощечки на его край. Спешно, словно боясь упустить нить раздумий, пододвинул к себе поближе лист пергамента, макнул перо в глиняную чернильницу и трепетно вывел полным уставом первую строчку вверху, в середине пергаментного листа:
Слово о плъку Игореве,
Игоря,
сына Святославля,
внука Ольгова…
«Это пусть будет челом, заглавием», – решил воевода, а затем продолжил:
Не пристало ли нам, братья,
Начать старыми словами
Печальные повести о походе Игоревом,
Игоря Святославича?
Окончив, Любомир, задумался. Ему хотелось, чтобы тон и смысл его Слова являлся как бы своеобразным продолжением «Боянова гимна», невидимой золотой цепочкой, связывающей далекое прошлое с нынешним днем, но при всем этом читалось и звучало бы немного иначе. И рука вывела далее:
Пусть начнется песнь эта
По былинам нашего времени,
А не по замышлению Бояна.
Боян же вещий,
Если хотел кому песнь воспеть,
То растекался мыслию по древу,
Серым волком – по земле,
Сизым орлом – под облаками.
Вспоминал он, как говорил,
Первых времен усобицы.
Любомира захватила, захлестнула работа над «Словом». Он лишился покоя и равновесия. Казалось, что ни еды, ни сна ему было не нужно – только воздуха да уединения, только чернил да перьев ему требовалось… Только этим жил, только этим сыт был курский воевода.
К началу июля «Слово» было почти готово. Не доставала важной части – окончания. Никак оно не получалось. Любомир пробовал и так и этак, но отчетливо понимал, что все не то… все как-то мелко… серо… тускло… невзрачно. А надо было, чтобы за душу брало, чтобы звучало!
И только радостная весть о том, что северский князь, Игорь Святославич, возвратился, сбежав из половецкого плена, дало тот толчок, который стал завершающим, словно для окончания «Слова» был нужен именно этот радостный для всего Посемья факт.
Погасли вечером зори.
Игорь спит, Игорь бдит,
Игорь мыслию поля мерит
От Великого Дона до Малого Донца.
Коня в полночь Овлур свистнул за рекою,
Велит князю разуметь:
Князю Игорю не быть в плену!
Слова сами складываются в строки, строки просятся на пергамент. Рука едва успевает водить остро отточенным пером, выводя фразу за фразой.
Солнце светит на небе,
А Игорь-князь – в Русской земле!
Девицы поют на Дунае.
Вьются голоса их через море до Киева.
Игорь едет по Боричеву
Ко святой Богородице Пирогощей.
Села рады, грады веселы.
«Вот и выстроилось Слово, сложилось, – размышляет Любомир, которого уже начинает тяготить и воеводский чин, и ратная почесть. Ему все ближе и родней облик инока Никодима и тишина монастырских келий. – Услышат ли души князей сей сказ, как услышат, надеюсь, его их уши?.. Боюсь, что не услышат! Не внемлют… И вновь будут ходить друг на друга с мечом и огнем».
Но рука выводит:
Певши песнь старым князьям,
Потом и молодым петь:
Слава Игорю Святославичу,
Буй-Тур Всеволоду,
Владимиру Игоревичу
И Святославу Ольговичу!
Здравы будьте, князья и дружина,
Борясь за христиан
Против нашествия поганых!
Князьям слава и дружине!
Аминь!
Любомир-Никодим облегченно вздохнул: «Все!» – и посыпал мелким песком лист пергамента.
«Стоит ли показывать княгине? – Спросил сам себя в сотый раз. И сам себе ответил: – Не стоит. Пусть все будет так, словно из глубин народных оно вышло, там родилось… Прочту слепому гусляру, он и запомнит, и по Руси понесет… А княгине, уж Бог меня простит, передам только летописный список. Там все то же самое изложено, но по-иному».
Когда в Новгород-Северском во время княжеского застолья неизвестный сказитель спел «Слово», князь Игорь, говорят, зарыдал, по-женски, навзрыд, не стесняясь ни детей, ни гостей, ни слуг!
– Кто сочинил? – успокоившись, спросил он певца.
– Не знаю, светлый князь – последовал ответ того. – В Курске на торжище от слепого сказителя услышал и запомнил. Само на сердце легло… Вот и сказываю…
«Наверное, Любомир сочинил, – осенило северскую княгиню. – Больше некому…» Но вслух она ничего не произнесла, лишь, как князь, не таясь, смахнула слезу умиления, да еще раз мысленно озвучила рассказ своего князя о его чудесном избавлении из половецкого плена.
«…После пленения меня ханом Чилбуком из Тарголовцев, – рассказывал Игорь Святославич, – великий хан Кончак поручился за меня перед другими ханами, поэтому охраняли меня и моих ближайших слуг, сына тысяцкого нашего Ромшу да конюшего Власия, не люди Чеобука, а люди Кончака. Всего числом двадцать воев, из которых пятеро, в том числе и Овлур или Лавр по-нашему, бывший крестник брата моего Олега Святославича, были из знатных родов. Становище или вежа, в которой держали меня почетным пленником, находилась на берегу реки Тор. Мне разрешали свободно передвигаться, правда, в сопровождении почетной стражи и только днем, по половецкому становищу, входить в кибитки и шатры половцев, вести с ними беседы. Половцы, которые охраняли меня, и те, с которыми довелось беседовать в их шатрах, охотно говорили о чем угодно, только не о том, как проходит поход их ханов на наши княжества. Не рассказывали они мне и о судьбе брата, сына и племянника, отделываясь общими фразами, что те живы. Ссылались на то, что не знают, так как не получают вестей. Конечно, врали. Ибо я видел, как время от времени в это становище прибывали запыленные всадники и что-то рассказывали своим единоплеменникам. Поначалу мои стражи были ко мне весьма доброжелательны, даже разрешили из Донца попа с причтом доставить для отправления христианских служб. Но чем больше проходило дней, тем стражники становились суровей и угрюмей. Из чего я еще там, в половецком плену, сделал вывод, что поход их происходит не столь удачно, как им бы хотелось. Хотя, конечно, всех подробностей, как теперь, не знал.
Как я уже говорил, – рассказывал далее Игорь, – встрече с Лавром я обрадовался, усмотрев в том Божий перст, и старался как можно больше проводить с ним время в беседах о жизни половцев и русичей, о том, как ему жилось в тереме князя Олега или о том, как половцы относятся к христианам в своей среде. А тут и выяснилось, что у него жена русская, Купава. Досталась ему в качестве пленницы во время одного из набегов на наши порубежья. Впрочем, Купава да Купава, мало ли у половецких ханов и простых половцев русских жен… Только как-то странно всегда глядела на меня жена Лавра, когда доводилось встречаться на становище или же быть в их шатре. Как-то пристально-пристально или же с тоской и душевной болью во взоре. Не понимая причины, я считал этот взгляд безмолвной супруги Лавра всего лишь за обостренное сочувствие русской женщины к русскому князю-пленнику. И только. Ведь русские бабы так жалостливы и сердобольны ко всем страждущим, кроме, пожалуй, самих себя…
Но тут мои стражи стали все злей и злей, раздраженней и раздраженней. На меня поглядывали с лютой ненавистью, запретили ходить по становищу, а то и, вообще, выходить из шатра. Даже Лавр, и тот сделался мрачен и неразговорчив. «Знать, дела их ханов совсем плохи, – решили мы с сыном тысяцкого Ромшей. – Иначе с чего бы им так беситься». А конюший Власий к этому добавил, что теперь нам надо опасаться за свою жизнь. Но я тут на него прикрикнул, чтобы не каркал, не кликал беду раньше срока, и он смолк. Но однажды, после прибытия в стан половцев очередных запыленных и к тому же еще и израненных всадников, к нам в шатер тайком вошел Лавр, который был необычно возбужден и, как мне тогда показалось, задумчив, и предложил мне бежать: «Пойдем на Русь». Однако я не поверил в искренность его слов, опасаясь подвоха, – рассказывал с тихой грустью Игорь Святославич дальше о своих злоключениях, – к тому же с сотоварищами лелеял собственный план побега, поэтому отказался, молвив: «Я, страшась бесчестия, не бросил воинов моих, мою дружину во время битвы, и теперь не могу бежать бесславным путем, оставляя братию и дружину». – «Значит, будешь убит ханом Кзаком, как уже, возможно, убит по его приказу племянник твой Святослав Рыльский», – ответил на то Лавр, запечалившись. И хотел уже покинуть мой шатер. Но тут вмешались слуги мои Ромша и Влас и сказали: «Беги, князь, в землю Русскую. Будет на то воля Божья – спасешься. Зачем же зазря погибать. И нас не спасешь, и сам сгинешь». Поразмыслив, я согласился, – продолжал свое повествование Игорь, а она, его княгиня, слушала тогда, не перебивая, не встревая с вопросами, не прося уточнений, лишь только затаив дыхание. – Не сразу, так как стража усилила свою бдительность, удалось мне и Лавру, выведшему заблаговременно коней, в том числе и поводных, по другую сторону Тора, однажды вечером, когда стражники, усевшись у костров, пили кумыс, принесенный для них женой Лавра, тихой Купавой, бежать. Долгой была бешеная ночная скачка двух всадников по чуткой враждебной степи. Пали кони, не выдержав того страшного бега. И пришлось мне с Лавром, словно татям, красться до Донца, держась буераков и яруг, чтобы не попасться на глаза погони. Одиннадцать дней и ночей хранил Бог меня от лютых слуг Кзака, прежде чем ступила нога моя тверди града Донца. Вот тут, в пути том тяжком, и поведал Лавр о том, что не он сам решился на побег наш, а что подтолкнула к тому его супруга Купава, назвавшаяся моей дочерью от давно позабытой моей юношеской утехи Любославы. Что день и ночь она, услышав о надвигающейся на меня беде, просила Лавра, мужа своего, спасти меня. «Да понимаешь ли ты, дурья твоя голова, – говорил ей Лавр, любивший всем сердцем супругу, – что если изловят меня с князем, то казнят?» – «Понимаю, – отвечала Купава со слезами на глазах. – Но отца-князя ты должен спасти, иначе прокляну и тебя и весь твой род». – «Да понимаешь ли ты, – вновь пытался переубедить ее Лавр, – что за содействие побегу князя, казнят не только его слуг-помощников, но и тебя, глупую?» – «Понимаю, – шептала она тихо, – но ты все равно должен помочь князю бежать!» – «Да князь даже не догадывается, что ты его дочь!» – разубеждал супругу Лавр, не желая терять доброго расположения хана Кончака и подвергать себя самого и Купаву смертельной опасности. – «Ну и что из того, – отвечала на это Купава. Я – его дочь, мне матушка Любослава со слезами на глазах об этом рассказывала в далекие уже годы моего отрочества, не кляня и не браня его, а потому должна спасти князя-родителя. И пусть он не знает о том, кто я и что я…» – «Так вот, любя супругу, согласился я помочь тебе, князь, бежать из нашего плена», – такими словами окончил Лавр свое повествование о причинах оказания мне содействия в побеге. – Рассказывая это, князь Игорь не замечал, как катятся слезы по его обветренным под жарким степным солнцем и под вольными степными ветрами щекам. Их замечала и видела лишь Ярославна, у которой от рассказа чудом спасшегося мужа щемило сердце. Но не было в том щемлении ревности и обиды женщины-жены, а была боль и сочувствие женщины-матери. – Вот и выходит, – каялся Игорь Святославич, исповедуясь ей, Ярославне, северской княгине и собственной супруге своей, – что никакие наши прегрешения не проходят бесследно. Я посмеялся в юности моей над бедной вдовой Любославой, хотя не должен был этого делать, вот Бог наказал меня, отдав в руки половцев. Затем Он смилостивился, дав возможность бежать, но за это взял жизнь дочери моей, не побоявшейся спасти меня, не думавшего никогда о ней, отказавшегося от нее, не сказавшего ей ни единого ласкового слова, не приголубившего ни разу, не пожалевшего, ценой собственной жизни. И теперь придется всю жизнь мне каяться из-за собственной гордыни и спеси».
Все это вспомнила северская княгиня после того, как слепой гусляр окончил песнь о походе ее князя Игоря Святославича с братией своей на половцев. Вспомнила и подумала: «Хорошо, что Любомир не знал этих подробностей из чудесного спасения князя, иначе бы он и их вложил в уста сказителю. Они бы своей чувствительностью разрывали душу слушателям и князю, но больнее всего бы ранили меня». А еще она подумала, что муж ее правильно поступил, женив после смерти Купавы, казненной ханом Кзаком за пособничество в побеге и спаивание хмельным кумысом стражи, как и предсказывал это сам Лавр, своего спасителя и бывшего непризнанного зятя на дочери боярина Ставра. Мертвым – память, а живым – жизнь!
ЭПИЛОГ
Северский князь железной рукой схватил за горло собственную гордыню и обратился за помощью ко всем князьям земли Русской, чтобы как можно быстрее собрать выкуп за своих дружинников и прочих полонян, сведенных половцами из Северской земли в связи с его неудачным походом в Степь. В первую очередь он, конечно, хотел из плена освободить брата Всеволода да сына Владимира. Имелись мысли и об освобождении племянника, рыльского князя Святослава Ольговича, но тут дошли точные известия, что того казнил лютой смертью хан Кзак, обезумевший от потерь своих сыновей да зятьев и всего воинства половецкого, ведомого им в Посемье. Поэтому об освобождении рыльского князя речи уже не было, его предстояло лишь оплакивать вместе с безутешными рыльскими княгинями, матерью Агафьей Ростиславной, сразу постаревшей на несколько лет, и неутешной молодой вдовой Анастасией, ставшей похожей в своих траурных одеждах не на молодицу, а на монахиню. Отличие ее от монахини было лишь в том, что рядом были малютки-княжичи Мстислав и Олег, которых предстояло вырастить и поставить на ноги.
Впрочем, по-прежнему в плену оставались брат и сын, которых и предстояло выкупить. Но тут скорому и дорогому освобождению воспротивился сам курский князь, заявивший через посредника, что он и шагу не ступит из ханского полона, пока не будут выкуплены все его оставшиеся в живых гридни. Владимир Игоревич, возможно, был и не против того, чтобы поскорей прибыть на родную землю да увидеть мать с отцом, но тут уж хан Кончак не захотел отпускать его ни за какой выкуп. «Владимир Игоревич – мой зять! – велел он передать Игорю Святославичу. – И пока поживет с супругой своей, а моей дочерью у нас в степи».
И только летом 1187 года от Рождества Христова из Половецкой земли возвратились курский князь Всеволод Святославич и несколько его ближайших бояр, за которых стараниями княгини и всего посемского люда в качестве откупа было уплачено по 1000 серебряных гривен. А до этого, сразу же после побега из плена Игоря Святославича, раздосадованные половецкие ханы требовали по 2000. Но сумму выкупа «сбила» княгиня Ольга Глебовна, не побоявшаяся с малой курской дружиной отправиться на переговоры в степь и лично встречавшаяся чуть ли не со всеми половецкими ханами, от которых зависела судьба князей. Смелый поступок курской княгини, а еще, возможно, ее удаль и красота, растопили, как пламя свечи воск, жесткие сердца степняков, и они пошли на уступки.
Вместе с курским князем и его боярами были выкуплены почти все плененные в том злополучном походе старшие и младшие дружинники, свобода которых обошлась по 200 и 100 гривен.
И вновь слезы лились и плач стоял по городам и весям Посемья и Подесенья: одни плакали от радости, что родные возвратились, другие от известий о смерти своих близких и потери всякой надежды.
Обмен пленными продолжился до глубокой осени. Заручившись княжеской грамоткой, многие родственники шли в Степь, чтобы самостоятельно отыскать своих несчастных сородичей, а потом договориться об их обмене. То же самое делали и половцы. Никто не препятствовал этому, никто не чинил преград. Наоборот, все старались помочь: кто словом, кто ночлегом, кто куском хлеба или лепешки. Прежней ненависти ни у русичей к половцам, разыскивающим своих родичей, ни у половцев к таким же русичам, не было. Горе стало общим, потому общими силами русичи и половцы пытались его хоть как-то уменьшить. Да и что было делить простым людям с той и другой стороны порубежья?.. Ведь ни у тех, ни у других злата и серебра отродясь не водилось, были одни только обязанности да тяготы.
Колокольным звоном и радостными возгласами всех жителей, собравшихся на торжище в детинце, встречали в Курске прибытие князя Всеволода Святославича. Впереди всех ожидала своего супруга княгиня Ольга, одетая по такому случаю в свои лучшие женские одежды, а не в воинские доспехи, которые она носила во время защиты города от половцев. Рядом с ней мамки и няньки держали на руках обоих дочерей и сына Святослава. Позади княгини плотной толпой жались нарядно одетые мужи из бояр, торговых людей и городской старшины со своими женами и чадами. Тут же во главе с престарелым, поседевшим от тягот лет и великого бремени пастыря душ человеческих иереем Феодосием в праздничных, шитых золотом и серебром ризах, стоял весь курский клир. А далее за ними были слуги и просто люд курский.
Подойдя к княгине, Всеволод Святославич, изрядно осунувшийся ликом, обросший давно не подстригаемой бородой и усами, но все такой же могутный, принародно троекратно расцеловал супругу в ее горячие уста, затем поцеловал подросших дочурок, поднесенных под его благословение расторопными мамками, и сына-наследника Святослава. Обменялся короткими репликами со знакомыми боярами и купцами, поклонился поясно люду курскому, отстоявшему град от половцев и приложившему немало сил, чтобы собрать выкуп как для самого князя, так и для его дружины. Потом несколько раз крутнул головой то в одну, то в другую сторону, словно желая кого-то увидеть, и не видя.
– Кого ищем, ясный сокол мой? – немедленно среагировала княгиня, не спускавшая радостных, сверкающих любовью и нежностью глаз с супруга – ведь ей пришлось столько ждать этой счастливой минуты.
– Что-то воеводы нашего, Любомира, не видать, – тут же отозвался Всеволод, по-прежнему пристально всматриваясь в окружающих его людей. – Приболел что ли, раз не встречает?
– А нет у нас больше воеводы Любомира, – отозвалась Ольга Глебовна, не отрывая радостных очей от мужа. – С полгода, как покинул Курск… Как опасность от половцев минула окончательно, так и покинул.
– Почему? – был озадачен этим сообщением князь Всеволод.
– Сказал, что пойдет в монастырь грехи замаливать, – пожала плечами княгиня.
– Да какие же у него грехи? Цыпленка зазря не обидит…
– Не знаю. Так сказал… Список с летописного свода о вашем походе отдал и ушел.
– Что еще за список?
– Да по просьбе княгинь наших о походе Игоря Святославича с братией, то есть с вами… с тобой на половцев сготовил. Один список князю Игорю передал, а второй вот мне оставил… Потом прочтешь…
– И где же он, Любомир, теперь?
– Не знаю. Может, в каком монастыре обитается, а может, и с каликами перехожими по Руси Святой хаживает…
– Да, учудил воевода… учудил, – протянул с легкой дымкой сожаления курский князь. – Но Бог ему судья.
Больше ни Всеволод Святославич, ни Ольга Глебовна к этому разговору не возвращались. Иные помыслы и дела ждали и занимали их.
***
…Прошли годы.
В темной келейке Киево-Печерского монастыря, едва освещаемой тусклым светом лампадки, горевшей в углу под темными образами с ликами святых, да двумя восковыми свечами, стоявшими на деревянном поставце, около которого на деревянной же скамеечке, сгорбившись под бременем многих лет, сидели два благообразных старца. Простые суконные рясы прикрывали их худые согбенные плечи, узкие ремешки схватывали на лбу мягкие, как лен, и такого же цвета, как вызревший лен, волосы, спадавшие на плечи. Эту одежду дополняли кожаные сандалии, одетые на босые ноги. Руки одного из старцев были заняты довольно объемной книгой, лежавшей перед ним на поставце. Тут же стояла каменная чернильница с опущенным в нее пером. По-видимому, этот старец то ли что-то писал незадолго до этого, то ли готовился к тому, чтобы приступить к написанию, то ли что-то правил. Возможно, что просто читал вслух для своего благообразного товарища какие-то выдержки. А пока он внимательно, щуря подслеповатые глаза, вчитывался в тексты книги.
Постараемся же и мы осторожно, чтобы не мешать старцам, заглянув через их согбенные временем и постами плечи, прочесть те тексты.
…В лето 6695. 18 апреля во время очередного похода на половцев умер, так и не оправившись до конца от полученных ран, переяславский князь Владимир Глебович. Был перенесен в Переяславль и с плачем великим погребен. Северские князья Игорь и Всеволод со своими супругами ездили на его похороны. Воители при жизни не смогли помириться между собой, помня разоренные города Посемья и Глебов-град. И только смерть поставила точку в этой распри. Стараниями Всеволода Большое Гнездо Переяславль Русский, так теперь стал называться этот град, отошел к его сыну.
… Зима была студеная, однако следующий 1188 год на Руси начался со свадеб. Сначала великий князь Всеволод Юрьевич Владимирский отдал дочь свою Вышеславу в Чернигов за князя Ростислава Ярославича, сына Ярослава Всеволодовича Черниговского. Потом киевский правитель Рюрик Ростиславович выдал свою дочь Ярославу за среднего сына Игоря Северского, Святослава, которому едва исполнилось в ту пору двенадцать лет. Затем все тот же Рюрик женит своего сына Ростислава на восьмилетней дочери Всеволода Большое Гнездо.
Впрочем, мы немного опередили печорских старцев в чтении текстов книги и забежали в своем повествовании вперед, а потому возвратимся к свадьбе Святослава Игоревича, чтобы сказать, что на ней присутствовало двадцать русских князей. И что был тут и Владимир Игоревич Путивльский со своей женой-половчанкой, Анастасией Кончаковной, прозванной на Руси с легкой руки Ярославны Свободою. Не стал больше удерживать старый хан Кончак сына северского князя в половецком плену, отпустил на Русь, опутав, как золотыми цепями, красной девицей.
Во время праздничного пира слепой гусляр сказывал князьям «Слово», и вновь слезились княжьи глаза. Спрашивали они имя сочинителя, но никто не мог назвать его. Да и зачем? Так, с прибытием князя Владимира Игоревича на северскую землю закончился поход полков князя Игоря Святославича. Потом между Русью и Степью было много всего, но это уже иная повесть и иное слово…
Но вот первый благообразный старец, в лике которого нет-нет да и промелькнет что-то горделивое и величественное, словно не из этой его, а иной жизни, на мгновение ожившее в воспоминаниях, тонкими восковыми пальцами перевернул очередную страницу фолианта и, шевеля узкими полосками почти бескровных губ, приступает к чтению. Последуем за ним и мы.
– Слушай, брат Зосима, – начинает он, обращаясь к молчаливому слушателю: «Сентября 15 дня затмилось солнце все, лишь по краю малым кругом осталось, и была тьма великая, что все звезды видеть можно было. И в тот же день был взят безбожными сарацинами Иерусалим-град…
– Как во время похода Игоря Святославича, – задумчиво шепчет старец Зосима, в котором, если хорошенько присмотреться, можно угадать черты бродника Зовутки, когда-то давным-давно спасшего курского воеводу Любомира.
Шепчет скорее для себя, чем для своего товарища, так как тот, не обращая внимания на тихую реплику, продолжает чтение: «…Осенью все того же года в далеком Галиче умирает князь Ярослав Осмомысл, отец Ефросиньи Ярославны Северской. Галицкий княжеский стол перешел не к Владимиру Ярославичу, столько лет находившемуся в изгнании и нашедшему временный приют только у своего зятя Игоря Святославича, как можно было бы решить первоначально, а к его сводному брату Олегу, сыну сожженной галичанами наложницы Ярослава Настасьи. Владимиру же отец незадолго до своей смерти завещал Перемышль, взяв с него в том крестное целование. Но не успели погрести тело Ярослава Осмомысла, как Владимир Ярославич забыл данную отцу клятву и завладел Галичем, изгнав из него Олега Ярославича в Овруч к князю Рюрику Ростиславичу.
…В лето 6702. Святослав Всеволодович, великий князь, имея вражду с рязанскими князьями о некоторых волостях тмутараканских, посылал к ним неоднократно, требуя, чтобы отдали, но те уступить не хотели.
…27 же июля этого года великий князь Святослав преставился и был положен в монастыре святого Феодора, пробыв на великом княжении 17 лет».
Окончив чтение и прокашлявшись, первый старец перелистал еще несколько страниц, бегло просматривая их прищуренными глазами. Они, по-видимому, не привлекали его внимания. Но вот, переворачивая очередную страницу, рука его дрогнула и остановилась, не довершив начатое дело до конца. Потом медленно разгладила страницу.
«…В лето 6704. – Можно было прочесть на раскрытой странице. – Мая 17 дня преставился у Олеговичей Всеволод Святославич, брат Игоря, и положен в Чернигове, в церкви святой Богородицы. Сей князь во всех Ольговичах превосходил не только возрастом тела и видом, которому подобного не было, но храбростью и всеми добродетелями, любовью, милостью и щедротами сиял. И прославлен был всюду. Того ради плакали по нем братья и весь народ северский».
Остановив взор старческих очей на написанном, он долго молча сидит над книгой, задумавшись, без единого движения. Молчит и его товарищ по келье, старец Зосима.
Какие мысли витали в их убеленных сединой головах? Какие картины рисовались их мысленным взорам? Сказать невозможно… И сколько бы так они просидели, неизвестно, если бы в эту самую минуту не приоткрылась, скрипнув, дверь кельи, и вошедший отрок тихо не произнес:
– Отче Никодим, игумен просил снять список с данной повести.
Подойдя к старцу, читавшему книгу, отрок протянул ему тоненькую книжицу и стопку листов чистого пергамента.
– Игумен просил, чтобы не было ошибок и исправлений, – добавил чернец к уже им сказанному. – Для самого великого князя готовится…
– Что это? – поинтересовался у отрока мягко келейник Зосима.
– Да какое-то «Слово о полку Игореве», – небрежно бросил, удаляясь, тот. – Очередная былина о князьях-богатырях…
«Вот и возвратилось все на круги своя, – с невидимой грустной улыбкой отметил про себя старец Никодим. – Слово, написанное и сказанное однажды, живет, а мира между князьями как не было, так и нет… Неужели Господь из-за грехов наших не слышит молитвы к нему обращенные, чтобы уберечь Русь от бед и разорений, как не слышат их князья русские? Быть того не может… должен услышать. Кому же их услышать, если не милостивцу нашему»?..
На Курском княжении. Святославичи
© Copyright: Николай Пахомов, 2010
Свидетельство о публикации №210013000479
Свидетельство о публикации №210013000479
Рецензии