глава 6

Глава 6. Дубулты.

Получил твое письмо из Пицунды, пропахшее чачей, морским потом и вешним воздухом, и порадовался за тебя. Молодец. И дело не в Пицунде, а  в ощущении твоего счастливого неспокойствия: небо над станцией Котельниково, ночной коньяк, купленный у машинистов, Черниченко, журнал «Волга», Сочи, Гагры – почти зарубежье, и заряд зимнего моря и оптимизма.
Я же по своей склонности к хандре, да еще посаженный  на безжалостный семейный бюджет, в отвратительном  одиночестве и невозможности не то чтоб напиться, выпить по-человечески не могу. Не говоря обо всем остальном.
Всерьез, иначе не получается, взялся за спектакль. Помнишь, я говорил про бардовские песни?.. Сделал не самый плохой сценарий, в основе стихи Тряпкина, Смелякова, Ахматовой. Рассказы Хармса, Евгения Попова, Кондратьева. Песни Шипилова, Алмазова и нашего Бориса, положенные на рок. Рассказать об этом невозможно. Тут главная задача не Сталина охаять, а показать, что свободным надо оставаться при любой твари,  надо быть свободным в себе. А еще о том, что нынешняя демократия, коли кончится, так кончится, а жить все ж надо.
Думаю к февралю премьеру запиндюрить. Есть, конечно, опасения, что нынешние демократы могут спектакль зарубить. Ну и ладно. Главное сказать, что думаешь. Так?
Много времени эта работа занимает, а денег мало. Пишу мучительно. Выходит что-то совершенно дикое, ни в какие рамки не лезущее, печальное, отчаянное до глупости и большое. Если так пойдет, провожусь долго. Представляешь, три года писать, а потом прочесть и понять, что фигня!? Ничего, я думаю, раньше пойму.
В «Доне» роман Можаева. Наберись терпения и прочти. В своем роде, вещь замечательная. И страшная.
Что нынче еще? Фильм «Пролетая над гнездом кукушки». Ты часто говоришь, в дурдоме живем. А то нет…  И не только потому что все вокруг губим, а потому что в себе выжигаем хорошее. Дурдом он и есть дурдом. Кстати, опять же о свободе – это я снова про фильм.
Можно бы еще что сказать, да за окном вечер, а лампочку включать неохота. Так что бывай пока здоров.


Было за полночь, когда раздался тяжкий стук в дверь.
-- Дрыхнешь!?
Убил бы хама. Ни здравствуйте, ни извините. 
У порога Володька Илюшев. Усы, волнистая борода, как у самодержца всея Руси и взгляд из под бровей.
-- Дай, пройду.
С другим бы Пешкин обнялся, с ним – нет. Лишь подумал: страна огромная, людей миллионы, но вот опять кто-то всунул, вогнал, посадил в один номер в Прибалтике, которая сама похожа на Пизанскую башню, а мы стоим под ней и  щиро, как говорят хохлы, улыбаемся.
-- У тебя есть, что бухнуть?.. Нет, тогда давай спать.
Самый молодой в семинаре прозы, не считая москвички Верки Перловой, дочки писателя-лауреата, стоявшего в общем списке под номером 8473, Илюшев вел себя так, словно прожил лет сорок. Жил он в одной комнате  с Ванькой Буссоновым, отгородившись пишущей машинкой, как пулеметом, на которой стучал по ночам утомительно долго. Днем отсыпался, на лекции ходил редко, по принуждению. Однажды повздорил открыто с мэтром Порханычем и перестал вовсе бывать в Литинституте.
-- Дурачок! – безжалостно припечатал Порханов. – Образумится вскоре, но будет поздно.
О чем Пешкин и  хотел Володьке сказать, когда встретил на почте, что  на улице Добролюбова, где тот получал денежный перевод. Но не успел.
-- В альманахе рассказ тиснули. Пойдем, выпьем, -- предложил Илюшев, создавая голосом иллюзию радости, но смотрел без улыбки, настороженно, ну-ка, вдруг откажется , и тогда снова нескладёха, когда толком ни выпить, ни поговорить.
Здесь же за углом в зарешеченном продуктовом магазине он подал два красных червонца продавщице: «Водки. На всё».
-- Куда столько!?
Володька лишь глянул укоризненно, что лезешь, когда не зовут. «Хлеба возьми пару буханок».
-- Еды бы еще?..
-- У Ваньки палтус копченый остался.
Словно сжалившись над Пешкиным, попросил пару колясок ливерной колбасы и тут же, смягчив интонацию, пояснил: «Ее можно с луком обжарить».  Неожиданно улыбнулся, похоже, вспомнил что-то свое, о чем делиться ни с кем не хотел.
Начали чинно, вспомнили  Дальний Восток, реку Амур и редкостную рыбу чавычу, которую здесь в Москве не найдешь даже в фирменных магазинах. Выпивать Пешкину не хотелось, он собирал нужные документы для поездки в Магадан, на Чукотку. Думал поддержать для начала компанию и сказать: «Вовка, ты давай не дури! Порханыч нормальный мужик и зла не таит».
Но так не бывает. Все по серьезному, как в сильный шторм на корабле. На какие-то пару часов Пешкин  вынырнул из мутной пелены, а рядом незнакомая девушка, гитара, стакан водки, следом треск разбитой посуды. Он силился что-то сказать, пока не поздно, а рядом,  словно  вой ветра, крики поэта, которому наступили на горло. Потом трюм корабля, полумрак, крысы, вонь обоссавшихся рядом людей… Пивная на Слободской, пивная на Савеловской. После чего рушится такелаж, грохочет дверная решетка, топот ног.  Хромовые сапоги говорят: «Денег нет, гони их в шею. Морока одна». Легкий удар вдоль спины: быстро, вперед!
Видимо, главное  он так и не сказал. Илюшев к руководителю семинара на поклон не пошел. Его отчислили из института банально и просто. И, вроде бы, пропал человек.
 Февраль по старому стилю Лютень. А на Рижском взморье зеленая травка. Стриженные газоны, чистота, аккуратность. Пешкин шел с Илюшевым от станции Дубулты к Дому творчества. Навстречу бежало предзакатное неяркое солнце. Люди улыбались.
-- Вот бы на танках сюда!
Желваки на скулах жгутом, глаза ледяные. Нет, не шутит. Он, вообще, шутить не умеет, для него, как для древнего грека, любимый жанр – трагедия. Латыши  тоже тут не при чем. Для Илюшева важно, что в читинских и амурских поселках вдоль трассы, заваленных снегом, черным-черно от копоти котельных, возле бараков и щитовой лепнины домов разноцветные глыбы помоев, грохочет на ветру ломкое до хруста белье на веревках, а сто шагов в сторону и тишина на десятки километров окрест. Да и сам Благовещенск зимой, откуда летел он самолетом двенадцать часов до Москвы, утопичен и сер, как жизнь обывателя в замкнутом круге: дети, работа, еда, тяжкий сон.
Оба в одном семинаре у Крупина, который много и охотно рассказывает о себе  и своих вятских корнях. Молодые литераторы, хотя почти всем за тридцать, старательно ищут отголоски любви к вятскому. Иногда Крупин вспоминает о слушателях и в своей привычной манере, наработанной за долгие годы наставничества, начинает препарировать те рассказы, которые успел пролистать.
Выясняется, что вологодский Михаил Кузнецов напомнил мэтру раннего Битова своим обостренным восприятием действительности, но страдает, как и Битов излишней вычурностью… На последнем слове Крупин сбивается, оглаживает свою кудреватую бороду и продолжает рассуждать о литературном процессе. А бедный Мишка ждет, что мэтр скажет: рекомендую рукопись Кузнецова издательству «Современник». Нет, Крупин тянет из папки новый машинописный текст. «Кэ Плотников, рассказ «Протоплазма».
-- Ах, да, Кирилл, мы знакомились. Из Перми. Как же, бывал… Так вот, вы, похоже, увлечены фантастикой. А я не силен. Увы, не дочитал.

В Доме творчества модное кафе.  «Как в кино, -- простодушно удивляется литератор из Вологды Миша. -- А водки нет. Только коктейли». Улыбчиво-отчужденный бармен чистое зелье не наливает, только «микс». После второй Илюшев просит, чтобы лед в бокал не кидал.
Бармен кладет три куска льда и подает, улыбаясь: «Достали, козлы». Но жесткого взгляда в упор не выдерживает, тухнет, как фонарь на ветру и следующую порцию ликера ничем не разбавляет.
Из-за стола поднимается известный критик Наталья Ионова. Идет по проходу, но не к ним.  «А жаль…»
-- Читал?.. Да, умная баба. Я бы с ней переспал. Давай-ка сходим к ней в гости. Она на нашем этаже в угловом номере.
Пешкину не хочется, он что-то мямлит про этикет. Но Илюшев неудержим.
Взгляд настороженный и ни строчки кокетства, а только формальное: «Что вы хотели?»
-- Поговорить. Выразить уважение.
Короткая пауза. Замешательство. Рука тянется машинально к короткой стрижке, словно бы  поправить разлетевшиеся локоны.
-- Проходите. Можно вот тут на диване.
«Ваши публикации, как отдушина. Если б их еще не приглаживать». -- Володька привычно прямолинеен, грубоват в оценках. Особенно, когда речь идет о толстых журналах, тем более «Стяге».
-- Что, посылали, но не печатают?
Снова пауза. Женщина понимает, что напрасно осекла  монолог, но не может иначе. Пробует смягчить колкость: «Могу предложить свежий том «Стяга».
Илюшев знает себе цену. Холостой тридцатилетний писатель под номером 10 745, поэтому остается только одно: «Она, видимо, лесбиянка».
В кафе отказываются налить даже коктейль. Бармен пытается улыбаться, хотя огорчен.
-- Ваши начальники запретили.
Чертыхаясь, они  отправились на прогулку вдоль берега моря, где бродит в одиночестве писатель Крупин с разлохматившейся от резкого ветра бородой.
Утром всех литераторов, приглашенных на всесоюзное совещание, собрали в кафе на первом этаже. За столом в центре зала главный редактор толстого журнала и главный начальник. Выступление начал с того, что вечером, едва переступил порог Дома творчества, обнаружил двух пьяных литераторов. Поэтому попросил участникам совещания спиртное не продавать… «А лучше и никому на эти три дня. Так ведь товарищи?» -- обратился он к мэтрам во главе с Крупиным.
Залыгин облегченно вздохнул, уселся в стильное кресло рижской фабрики «Салуясис» и стал рассказывать о трудных путях отечественной литературы.
«Роман «Соленая падь», -- ответил Пешкин Володьке громким шепотом и по тому, как внимательно прислушиваются все остальные, понял, что, возможно, единственный, кто читал эту прозу. – О революционном движении на Дальнем Востоке. Полнейший соцреализм».
Залыгин закинул ногу за ногу и покачивает ею,  отбивая медленный такт. А белые штрипки кальсон выбились из под носка, весело скачут, как маленькие бесенята, что Пешкина раздражает вместе с утомительным трам-пам, пара-ра.
-- У вас кальсоны выбились из-под штанин…
Знает, что не печататься в «Новом мире», что заместитель Залыгина Водряшку, не даст читать Золотусскому новую рукопись, как обещал дважды, поэтому придется кормиться трубами, лесом, бумагой, отшатываясь от всего, что связано с привычными «измами», от которых изжога, а нового нет ничего.
Ночная непроглядная темень с мелким дождем. Шум прибоя, как бесконечная сказка «тысяча и одна ночь».  Пешкин читает главы из нового романа Илюшева, а тот курит старательно у окна. Волнуется. Ждет, что мешает Пешкину  вникнуть, понять причинную связь разных событий.  Он заранее думает, как бы не обидеть своим замечанием про растянутые диалоги, которые ломают темп, как загородки с табличками «по газонам не ходить». Когда об этом говорит, Илюшев кивает, привычно хмурится, как когда-то в Литинституте, и думает: «Засранцы, наблатыкались критиковать».
Через год он пришлет бандеролью свежеизданный том. В  нем исчезнут некоторые длинноты, но от соцреализма он уже не уйдет, как и все остальные, которые  дружно заглядывают в глаза «Соленой пади», стремясь что-то там отыскать.
-- Поехали в Ригу!
-- Так поздно уже.
-- Саня, ты прямо, как баба. Вернемся на такси. Деньги у меня есть.
Успевают на последнюю электричку. «Я роман этот гнал, чтобы к сроку успеть. Сам знаешь. Сдыхал и то хорошо».
В кафе рядом с Домским собором, как и всюду, водки нет. Зато есть рижский бальзам, который они цедят, не разбавляя, из высоких бокалов, присыпанных по ободку сахарной крупкой. Обсуждают  перспективы летней рыбалки на Амуре, а может быть на Зее. «Болотные сапоги обязательно, а лучше костюм химзащиты Снастей у меня много, ничего не бери. Консервы прикупим. Лодка четырехместная – всё впритык».
Пешкину верится, что он выскочит из своей круговерти и тогда можно будет порыбачить по-настоящему. «Надо только хотеть и мочь».
Они мочатся в рижском сортире, стараясь старательно попадать в писсуар,  и хохочут, что со стороны выглядит идиотски, но им уже наплевать, потому что они так же мочились вдвоем в саду «Эрмитаж» на кирпичную стенку, а низкорослый сержантик стучал дубинкой по спинам, с грозным -- «пройдемте!», не давая закончить процесс.
Когда повернулись с перекошенными от гнева губами, он заблажил неожиданно: «Степа!» Но Степа был далеко, а рядом в кустах  жирной весенней сирени хрипел громко магнитофон, с особенно значимым в тот момент: «Протопи ты мне баньку по-черному…»

Здравствуй, Саша! Я пьян. Я пью брашку. Поэтому пишу, как Шкловский. Посылаю роман. И письмо. Жаль, что ты не поедешь на всесоюзное совещание, можно было все конкретно обговорить. В июле идем на Амгунь. Пять человек. А,  может, четверо. Медведи. Горбуша. Конкретно времени не знаю, но в июле. Делай командировку. В Хабаровске все устроим от бюро пропаганды. Делай. А я, наверное, женюсь. Уже женился! Но штамп не поставил. Такая, понимаешь, морока… Думаю, мы с ней в июне поедем на Вятское на неделю и там потихоньку распишемся. А то ведь у меня нет костюма, я их вообще ненавижу эти костюмы.
«Современник» включил меня в перспективный план – тьфу, тьфу, тьфу! Семенов прислал мне фотографии. Старик, ты похож на китайца. Я тоже хочу купить дом. На тунгуске под Хабаровском, там пока еще дешевые дома. Но не знаю, ничего к бесу не знаю. Сижу и пью брашку. Почти женатый человек.
Ты слышал, что в Москве и Вашингтоне, а без него мы теперь ни на шаг, обсуждается проект ДВК – Дальневосточный край. У нас будет свое правительство. Свой флаг. Валютные шлюхи. Зоны свободной торговли. Столица – Владивосток. Мы отделимся от СССР. Мы за нейтралитет. Владивосток – хороший город, там есть ресторан «Океан», в нем готовят жареного трепанга.
По улице ходят китайцы. Китайцев – как грязи. Они говорят по-китайски, поэтому ни хрена невозможно понять. Они покупают чайники, утюги и светильники. У нас ввели талоны на мыло. И чайников нет ни черта. Всё китайцы скупили.
Я хочу в Китай.
Я пью эту кружку бражки за то, чтобы у тебя дела были на мази. Пиши. Я думаю в июне мы все решим. На Амгунь поедем через Хабаровск – Комсомольск. Стартуем с БАМа. Там рядом озеро Зворон. Там караси в полметра, там караси в полметра. Говорят по-китайски.
Будь здоров. В. Илюшев.