глава7

Глава 7. Членство, расстрел.

Здравствуй, Саша!
Был в середине месяца на совещании в Москве. Полное дерьмо! Видел Леху Золова. Пропили рублей двести. Поехали было на Украину, в Запорожье, но не доехали почему-то. Слезли а Белгороде, выпили бутылку водки на берегу какой-то красивой речки, потом еще одну. Как в поезд сели,  не помню. Очнулся только рано утром в Москве. Леха просил занять денег на дом, но я уже купил матери цветной телевизор. Да еще и женюсь. Короче, денег не занял.
С Союзом пока ничего не ясно, рекомендаций нет ни хрена. Кожинов обещал прислать, но не шлет.
Видел иркутянина Сашу Сазонова и Мишку Кузнецова. Кузнецова приняли в Союз. Много пили, тебя вспоминали, твой журнал, где Мишка засветился с рассказом. Видел Игоря Кузяева. Он совсем похудел. Одни зубы торчат, как у бобра. Собирается ехать с женой в Италию. Чем занимается, я так и не понял.
Ну, вот пока и все. Пиши. В. Илюшев.

Жизнь в полоску – это так просто понять, и тогда Бога не гневить, не сетовать на неудачи, а почему-то нет понимания, хочется все время чего-то еще и еще. В писатели приняли почти единогласно. Квартиру дали, пусть не в центре, но трехкомнатную. Получил гонорарий за книжку в «Молодой гвардии», такой неожиданно большой, что хватило закупить обстановку, холодильник, телевизор и, наконец-то, для Мэри удобных трусов. Так  нет, надо еще дом в деревне, как у остальных, а то что-то не пишется в шумной квартире на седьмом этаже.
В Члены Пешкина приняли вместе с поэтом  Сергеем Семеновым.
Трудно понять почему, но почему-то решили обмывать такое эпохальное событие на квартире у Сергея.
-- С чего веселитесь? – спросила жена Семенова Маша.
-- Поздравь, нас в Союз приняли.
-- Фу, а я подумала, правда, что радостное.
Словно тряпкой половой по лицу жахнула и ушла торопливо, вроде как по делам, а на самом деле додумывать повесть, которую начала писать  два или три года назад. А они  утерлись и стали дальше пить водку, как привыкли ее пить по каждому поводу, а иногда и без него, не задаваясь никчемным «зачем?» Без водки разве может быть праздник? Нет.
-- Что пристали тогда. Кто не курит и не пьет… Государству польза опять же: водочные акцизы, никто не бунтует, пенсию платить не надо по старости. Странно лишь одно, что народ старательно и много пьет, а Государство все никак не богатеет. Так примерно они рассуждали за скудным столом, не забывая при этом дела литературные, измеряя их количеством строк и печатных листов. 
Если судить по количеству пустых бутылок, то праздник состоялся. В голове пустота звонкая, приятная, никаких проблем, лишь одна: надо срочно опохмелиться. А еще Лещев вспомнил, что вечером жене не дозвонился. Кинулся к телефону, а записной книжки нигде нет.  Смутно помнил, что лежала она в прихожей на тумбочке. А вот нет.
Пешкин поднял с пола огрызки бумаги.
-- Ты глянь-ка, Серега! – искренне удивился Тимофей. – Собака твоя всю книжку изгрызла, а там телефоны и адреса за сто лет.
-- Тима, не переживай. У жены наш кобель паспорт сожрал, а ей в Москву надо ехать… Я тут водки немного нашел. Будешь?
Как бойцу, пострадавшему на пожаре, Лещеву торжественно вылили остатки водки в стакан, и он выпил, под привычное: «ладно, будем», которое произносил до десяти раз за день, начиная с раннего утра в редакции журнала «Нива», где был устроен специальный общий буфетик в канцелярском шкафу. Дверцу откинул, спиной отгородился, набулькал грамм семьдесят-сто на глазок, глянул через плечо, чтобы не было чужаков, и тут же выпил, конфетой мятной заел. Красота! Даже главный редактор тут не помеха, потому что писатель Назаров был к себе строг, выпивать начинал только после обеда, когда все дела переделаны и можно расположиться удобно за длинным столом. Заодно поговорить о делах редакционных. О них он мог говорить, сдвинув густые лохматые брови, как у Брежнева, часа по три с небольшими перерывами на глоток водки. Он был уменьшенной копией генсека. Подвыпив, Назаров вспоминал Гайдара, который  полком командовал. «А я в двадцать лет целым колхозом! У меня пашни было пять тысяч га…» Цифры могли меняться в зависимости от настроения, но бодрый брежневский дух потомственного руководителя-партийца – никогда. Вот только романы Назаров писал всегда сам, без референтов, но получались они такие же толстые, значительные, героические, потому что других дел на селе нет: надо все время бороться, бороться…
Журнал «Нива»  издавался чудеснейшим образом. Зарплату, как и всем в стране,  выдавали с задержкой  месяца на два-три, но выдавали. Правда, не было службы распространения, поэтому приходилось  сотрудникам разносить по учреждениям свежий номер, а остатки тиража складировать в большом кабинете редактора, что его ничуть не огорчало, потому что важен процесс и неизбывная дружба с  учредителем в лице  ОбластногоУправления, где все  зависело от  большого начальника Ивана Семеновича. Подпишет он приказ или нет. Для чего про Ивана Семеновича писались статьи, готовились интервью. А  в день рождения непременно стихи поэтом Лещевым. В такие дни  служащие в управлении не работали, готовились к празднику, как это принято во всех подобных Конторах и Управлениях, где  улыбки начальника добивались годами, потому что смешной анекдот или подсказка в машине, когда не дается кроссворд, приводили к очередному повышению в должности.
Назаров все эти тонкости давно изучил и анекдотов знал множество, и как подойти к секретарше и с чем, поэтому, каждый раз, появляясь в редакции, отирал со лба импровизированный пот, говорил: «Семь суток караулил, но подписал на весь квартал». После чего, согласно штатного расписания,  ответсека Рыжикова отправляли за водкой,  бухгалтера мыть посуду и сервировать стол, художника Рому в буфет за пирожками. Про художника даже сложили подражание:
 За рюмками Ромка пошел,
Сакура давно отцвела,
Грустный Борисыч сидит у окна.
И только славные заместители редактора Макаров и Пешкин трудились не отрываясь от столов, чтобы расцветить очередной номер журнала стихами и прозой. Однажды Пешкин позвонил мэтру Порханову и нет бы поздравить с новым литературным достижением, а он сразу спросил о больном:  не будет ли у вас прозы для нашего журнала?..
-- Что я тебе своих авторов должен отдать! – вбил неожиданно грубо Порханыч, непримиримый борец с демократами за Советскую власть. И отсоединился, теперь уже навсегда, чтоб не домогались глупые мальчики, которых когда-то набрал в семинар, собираясь взрастить в них настоящее имперское сознание, а все глупо повернулось: ни Империи, ни сознания, только рыжие клоуны хохочут и пляшут вокруг умного Эльцина.  А народ что! Народ -- быдло, безмолвствует, как всегда. И мальчики вместе с ним.
Прозы кое-как насобирали по знакомым литераторам на очередной номер, а вот публицистику никто писать не хотел. Точнее не умел. Отучились. Все то, что присылали и приносили, походило на отчеты партактива, даже большая черная муха, переползая через такую страницу, отпечатанную для экономии в полпробела на серой газетной бумаге, -- дохла. А бедный  Макаров читал и кривился. Он сорок лет отработал в газетах и видел разные времена, только неизменным оставался его стиль, похожий на ковровую дорожку в горах, люди смотрят на нее и говорят: как  неожиданно и красиво.
Принесли письмо из Новочеркасска, которое смело походило под рубрику: «письмо позвало в дорогу». Пожилая женщина писала о своем сыне, расстрелянном в 62-м году по приговору суда за участие в демонстрации. И даже вложила фотографию симпатичного парня с маленькой девочкой на руках.
Назаров очень удивился: «Какая демонстрация в СССР? Что за чушь!»
Пешкин молчал, слушая эти привычные возгласы. Еще пацаном слышал о восстании в Новочеркасске, а пояснить толком не мог,  цепляясь за свое привычное «надо».
--  Тогда поеду за свой счет.
-- Ладно, ты не пыли.  – Назаров спорить не любил. -- Выписывай командировку на пять дней, а там посмотрим.
В этом сила руководителя: «Я же предупреждал тебя, Пешкин!» Или. «Ну, вот и молодец, Саша, не зря съездил на казенный счет». Поэтому всегда страшно от невнятицы, которую излагают сумбурно разные люди, создавая картинки порой фантастические: сотни трупов,  пожарные машины мыли площадь от крови, солдатиков то же поизувечили.
«Минуло почти тридцать лет, зачем ворошить старое», -- сказал ему в здании горкома третий секретарь по пропаганде.
Он вышел из двухэтажного особняка, где когда-то располагалась управа Всевеликого Войска Донского, оглядел площадь в окружении стандартных панельных домов и подумал: а может секретарь прав. Того симпатичного парня по фамилии Сотников, осужденного  за бандитизм, не вернуть, а мне душу рвать, наживать неприятности. Как нажил себе их бывший сиделец по новочеркасскому делу Сигулда, которого месяц назад убили у пивного ларька и сказали всем – пустяки, мужик перепил, вот и сдало слабеющее сердце.
Приехал домой, а журнал не выходит.  Нет зарплаты и гонораров, поэтому ответсек Рыжиков выпивает не сто пятьдеся граммов в привокзальном буфете по пути на работу, а только сто, от чего сильно страдает. А вместе с ним и остальные. Офсетной бумаги нет ни в городе, ни в окрестных областях.
«Это первейший признак обострения революционной борьбы», -- утверждает Рыжиков.  Он даже раскопал в архиве телеграмму. «Москва. Кремль. Якову Свердлову. Срочно прошу направить 12 000 пудов бумаги для выпуска революционных брошюр на татарском, башкирском, марийском, мордовском, чувашском языках. Председатель Уфимского губревкома Эльцин».
Стали обзванивать комбинаты и фабрики, со своим болезненным:  всего-то пять тонн! В Управлении даже пообещали машину хоть до  Калининграда, потому что начинались игры серьезные, когда стреляют и бьют, поэтому важно иметь много бумаги. В том числе туалетной. В периоды высокой пассионарности у некоторых начинается диарея. С туалетной оказалось не просто. Всего два завода на огромную страну. На святогорском комбинате она лежала в метровых бобинах, некому резать на малый формат, из-за украденной зарплаты.
Пешкин предложил Назарову напечатать очередной номер «Нивы» со статьей Ивана Семеновича на розовой туалетной бумаге. Он, как ни странно, согласился, ему понравилась фактура и цвет бумаги, потому что, как многие, он закопал на дачном участке партийный билет. Но взносы платил исправно: «Мало ли что!»
Журнал «Нива» получился нарядным и пухлым. Тираж разошелся мгновенно. Из Управления и различных Комитетов, которых к тому времени в области было уже больше тысячи, приходили просители: «Не подарите ли?..»  Люди рассказывали, какое эстетическое наслаждение получают впервые за много лет, используя не жестко-шершавую, а настоящую туалетную бумагу.  В редакции мечтали о тираже в 100 000 экземпляров, подсчитывали возможную прибыль, но неожиданно разразился скандал. В Большом Доме не понравился цвет бумаги, его сочли прокоммунистическим и приказали закрыть «Ниву» без контрибуций и согласований.

Здравствуй, Саша! Что ж ты, сука, был и даже не позвонил! Если забздел, так и скажи. Очерк твой про Новочеркасск прочел с большим удовольствием, о чем рад тебе сообщить. Но те вводные и  плохо стилизованные реплики все равно ни к чему. Все прощаю лишь за верно поставленную и исполненную задачу, с напряжением собственного сердца, с любовью, пристрастно, -- иной объективности в природе жанра нет.
А я чудом выздоровел: бросил пить таблетки, стал бегать на лыжах до бульканья и хрипа в горле, обтираться снегом. Помогло. Вот только денег нет, как не было, а повышение тарифов на транспорте заставляет, как панельную девку с предложением себя, носиться по городу ногами, слабеющими быстро по отсутствию белковой пищи. Но покупатели – непокупатели моего труда, все падлы несидевшие, не слышат вчуже отчаянного крика: «Подогрей!» Вчера был на бирже липовой, журналистских вакансий, послали грубо … Сегодня иду на другую.
Вчера же познакомили с поклонницей, которая зачиталась в метро моей повестью так, что проехала все остановки и облила конечную слезами. Если бы, говорит, прочла раньше, то не осмелилась бы сама писать. Но осмелилась и, как  оказалось, вовсю печатается в виднейшем журнале, откуда меня посылают грубо. Не столько лестно, сколько наоборот. Трахать ее не повел принципиально.
На этом все. Как ты? Заработал миллион? Твой – А. Росляков.

«Дурак ты, Росляков, хорошо хоть лечишься. И если б не проза твоя весьма оригинальная, то я бы с тобой, похабником и разговаривать не стал. Это у вас   в столице счет на миллионы, а в провинции на рубли». Так, с некоторой даже злостью, прокомментировал письмо Пешкин, потому что сам -- умелый и ловкий, а  тоже остался без работы.
Точнее, работы много, но надо слишком искусно жопу лизать, а если шершавый язык, то не берут. Или обещают такие гроши, что будешь постоянно ходить в рваных носках, а жена проклинать неудачника мужа, потому что для нее, как для любой нормальной женщины, выдумывание  каких-то историй, с  отстукиванием  их на клавишах по ночам, -- совершенно пустое занятие. Поэтому Пешкин пристрастился ходить в буфет Союза писателей, где все объяснят, посочувствуют и даже нальют иногда в долг.
Мужчина, похожий на японского борца-сумоиста пожал протянутую руку, не отрывая глаз от шахматной доски, словно боялся, что умелый Макалов сопрет коня или пешку. Спросил: «Выпьешь с нами?»  -- так, словно приказал. Макалов налил осторожно в стакан водки, пояснил с непонятной  для Пешкина многозначительностью: «Мы не чокаясь. У Тараса приятель погиб».
Вскоре Макалов заторопился на выступление во Дворец пионеров, а его, подставляя, как слабую фигуру, попросил доиграть партию. Пешкин  согласился. Слоноподобный,  с  маленькими глазками на жирном лице, Тарас казался дебилом, которому Макалов должен был поставить «детский мат», но пожалел почему-то.
Он плеснул водки в стаканы, молча сглотнул. Стал рассказывать про ловкого кореша Вовчика, с  которым начинал в одной секции бокса. Такой пестрой смеси похабщины, перемежаемой лагерным жаргоном, Пешкин не слышал даже от Рослякова. Под неторопливый этот рассказ Тарас устроил «вилку» конем. Пришлось сдаться.
-- В рот компот, писатель. Дуй за водкой, раз проиграл.
В следующей  партии Пешкину удалось добиться преимущества, но Тарас умело понудил на размен ферзей и свел партию к ничьей, что его сильно обрадовало. Он налил полный стакан водки и разом  маханул.
-- В молодости я бутылку за раз выпивал.
-- А как же бокс?
-- Нормально. Область выиграл легко. На Россию поехал бы… Потом бык один на меня в клубе кинулся. Стукнул разок. Его в реанимацию, меня в изолятор, в рот компот.
-- Тарас, сколько раз я просила вас не выражаться! У нас тут…
Он поднялся, заполнив собой, маленькое пространство кабинета, где в советские времена сидели литконсультанты и в том числе Пешкин, стал  извиняться перед строгой секретаршей Марьяной, жеманясь, вставляя «милашка», «цыпуля», что совсем не вязалось с легендой «смотрящего» над одной восьмой частью города, как назначено было ему на очередной сходке в бане на Дурдыре. О чем успел рассказать Макалов.
-- Чего смурной? Выпей, давай.
Зачем-то стал рассказывать про проблемы с бумагой, что надо тонны три-четыре, чтобы издать очерк «Погром в Новочеркасске» отдельной брошюрой, что есть даже оптовый покупатель из медицинского кооператива «Алерм». Тарас слушал, кивал…
-- Может, партейку еще? Нет. Тогда двинули. Я тут рядом живу на втором этаже. Надо будет, свисти.
На следующий день позвонила Марьяна и передала просьбу Тараса придти в Союз вечером. Посоветовала быть с ним поосторожней, а если блатные сильно насядут, обращаться к Отцу. Услышать такое от резковатой Марьяны, не любившей писателей, особенно пьяных, дорогого стоило. Может, сказалось то, что с ее отцом, бывшим комитетчиком, а ныне вахтером в Союзе, Пешкин по вечерам вел неутомительные беседы, похожие на спарринг опытных боксеров. За что много позже комитетчик  отомстит оригинальным способом, но это будет потом.
Тарас предложил ролевую бумагу за тридцать тысяч рублей под 120 годовых. Цена низкая, а вот проценты огромные. О чем Пешкин тут же сказал, прося снизить хотя бы до девяносто. Тарас убеждал, что не может, что инфляция прет, вставляя раз за разом свои междометия, от которых кривило литератора, как от кислого.
Руки дрожали, когда он писал долговую расписку, потому что вдруг понял, что рассказы про раскаленный утюг на спине должника, возникли не на пустом месте.
В середине апреля Пешкин сдал рукопись в типографию, а в канун дня Победы получил весь тираж и тут же отвез его в «Алерм», превратившийся из кооператива в Товарищество. Директор спокойно, без суеты, накидал стопу разноцветных упаковок в красивой банковской перевязи – заставил пересчитать, что да, действительно пятьдесят тысяч, первая половина, как договаривались. «А вторую отдам через месяц».
Пешкин не стал спорить. Вполне хватало раздать долги и даже оставалось  на прожитье, попросил только тряпку, чтобы деньги упаковать в узел. Тряпка была лишь половая. Директор принес мешок из под муки с чернильной надписью «Алерм». Слова такого не было ни в одном словаре – Пешкин проверил, но переспросить не успел, зазвонил телефон,  а через месяц, когда пришел с большой сумкой за деньгами, в подвале не было ни «Алерма», ни славного директора Александра Ермилина.
С Тарасом Пешкин встретился в закусочной. Он сразу стал наезжать: «Я общаком рисковал, а ты мне за это три катьки суешь, в рот компот!» Стал напирать животом, пытаясь расплющить об стену. Костистое колено Пешкина выстрелило от испуга. Тарас охнул. Осел, зажимая промежность. Пешкин подхватил со стола расписку и побежал к Союзу, не стараясь скрыть свой страх, выступивший обильной испариной.
Рассказал про Тараса Николаю Петровичу, который дежурил в тот вечер. Он рассмеялся, но вежливо, без нажима. «Вам, Александр, кто-то слил, дезу. Тараса знаю давно. Сидел он за хулиганство. А бакланы не бывают смотрящими, только шестерками. Он у Казака на вялом подхвате. Тот и денег ссудил, чтобы лоха поймать на кукан, как они выражаются. А вы, Саша, похоже, из хищников. Обкусили веревку. Поэтому Тарас  в обиде. Пообещал, небось, что будет доить писаку, как козу до морозов».
-- Что делать, Николай Петрович?
-- А ничего. Расписку взяли – это хорошо. Тарас появится в Союзе, я ему шепну пару слов и делу конец.
Очерк твой прочитал. Марьяна подкинула. Пишешь – не оторваться. Но краски сгустил. И про солдатиков не объяснил. А я в ту пору в лейтенантах ходил. Знаю, что их больше десятка в больницы попало с увечьями. Одному даже горло проткнули ножом. Обочь демонстрантов шли люди с криками: «Порежем всех на Народной!»  Но команды «стрелять!» --  не было. Один из приблатненых крикунов спровоцировал, стал вырывать у солдата автомат. Загрохотала вверх очередь. Солдаты со страху следом открыли огонь. На пленке этот момент зафиксирован. Там сотрудники КГБ вели съемку тремя камерами поочередно.
Разве переспоришь опытного «кегебешника», который живет в тесной хрущевке на пятом этаже, все знает, все понимает, но не лезет со своей правдой, как писатели умники, готовые то каналы прославлять, то расстрелы, лишь бы деньги платили, не подозревая, что в Вашингтоне все подсчитали, определили, как порезать Россию и на сколько частей, учитывая просчеты двадцатых годов, когда бизнес-проект удался, но не полностью. Так и дело-то не простое. Империя большая. Теперь надо новых вскормить Бронштейнов.  Надо почву удобрить и подготовить так, чтобы одни стояли в очереди за талонами на мыло, а другие за коробками с надписью 33. Магия цифр и фамилий, аромат пройденных тем. И дело тут не в Бронштейнах-Бонч-Бруневичах-Алексеевых-Ульяновых, а в отсутствии здравого смысла, великолепно описанного незабвенным Корнеем Чуковским в басне про усатого таракана.
«Если в народе вместо пассионарности прижилась диарея, то Россию уже не спасешь». Такую сентенцию Пешкин  позволил себе в письме другу Илюшеву, справляясь заодно про бумагу на Дальнем Востоке, которой не стало в России совсем. Особенно туалетной.


Рецензии